Текст книги "Адвент"
Автор книги: Ксения Букша
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
но он был жестоким, в нём был садизм
он любил слегка помучить в сексе
а ещё он был вечный студент
самородок из маргинальной среды
учился на гинеколога, но на тройки
объяснял это тем, что его интересует – что у женщины внутри
Аня и ужасалась, и любовалась им,
это был колоритный персонаж
морали он не имел никакой вовсе
считал, например, что ему всё позволено и даже положено
что он имеет право брать всё, воровать,
если плохо лежит и он не попадётся
конечно, ведь он человек небогатый
а на свете столько богатых воров,
которые пиздят миллионы
так на их фоне разве он нанесёт вред,
если возьмёт
ну, просто чтобы не сдохнуть с голоду?
это даже и справедливо
он был настоящим циником
не из тех, что бравируют цинизмом
настоящим искренним циником
это в нём и привлекало
он был по-своему честен
и по-своему привязан к ней
не внушал Ане никаких иллюзий
принимал её как должное
никогда не ездил к ней, а только она к нему, в удобные для него «приёмные часы»
то есть обычно утром
ранним утром
а ведь Аня ещё работала и училась
и, конечно, в те времена ей всегда хотелось спать
особенно во время этих поездок туда и обратно
в голове стучала пустота о черноту
маршрутка была предельно убитая
и побрякивала жестью на кочках, ямах
и поворотах
а в голове, такой же пустой и жестяной,
брякали мысли
реденькие, как фонарики
на Пискарёвском кладбище, бежавшем мимо
обстановка в маршрутке тоже была что надо
счас таких уже и нет маршруток
задние ряды там располагались
друг напротив друга
по два с половиной сиденья впритык
и вот как раз туда, рядом с задним мутным
стеклом, залепленным грязным снегом
Ане в тот самый день и удалось вместиться
на последнее сидячее место
и было это удачно
ибо дорога от кольца до кольца,
а спать хотелось до тошноты
и не хотелось стоять
и вот, Аня всё ехала и ехала к нему
а народ всё набивался и набивался в жестянку на каждом светофоре
на каждом повороте
стояли уже плотно, нависая над Аней
перед мостом водитель погасил свет
чтобы дорожная полиция, которая там
караулила
не усекла бы, как туго маршрутка набита
под самую крышечку, под самую жесть
а Нева тогда уже встала
и вот они стояли на мосту
не то чтобы в пробке
скорее на светофоре
проедут немного – снова встанут
толчки, дерготня, дребезжание всех сочленений
старенькой жестянки
сквозняки
Аня то просыпалась, то снова падала в сон
и вот при очередном толчке,
когда двадцать шестая дёрнулась
Аня открыла глаза и увидела напротив
молодого человека.
Чёрные жёсткие курчавые волосы,
лицо вроде южное – неизвестной породы
и сонное, и помятое, и какое-то измученное
может, с похмелья, или ночь не спал,
или заболевает
усталое лицо, но живое
он обхватил свой рюкзак, прикрыл глаза
и Аня разглядывала его,
а маршрутка их подбрасывала
и вот так пока Аня его разглядывала
и пока маршрутка их подбрасывала
он вдруг приоткрыл глаза и улыбнулся ей
слегка, хотя никто его не заставлял
да ещё и вроде как бы подмигнул,
чисто инстинктивно, чтобы себя подбодрить, видимо а маршрутка подбросила их в такт
его улыбке
и Аня тоже ему улыбнулась
они оба были сонные, помятые
замученные
но оба сделали эти маленькие инвестиции
а маршрутка задребезжала
а он неожиданно рассмеялся,
на манер хрюканья
и маршрутка, которая уже неслась в оледенелых сверкающих плоскостях
(пискарёвский – энергетиков)
вдруг встала на светофоре
и их синхронно бросило вперёд
а потом маршрутка снова рванула
и их синхронно кинуло назад
