Текст книги "Адвент"

в городе в тот день

резко подскочила температура

математики расположились кучкой

Лилит сидела рядом с Костей

тот что-то ей оживлённо рассказывал

Аня вышла на конёк крыши

под ногами был Невский, весь в огнях

по левую руку – скаты разной крутизны

тёмные пропасти дворов, башни труб,

клети лифтов

вон – буквы над городом: «Мегафон», «Балтика»

за ними, ещё дальше, мерцает телебашня

её белёсое свечение отражается в померкших окнах бизнес-центра

у площади Александра Невского

наверху – небо, смесь цветов

от ярко-оранжевого на западе под тучей

до серебристо-серого, с лёгким синеватым

оттенком прямо над ними

Аня пошла вперёд

жесть гремела под ногами

Аня пригнулась, чтобы не коснуться провода

перелезла на смежную крышу

спрыгнула с бордюра

прошла чуть дальше

опасное место: соседний дом намного ниже

Аня осторожно, но уверенно шла вперёд

по барьеру

и её тень росла, двигаясь по брандмауэру

теперь компания скрылась из виду

за высоким гребнем крыши

и Аня оказалась по другую сторону двора

отсюда картина открывалась интересная

вот двор, а с другой стороны – соседний

напротив – невидимая улица

на другой её стороне верхние этажи

доходного дома

обшарпанный Ноев ковчег

с кухнями-кочегарками

распахнутыми сизыми рамами

синие огоньки водогреев и газовых плит

здесь должен бы дуть ветер

но странное безветрие стояло над городом в этот час

Аня, – послышался вкрадчивый голос Лилит близко-близко, сзади

её рука легла Ане на плечо

Аня вздрогнула

Аня, а тебя никогда не тянет туда, вниз?

нет

странно-странно…

по-моему, каждый мыслящий человек

хоть раз в жизни задумывался

о самоубийстве

Я не мыслящий человек, – спокойно ответила Аня

да и потом, отсюда слишком низко

вдруг не насмерть, а парализует

и жизнь будет фиговая очень

и повторить не сможешь даже

как-то не романтично и вообще

если уж прыгать, так этажа с девятнадцатого

(Аня кивнула головой в сторону

далёких небоскрёбов за Невой)

Йах, йах, йах! – засмеялась Лилит и хлопнула Аню по плечу. —

А говоришь – не думала!

Аня подпрыгнула и ухватилась руками

за жестяную окантовку трубы

подтянулась

животом заползла на маленький

прямоугольник

медленно села

подобрала ноги и начала выпрямляться.

Высоко!

теперь она стояла над тремя дворами

стало видно узкую улицу внизу

ряд припаркованных машин, тополя

в самом деле – выше всех

удивительно

захватывает дух

и так спокойно

и сердце почти совсем не бьётся

Аня была совершенно одна

кто там кричал, пробирался к ней по гремучей жести

небо над ней стояло как лупа, как огромная капля

то один, то другой двор выплывал навстречу, разворачивался

Аня, – закричал Костя, появившись на гребне, и замахал руками.

Ты там что? – он увидел Лилит.

Слезай! – Костя пробежал по крышам,

пригибаясь под проводами.

Костя ступил на барьер, и его острая тень,

увеличиваясь, пошла по брандмауэру.

Она сама так хочет! – крикнула Лилит.

Костя спрыгнул с барьера

в несколько прыжков оказался рядом с Аней

Аня молча присела на корточки и,

не глядя на Костю, стала слезать с трубы

она была будто в полусне

Костя пытался дать ей руку

но Аня не взяла

спрыгнула сама

Костя с размаху отвесил Лилит пощёчину

– Йоах! Йоах! – расхохоталась Лилит грозно, схватившись за лицо

и ушла по крышам в другую сторону

Что, руки распускаешь? – сказала Аня. —

До свидания. Не звони.

в тот день Аня вернулась домой поздно

вещей Лилит в комнате уже не было

с Костей они помирились не сразу

и с большим трудом

в мае Аня получила хорошую работу

в июле ей сделали операцию

а в октябре Костин дядя оставил ему квартиру

в родном городе Кости

они смогли продать её

занять ещё немного денег

и купить ту, в которой жили теперь

* * *

– Анджей говорит… а ты знаешь, что с ней стало? – осторожно поинтересовалась Аня.

– Знаю, – ответил Костя. – А когда – он тебе не сказал?

