Текст книги "Адвент"

10

Возвращаясь домой из библиотеки, Аня думала о том, что чувство радости возникает у неё (а может быть, не только у неё) в связи с другими определёнными чувствами и мыслями, и обобщить их можно как мысли о свободе и о чём-то новом. Новогоднее или рождественское настроение – предчувствие нового и радостного. Не просто очередной виток, а что-то неведомое. Простор.

Не в том ли дело, что сейчас ей вместо простора видна стена (если переиначить старую песню «Экспериментатор»)? И если радость-свобода действительно существует, то, может, вся беда просто-напросто в политической ситуации, в атмосфере, в том, что вокруг всё тухловато и довольно уныло?

Аня принимала участие в разных местных инициативах. Она скупала обаятельные кособокие чашки артели «Особые ребята». Сидела наблюдателем на выборах (шесть утра, пирожки съедены, лампы помаргивают, рябит в глазах от мундепов-однофамильцев). Прилежно ставила дизлайки наиболее глупым властным инициативам. Продвигала светофор на перекрёстке их улицы с проспектом («Сообщаем, что ваше обращение стало пятым обращением на эту тему от жителей муниципального округа. Мы намерены внести в перспективный план…»). Наконец, приняла участие в конкурсе муниципальных инициатив, так что при бане открыли настоящую прачечную для необеспеченных слоёв населения (правда, как открыли, так тут же и закрыли, но клялись и божились в письмах, что вот-вот откроют вновь). Посадили на их улице двадцать пять липок; спустя три года не осталось ни одной: двадцать не прижились, пять поломали жители. Свободой пока не пахло, радости тоже не прибавлялось. Но хотя бы возникало предчувствие. Так, наверное, когда роешь подкоп, всё время кажется, будто вот-вот, ещё пару лопат, и будет свежий ветер и свет.

Сегодня вот, например, на час дня было назначено собрание участников их ТСЖ. Их дом пока оставался оплотом либерализма, но на него давно зарился муниципалитет. Управдом не хотел отдавать его из ТСЖ управляющей компании. Представитель муниципалитета беседовал с жильцами и управдомом.

Когда Аня подошла, то увидела, что в собрании принимают участие всё те же лица, что обычно. Каждый из жильцов негласно принял на себя какую-нибудь роль. Кто-то возмущался изредка, кто-то шумел стабильно, кто-то задавал тон, кто-то умиротворял, кто-то кричал невпопад.

– Что же, – блажила на повышенных тонах женщина из коммунальной квартиры 89 в роли комической мамаши, – отдадут ТСЖ инвесторам, сразу трубы прорвёт, придут эти разные, будут снег чистить не лопаткой, а ломиком, пробьют жесть, гвозди поотваливаются, ведь дом – это, между прочим, живой организм, он не такой крепкий, как вы думаете, вам вот кажется, что дом просто стоит себе и стоит, а тут каждый кирпичик считанный, этому дому сто с лишним лет, заселят юрлица в подвал, трубы все поотрываются, перекопают наш дворик, спилят деревья, между прочим, этот дом уникальный, потому что в 1913 году железных перекрытий ещё нигде не делали, а у нас, между прочим…

В её речи, передавая её, приходится сделать паузу, но она-то говорила без пауз, неведомо когда начала и неведомо когда собиралась закончить. В сущности, её речь была ярко-белым звуковым фоном, перекрикивая который, вели дискуссию управдом и чиновники. Эти последние (в роли коллективного Понтия Пилата) стояли на утоптанном снегу в чёрных лакированных ботинках на тонкой подошве. Управдом, высокий кудрявый мужик с резкими чертами лица и крупным носом (в роли Моисея), был, как обычно, в джинсах, кроссовках и свитере. Он не подгорал, а вспыхивал ровным мерным пламенем, как негасимый пень. Иногда его лицо освещала хищная ухмылка, и он проводил ребром ладони сверху вниз и снизу вверх по воздуху между собой и чиновниками.

– Вы бы лучше объяснили, – встроилась Аня, найдя свою роль (пройдоха-субретка, Лиза из «Горя от ума» или Фигаро любого пола), – когда наконец вновь откроют прачечную и помывочную для малообеспеченных слоёв, а также – когда уже наконец поставят светофор напротив магазина «Семья». Я узнавала, моё обращение было уже даже не пятым, а восьмым, а ставить светофоры должны после пятого.

