Текст книги "Адвент"
Автор книги: Ксения Букша
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
7
Костя давно уже договорился с Гольденфаденом, что на четверговый вечер у них запланировано мероприятие: требовалось вынести на помойку старый буфет, загромоздивший всю лестницу. Буфет был не Костин, а соседский, и не то чтобы какой-нибудь массивный и старинный – обычный советский буфет из ДСП, некрасивый и обшарпанный, в меру добротный. Хозяин просто вытащил его на лестничную площадку, и теперь он стоял там и покачивался, когда Стеша и другие дети подъезда пробегали мимо. Костя очень боялся, что буфет рухнет и задавит Стешу.
Вот почему ответственность за буфет решили взять на себя Костя и Гольденфаден. В двадцать часов тридцать минут он как раз и пришёл. Выглядел Гольденфаден так: романтическая высокая фигура с седеющими кудрями, в засаленной кепке, свитере с оленями и распахнутом в любую погоду старом-престаром кожаном плаще. Притом – в растоптанных кроссовках. Гольденфадену было пятьдесят пять, он читал лекции, но уже лет десять как выпивал, математикой занимался мало. Делал странные гешефты. Жил поблизости. Иногда они с Костей совпадали по времени жизни.
– Привет, ребята, – ласково сказал Гольденфаден, вынимая из-за пазухи две банки пива и маленькую.
Кудри у него были в снегу. Гольденфаден встряхнулся, и на полу в прихожей образовался небольшой сугроб.
Подошла Стеша и взяла немного снега из Гольденфаденова сугроба. Сжала его в ладошке – слепился микроскопический снежок.
– Стеша, – заметил ей Гольденфаден. – Не трогай снег. Ты можешь простудиться.
– Передай это маме, – сказала Стеша степенно. – Мама точно знает и скажет мне, если действительно нельзя, – и Стеша на всякий случай захватила побольше тающего снега.
– Чётко! – восхитился Гольденфаден, стаскивая растоптанные кроссы и проходя на кухню.
Гольденфаден напоминал Ане то ли старое выжженное дерево с дуплом, то ли старый разбитый чёрный вольво с выбитыми стеклами. Он разместился за столом, выставив коленки по бокам. На голове у него было гнездо из седеющих жёстких кудрей. Выпуклые глаза блестели. Еды Гольденфаден не брал: отломил кусочек сырной палочки, но на ходу принял решение, что взял чересчур много, и положил обратно.
– Бери, бери, у нас целая куча, – сказала Аня.
– Куча, – Гольденфаден вылил в себя немного пива и поднял острый костлявый палец, – понятие математическое. Вот как по-твоему, Стеша, – Гольденфаден любил апеллировать к невинному дитяти с просьбой об изначальных определениях, – что такое куча?
– Это такая горочка, – сказала Стеша.
– Отлично! – обрадовался Гольденфаден, и глаза его блеснули чёрным жидким блеском. – Совершенно верно ты отметила – горочка. А сколько предметов могут улечься в горочку, Стеша? Один – это горочка?
– Не-ет.
– А два?
– Нет.
– А три?
Стеша задумалась.
– Ну вот смотри. Это что за шарики? От магнитного конструктора, так. Берём три шарика. Их можно положить так, чтобы получилась горочка? Нельзя. Они всё равно лежат рядышком. А четыре? А четыре, смотри, уже можно. Значит, четыре – это уже куча.
– Это низенькая горочка, – возразила Стеша. – А куча – это большая гора.
Аня предположила, что куча – вообще не математическое понятие, а языковое, а стало быть, формализации не подлежит. Костя сказал, что он бы скорее привлёк на помощь статистику с её малыми и большими выборками (как известно, обходиться с ними нужно различным образом).
Пока Гольденфаден поднимал палец, вытряхивал в себя остатки пива и спорил, перед ним на столе оказалась розовая, слегка помятая и немного заржавевшая жестяная коробка из-под конфет. Стеша использовала её для игр, но в последнее время никак не могла открыть.
– У нас тут ни у кого ногтей нет, смотри, какие у мамы и у папы маленькие, а у меня вообще малюсенькие. А у тебя ногтища с полвершища.