– Вроде года два назад, – соврала Аня.

– В ту же ночь, – сказал Костя, не глядя на Аню. – Мне первому и позвонили.

14

Снег валил хлопьями всю ночь. Аня и Стеша шли в садик от автобуса, увязая в сугробах. Переулочек стал уютный, тихий, снежный и полутёмный. Шли рано, прямо к восьми: Ане нужно было к врачу.

– Интересно, есть ли кто-нибудь в садике, – размышляла Стеша. – Наверное, уже есть. Ведь сейчас восемь часов две минуты. Пора уже, чтобы кто-то был из воспитателей. А из детей я буду первая. Вот интересно. Наверное, группу хорошо проветрили ночью. А кашей, наверное, ещё не пахнет. Потому что её ещё не сварили.

– Ага, – рассеянно соглашалась Аня, вытаскивая ноги из сахарно-мучных сугробов.

Они свернули в подворотню. Садик светился всеми окнами. Скорее всего, они не первые: обычно первой прибегает мама Роди, как вихрь, забрасывает Родю в группу, корчит на щедро смазанном помадой и румянами лице резкую улыбку-гримасу и мчится, тряся кудряшками, по бизнес-делам. У Родиной мамы шесть детей и бизнес – вот это энергия, подумала Аня. У меня ни того, ни того, еле плетусь, зевая, и не отличаю сон от реальности.

Крыльцо не было обметено; чтобы не свалиться, Аня слегка подраскидала снег носком сапога и только потом поднялась сама и затащила Стешу. Нажала кнопку звонка. В хрупком полупросвеченном воздухе прозвучал парный аккорд («мой-о-тец за-пре-щал»).

Тишина.

– Может, ещё никого нет? – сказала Стеша не то чтобы с надеждой, но около того.

– Да нет, там свет же, смотри, – Аня снова нажала на звонок.

Тишина.

– Хм, – сказала Аня, покопалась в рюкзаке, поискала телефоны воспитательниц, но звонить не стала, а вместо этого решила попробовать снова.

На этот раз им всё-таки открыли. Аня дёрнула дверь, они вошли. Стеша потопала ногами, и с неё обвалился маленький сугроб.

– Каша пшённая, – прочла Аня, – бутерброд с маслом. Какао.

– Люблю пшёнку, бутерброд и какао, – сказала Стеша.

Они вошли в раздевалку группы. Там было холодно и пусто, пахло хлоркой. Навстречу никто не вышел. Аня спешила и стала помогать Стеше стаскивать сапоги. Стеша раскашлялась.

– Кашляет она у вас, – сказал голос воспитательницы Лены неожиданно близко, меньше чем в метре.

Аня обернулась. Она сидела на корточках перед Стешей. Лена, Елена Алексеевна, воспитательница лет пятидесяти пяти, нависала прямо над ней. Когда-то Лена нравилась Ане: корректная, с аккуратной стрижкой, она занималась с детьми развивающими играми и вроде как знала своё дело. Потом мало-помалу – пара фраз, пара случайных эмоций – Лена Ане категорически разонравилась. («Вы знаете, Стеша уже понемногу читает. Ей скучновато обводить и раскрашивать А и О. Может, дать ей другое задание?» – «Мы не можем учить всех индивидуально. А вы зря так рано нагружаете девочку».)

– Она у вас кашляет, – повторила Лена, глядя прямо на Аню, сверху вниз. – Вы приводите полубольного ребёнка. Ваше дело, конечно. Но мы можем и высадить.

– Стеша не заразная, – возразила Аня. – Мы же приносили справку. Это остаточный кашель после болезни. Наполовину аллергический. Здесь хлоркой пахнет, может, поэтому.

– Я не знаю, остаточный или нет, – сказала Лена. – Кстати, пока вы болели, ёлка была. Ваш подарок вам отдать? Вы платили.

– А, да-да, спасибо! – не то чтобы Ане нравилась идея получать новогодние подарки за неделю до праздника, но она была рада случаю поблагодарить Лену и взяла из её рук маленький полиэтиленовый пакет.

Лена, не слушая благодарности, молча ушла.

– Подарок? – подала голос Стеша, которая как раз надевала через голову платье. – Ой, дай посмотреть! – она выпростала одну руку, Аня протянула ей пакетик, а сама пошла расписываться в журнале. Она начинала спешить к врачу.