– Светофор запланирован, – сказал чиновник. – А при чём тут это? Мы же про ваш дом.

– Наш дом что, посреди поля одинокий стоит? – сказала Аня, спонтанно переменив роль на героя пьесы абсурда. – Вы думаете, если дом – то ему светофоры не нужны. А вот вы зачем детскую площадку в сквере срыли? Хотите снова церковь построить, признайтесь?

– Мы о церкви ничего не знаем, это не наша, так сказать, епархия, – чиновник немного сбился с толку, но тут же снова взял нить: – Чтобы капитальный ремонт провести, нужно платить взносы, а вы жильцов чему учите?!

Управдом иронически ухмыльнулся, энергично взмахнул рукой и спел пламенное, краткое ариозо, чем-то похожее на Deposuit Potentes из баховского Magnificat. Темой ариозо была незаконность требований оплаты взносов на кап– ремонт. Под напором его мощного баритона чиновники дрогнули, а может быть, их просто начал пробирать холодок – подошвы на ботинках у них были тоненькие, а из подворотни сквозило ледяным ветром.

– Это наш дом! – резким диссонансом вступила дама из 89 квартиры. – Здесь на каждом кирпичике стоит печать завода Красный треугольник! Наш дом сто лет назад строили для трудящегося люда, а не для тех, кто ездит на мерседесах! Здесь вон дымоходы, между прочим, их тоже надо прочищать, кто этим будет заниматься? – ей-то явно было жарко, горела она, распахнула шубу, шаль свисала до самых сапог… Чиновники уже переминались с ноги на ногу. – Сгорит с вами наш дом! – заполошно взвизгнула дама. – Сгори-ит, как свечка!

– До свидания, граждане, – сурово сказал чиновник, учтиво кивнул управдому и пошагал к подворотне. Второй тоже кивнул управдому и поспешил вслед за первым.

Собрание постепенно расходилось, начинало темнеть. Аня ушла одной из последних, спустя десять минут уехали и чиновники. Сугробы во дворе выглядели как подъеденный торт после чаепития.

В четыре часа утра Костя проснулся оттого, что ему стало нечем дышать. Он проснулся ещё раз. Потом ещё раз. Сел на кровати.

Вокруг стеной стоял вязкий плотный дым.

– Аня! Проснись, пожар, – Костя уже вскочил и в дыму метался по комнате. – Стешу буди!

Света не было. В дверь уже колотили. Аня мигом проснулась, разбудила Стешу, распахнула окна. Костя быстро запихнул Стешу в комбинезон и выволок на лестницу. Там дыма было поменьше. Сверху бегом спускались верхние жильцы, навстречу уже не спеша поднимались пожарные; их мощные фонари пробивали дым.

– Что случилось? – спрашивали все.

– Щиток загорелся на четвёртом, – объяснил сосед, чей буфет они вытаскивали несколько дней назад. – Хорошо, я ночью пришёл, бля! А то все бы задохнулись!

Они выскочили во двор. Тут стало окончательно ясно, что пожар нестрашный. Люди кучковались по углам и курили, кое-кто смотрел из распахнутых окон, другие собирались обратно домой.

– Пожарная машина, – сказала Стеша хрипло. – Сейчас уже утро?

Мимо в праведном гневе прошагал управдом, на ходу внося ясность: представители вражеской стороны (желавшие заполучить ТСЖ в собственность управляющей компании) подожгли проводку и явно были намерены сделать это ещё и ещё раз.

– Я сам буду дежурить! – поклялся он. – Завтра снова жечь будут. Не отдам ТСЖ всё равно.

Стеша стояла в высоком сугробе солидная, заспанная, иногда откашливаясь. Над квадратом двора мерцало красноватое светлое небо.

– Зря я панику навёл, – сказал Костя. – Могли бы спать спокойно. Окна открыть, и всё.

– Ну откуда ты знал, – возразила Аня. – Здравствуйте, Нина, а у вас тоже горело?

– Да нет, у нас в подъезде ничего. Это Серёга переполошился, – сказала Нина.