и вот на этом их вдруг прорвало —
они расхохотались оба
громко и весело, уже как будто сил полно
как будто поддали смеха
поворот – и он повалился на Аню
снова поворот – скользкое шоссе —
Аня упала на него
все в маршрутке уже на них поглядывали
и они, улыбаясь друг другу, молча решили,
что смеяться хватит
и сделали, не сговариваясь, такие серьёзные, постные щи
что через три секунды их снова закоротило, фаза-фаза
неуправляемый гогот, фееричный, неприличный
они долбились друг в друга, слипались от смеха
до тошноты, до полуобморока
Аня рыдала от хохота, согнувшись пополам
и, пытаясь разогнуться, видела сквозь слёзы, как несутся мимо фонари
в радужно-фиолетовых коронах
и потом на конечной они вывалились, там дул жёсткий ветер
над Бестужевской и авторынком
рвал в клочья прямо
а в темноте зеленели под фонарями
ледяные бугры, посыпанные песком и солью
и помаргивали тёплые ларьки
в мутно-жёлтой, мутно-фиолетовой
глубокой темноте
они ничего не сказали друг другу,
только рукой он ей помахал
а она ему кивнула, и разошлись
на сердце у Ани было легко-легко
в голове пусто. Она пошла вдоль
по Бестужевской
по студёной Бестужевской
выла вьюга над институтом Альбрехта,
где делают протезы
циничный чувак не звонил Ане
а может, потом позвонил, но Аня не отвечала
это осталось неизвестным
потому что Аня к нему в то утро не пошла
она шла мимо, дальше и дальше
по Бестужевской,
радуясь пустоте и свободе
и думая, что до работы ещё три часа
и она успеет даже поспать, если захочет
а когда начало немного рассветать
Аня дошла до метро
и там, в кафе «Шаурма»,
над пластиковым стаканчиком
со слабеньким сладеньким чаем
и пластиковой палочкой,
Аня вскрыла свой старенький мобильник
выковыряла симку
выбросила её в снег
и купила новую за полтинник
и больше она никогда уже не ездила
на маршрутке 26
и не виделась с тем стрёмным чуваком,
который жил на Бестужевской
потом у неё была тяжёлая зима
болезни, безденежье и прочее
но как-то так получилось, что именно тот хохот без причины
повернул её житуху к лучшему
пришла весна, настало лето
Аня нашла свою первую приличную работу
стала жить так, как ей нравится
но, кажется, никогда
да и не кажется, а никогда больше она так
не смеялась
и до этого никогда
это точно
9
С вечера у Стеши была температура, и поутру пришёл доктор. Это был частный доктор, точнее, очень даже государственный – работал он в больнице, притом кардиологом, но к Ане со Стешей приходил как частный педиатр, однако деньги брал через раз. Звали его Иван Саныч, он был довольно-таки молодой, невысокий, не то чтобы полный, но весь мякенький; действовал уверенно и спокойно; казался немного меланхоличным, но при случае умел рассмешить. Между прочим, он откуда-то знал целую кучу никому не известных детских стишков.
– Бедный ёж Кирюха заболел у нас, – сказал Иван Саныч Ане с порога, разматывая шарф. – Плохо слышит ухо? Плохо видит глаз? Чего болит? Блевали?
– Один раз стошнило, – сказала Аня.
– М-м, – сказал Иван Саныч, разуваясь и катясь в ванну. – Это вот сейчас вирус такой ходит. Довольно мерзкий вирус, даже очень, и почти все цепляют бактериальные осложнения. Но большинство блюет много раз, так что вам повезло. – Стеша! Привет! – сказал он Стеше и присел у матрасика. – Давай мне тебя. Я тебя сейчас схвачу.
– Привет, – сказала Стеша. – Как поживает Шеф?
– Отлично, – сказал Иван Саныч, помогая Стеше сесть и внимательно глядя на неё. – Сейчас покажу новую серию. А ты пьёшь хорошо? Чем тебя мама поит?
– Клюквенным морсом.