Гольденфаден вцепился когтями в коробку, открыл её и заржал сатанинским хриплым хохотом. Ане показалось, что в чёрную безлунную ночь на выгоревшем дереве, в сыром дупле, заухала страшным голосом хищная птица.
– Вот кто ещё умеет жутко смеяться, – сказала Аня Косте. – Запиши его.
– А вы что, собираете жуткий смех?
– Sort of, – Костя пожал плечами.
– Да я разве жутко? – сказал Гольденфаден. – Романов – вот кто действительно жутко смеялся. Помнишь Романова?
– Романова? – рассеянно переспросил Костя. – Нет… А кто это?
– Это который меня Гэндальфом называл.
– Гэндальфом?.. – переспросил Костя, всё никак не соображая.
– Ну ты даёшь! – Гольденфаден махнул рукой и встал. – Пошли выносить буфет!
Не то чтобы они решили вынести его не разобрав. И даже не то чтобы не было в округе строительного контейнера. Он совершенно точно был. Костя и Гольденфаден разобрали буфет на составные части, прислонили их к стене дома во дворе и стали понемногу перетаскивать в строительный контейнер, который находился в одной из подворотен района. Они брели по малиновой темноте, по серо-синей слякоти, мимо приюта «Вера» и магазина «Адажио»: спинки, потом боковинки, потом косточки, потом досочки. И даже стёклышки стояли у стены дома, косо отражая низкое коричневатое небо.
Костя и Гольденфаден усердно трудились, процесс был в самом разгаре, когда перед ними вдруг выросли менты.
– Вы кто? – спросили менты без предисловий.
– В каком смысле? – уточнил Костя.
– Чем занимаетесь?
– Стохастическими моделями однородных активов, – проскрипел Гольденфаден, с трудом распрямляя спину.
– А мебель чего выкидываете? Не знаете, что ли, запрещено!
– Мы несём в строительный контейнер, – возмутился Гольденфаден.
– Строительных контейнеров здесь нет, – сказал мент. – Где ваши паспорта, пройдёмте.
– Почему нет?! – возмутился Гольденфаден. – Есть! Я вам докажу! Нет, это вы пройдёмте! Вон там строительный контейнер, за школой массажа и филиалом Геотехнического архива.
– Он не строительный. Пройдёмте, я вам говорю.
Костя-то давно уже скептически смотрел на битву Гольденфадена и охотно готов был сдаться. Маленькая оплошность: паспортов у них с собой не было. Гольденфаден свой вообще давно посеял за ненадобностью сущности.
– Пройдёмте-пройдёмте, – сказали менты.
И они прошли. Слякоть на улице была невообразимая, так что и не разобрать, где верх, а где низ. Весь снег с утра растаял, а теперь начинал снова подмерзать. Вода сохранялась только в центре луж, а края уже были обмётаны новым сухим снежком. Гольденфаден шагал впереди, экспансивно возмущаясь. Костя плёлся следом, расставив руки для равновесия и шаркая ногами в лужах. Вдруг его осенило.
– А-а! – сказал он Гольденфадену в спину. – Дошло, какой Романов! Только счас дошло.
Гольденфаден обернулся, скорчив такую рожу, что Костя вздрогнул и вспомнил всю ту историю с предельной ясностью.
Когда-то именно Гольденфаден
позвал Костю с Олегом поработать немного на субброкера одного банка
не российского
субброкер – значит, аккумулирует средства
создаёт из них большой лот
и на рынок выводит
или не выводит, это уже детали
по-разному бывало
там атмосферка была та ещё
много было физических лиц, которых Алексей, начальник фирмы, просто раздевал
он во многом работал как казино
просто ставки принимал на валютный рынок
ну и вроде честно про волатильность
им объяснял про риски
а что толку если люди хотят деньги потерять – то они их потеряют
раз, и лося словил на новостях вертолётиком
а смотришь, потом снова приходит
и по шесть раз так
грустная вещь, что говорить
Алексей не был каким-то пиратом при этом
обычный чувак
у него сынок был, ребёнок, восьмимесячный
однажды в больницу загремел
с серьёзной инфекцией
Лёша сильно переживал
сбледнул с лица, ходил по коридору – звонил туда
Костя переживал, да и прочие тоже
но ничего, обошлось
но речь не про Алекса, а про другого человека
по фамилии, name it, Романов. Как цари.