Серёга, неговорящий мальчик лет семи, явно был в восторге от происходящего. Он бегал по периметру двора, стучал найденным обрезком фанеры по сосулькам на водосточных трубах.

– И так сон плохой, а с этим пожаром всё пойдёт наперекосяк, – сказала Нина, следя глазами за Серёгой. – Сколько того сна осталось. В сад не разбужу, с работы отпрашиваться.

– Да, очень неприятно, – согласилась Аня.

Она подумала, не станет ли хуже Стеше от дыма и ночной прогулки. Она так и стояла в снегу, в полусне глядя на подтаивающие сугробы, сырые стены, розовое небо над двором.

– Пойдёмте хоть чая выпьем, пока у вас проветривается, – предложила Нина.

Стеша тихо обрадовалась, Серёга обрадовался громко, а Костя и Аня не обрадовались вообще, но возвращаться действительно было ещё рано. Они гуськом поднялись на семь ступенек вверх, в полной темноте протиснулись в коммунальный коридор, а оттуда – в маленькую тесную комнатку с единственным окном на улицу. Свет фонаря освещал комнатку и особенно стол под самым окном. Серёга возился над листком бумаги, изображая зелёным фломастером битву: попросту тыкал в лист и дул на него изо всех сил. Аня заметила, что, хотя комнатка и мала, у стены стоит пианино, места для которого, казалось, совсем не было.

– Играете? – кивнула Аня.

– Да нет, – вздохнула Нина, разливая воду по чашкам с чаем. – Когда мне? Оно и не настроено у нас. Раньше играла, это да. Романсы пела.

– Романсы? – обрадовалась Аня. – А приходите к нам! У меня пианино тоже есть, я вам могу аккомпанировать, я много романсов знаю, вот и попоём!

– Да и не знаю, – замялась Нина, – боюсь обещать даже… Нас в речевую школу берут. Умственную отсталость сняли. Я видео записала, как Серёга печатает тексты и общается, они сделали экспертизу, всё проверили, и наконец-то до них дошло, что у него нормальный интеллект.

– Далеко ездить? – спросила Аня.

Нина вздохнула и описала их будущую дорогу до школы, затем свою – от школы до работы. Путь занимал полтора часа в один конец.

– А продлёнка до пяти, – добавила Нина. – Но другого выхода у нас нет! Будем учиться!

Серёга тряхнул кудрями, выпятил губы и вдохновенно подул на лист бумаги, истыканный зелёным фломастером.

– Лишь бы поведение не подкачало, – сказала Нина. – Нас из-за поведения никуда не берут. Поведение – это наше слабое место.

– Но вы всё равно приходите! – попросила Аня. – В воскресенье когда-нибудь. Пожалуйста! Я ждать буду. А то мне совершенно не с кем петь романсы…

Нина рассмеялась. Стеша всё смотрела в свою чашку, пытаясь поймать туда свет фонаря за окном, и, поймав, начала дуть на чай, чтобы вызвать рябь и насладиться тем, как будет разбиваться свет в чашке. Дым, по всем расчётам, уже выветрился из квартиры. Пора было собираться домой.

* * *

Музлитература – такой был в их

музыкальной школе предмет

предмет не главный, а вспомогательный

музыкальная школа ведь воспитывает

музыкантов

исполнителей, педагогов

редко – композиторов

кто бы мог подумать, что Аня

станет специалистом,

так сказать, именно по части музлитературы

надо сказать, что Аня в музыкальную школу

захотела и поступила сама

даже не из-за музыки сначала

ей просто очень нравилась их поселковая

музыкалка

в их глухой провинции она была устроена так:

это был просто одноэтажный длинный

бревенчатый дом

аккуратненький, выкрашенный синей краской, со старым, но добротным крыльцом

которое зимой всегда было чисто выметено, а площадка рядом – посыпана песком,

чтоб не скользить

окна в домике – восемь с одной стороны

крыльца, восемь с другой – светились

до позднего вечера

и, конечно, оттуда слышалась музыка

чаще всего задушевное диленьканье балалаек

дл-дл-дллл, – тренькали дуэтом Арсений и Пётр Чернозубовы

гордость района

и Лена Рассохо на домре

Лена училась в их классе

Аня знала, что у Лены семь братишек

и сестрёнок

поэтому в музыкалке она училась бесплатно

Аня завидовала всем многодетным

она-то была в семье более чем

одна-одинёшенька

а попросту – совсем одна

и вот, Аня решила тоже пойти в музыкалку

в конце третьего класса,

когда уже кончалась школа

двадцать шестого мая

когда всё уже как-то кажется несерьёзно, не страшно

Аня проходила мимо музыкалки и рискнула

она вошла

внутри шёл ремонт

Аня проникла в коридор и вошла в кабинет

где учили играть на фортепиано и петь

так всё началось – Аня стала ходить

в музыкалку

зимой она обычно шла домой

среди густой темноты, в полях

и было несколько минут, когда

огни их деревни ещё не были видны

а огни музыкалки уже скрывались

в этот момент Аня всегда переходила на бег

вот выныривали вдали окна домиков

лабаз и полустанок

и Аня, выдыхая ртом густой пар,

снова шла шагом

ей очень нравились все предметы

и сольфеджио, и фоно

конечно, инструмента у неё не было

поэтому Аня занималась по полчаса

в самой музыкалке

и то не каждый день

и особых успехов не достигла

но особенно Аня любила петь в хоре

чего они только не пели

времена были смутные, девяносто первый год

они пели то что-то пионерское

то что-то русское народное

то задорную английскую песню

под названием «Синди»

и другую, которая называлась «Пилигримы»

особенно они старались,

когда приезжали иностранцы

лютеране, основавшие церковь в посёлке

они привозили гуманитарную помощь

яркие, радостные немцы

в разноцветных куртках

в таких случаях Аня старалась на концерте

раздувать ноздри

и непрерывно очень широко улыбаться

очень широко

так что она даже еле-еле могла петь

однажды стало ясно, что приедут немцы

они приезжали под самый Новый год

под Рождество

поэтому нужно было срочно выучить немецкую песню

руководительница их хора позвонила своим знакомым

и достала ноты самой лучшей немецкой

рождественской песни

конечно, это была песня «Ich steh an deiner Krippen hier[1]1
  «У яслей я твоих стою» (нем.).


[Закрыть]»

и вот тут-то Аня поняла, что до этого

она просто не знала, что такое музыка

эта музыка просто брала её и выводила

на какую-то такую полянку

или на какой-то холм, вроде того холма

на крутом берегу реки

где растёт много подберёзовиков

и оттуда открывался такой вид

радостный! – или, может… ну…

словами не выразишь

но если бы ей сказали

что заниматься она будет музлитературой

то Аня бы очень, очень удивилась

сначала её преподавала та же самая учительница, что и сольфеджио

а потом, когда Аня перешла в пятый или

в шестой класс

её стал преподавать невысокий лысоватый

человек

неопределённого возраста

где-то от тридцати до пятидесяти

наверное, он был неудачник

удачник не будет преподавать музлитературу

в провинциальной музыкалке

в девяностые годы

наверное, он голодал, может быть – пил

но ничего этого Аня не знала

и другие тоже не знали

вообще никто не знал, как он живёт, где

что было странно

про остальных учителей было многое известно

при этом музлитературу все любили

но что значит – любили?

Конечно, на ней все отрывались как могли

например, всячески переиначивали строчки произведений

и погибали от смеха, ложась на парты

как-нибудь дразнили Вячеслава Михалыча

(так его звали)

но при этом все ходили на музлитру

толпились у кабинета

радовались, когда он приходил

фамильярно к нему обращались,

с ним заговаривали

а, Вячеслав Михалыч? – вы же нам сыграете? а?

тогда он протирал очки и что-нибудь им

увлечённо играл

а то и заводил пластинку

у него были пластинки и проигрыватель

по тем временам это было совсем не странно

и когда музыка становилась особенно красивой

слушали даже без гогота и неприличных шуток

но музлитра есть музлитра

там есть программа

однажды они начали проходить русские романсы

о, тут было над чем пошутить

«На заре ты её бигуди!» – надрывались остряки

и сам Вячеслав Михайлович не мог удержаться от хохота

он никогда не обижался

даже когда его спрашивали, почему он такой лысоватый

или ещё как-нибудь пытались поддеть

«От тавота на юной груди!» – ржал класс.

«Не входи родимая в пропасть обезьян!

Га-га-га!»