– Ой! – закричала Стеша. – Что это?

Аня обернулась и увидела: Стеша держит в руке что-то серо-оранжевое, очень странное, рука и лицо у неё в мелкой серой пыли, и вокруг тоже оседает пыль. Аня шагнула к Стеше и взяла у неё пакет. – Господи Боже мой. Беги мыть руки и лицо.

За те дни, что подарок пролежал в столе у Лены, мандарин в подарке совершенно сгнил и заплесневел. Серая плесень и гнилая мякоть покрыли и остальные сладости, и новогоднюю открытку, и мини-пазл.

– Лена, – позвала Аня. – Лена!

Стеша в туалете надрывно кашляла. Споры плесени с мандарина явно не пошли ей на пользу. Лена пришла с таким выражением лица, как будто уличила Аню в явном позоре.

– Вы слышите? – она показала на туалет. – Вам не стыдно вообще?!

Аня протянула ей пакет.

– Мандарин сгнил. Утилизируйте это всё, пожалуйста. Только осторожнее, там плесень.

Лена изобразила «фшоке», но всё же взяла пакет двумя пальцами и удалилась. Стеша пришла из туалета. Вокруг носа у неё была слегка размазана плесень, на платье остались сырые пятна от усердного умывания. Её не так расстроила гибель подарка, как непредвиденные изменения в ежедневной структуре прощания. Они с мамой сбились с такта. Теперь Стеше было трудно всё наладить. Губы у неё тряслись. Ей хотелось плакать сильнее, чем это было уместно. Она понимала, что ей не хватит обычного времени. А потом придётся идти в холодную, ярко освещённую, добела проветренную и совершенно пустую группу.

– Стеша, одевайся, – приказала Аня. – Сегодня ты в сад не идёшь. Врача я перенесу, а мы сейчас пойдём завтракать в кафе, гулять у Академии, снеговика лепить. И потом домой.

Стеша выпучила глаза. Она просто не знала, что сказать. Это была такая радость, как будто солнце взошло зимним утром. Аня наслаждалась и мучилась, ей хотелось плакать и смеяться одновременно, и она так и сделала – спускаясь по лестнице, беззвучно расплакалась, а когда они бежали через двор к воротам, рассмеялась почти в голос. Они бежали наперегонки, Стеша специально падала в снег, хрюкала и повизгивала от радости, как поросёнок.

(И не то чтобы свобода всегда была счастьем; просто свобода существовала не отдельно; она светилась в щелях повседневного существования, она уводила из него наружу – на секунду или навсегда – неважно, ведь на самом деле никакого времени не было.)

Когда они, нагулявшись, пришли домой, в темноту уже понемногу подливало жидкого света. Тающая, оплывающая картина была видна во дворе: серая слякоть, среднее между снегом и водой, серые ледяные дорожки и горсти песка на них, капли на ветках.

Ближе к середине дня Аня и Стеша снова вышли гулять. У Ани была идея, которую она вычитала в интернете: раскрасить снеговиков. Чтобы получился разноцветный снеговик, надо просто слепить снеговика, а потом из пульверизаторов раскрасить разбавленной гуашью. Аня положила в бутылки с водой гуашь, взяла с собой пульверизатор, и они со Стешей пошли.

Всё получилось. Снег в сквере отлично лепился. Он был совсем на грани воды, почти тёк из рук. Стеша валялась в снегу, медленно шевеля руками и поднимая к близкому сумрачному небу ноги в финских сапожках. Аня стала складывать маленьких снеговиков. Каждый из них состоял из трёх снежков размером ровно с Анины ладони. Стеша с опаской смотрела, как на пригорке вырастает армия маленьких трехчастных созданий. Потом подошла и принесла неровный снежок. Аня приставила его к двум другим.

– Теперь раскрашивать, – сказала Аня.

Стеша попятилась. Аня надела пульверизатор на бутылку с оранжевой гуашью и брызнула. Снеговичок окрасился в ярко-оранжевый цвет, и снег за ним тоже стал оранжевым, как будто это была его тень.

– Ой, а так можно? – спросила Стеша, прикрывая рот варежкой.

– А почему нельзя?

– Ну… краской… прямо тут, на улице. Мы не нарушаем? – опасливо переспросила Стеша, глядя по сторонам и на небо.

– Нет, – сказала Аня и брызнула зелёной краской.

Другой снеговичок стал зелёным.