Народ в той конторе в основном был
из айтишников либо экономистов
Костя с Олегом математики,
их все ботанами считали
а Романов, тот вообще был без высшего
Гольденфаден с ним дружил давно
они были ровесники
старше всех были в конторе лет на…дцать
но Гольденфаден был математиком, а Романов
Гольденфаден говорил, что Романов
раньше работал на каком-то заводе
а сам Романов утверждал,
что раньше водил трактор
всё это вполне могло быть правдой
выглядели они вместе комично
высокий костистый Гольденфаден с носом
и маленький квадратный Романов
Романов ходил в коричневом мятом костюме
всегда одном и том же
ему было примерно сорок
(ебать, подумал Костя, это ведь мне уже сорок
сейчас
ну вот, мне только что исполнилось сорок, а я привыкнуть не могу
а ему тогда было сорок, и он к этому с двадцати привыкал)
но выглядел он старше
лицо у него было тоже обветренное, красное, дублёное
жёсткая щётка рыжеватых усов
и волосы тоже неопределённого
белобрысо-рыжеватого цвета
а глаза тёмные, живые
Романов всё время ехидно ухмылялся
он был настоящий циник
бывалый, потёртый тип
видно было, что ничего его по-настоящему
не колышет
и не может удивить
питался он кофе, сосисками в тесте,
сигаретами и водкой
тогда было нормально курить в торговом зале
и Романов непрерывно сидел в дыму
у него был старый мерс
заваленный всяким хламом
похоже, Романов в нём никогда не убирался
и не чистил изнутри
жены у Романова не было,
и даже странно было бы предположить
что такой чувак мог бы жениться
так вот: на его лице всегда была ехидная ухмылка
он был полон каких-то потрёпанных каламбуров
всегда одних и тех же
старых анекдотов
рынок он просекал очень чётко
причем аналитиков презирал
и объяснить свои позиции никогда не мог
вернее, считал это лишним
а кроме рынка, ничем особо не интересовался
он всегда знал, что происходит на рынке
а если кто-то поступал подло
Романов говорил добродушно
«это же людишки, чего вы от них хотите»
в мире Романова зло не было злом
а было просто мировым законом
террористы взорвали метро – не ужасайся, а продавай валюту
такой вот чувак был Романов
и смеялся он через слово
хе-хе-хе, добавлял он к каждой фразе
это у него как артикль был, хе-хе-хе
типа как остатки воздуха вытряхнуть, хе-хе-хе
умный, цепкий, сообразительный
ехидный, циничный
всегда был в одинаковом сварливо-оживлённом настроении, всегда с прибаутками какими-то
выигрывает, проигрывает – всё балагурит,
всё ему как с гуся вода
казалось, его вообще невозможно сбить с ног
Однажды Костя, Гольденфаден и Романов
поехали вместе открывать филиал.
Семьсот километров
Зачем Костю позвали, непонятно
может, потому что он любил тогда ездить
ну, любопытно было – что на восток от Питера ещё есть
так бы Гольденфаден и один всех обучил
короче Романов
если по порядку – то он деньги вёз
а Костя с Гольденфаденом за ним должны были следом ехать с циклом семинаров
для свежих сотрудников
но застряли на трассе
случилось кое-что непредвиденное —
сломалась машина, которая их подвозила
ну, они по-быстренькому вылезли, дошли до придорожной забегаловки для дальнобоев
настроились сутки там просидеть
но неожиданно Романов приехал через пять
часов
среди ночи их разбудил
они страшно удивились: после рабочего дня
Романов стартовал и приехал необыкновенно
быстро выручил их, заплатил за эвакуатор
и повёз в город
уже в этот момент Костю в нём что-то поразило
что-то изменилось уже в тот момент
уже в том, как он к ним подошёл
пиджак у него был распахнут, глаза блестели, он улыбался
не хихикал, как обычно, а улыбался,
глядя на них во все глаза
«да это не Романов!» – пришло Косте в голову
Романов – тот
смотрел на мир так, как будто это был старый хуёвый мир
который он тысячу раз видел
который не может предложить ему
ничего нового
а этот новый чувак в облике Романова
смотрел на мир изумлённо
во все глаза, внимательно
Костя, сказал он, привет, до чего я РАД
вас обоих видеть!