«Не искусай меня без нужды! Уаха-ха-ха-ха-а-а!»

иногда Ане становилось не по себе

ей казалось, что они травят учителя

что всё зашло как-то уж слишком далеко

что возбуждение класса, фамильярность, гогот

переходит мыслимые и немыслимые границы

она сама не могла сдержаться, кругом царил

какой-то шабаш

гогот казался чем-то стрёмным, дьявольским

но перестать было невозможно

в тот день остряков уже тошнило от смеха

и вдруг Вячеслав Михайлович протёр очки

и стал как-то серьёзен

как будто ушёл в себя

и смех умолк

и ВМ сказал:

«Следующий романс называется

“Оседлаю коня”».

Аня просто почувствовала, как крутятся

шарики и ролики в голове у остряков

уже услышала предчувствие общего смеха

но почему-то в этот раз смеялись не так сильно

а ВМ, ободрённый почти-тишиной,

поставил им этот романс

не столь известный

там начинается всё с того, что лихой удалой добрый молодец

оседлав коня несётся веселиться

есть такая строчка – «от тоски, от змеи,

в поле чистое»

убегает, то есть

а там, в поле, девушки гусли звонкие и всё такое

чёрные кудри, трали-вали

и музыка соответствующая

а во втором куплете ему отвечает тоска

эта сама тоска ему отвечает ни с того ни с сего:

полно, полно тебе похваляться, князь

мудрена я, тоска, не схоронишься

и дальше всё выворачивает наизнанку:

в тёмный лес оберну красных девушек,

в гробовую доску – гусли звонкие,

снегом, льдом занесу поле чистое,

иссушу, изорву сердце буйное,

прежде смерти сгоню с света божьего.

Ну и дальше уже чёрный гроб стоит

с добрым молодцем

непонятно, что с ним случилось, но тоска явно тут замешана

всё замешано на тоске

вот и красная девица плачет, но, прямо скажем, поздновато

рыдает и приговаривает (гробовая тишина

дощатый пол, выкрашенный коричневой краской

выщербленные парты

сидят, положив подбородки на руки)

«Ты сгубила тоска добра молодца,

ты сдержала тоска

слово верное»

(немного похоронной сарабанды под конец)

И так это всё было странно и ни с того ни с сего

что как-то даже и странно, внезапно

что за тоска такая

ни с того ни с сего

и девушка вроде убивается по нему, но нет же никакого предисловия

про то, что молодец её любил и тосковал

именно по ней

так что же за тоска неведомая

всесильная

и страшновато становилось Ане,

посреди тишины, пока все записывали

и никаких шуток не приходило на ум

и в этой тишине тоска проступала под партами, в углах

отчаяние непрожитой жизни,

и Вячеслав Михайлович

протирая очки – квадратный, в круглых очках

сколько ему было лет? Двадцать пять, сорок, пятьдесят? —

они и не знали

но он, кажется, знал об этой тоске всё

он знал, что ученики его, которые так гогочут

которых аж выворачивают от смеха

он знал, как сильна в них тоска, в каждом,

во всех до единого

что они его братья по тоске и по одиночеству

на зимних поселковых мертвенных улицах

под белыми фонарями, среди бараков

потому и улыбался растерянно и понимающе

протирал очки, слабо вздыхал

и, пригнувшись к партам, все писали

и только длилась где-то в углу

неотвязная нота

11

В третье воскресенье Адвента, называемое Gaudete («Gaudete in Domino semper: iterum dico, gaudete… Dominus enim prope est», «Радуйтесь всегда в Господе; и ещё говорю: радуйтесь… Господь близко»), Костя отправился за подарками для Стеши на Новый год.

Стеша вообще-то в Деда Мороза, в традиционном, привычном смысле, не верила. Уже к третьему своему Новому году стала с тревогой выпытывать: ведь правда же, что подарки дарят родители? Правда, это не какой-то там незнакомый дед в красной шубе и с белой бородой? Костя и Аня переглядывались, держались, отмалчивались – им нравилась мысль, что дети верят в сказки, а преждевременная Стешина трезвость казалась глупой, – но наконец Аня не выдержала, с такой тревогой Стеша заглядывала им в лица, – и сказала:

– Конечно, милая Стеша, это не Дед Мороз, это мы сами и есть.