Стеша отошла в сторонку. На снегу лежали выклеванные ягоды неведомого дерева, слишком большие, чтобы быть глазами для их снеговиков. Но Стеша всё-таки собрала эти ягоды и принялась, пыхтя, вставлять их в снежные головёнки.

Так и пошло: Аня брызгала, Стеша вставляла ягоды. Сама Стеша нажала на пульверизатор только пару раз, с большой опаской, скорее из уважения к маме. Цветные снеговики казались ей слишком великолепными, а брызгая краской на настоящий уличный снег, они как будто делали нечто запретное. Но раз это делала и позволяла сама мама, то следовало присоединиться, хоть и было боязно. Снежный пригорок вокруг них тоже был обрызган гуашью всех цветов. Оранжево-сине-зелёные снеговички с огромными, тяжёлыми, крупными глазами из коричневых выклеванных ягод стояли стайкой, подтаивая.

* * *

Аня в детстве тоже не нарушала запреты

ей бы никогда в голову не пришло их нарушить

она была удобным ребёнком

и её никто не замечал

тогда было так принято

так поступали со всеми детьми (или почти)

и это считалось хорошим воспитанием

плохим считалось, если на детей было совсем плевать

даже когда они вели себя плохо

и делали что хотели

вот, например, как Гришка

это был стрёмный мальчик из плохой семьи

ему было только шесть, а он всё время

подбирал бычки и норовил покурить

ещё он жёг в оврагах сухую траву

семья у Гришки была тоже стрёмная

мамка выпивала

бабка Зоя тоже пила и была такая сварливая

что Аня иногда удивлялась

откуда в такой сравнительно тощей бабке

берётся столько злости

бабка била даже коз

на огороде у неё рос только зелёный лук

шесть грядок

руки у неё были синие и похожие

на перекрученные жгуты

ими она драла Гришку за уши

а его сестёр Зинку и Любку за тощие белёсые хвосты

мелкого пацана Борьку она не драла

тот был ещё чересчур мал

этого сопливого пупса Зинка и Любка таскали за собой по деревне

переставляя, как кеглю, и не давая ему удрать

Аня с Гришкой дружила

вернее как: не то чтобы всерьёз дружила

дело не в том

просто Гришка всегда находился на улице

даже в такое время

когда все его дружки сидели по домам

и ему было скучно

поэтому они с Аней иногда качались

на пустыре за школой

на железной качалке

и Гришка, таинственно понижая голос,

учил Аню всяким стишкам

на горе стоит статуя, у статуи нету…

ты не порти мой рассказ, у статуи нету глаз

и Гришка мерзко ухмылялся и сплёвывал в пыль

папизде, папизде, папе сделали укол

прямо в ху, прямо в ху, прямо в худенькую ляжку

Гришка был в драных сандалиях на босу ногу

Аня наблюдала за ним с большим интересом

Гришка не пугал её

шёл я как-то через мост, глядь, ворона сохнет

взял ворону я за хвост

положил её на мост

пусть ворона мокнет

шёл опять я через мост

глядь – ворона мокнет…

однажды они сидели вместе на сарае

Гришка вытащил из кармана бычки

и стал курить

Аня, которой тоже было шесть

предложила Гришке отучиться от курения

курить очень вредно, – убеждала она

моя мама отвыкла от курения

и стала сосать мятные конфетки

хочешь, я тебе их принесу?

у нас в буфете их столько

Гришка, конечно, хотел

Аня притаранила ему десяток мятных конфеток

Гришка их схрупал, но от курения не отказался

ему просто хотелось мятных конфеток

когда во двор выходили Гришкины сёстры или Гришкины друзья

когда во дворе был хотя бы кто-нибудь ещё

Гришка с Аней, конечно, не общался

и Аня на это не обижалась

в Гришкиной сестре Зинке

было не меньше зловредности, чем в бабе Зое

а может, и больше

она ненавидела Аню

впрочем, Аню никто из детей не любил

неизвестно почему

никто никогда не знает, за что бывает ненависть

по мнению взрослых,

Аня была самая обычная девочка

разве что – по общему мнению —

исключительно некрасивая

зато разумная (не «чересчур умная» и не

«интеллигентка», а именно разумная

соображающая

не склонная к дурацким поступкам

на такую и дом можно оставить),

зато тихая (и при этом не робкая)