Я не мог дождаться утра и приехал сейчас.
Всё равно ведь я не сплю.
Знаете, это такой чудесный город
он какой-то… необыкновенный,
я влюбился в этот городок
но вы сами скоро всё увидите
и наш новый филиал, и люди в нём
это что-то волшебное, нечто необыкновенное
я безумно рад, что судьба посылает мне этот
новый опыт
и вот в таком высокопарном духе
Романов трындел всю дорогу
Гольденфаден с Костей ничего не понимали
иногда Романов оборачивался, и лицо у него было
как будто освещено солнцем
растерянной, неверной, одухотворённой
улыбкой
а глаза блестели жидким тёмным блеском
и движения стали быстрыми, лёгкими,
суетливыми
(а раньше были другие, с ленцой)
а главное, за всю дорогу
он ни разу не хехекнул
но ближе к городу, посреди своего монолога,
один раз рассмеялся – и Косте совсем страшно стало
Романов смеялся на вдохе, как будто задыхался
как будто с непривычки пытался вдохнуть в себя новый газ
на новой планете, где он теперь жил
Костя глянул на Гольденфадена
и поймал его взгляд
на следующее утро начались семинары
и Костя как-то потерял Романова из виду
прошло три дня
и на третий день к вечеру к нему пришли
сотрудники нового филиала
и сказали: он у вас всегда такой был?
Костя сказал: какой?
ну… странный
он всех на уши поднял
всё время повторяет: «я только теперь понял, как надо работать»
типа, раньше я нормально работать не умел, а теперь вот умею
научился и буду непрерывно работать
может, принимает чего, спросил Костя
мало ли, с него станется, кокос, может
но сотрудники филиала сказали: нет, ничего
даже алкоголя не пьёт, ничего не принимает, разве что кофе пьёт литрами
и энергетики банками сосёт
хм, сказал Костя, а где он теперь
ну теперь, сказали ему, и теперь тоже —
работает
странный он у вас какой-то,
он ужасно странный
какой-то чересчур увлечённый, фанатик прямо
как будто сектант какой-то
говорит о рынках как о новой религии
он нас всех замучил, реально замучил
всё время что-то диктует, поручает
философии какие-то… мы не понимаем…
вроде человек в командировке…
а он всё здесь на себя берёт
всё в бешеном темпе делает
вы скажите Гольденфадену
пусть он своего друга как-то…
утихомирит, что ли, а? —
и они с сомнением на Костю посмотрели
Костя немедленно позвонил к Гольденфадену
но тот читал лекции
Костя дождался перерыва
сказал: твой приятель, похоже, под чем-то
а тот такой: уговори его поспать
это очень важно, это от бессонницы
с ним бывает
а я пораньше закончу и подскочу
но уговорить не вышло
Костя стал расспрашивать – что происходит
но быстро понял, что ничего не добьётся
Романов отвечал невпопад
он даже за столом сидеть не мог
вскакивал и произносил бессвязные речи
всё повторял про то, что будет теперь
хорошо работать, а ещё
говорил, что радость – это неведение
и удивление
что раньше он думал, будто знает всё
а теперь он ничего не понимает,
и это есть высшее знание
знание для посвящённых,
предчувствие праздника
неожиданно стал рассказывать,
что решил организовать фестиваль
по сноуборду, в горах, и гонки – там же
что он уже договорился
что он делает закупки, в кредит,
и оформляет на себя, от своего лица
Костя спросил, правда ли, что Романов не спит
а тот ответил – мне теперь не надо
я заряжаюсь теперь иначе, я теперь другой
теперь всё пойдёт по-новому, весь мир теперь будет работать по-новому
добро будет побеждать, только он не знает как
да… и… будет бороться со злом…
во имя победы добра
внезапно сказал: поехали со мной в горы!
я сам тебе покажу!
и… и Гэндальф поедет с нами
кто-кто?