Стеша просияла:

– А, так значит, Дед Мороз – это папа! А ты – Снегурочка!

Косте логика Стеши пришлась по душе. С тех пор Стеша охотно говорила про «Деда Мороза, который положит под ёлочку подарки», и в то же время просила родителей не говорить ей, что они собираются купить: хочу, чтобы был сюрприз.

Чтобы сюрприз, повторял себе Костя, стоя в своём чёрном берете и в чёрном пальто посреди Детского мира. Он взмок. Это пространство было ему ненавистно. Кругом громоздились горы цветного яркого пластика, который отчётливо делился на два сорта: направо розовый и в кружевах – налево красно-чёрно-синий пацанский. Оба сорта и оба мира были Косте одинаково противны. Костя побрёл в закоулки, вглядываясь в полки и пытаясь выбрать что-то не отвратительное. Вот пупс, который умеет пи́сать. Вот пистолет, стреляющий разноцветными пульками. Вот Лего (не-ет, только не это). Вот набор доктора, но у Стеши такой есть, и она в него не играет. Во что вообще играет Стеша? Костя напряг память. Она ведь играет довольно много, вот только во что? Вспомнить не удавалось. А вокруг громоздились товары. Драконы и драконьи яйца; гигантических масштабов железная дорога за семь тысяч рублей; советская кондовая кукла-девочка с деревянной колыбелькой (таких покупают внукам добродетельные ещё живые прабабушки). Может, книжку? Но и книжный отдел облегчения Косте не принёс: сто книжек, в которых на разные лады описывался потерянный и найденный котик, роскошное издание «Снежной королевы» со стразами; рассказы Гайдара и Драгунского…

Костя выскочил из Детского мира на Сенную и скорым шагом пошёл к каналу Грибоедова. Где-то ведь есть нормальные игрушки, думал он. Ведь не может их не быть. Вот где-то здесь в подворотне был маленький магазинчик, где они с Аней выбирали первые игрушки для Стеши. Он хорошо помнит запах этого магазинчика, флисовых мягких кукол с вышитыми глазёнками, деревянные ладные погремушки, разноцветные маленькие пластмассовые колпачки, чудных лошадок с бубенцами. Костя пошарил взглядом по домам. Ни следа магазинчика, конечно, – такие быстро закрываются.

А вон зато строительный. Универсальный: и сантехника тебе, и электрика. В окнах лампы дневного света. Костя вошёл, сам не зная почему. Он не умел вбивать гвозди. Этим в их семье охотно занималась Аня, у неё даже была ручная дрель. Но Костя вошёл.

…Точнее, нет, он, конечно, знал – почему. Когда Стеше был год, Костя однажды прикупил в этом магазине идеальную игрушку для неё. Стеша тогда казалась Косте чудом, она и теперь им казалась, но тогда особенно. Костя купил ей несколько огромных, тяжёленьких сантехнических болтов и гаек – побольше и поменьше. Он никогда не забудет выражение на Стешином лице, когда вдруг, крутя болт и гайку в руках, она неожиданно ощутила и узрела их порознь – гайку в одной руке, болт в другой. Стешино лицо в тот момент было трудноописуемо: и восторг, и ужас. Потом уже Стеша деловито пробовала всовывать разные болты в разные гайки, сопя, с натугой и усилием; потом – навинчивала гайку на болт одним пальчиком, радуясь тому, как легко она идёт; а уж совсем потом, недавно ещё, Костя видел, как она играла семейкой болтов и гаечек – созывала их к столу, одевала в лоскутки, кормила чем-то совсем крошечным.

Может, теперь получится найти здесь что-то ещё?

Вот, например, стремянка. Идеальная игрушка. Дороговата, правда. Но из неё выйдет отличный кукольный дом. Впрочем, у Ани будет соблазн использовать её в хозяйстве.

Или вот, скажем, разноцветный скотч. Стеша уже сможет его отклеивать, будет делать из него разные милые вещицы. Но он слишком дешёв – может быть, найдется что-то более впечатляющее?

А вот светодиоды. Если бы у Стеши была своя комната!