– М-м! – Иван Саныч мечтательно вздохнул. – Дело хорошее… – он приложил к Стешиной горячей спине стетоскоп. – Ложку, – попросил он у Ани. – Ага-а-а… Давайте так. Если сегодня вечером будет ещё один температурный пик, тем паче если… м-м… если будет плохо сбиваться, бледненькая и всё такое, то не думайте и прямо сегодня начинайте антиблевотик. Если же будет к вечеру получше, позвоните мне, договорились? – Иван Саныч вытащил мобильник и понажимал на нём кнопки. – А теперь наш звёздный видеоблогер по имени Шеф… Тот мяучит, этот лает, пыль полнеба застилает…
Звёздным видеоблогером Иван Саныч звал своего пса, на проделки которого Стеша очень любила посмотреть. В обещанной «новой серии» Шеф на лету ловил камень, находил его в густых зарослях крапивы, причём совался туда не сразу, что было довольно забавно; и даже пытался достать камень со дна пруда – впрочем, безуспешно. Минут семь в комнате слышался Стешин хохоток с повизгиванием, а Иван Саныч между тем прихлёбывал чай и не спеша докладывал эпидемическую обстановку в городе.
– Ходят три вируса, – говорил он. – Один так себе… другой ничего себе… а третий… ммм… третий – ужас!
Костя стоял у двери, стараясь поменьше глядеть на Ивана Саныча. При несомненном профессионализме тот его дико раздражал. Какой-то он был весь рыхленький, сам немного походил на грудного младенца, со своим «м-м», которое Иван Саныч употреблял для выражения самых разных чувств, от озабоченности до иронии. Кажется, Иван Саныч и сам чувствовал, что Косте он не нравится; допивши чай, он поднялся, попрощался со Стешей и через недолгое время уже был в прихожей.
Тут произошла обычная для консультаций Ивана Саныча история: Аня попыталась вручить ему денежку, а Иван Саныч рассмеялся, присовокупив к этому лёгкое квохтание и пыхтение, потому как в это время он не без труда надевал ботинки, нагнувшись к ним; после чего Аня всё же сделала ещё один приступ, который Иван Саныч отразил, подняв руки и брови повыше и отступив на шаг, а затем ретировался.
Костя пошёл в ванную, сел на край ванны и стал мыть руки под тёплой водой. Вот такие и должны быть люди, как Иван Саныч: с жопой, щеками и привычками, с профессией, увлечениями, идеалами. Всё у него как надо, всё на месте, и в то же время всё по-человечески несовершенно и поэтому человечно, мешковато, чуток нелепо. У него же, у Кости, никогда человеком быть не получалось, и к людям он относился, в общем, плохо. Ему всегда казалось, что люди не дадут ему существовать на планете, и когда в их квартире появлялся Иван Саныч, Костя чувствовал смутную угрозу своему виду. Может, это чувство и было бредовое, но Костя побаивался Ивана Саныча. (Тот же, в свою очередь, полагал, что Стешин папа просто считает себя намного выше него, потому что сам-то он толстоват, а этот вон какой красавчик, да ещё и учёный с мировым именем, где уж нам, конечно, куда уж мне; ну и ладно, и пускай, м-м, что уж там.)
– Можно я тут просочусь, – Аня приоткрыла дверь ванной.
Костя вздрогнул и выключил кран.
– Долго я тут сижу?
– Полчасика, – Аня затворила за собой дверь, обняла Костю.
Ей очень хотелось спрашивать, как он, что с ним; но Аня знала, что Костя никогда ничего на такие вопросы не отвечает. Он не может сказать даже «м-м», как Иван Саныч; чувства Кости всецело размещены в поле абстракции, проецируясь на реальность скудно и неохотно. Какие могут быть слова для того, что испытывает человек во всякий час? Эти слова будут казаться тошнотворно неточными. Аня и Костя просто сидели рядом. В ванной было темно.
Потом Аня поехала поработать в библиотеку, а Костя со Стешей остались дома. Температура подползала к тридцати девяти. Костя позвонил Ане, достал с полки липкий розовый жаропонижающий сиропчик и набрал две трети шприца.
– А кто плачет или шалит, – рассказывала Стеша, – тому воспитательница говорит: «Твоя мама там сейчас идёт и плачет, что ты так себя ведёшь». Хотя это же неправда. Ну не может быть, что если кто-то шалит, то его мама плачет. Откуда она знает? И вообще она не будет плакать, даже если узнает.