Гэндальф, – и Гольденфадена набирает
в битве добра со злом без Гэндальфа никак
и смеётся своим новым смехом
на вдохе, задыхаясь
как будто хочет весь мир вдохнуть
и захлёбывается, почти на всхлипе каком-то
ну, дальше всё скатилось в полный трэш
поехали вместе
приехали, оказалось, Романов
уже самый дорогой апартамент заказал
ещё девушка с ними была, Романов
какую-то девицу подцепил
бегом на трассу, кататься до посинения
Гольденфаден с ним катался, еле поспевал
Костя – он и кататься-то не умел
но понимал, что какая-то катастрофа
происходит
ночью, когда трассу стали закрывать, Романов не хотел уходить
свой мобильник выбросил в снег
Гэндальф… Гольденфаден то есть
уговорил его хитростью сесть в машину
поездочка была жуткая
Гэндальф по полной присутствовал
и ещё какие-то персонажи рядом
Романов захлёбывался хриплым хохотом
и слезами вперемешку, задыхался
в какой-то момент он стал колотиться о стекло головой
всюду кровь, машину качает, руль пытается
перехватывать
и непрерывно говорил
о добре и зле, о новом сияющем мире,
новом человеке
так что и голос у него сел под конец
и стал такой – как коты мяукают,
когда у них голос садится
хрипло, почти беззвучно открывают пасть – «мяу»
– Там ваш паспорт жена принесла, – окликнул Костю мент. – Идёмте, будем протокол оформлять! А ваши где документы?
– Потерял, – ответил Гольденфаден.
– Мы сейчас, – сказал Костя. – А куда он потом делся? Его вылечили?
– Дак чё, – пожал плечами Гольденфаден. – Не первый раз. Алекс его обратно, конечно, не взял, тем более он деньги те все просрал, крупную сумму. Вроде он потом подержанными тачками занялся или ещё чем-то, я не отслеживал… Да ты иди-иди, они меня скоро отпустят.
– Звякну тебе ближе к ночи, – пообещал Костя и последовал за ментом.
8
В этот день Стеше хотелось плакать больше обычного, но она говорила себе, что ведь они ещё даже не сели в автобус, и поэтому плакать не время: начинать плакать надо, когда уже из автобуса вышли, и прошли улицей, переулочком, да двором, да лесенкой, и поговорили о меню завтрака, обеда и полдника, и когда уже причесались.
Но миг расставания приближался сегодня как-то ужасно быстро, чересчур неумолимо. Слишком быстро они дождались автобуса, слишком быстро промелькнули и Мариинский театр, и Поцелуев мост (ещё один ежедневный ритуал: на Поцелуевом мосту Аня касалась губами Стешиной щеки), и площадь Труда, и мост Благовещенский, и поворот на набережную. И вот они уже шли сквозь падающий мокрый снег по чёрному асфальту, и садик близился, а время вместе с мамой таяло.
Стеша вдруг ощутила, впервые в жизни, физически, как проходит время: вот сейчас было то сейчас, когда они выходили из автобуса, а вот теперь уже то теперь, когда они идут по улице, и гирлянда, которую вчера повесили, сначала прямо над ними, а вот уже она позади… шаг, ещё шаг…
– Мама, – спросила Стеша, – секунда – это сколько времени?
– Это время, которое проходит, пока ты скажешь «двадцать один».
– Двадцать один, – прошептала Стеша и ничего не почувствовала. – А минута – это сколько времени?
– Это как мы сейчас дойдём вон до того угла, до булочной, как раз и будет минута.
Стеше стало страшно. Ей захотелось остановиться и пойти обратно, туда, где был автобус, но она вспомнила, что там его уже нет, он уехал дальше, на улицу Кораблестроителей. Она поняла вдруг, куда именно ведут все эти секунды и минуты, куда они ведут её, Стешу, и маму, и папу. Это было страшно, просто чудовищно. Страшнее была только прошлогодняя рассказка воспитательниц о детях, которые идут вперёд по дороге к страшному крематорию Треблинки, над которым стоит чёрный столб дыма: «и они скоро уже не будут больше жить на Земле, а станут этим чёрным дымом». Стеша не поняла толком рассказа, она не уловила, что детей вели, что они шли не сами, что сила, которая делала их дымом, была не безликой властью магии, а человеческим злом; но вот теперь они шли с мамой за руку – и шли именно в сторону времени, от автобуса к садику, вечером назад, и так секунда за секундой (двадцать один, двадцать один), через пригорки дней и горки лет – туда, к страшному чёрному дыму.