Костя довольно долго ходил по магазину, но всё никак не мог найти ничего, что было бы сравнимо по силе с болтами и гайками, купленными четыре года назад. Возможно, дошло до Кости, значение игрушек для Стеши теперь иное? Возможно, она уже никогда – никогда в жизни! – не сделает больше таких чудных открытий, как те, первые?

Костя ощутил рядом с собой знакомую пристальную пустоту. Он совсем не понимал, что ему делать. Если и здесь он не может ничего выбрать, не может найти ничего, что подходило бы для Стеши, – зачем вообще нужен такой Дед Мороз как он, такой папа, как он.

Стоп, стоп, подумал Костя, ты слишком серьёзно ко всему относишься. Это горе от ума и больше ничего. Наверняка Аня вот – она же умеет выбирать, делать выбор – наверняка просто пошла и купила подарок, без лишней рефлексии.

И как только он это подумал, тут же и увидел то, за чем пришёл: упаковку с пузырьками, теми самыми, которые так приятно лопаются, когда на них надавишь. Косте захотелось начать прямо сейчас. Пузырьков было много, упаковка была такой дешёвой, что Костя решил купить несколько метров и оставить немного для себя. Ну, и скотча цветного заодно тоже, очень он хороший, Стеше понравится.

– Плёнки вот этой десять метров, пожалуйста, – сказал Костя.

Продавец смерил его с головы до ног. Во взгляде читалось подозрение.

– А вам зачем? – поинтересовался он.

Костя смущённо фыркнул.

– Как «зачем»? – переспросил он. – Это упаковка же, так?

– Десять метров вам на упаковку? – иронически переспросил продавец. – Вы слона собираетесь упаковывать?

– Слушайте, а какая разница, для чего я её беру? – изумился Костя.

Продавец смотрел на него уже не иронически, а с каким-то прямо-таки торжествующим презрением.

– Что, думаешь, я не знаю про ваш клуб? – сказал он гадливо. – Да ваши извращенцы всё время здесь ошиваются и берут эти пузыри. Долопаетесь скоро, полицию просто вызову, и вас всех закроют. Скотч цветной надо?

– Какие извращенцы? – Костя коротко, нервно расхохотался, сам того не замечая, – он как бы в три выдоха выразил свое предельное изумление. – Я ребёнку беру эту упаковку! Ребёнку на Новый год! Цветного скотча не надо! – съязвил он. – А впрочем, нет, давайте цветной скотч тоже сюда!

– Ребёнку, ну надо же, – ухмыльнулся продавец, – и, качая головой, стал отматывать плёнку, в то время как Костя с видом саркастическим и шокированным стоял у прилавка, задрав узкое лицо куда-то в сторону отдела лаков и красок.

* * *

Андрей, тот был дядя такой.

Огромный. Волосатый. Наивные глаза.

Улыбка идиотская, простая. Сильный. Добрый.

Любил Ричарда Баха

и верил в радужных единорогов.

Борода у него пёрла густейшая.

А чувства юмора зато почти не было, но ничего страшного:

посмеяться-то он мог, только добродушно —

ха, ха

и никакой там тебе иронии, сарказма,

изощрённости

ничего этого

ну и вот они ходили парочкой

с Наташкой Погорельцевой.

И это выглядело, конечно, странно. Нелепо.

Потому что Наташка…

Наташка. Тощая, под глазами синевица.

Шрамы везде. Не от суицидов каких-либо.

А после жуткой аварии.

Аварию ей подстроили. Потому что у Наташи были враги.

Было кому её ненавидеть.

Папаша Наташкин – был гендиректор завода.

И Наташка там с пятнадцати лет,

если не раньше, стукачила.

Ходит по всему заводу… ходит,

как бледная тень… смотрит.

Если кто работает не так – докладывает.

Ну и всякое такое. С малолетства в интриги корпоративные втянутая была Наташка.

А сама-то… Господи, в чём и жизнь держится.

Худая, в чёрном свитере, с плеч слезает.

Махонькая, сиськи маленькие. А глаза

как у черепахи.

Красилась всегда сильно, стрелки малевала.

Ноги тоже в шрамах все,

там штыри железные.

Вот такая вот девица. На обезболивающих часто – голова болела и спина, всё перебито, переломано.

И вот Андрей. В Наташку. С Наташкой.