– Да, что-то воспитательницы тут не додумали, – согласился Костя.
Они лежали рядом под одним одеялом: Стеша – горяченькая, с блестящими глазками, прерывисто дыша, а Костя – холодный, как мраморная статуя.
– Они не додумали, – согласилась Стеша с подкатывающим к горлу негодованием.
Температура оживляла её, развязывала язык, как Косте – вино. Когда Костя ходил на дегустации, домой он возвращался, дерзко пересекая дороги на красный свет, а более ничем от себя трезвого не отличался. Так и Стеша: лежала, придерживая пальчиками обеих рук одеяло рядом со своим ртом, смотрела блестящими глазами в потолок и с негодованием делилась теми переживаниями, которые обычно держала в себе.
– Я почти никогда не шалю, – пролепетала Стеша, – а когда Ясик шалит, его в угол ставят… Вот мне так хочется Ясика укусить!
– Почему? – хмыкнул Костя. – Он сладкий?
– Потому что он говорит: «Ты меня будишь, Стеша, ты меня будишь!» А я ничего его не бужу, я сама сплю в тихий час и никогда не шалю, – Стешин ротик покривился, – вот когда, вот когда я в садик приду, я в следующий раз его укушу.
– Кусаться не надо, – не одобрил Костя. – Это негигиенично. Ну вот, что за сырость мы развели? – Костя пощупал Стешин лоб. Из её глаз выкатились две слезинки – Стеша переживала происходящее в садике. – Ну чего ты ревёшь? – Костя привстал над Стешей. Она лежала, как крупная живая кукла, и всхлипывала. Две тонкие ключицы быстро вздымались и опускались. Тут надо было бы проявить нежность, как мама, но этого Костя не умел. Слёзы Стеши вызывали у него лёгкую внутреннюю смуту.
– Я боюсь в садик ходить, – плакала Стеша, – потому что я боюсь, что воспитатели увидят, что я кушала. И что у меня в животике. И будут знать, что я кушала. А я не хочу!.. Ы-ы-ы!.. – Стеша разревелась уже не на шутку.
Костя растерялся. Стеша плакала редко, и утешать он совсем не умел.
– Хочешь водички? – предложил он.
– Я хочу сока!.. – выла Стеша.
– Сока нет, – развёл руками Костя. – А сладкий чай? Прохладный. Хочешь?
– Хочу-у-у!
Костя поставил чайник.
– Ну, теперь осталось только немножко подождать, – сказал он, снова укладываясь рядом со Стешей. – Ты кофточку надень в садик, тогда они не увидят, что в животе.
– Какую? – жадно спросила Стеша. – Через какую они не увидят?
Костя поднапряг память. Стешиных кофточек он не помнил. Одна всё же представилась поярче.
– А такая, с паровозиками. Где солнце ещё, и карманы как рукавички.
– Ы-ы-ыыы!.. – зарыдала Стеша. – Эту кофточку мы Сонечке уже давно отдали!.. Эта кофточка двухлетняя!..
Костя вконец растерялся.
– А чайник, – он снова выпутался из-под одеял. – Чайник сейчас закипит, и будет чай. Ты погоди, сейчас заварю!
Сумерки сгущались. Чай остывал. Часы тикали.
– Папа, а почему ты мне сказки никогда не рассказываешь? – сказала Стеша пересохшим языком. – Мама мне часто придумывает сказки.
– Я не умею, – сказал Костя. – Я учёный сухарь.
Стеша неожиданно захихикала, повизгивая, как поросёнок.
– Учёный сухарь! – хихикала она. – Учёный сухарь!
Костя никак не мог понять, чего смешного; пожал плечами, озабоченно посмотрел на часы и на градусник. Температура немного упала. Он внимательно посмотрел на Стешу. Вроде на вид ничего. Детям, когда у них температура, им нормально. Это взрослые ощущают себя, как будто палкой били, и всё такое. Потому что их организмы уже не очень хороши, а детские могут лучше выдерживать жар.