но дети не любили Аню

как все в их деревне, Аня лет с трёх оставалась дома одна

с пяти – ходила с ключами на шее

на толстой белой резинке

(у Гришки ключик висел на тонкой суровой нитке)

и от ненависти было некуда деться

Зинке было семь, почти восемь

ровно на год старше Ани

её оставили на второй год в первом классе

так что Аня должна была вскоре поступить туда же

где училась Зинка

сестре Зинки, Любке, было пять

Гришке шесть

Зинка сделала так, что над Аней теперь ржали все

и никто не брал её в игру

причины для травли не нужны

она сама находит себе причины

как пожар находит себе пищу

никто Аню теперь кроме как жабой

больше не называл

в окна поздними вечерами заглядывали

сплющенные физиономии

но Гришка продолжал ещё какое-то время

водиться с Аней

правда, только по утрам, когда никого не было

продолжал до тех пор, пока Аню однажды

не позвали внезапно купаться

слишком внезапно, так

что она соскочила с качелей

не заботясь о том, что на другом конце

остался Гришка

и качели резко дёрнулись

и Гришку, который не успел сообразить,

что происходит

ударило по носу железной перекладиной

за которую он держался

кровь хлынула ручьём

Гришка, зажимая нос, убежал

Аня отлично помнит тот момент

ей надо было идти купаться

она могла бы побежать за Гришкой

но вряд ли он дал бы ей себя догнать

бежал он, конечно, не домой

там его ещё и вздули бы за такое

он бежал тропками к реке

и там как-то сам останавливал кровь

ругался, шипел, прикладывал подорожник

или что-то холодное

в общем, Аня, благополучная в сущности девочка

(в семье никто не пил, Аню кормили,

заботились о ней)

ничего не знала о том,

как справляются в таких случаях дети

на которых всем наплевать

Аня искала его

но не нашла

и с той поры Гришка по утрам на качелях

не появлялся

околачивался где-то ещё

по утрам Аня сама качалась на качелях

следя за тем, как (в солнечные дни)

раскачивается её тень

иногда она забиралась даже на карусели

редко

когда совсем никого не было

все дощечки-сиденья давно оторвали

но крутились карусели отлично, хотя и с визгом

и вот Аня сидела на каруселях

время от времени лениво подцепляя

сухую землю сандаликом

наблюдала за тем, как кружится её тень и тень каруселей

думала о том, почему её тень выглядит не так, как она сама,

и вдруг появились Зинка

её клевретка Марьяна

за ними Любка с младшим братиком

у которого был до крови разодран пупок

и с ними Гришка

на Аню Гришка не смотрел

поперёк носа у него до сих пор была болячка

нос был сломан, конечно

Анечка! – елейным голосом проговорила Зинка

на карусельках катаешься?

Зинка подошла очень близко

так что Аня почувствовала её луково-укропный запах

Зинка была мелкая, драная, смуглая

волосы были закручены в мелкий пучок

чёрной резинкой

Аня ничего не ответила

Гришка тоже подошёл поближе

грязно выругался и сплюнул в пыль

потом растёр слюну ногой в драном сандалете

Зырь, она глухая, – сказала толстая Марьяна в радужной футболке

и заржала

Сейчас я её стащу, – деловито сказала Зинка

и стала драть Ане волосы

своими узловатыми руками

Ане не было больно

она крепко держалась за карусели

и смотрела на тени на песчаной земле

Зинка, видя, что не преуспевает

бросила волосы и принялась царапать палочкой Анину руку

царапала она как можно сильнее,

к ней присоединилась и Марьяна

но до крови всё же расцарапать не получалось

гвоздя под рукой не было

счас я падла тебя раскручу сама слетишь, —

пообещал Гришка.

Отходите!

он нырнул в карусель

приналёг на одно из её четырёх плечей

внутри, у самой оси

и пошёл вперёд

только и мелькали его сандалии

Аня смотрела в пол, не на округу,

которая бешено неслась вокруг неё

Школа-роща-школа-роща

и делала вид

что ничего не происходит

правда, держаться она держалась

и вдруг её осенило.

А Гриша меня катает! А Гриша меня катает! —

закричала она.

Спасибо, Гриша! Спасибо, Гриша!

и Аня начала смеяться,

демонически сотрясаясь

специально раздразнивая себя

карусель остановилась

перед Аней возникло Гришкино лицо

искажённое дикой ненавистью

ссука падла блядь на хуй выебу

сказал Гришка, схватил Аню за уши

и принялся валить с каруселей

подскочили Зинка, Любка.