Стеша вдруг заплакала прямо на улице, не дожидаясь, пока они дойдут, заплакала навзрыд, не так, как она позволяла себе плакать по их ежедневному ритуалу, а совсем неконтролируемо. Рот исказился и стал квадратным. Слёзы хлынули рекой.
– Стешечка, – сказала Аня, обнимая её, – ну что ты, дружочек?
От этой ласки Стеша зарыдала ещё сильнее. Она понимала, что впервые в жизни плачет так, что мама не может её успокоить. Бывало и раньше, что Стеша проливала слёзы долго и безутешно. Например, когда она ещё только привыкала в садике и мама давала ей с собой свою кофточку, к обеду эта кофточка бывала насквозь мокра, а к полднику слёзы кончались. Но ведь это было уже внутри садика, без мамы. Теперь же она безутешно плакала при маме, потому что поняла, что мама – не конечная инстанция и что перед временем она бессильна.
Так и случилось.
– Пойдём, – наконец сказала Аня со вздохом. – Пора. А то опоздаешь на завтрак.
Стеша подавила рыдания, и они пошли дальше. Обе они уже чувствовали, что ритуал утра сбит и что продолжать его было бы обманом, чем-то фальшивым, неправильным. Аня помедлила у меню, но не стала зачитывать его, как обычно, а только заметила:
– На завтрак омлет, – завела Стешу в группу и стала расстёгивать комбинезон.
Затылком Аня почувствовала, что над ними кто-то стоит. Она обернулась: то была старшая воспитательница Лена, Елена Алексеевна, дама лет шестидесяти пяти, опытная и всезнающая. Лена неодобрительно качала головой.
– Ай-ай-ай, Стефания, – проговорила она вместо «здравствуйте», – сама же умеешь раздеваться, зачем маму заставляешь?
– Она вовсе не заставляет, – миролюбиво сказала Аня, улыбаясь воспитательнице Лене. – Мне это самой приятно.
Лена ответного миролюбия не выказала.
– Приятно? А когда вам ребёнок на шею сядет, вам тоже будет приятно? Иногда, Анечка, надо своё приятно, так сказать, отложить, потому что ребёнку может быть полезно совсем другое…
– Садись, – сказала Аня Стеше и принялась стаскивать с неё сапоги.
– Сама-сама давай, – сказала Стеше Лена, – мне с твоей мамой поговорить надо.
– Сейчас раздену, и поговорим, – возразила Аня.
– У меня нет времени вас ждать, у меня детей полная группа.
– Значит, не поговорим, – сказала Аня ещё тише.
Ей было тошно. Аня ненавидела возражать, спорить и перечить. Это было абсолютно не в её натуре.
– У вас ребёнок плачет на тихом часе, – обвинила Лена. – С вашими фокусами ребёнок страдает. Я вам просто дам совет, посетите психиатра с девочкой. Я много лет работаю и точно знаю: это – ненормально.
Аня ничего не ответила, пригнулась пониже, стаскивая со Стеши сапоги. Затылком ощутила, что воспиталка ушла.
Стеша коротко, судорожно вздохнула, провожая её взглядом. Ей было непонятно, что теперь делать: она ведь уже поплакала, и ей больше не хотелось. Было тоскливо, но не так, как когда хочется плакать, а по-другому, иначе.
– Пока, мам, – сказала Стеша рассеянно и прижалась к Аниным штанам.
– Пока, котик, – сказала Аня.
Ей тоже хотелось плакать. Но она твёрдо знала, что ни плакать, ни оставаться ещё даже на минуту нельзя – будет только хуже. Стеша пошла в группу, а Аня – за дверь, вниз по лестнице и во двор.
Она часто ходила домой пешком, потому как нуждалась в выгуле. Аня мыслила о себе так: её тело – собака-овчарка: ему нужно много воздуха, еды, движения. Когда в детстве Аня жила в деревне, вот там-то и была настоящая жизнь. Другие дети в деревне Аню не любили, старухи считали, что она не жилец: у Ани был порок сердца, и она сильно отставала в росте и весе. Потом порок прооперировали, и Аня набралась сил; она почти каждый день ходила в музыкальную школу в посёлок за десять километров туда и обратно.