Наверное, можно попытаться изнутри рассмотреть под микроскопом, какая у них там была динамика, статика и практика, психология и анатомия. Неважно.

Однажды Андрей в очередной раз куда-то уехал – то ли автостопом, то ли в горы.

Это была большая часть жизни его – куда-то отъехать, там закаменеть

каменным таким посидеть

посмотреть на небо, в костёр,

с медведем побороться… неважно

ну вот, а Наташка при заводе, конечно,

осталась

вся издёрганная, измордованная,

спит на таблетосах

экзамены сдает на спидах

ну и такое

вообще Наташка отличалась тем

что она в моменты отсутствия активности

пребывала обычно в полной отключке

в апатии

сидела как кукла наследника Тутти на лекциях

если вообще на них появлялась

Костя её так и запомнил

лицо ничего не выражает, просто маска какая-то

набелённая, кукольная

но математику просекала беззвучно

как само собой разумеется.

Мозги у неё были как спирт

ничего в спирте нет, кроме спирта —

да и не надо

ну и вот – однажды она идет по коридору,

ногтищем своим длинным Костю манит

и говорит:

«пошли, Костя, выпьем»

«я тут место одно знаю»

ну что, пошли

уголовное какое-то место было,

типично девяностое

ковры на стенках, на полу

бильярд, бархат, сосиски, жареная картошка

янка дягилева и северный вперемешку

на обоях клопы

там кабинки такие были специальные

красное золото, пригашенные светильники

она смотрит на Костю своими несчастными и нечестными глазами

курит курит курит курит

и что-то сбивчиво начинает

своим хриплым голосом рассказывать:

что её отец ей не отец – что он отчим —

и что когда мать умерла —

этот отчим её ебал

и что на завод он её взял

(перстень на пальце у Наташки)

и она смеётся

а смех у неё был лёгкий-лёгкий

только намёк

неслышное «ха-ха-ха»

у неё вместо голоса хриплая машинка

вместо волос у нее пружинки

в ногах железные штырьки, шажки

в чёрной ямке – чёрная капля туши

в какой-то момент Костя пересел,

он прижал её к себе

слабо сжал её, она пискнула или что-то

хрустнуло внутри у неё

она приоткрыла рот, затушила сигарету

Костя притиснул её рот к своему

ямку к ямке, её сухой язык, вкус дыма и пепла

увидел выцветшие зрачки в желтоватых лучах, синеватые белки глаз, крошки туши

потёки сирени

её сухая, истёртая кожа

всё было сухо, узко

всё было истинно и верно

Костя вышел из шалмана, шатаясь

они попрощались, и Наташка удалилась

по узкой улице

больше они никогда не разговаривали

потом наступила весна, не очень-то бурная,

наступила холодная питерская весна

и вот весной они поехали в лес

лес, там, чёрные ветки, снег под ёлками

сухая трава, почти никакой зелени

полуобморочное голубое небо

взяли только две палатки —

один большой шатёр

и ещё Андрей взял свою одноместную

он вернулся уже к этому времени

облапал Наташку, как медведь

снова они сидели на лекциях вместе

ну и вот —

в лес Андрей взял свою палатку, одноместную, брезентовую

но вообще все думали – зачем палатки

до утра ведь будем сидеть

вышло так, что Костя нажрался

до белых прыгающих точек зрения

нажрался до того, что ручеёк, который тёк между сосен и льдин,

издавал странные звуки – хрустальный звон

Костя уткнулся в него напирая на него лбом

ручеёк хрустнул и заболел, стал ещё белее

водка в Косте кружилась и замерзала

весь лес стоял как бы хрустальный (с),

кружился и мёрз

Костя повернулся, и всё повернулось

вместе с ним

он никак не мог повернуться так,

чтобы оказаться лицом к костру

костёр там где-то наверху наплывал,

тянул пламенные ручьи к чёрным веткам

вокруг костра сидели

явственно слышался смех

кто-то поправлял волосы

кто-то крутил на пальце перстень

Костя всё вглядывался во тьму, но никак не мог оказаться к костру лицом

или он стоял к костру лицом, но никак не мог никого увидеть

как будто вместо костра таял лёд,

приклеенный к его лбу

таяла темнота ручья

кто-то повернул его наконец

но костёр проплыл мимо, мелькнул и пропал