Аня вырвалась и убежала домой, победно крича

– А Гришка меня катал! Гришка меня катал!

уши у неё пылали

Аня думала о том

что будет в сентябре, когда начнётся школа

и она окажется в одном классе с Гришкой

и Зинкой

но она не оказалась

в августе Гришкин барак сгорел

поздно вечером

полыхнуло, когда мент, сосед Гришки,

решил спьяну заехать на мотоцикле

на второй этаж

жар стоял такой

что Анины мама и бабушка завешивали окна мокрыми одеялами

бабки причитали, что сгорит вся деревня

но сгорел только барак

Зинка, Любка и младший Борька спаслись

вместе с матерью

они уехали из посёлка

а бабка сгорела и Гришка тоже

и мент-сосед сгорел

про это писали в газетах

и не скоро потом забыли

15

Костя стоял на ёлочном базаре в Новой Голландии. Уже рассвело. Не то чтобы сразу занесло его в такую даль и глубину: сначала постоял он и подержался за лапы ёлок на перекрестке Союза Печатников и Английского, но там все ёлки были связаны, так что и не оценить их густоты и свежести. Костя просил продавца их извлечь, вертел их так и сяк, но не мог понять. Продолжая сомневаться, пошёл дальше; на углу Английского и Декабристов увидел другой базар – ещё плоше, ёлочки – ещё жиже. Ему, в общем-то, и было Аней велено – купить ёлочку самую простенькую, ничего, если лапки будут редко расставлены, но лишь бы свежую, чтобы иголки подержались хоть до Нового года. А таких-то как раз и не было. Хвосты у всех голые, на кончиках лап не розетка, а сушняк.

Что делать? Костя пошёл дальше. Где-то он слышал, что есть хипстерский базар в Новой Голландии. Не сходить ли туда, подумал он. Правда, конечно, там наверняка ёлки дорогие, но уж зато, небось, красивые и густые. Может, и найдётся какая-нибудь завалященькая, или удастся что-то сторговать.

(Как ни странно, Костя неплохо торговался. Всё потому, что ему было всегда плевать на покупку больше, чем продавцу на продажу – и это хорошо было видно.)

Морозец припекал. Снег успели подгрести к обочинам, середину посыпали песком. Тонкие подошвы ботинок промёрзли. Щёки горели. Костя не ожидал от себя, что заберётся так далеко.

Новая Голландия как раз была открыта, и ёлочные хипстеры расцепили свои цепочки и развязали ленточки. Костя вошёл в благоуханную хвойную гущу и заозирался. Тут было всё густо и свежо. Выбирать было совершенно не из чего. Все ёлки были до неба, и все прекрасны.

– Скажите, – скептически морщась, обратился Костя к ёлочному хипстеру, – а маленькие ёлочки у вас есть?

– Ну как маленькие? Полтора метра есть, – хипстер тряхнул ёлкой, как жезлом. – Вот, красавица.

– Да, отличная, – признал Костя. – Две тысячи метр, так?

– Да! – не отпирался хипстер. – Но у нас по-божески: за полметра тысячу просим.

Борода у него заиндевела. Щиколотки становились всё синее.

– Верхушка немного головата, – сказал Костя. – Пойду другие посмотрю, – он пошёл в глубину вольера.

– А вот эта как вам будет? – крикнул хипстер, копаясь у входа.

– А я вот про эту хотел спросить, – откликнулся Костя, ухватившись за ледяной ствол толщиной с собственную шею.

– Эта? – хипстер подошёл. – А у вас потолки сколько?

– Три пятьдесят, – тут Косте было чем похвастаться.

– Ну, если три пятьдесят, тогда влезет, – хипстер не без труда отделил дерево от прочих, но тряхнуть, как первое, не смог – только вертикализировал и покачнул.

Костя задрал голову.

Да, вот это была ель.

Нижние ветви образовывали подобие шалаша. Средние росли густо и часто, даже с избытком. Верхние чередовали направления, и сумма их векторов казалась близкой к нулю. Но главное, что поразило Костю, – мощный, короткий хвост с розеткой на конце. Такие же свежие, яркие розетки зеленели на охлупьях всех ветвей.

– Давайте эту вот возьмём, – сказал Костя и с интересом посмотрел в сторону упаковочной машины.