Вдруг при виде заснеженного окна Косте ярко и живо представилась сказка, которую он мог бы рассказать Стеше; один миг – и всё пропало.
– Чаёк-то пей, – сказал Костя голосом своей мамы и подал Стеше чашку с блюдечком, входя в противоречие со строгими правилами, которые сам же установил: вся еда и напитки только за столом.
Стеша, встрёпанная, полусидя в подушках, прихлебнула чай из его рук и снова в изнеможении легла. Наползала полная тьма. Можно было бы включить настольную лампу, но Косте это и в голову не приходило; ему всегда хватало света от фонарей, он вообще не любил лишнего света, да и вообще никакого света, летом прятался от солнца, жары терпеть не мог. Надо же, удивительно, и Стеша тоже понимает, что детский сад – это отстой, пришло ему на ум. И он, Костя, тоже понимает это очень хорошо.
– Жили-были, – сказал Костя наобум, глядя в свете фонаря на свою босую ногу, тощую, с узкими костями, бледновато-синеватую, – жили– были три математика… И звали их А, Бэ и Це… И они сидели на крыльце…
* * *
Жили-были два математика, А, B и C
и сидели они на крыльце последнего дома
последней деревни перед большой тайгой
глядя в наползающую темноту
тогда правил Сталин
стоял тёмный год под неизвестным точно
номером
то ли 1948-й, то ли 1952-й
над всеми математиками нависла тень
казалось, что будущего нет
но ведь всегда так кажется
а математик всегда равно математик
И вот ABC взяли
да не взяли они почти ничего
а взяли они только соль, спички,
несколько общих тетрадей
карандаши, да ножи, да топорик
и уж больше ничего не взяли
и ушли в тайгу – будто канули
поминай как звали
ведь если тебя нет, то тебя и арестовать
невозможно
И в этой тайге был им семинар
и было им видение
и многое им было в той тайге глухой
в тот глухой год
не целое лето, а целую зиму, именно зиму
пробродили они в тайге
не имея с собой ничего, даже ружья
впрочем, может быть, ружьё они и имели
может быть, всё-таки и с ружьём
во всяком случае, мало что у них там было с собой
а в тайге сами знаете
вот и оставайся: то ли математиком,
то ли просто человеком
который уважает лес
Что они там делали?
по преимуществу выживали
в тайге в тот год было проще выжить,
чем в городе
тысяча мелких случайностей, и ты выжил
там, где мог бы не выжить
а между тем в городе тикали часы
там происходил ледоход и ледостав
читались лекции, производились чистки
и разгромы, а также аресты
писались статьи
вычёркивались из списков имена
туда приходили поезда
но их, их там не было
хотя и искали – никто не мог их найти
где же они находились, искомые?
они высадились где-то далеко, за Лахденпохьей
и в те времена, когда не было ещё
ни утеплителей, ни современного топлива
ни клёвых зимних палаток, с которыми
горе не беда
ни нормальных курток, под которые
что-нибудь поддел и пошёл
ничего практически не было
просто высадились и пошли вперёд, в лес,
к огням
которые сами должны были развести
на берегах замерзающих рек
Однажды вечером они сидели у костра
на берегу большой реки,
расширявшейся, как шар
наверное, надо пояснить это сравнение
если долго смотреть на широкую
заснеженную реку
под снегом
она начинает казаться выпирающим изнутри шаром
который непрерывно расширяется, взбухает
но это оптическая иллюзия
сколько ни смотри, он не становится больше
или, вернее, он непрерывно становится больше и больше
но это только кажется
к этому времени у каждого было своё время
вахты в тёмное время суток
с восьми до двенадцати,
с двенадцати до четырёх и с четырёх до восьми
сейчас двое сидели у костра, а третий спал в снежном доме
лагерь троих был окружён высоким тыном
они смотрели на реку, расширявшуюся, как шар
но всё же остававшуюся на месте
и в этом постоянном движении они молчали
вообще уже давно ничего не говорили
или почти ничего
им хватало немногих слов
напоминавших о важных дискуссиях
которые они вели с большими паузами
паузы нужны были, чтобы шагнуть от одного утверждения к другому