Сегодня Аня решила пойти домой, сделав небольшой крюк по Васильевскому острову. Погода не то чтобы располагала к прогулкам: дул сильный ветер, из-за которого минус два казались минус семью. Аня шагала вперёд, чуть наклонившись. Ещё не начинало светать.
Она вырулила на Большой и увидела: в скверике на детской площадке на качелях качается девчонка. Это был маленький скверик, иногда они со Стешей тут гуляли по дороге домой. Стеша особенно любила эти качели, могла подолгу стоять в очереди, пока они освободятся. Но не зимой, разумеется. Зимой на них обычно не качался никто. Потому и было удивительно: чего эта девочка вдруг. Ветрюга, мороз, да и рано ещё совсем. Ждёт, что ли, подружку, чтобы в школу? Аня пригляделась и заметила, что девица-то взрослая – лет семнадцати, а то и поболее и что на ней одна футболка, короткая юбка и лабутены, а под мышкой маленькая сумочка, и рядом тоже ничего – ни на скамейке, ни под скамейкой, нигде. Она истово раскачивалась, голыми руками вцепившись в железо. На девицу даже смотреть было холодно. Дрожь пробрала Аню, хотя она-то была одета как следует, всегда одевалась в эстетике минимализма и прагматизма: капюшон пуховика наглухо застёгнут до самых глаз, полы доходят до утеплённых зимних кроксов. Туда-сюда – качалась девица – туда-сюда – и не думала слезать.
Аня посмотрела ещё пару минут, подошла, что-то сказала. Девица – ноль внимания, продолжала раскаичваться. Тогда Аня протянула руку и остановила качели, хоть это и было непросто.
Девица по инерции сгребла снег с песком каблуками лабутенов, пытаясь раскачаться, непонимающими глазами посмотрела на Аню – и расхохоталась. Это был короткий, дикий хохот.
– Думаешь, меня можно остановить?! – звонко прокричала девица.
Накрашена, даже размалёвана, скорее всего, под спидами: глаза красные, зрачки огромные.
– Не думаю, – сказала Аня, – просто боюсь, что ты замёрзнешь. Без куртки, без всего. Минус семь на улице.
– Тепло же! – прокричала девица и снова разразилась коротким криком-хохотом. – Раздевайся! Слабо?!
– Не слабо, – сказала Аня.
Под пуховиком у неё была кофта и практичные модные джинсы с высокой талией (Аня быстро переняла эту моду).
– Наш! Человек! – прокричала девица и салютовала Ане, вспахала каблуками снег с песком и снова принялась раскачиваться взад-вперёд, вверх-вниз, туда-сюда.
– Полиция, – сказала Аня.
На углу Большого и Третьей действительно остановилась полицейская машина.
– Погнали, – девица мигом перестала раскачиваться, вскочила и погнала на каблуках вперёд, непрерывно хохоча. Аня догнала её, схватила под голую руку и поволокла. Бегать Аня умела хорошо и Васю знала просто отлично, подворотнями могла пройти от Кадетской линии до гостиницы Прибалтийская. Влетели во дворик, оттуда в другой, вскарабкались на невысокий парапет, проковыляли сквозь кусты (снег осыпался прямо на полуголую спину девице, а ей хоть бы хны), вбежали в подворотню – запутали след.
Девица, слабея от хохота, повалилась на заснеженную скамью. «Нотариус», – было выведено перед ними ярко-сиреневыми буквами. Двор утопал в снегу: тополя, скамьи, машины – всё было завалено.
– И как тебе только не холодно, – повторила Аня, пытаясь отдышаться.
Девица всё хохотала. Ане стало жутковато.
– Спа-аси-ибо-о, – пропела девица. – Всегда находятся слуги в нужных местах… за то, что ты служишь королеве, я тебя во-оз-на-агра-ажу-у…
– Как? – спросила Аня.
– Вдвойне! – она снова расхохоталась.
Хохот её был похож на рвоту, на выворачивание наизнанку. Её губы, пульсируя, то синели, то снова краснели, но холода она, по-видимому, не чувствовала. Аня боролась с желанием отдать ей свой пуховик навсегда, ей было даже не жалко денег, хотя пуховик для неё был дорогим приобретением; просто Аня не понимала, как сама доберётся до дома. Может быть, лучше было отдать её в руки полиции. Тогда она попала бы в больницу, например, в тепло, в безопасное место.