Она выглядела как пушка с огромным дулом. Хипстер немедленно удовлетворил Костино любопытство: они вдвоём подтащили ель к дулу и стали аккуратно продевать сквозь тоннель. По мере продевания на ель налипала одёжка из плотного полиэтилена, так что к моменту выхода ель не потеряла ни иголки.

– Суперсистема, – восхитился Костя, доставая кошелёк. – Шесть, так?

– Помочь в машину закинуть, пока народу нет? – предложил хипстер дружелюбно.

Костя вздохнул. Ему нравились хорошие люди.

– У меня нет машины. Живу тут недалеко.

– А-а, – проникся хипстер. – Ладно! Удачи тогда!

Костя взвалил ёлку на плечо, поискал баланс и побрёл прочь с острова, через мост, по Писарева и дальше, мимо обоих ёлочных базаров. Мороз жёг мочки ушей, не прикрытые чёрным беретом, пробирался под штаны и пальто. Несколько раз он отдыхал, свалив ель рядом с собой, и всякий раз удивлялся, как же ему не жаль шести тысяч. А ему было их совсем не жаль.

Наконец Костя достиг последнего ёлочного базара, прошёл мимо последних домов Союза Печатников и вышел на Квадрат. Аня и Стеша гуляли. Увидев Костю, Стеша раскрыла рот и замерла.

– Это наша ёлка? – переспросила Аня. – Это ты купил?

– Ну, в общем, да, купил, – тяжело дыша, ответил Костя. – Ёлка, в общем. Да.

– А, э-э… – сказала Аня. – Тебе не тяжело?

– Норм, – сказал Костя. – Поможешь?

Пауза между вопросом и ответом длилась чуть дольше, чем пауза между частями кантаты в исполнении каких-нибудь аутентистов, то есть совсем недолго, но всё же столько, чтобы состояться и быть отмеченной как пауза. Стеша задрала голову, но ничего особенного на лицах родителей не увидела.

* * *

– Итак, – сказал Гольденфаден, – начнём наш семинар, участники которого находятся в совершенно разных агрегатных состояниях. Как вы можете видеть, мы с Костей находимся в так называемой реальности, но в состоянии скорее газообразном…

– Так как мы в бане, – уточнил Костя.

– Третий участник, Олег Каждан, мысленно с нами, но сейчас он в Канаде. Ну а четвёртый участник, Веро… Но это не так уж важно, потому что мы собираемся говорить о множестве поставленных, но не решённых проблем. Не о конкретных, разумеется, проблемах, а об их множестве как о проблеме, о множестве проблем как о проблеме как таковой. Такая вот метазадача перед нами стоит, очень интересная метазадача.

– Кто ставит проблемы? – высказался Костя.

– Проблемы стоя́т без нашего участия, и о некоторых из них мы ничего не знаем, – сказал невидимый Каждан. – Дайте веник.

Гольденфаден поднялся на ноги, ошпарил веник из ковша и протянул невидимому Каждану, а затем поддал парку, выплеснув воду на камни. Кто-то закашлял.

– Вообще отношение количества поставленных проблем к не поставленным, но существующим всегда меньше единицы, – сказал Костя. – Так же как и отношение решённых к поставленным.

– Время надо убрать, – предложил Веро. – Для наших целей нет разницы, в какой момент проблема была поставлена и будет разрешена. Мы рассматриваем произвольный момент времени.

– Понятно, что сначала проблемы как бы «нет», потому что она не поставлена и существует латентно, потом она, возможно, «есть», потому что её поставили, а потом её решают, и она исчезает, – сказал Гольденфаден. – Множество не поставленных проблем – неразрешимое.

– Может, вообще не рассматривать решённые и не поставленные проблемы? – предложил Каждан. – Так будет проще, – в руке у Кости появилась запотевшая бутылка канадского пива. – Олег, спасибо.

– Это вам проще, – подал голос Веро и заржал. – Не поставленные проблемы, решённые проблемы… Какая разница? Если по умолчанию убрать время…

– Хорошо, давайте уберём, – согласился Костя.