чтобы додумать аргумент
чтобы понять собеседника, наконец
как вести разговор без пауз
как вести его, когда сидишь рядом
если на самом деле никто никогда не сидит
рядом
ведь каждая из наших голов —
отдельная вселенная
которая не может находиться рядом с другой
всегда между ними есть много световых лет
и чтобы выслушать друг друга, чтобы друг друга понять
нужна пауза
и немаленькая
тогда послышались шаги,
и неизвестный человек шагнул к ним
а они давно уже молча вели свой семинар,
обмениваясь мыслями
и поэтому они его не испугались
а между тем это был отчаявшийся человек
он тоже их не боялся
но потому, что он сам был смерть
он готов был съесть их, горло им перегрызть
у него была цепь
но он был предельно измотан
он не знал, чего ему от них ждать
а они сидели, серые и полупрозрачные
от семинара
у костра, сидели не двигаясь
всё глядя на него и втаскивая его в свой шар
он прошёл сквозь них
и принялся молотить одного из них цепью
но это было всё равно что молотить туман
тогда из последних сил он стал топтать костёр
но костёр всё горел
тогда он уже ничего не мог и не смог сделать
и просто бросился в снег и стал издавать
материальные звуки
но все звуки там, внутри тына, становились
нематериальными
он попал в заколдованное
математическое пространство
ведь математик всегда равно математик
это пространство было как коробочка
без верха
везде коробочка с верхом, а эта была без верха
и эти оба всё сидели и сидели, вели молча
свой семинар
а тот, измождённый, тоже перестал быть
человеком
и превратился во что-то такое, что им было надо
вообще-то им не нужен был четвёртый
но ведь третьего в тот момент не существовало
он был в палатке
а когда третий проснулся и вышел из палатки, туда зашёл первый
и их снова стало трое
так они трое продолжали свой семинар
сидя у несуществующего как будто горящего
костра
и обнуляли всё в пределах своего
математического пространства
а река непрерывно превращалась в шар
никогда до конца в него не превращаясь.
Потом один из них уехал в Америку и получил Нобелевскую премию по экономике
другой остался
а третьего не существует
Косте рассказывал об этом тот другой,
который остался
он рассказывал об этом Косте, стоя на фоне тёмного окна
уверенный в себе, ободранный, мощный
весь в тёмных и седых волосищах
в каких-то рытвинах, с сиплым басом,
старик профессор
глаза у него сидели глубоко и горели ровно и ярко
Костя много раз видел его на лекциях
и семинарах, видел и вблизи, как в тот раз
и всё гадал, и никогда не мог понять: кто он, один из тех вошедших в лес
или тот дополнительный,
присоединившийся к ним
да и кто из них кто – никогда не было до конца ясно
в тот вечер, опьянённый вечером, рябиновой наливкой и чем-то ещё
(тусовка, запахи профессорского дома, перестройка, новое на пороге, звуки «подайте мне гитару, налейте мне вина, подайте юбиляра, в кого я влюблена», математик отмечал три четверти века),
Костя осмелился задать этот вопрос
в косвенной, уклончивой форме
можно сказать, в форме шутки
а вы случайно не помните
когда вы входили в палатку
там, случайно, никого не было?
Профессор оценил Костину шутку
хлопнул его по плечу
покачивая головой
потом достал корявыми чёрными пальцами
беломорину из серебряного портсигара
не спеша закурил
и ответил:
как это никого?
когда я туда входил
то там был я сам
а вот когда вошёл… – глубокая затяжка
взгляд на Костю и негромкий понимающий смех
и Костя засмеялся тоже
они всё понимали
он сам, Костя, и был сейчас тем третьим,
которого не существует
суть выживания в дремучем мире
в том и состояла, чтобы вечно входить внутрь и выходить наружу, сменяя одно другим
чтобы существование не было подтверждено
чтобы оно мерцало
профессор мерцал в серебристом дыму
Костя мерцал, негромко смеясь вместе с ним
Стеша спала
канал Грибоедова за домами превращался в шар
падал снег
шла третья неделя Адвента
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.