– У тебя будет вдвое! – девица ткнула двумя пальцами Ане почти в самое лицо. – Вдвое больше! Счастья! Радости! Чем сейчас у тебя есть! Вдво-е! – девица рывком вскочила и, хохоча, уносимая хохотом, уковыляла куда-то в снег, вдаль; Аня сперва поспевала, но на Четырнадцатой та проворно ломанулась с тротуара под машины – и исчезла в дебрях напротив. Аня побежала к светофору, но отстала.
Начинало светать. Аня стояла у светофора, тяжело дыша. Она снова надела пуховик. Даже после этой скачки ей было холодновато. Девица сумасшедшая, это ясно. Неужели свобода может быть только такой? Нет, не свобода это. Все её действия вынужденные, этот хохот – насильственный. В старину говорили – бес вселился, крутит ею, пульсирует в ней, руки выворачивает, раздел и, как куклу, мотает туда– сюда, её мания ею манипулирует. И если не свободна она, Аня, то не свободна и эта девушка. Да существует ли свобода? И если существует, то где она живёт и по каким законам?
* * *
Аня полжизни прожила среди людей
которых кто-то называет «рабочим классом»,
а то и «деклассированным элементом»
«маргиналами» или «простыми людьми»
для них есть много имён
например «социально незащищённые группы»
«работники физического труда»
«люди со средним образованием»
В общем, всё это приблизительно
одним словом, это те,
кто поневоле живёт во многом сегодняшним днём
кто предпочитает майонез оливковому маслу
кому не хватает денег даже на самое необходимое
Аня училась в вузе, но это её не спасало
ей тоже не хватало денег на самое необходимое
она снимала скверные комнаты
работала на тяжёлых работах
и ничто не предвещало перемены участи
И даже практичной, такой, как сейчас, Аня была не всегда
она была скорее одуванчиковой
она умела и любила учиться
она даже думала о завтрашнем дне
она хотела пойти в аспирантуру
и в конце концов она в неё поступила
но чтобы учиться дальше в аспирантуре
нужно было всё время работать
Аня работала на тяжёлых работах
и попадала в странные истории
в скверные истории, в неприятные истории
какими полон Питер со дня основания
сейчас она иногда удивлялась – как
ей вообще удалось выжить
и не оказаться на самом дне
откуда уже не выбираются
но тогда, в молодости, всё было легко
и несчастье было лёгким
дождь промочил, солнце высушило
и Аня не была несчастна
но и счастлива не была
её как будто всё время знобило
на ветру и на неласковом солнце
а потом наступила та зима
и она познакомилась с тем чуваком
жил тот чувак на той улице – на Бестужевской, у авторынка
дыра дырой
Аня ездила туда маршруткой 26 от площади Восстания
а ездила туда Аня осенне-зимними жестокими ранними утрами
дело-то всё было в том
что тот чувак работал по ночам или по вечерам
и утро для него было – ну, точно как для нас вечер
потому и встречались они по утрам
и кофе пили по утрам
и водку по утрам
и по утрам еблись
и, как не люди всё равно, с утреца тёрли
за философию
они никогда никуда не ходили
сидели в квартире, набитой людьми
пили, потом еблись, тёрли за философию
а потом Аня снова залезала в маршрутку 26 и ехала на работу
безумно это было
но ничего уж тут не поделаешь, – было
Аня встретила его как раз
в очереди на ту маршрутку
было очень холодно, и она зябла, дрогла
и вдруг этот мужчина, стоявший впереди
а выглядел он очень солидно, очень по-мужски
хотя на самом деле он был совсем молодой парень
обернулся к ней и сказал:
мёрзнешь?
И накинул на неё своё пальто
в этот момент Ане так не хватало тепла
что она сочла это редким проявлением заботы
знаком внимания, какого ей никогда
никто до сих пор не оказывал
но на самом деле чувак оказался неоднозначным
как многие чуваки и чувихи
он был как бы двуликим
он на самом деле был заботливым
и внимательным
но не без оттенка мучительства
да, он был мучителем, хотя никогда не доходил до серьёзного зверства
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.