Время убрали, и дискуссия сразу расцвела. Каждан поил их пивом, Гольденфаден поддавал пару. Наконец Костины мысли расплавились настолько, что перестали быть мыслями, и он заметил, что в последние несколько минут свой монолог длит один Веро. Прикрыв глаза, Костя увидел в пару, как он ходит у доски, постукивая по ней маркером, и пишет, иллюстрируя и формализуя свои рассуждения. Выходило, что искать надо не количество, а ожидаемое количество проблем; само количество легко находимо в любой момент с помощью big data, а уж из позиции Веро их и вовсе не представляет труда обнаружить и пересчитать. Но гораздо интереснее понимать, что вообще может, а что не может являться проблемой.

– Иными словами, – заключил Веро, – я предлагаю рассматривать не-проблемы. И потом, исключив их, найти всё, что в принципе с ненулевой вероятностью проблематизируется, – Веро замолчал, и Костя открыл глаза.

Они сидели в предбаннике, на диване. Гольденфаден, кажется, спал или просто находился в глубоком трансе. Костя чувствовал во всём теле приятную слабость, как обычно после бани.

Он встал и распахнул дверь в коридор. Там светили неяркие лампы. Народу не было: они с Гольденфаденом любили париться по ночам, в два-три часа ночи, когда, кроме них, охотников до бани уже не оставалось.

– Скучно с вами, – сказал Веро в отдалении.

– А без нас? – спросил Костя.

Веро было заржал, но смех его прервался неожиданно быстро, как будто кто выключил.

* * *

По чёрному небу над городом плыло маленькое светло-серое облако. Костя вернулся домой около семи утра. Осторожно повернул ключ в замочной скважине. Внутри было тепло. Горели ночники. Пахло ёлкой. Аня и Стеша спали. Костя на цыпочках прошёл на кухню, стараясь не издавать ни звука. Окна напротив все были темны.

Спать Косте не хотелось, а ставить чайник он не решался. Он сел за стол рядом с ёлкой, на которой огоньки не горели, и стал просто сидеть, полагая, что вскоре его начнёт клонить в сон, и тогда он приляжет рядом с Аней и уснёт. Но случилось иное: Стеша во сне почувствовала перемену, заворочалась, открыла глаза, села.

– Привет, пап, – сказала она хриплым шёпотом. – Сейчас утро или вечер?

– Утро, – сказал Костя одними губами.

Стеша обрадовалась, вылезла из постели и прошлёпала к Косте. Залезла на колени.

– У тебя холодные штаны, – прошептала она. – А уже можно последнюю шоколадку? Ты работаешь?

Костя приложил палец к губам и помотал головой.

– Почитай мне книжку, – попросила Стеша. – Из новых, которые летом привёз.

Летом Костя побывал в родном городе и привёз для Стеши стопку детских книг, которые сохранились ещё с родительских времён.

– Давай, только очень тихо, – предупредил Костя.

Он наугад нашарил книгу. Стеша и Костя кое– как разместились у стола под ёлкой. Костя достал фонарик.

– Эта история, – вполголоса прочёл он, – начинается… – и Костя остановился.

– Ага, я слушаю, – после небольшой паузы тактично поторопила его Стеша.

Костя обычно останавливался, если Стеша отвлекалась, вот и здесь она подумала, что, возможно, он хочет более полного внимания; но дело было не в том.

– Погоди, – сказал Костя. – Сейчас. Минутку.

Он смотрел на прямоугольник шероховатой, пористой, пожелтевшей бумаги, на котором шариковой ручкой было написано: «Киска! Позвони после пяти, хочу завтра поехать с тобой погулять. Твой КК».

Почерк отца. Когда он это написал? Когда никого из них, детей, ещё на свете не было, когда он даже ещё не был женат на маме! Неизвестно почему Костя ужасно обрадовался. Он положил записку обратно в книгу, поближе к корешку, чтоб не выпала, крепко обнял Стешу, и та тоже улыбнулась.

– Да, так вот, – продолжил Костя немедленно и с большим жаром, – так вот: «Эта история начинается с того…»

* * *

Свет морозного дня понемногу меркнул, уходил. Костя, Аня и Стеша гуляли по берегу канала Грибоедова. Набережную в эти дни как раз ремонтировали. Сейчас работа замерла: стоял небольшой кран, на каждой из свай лежала невысокая снежная шапка. Не проезжали и машины. Было тише, чем обычно в четыре часа дня. Лёд канала блестел серым катком. В нём отражались огни маленьких прожекторов со стройки. Дедушка в валенках неспешно прошёл по льду наискосок, ведя на поводке собаку. Рядом с мостом перекуривали официанты из кафе на углу Лермонтовского.