Текст книги "Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней"

Из архивов

В этом разделе собраны тексты, дополняющие книгу «Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней»

Митрополит Антоний Сурожский сказал пророческие слова о матери Марии: «Ее образ будет становиться светлей и светлей, ее духовное значение будет для нас все возрастать по мере того, как и мы начнем понимать последний смысл Любви воплощенной и распятой».

Митрополит Сурожский Антоний (Блум)
Слово о матери Марии

Ни в ком нет большей любви, чем в том, кто жизнь свою положит за друзей своих – в этих словах очерчен весь Евангельский идеал и указан единственный Евангельский путь жизни. Слишком часто эти слова Спасителя относят к тому, как надо христианину умирать. А речь здесь идет о жизни: «положить свою жизнь», отдать, подарить, истощить, излить ради ближнего – значит в первую очередь жить ради него, жить изо дня в день, жить упорно, упрямо жить – нося на своих ломящихся плечах всю тяжесть жизни – и своей и чужой (если это слово только применимо: ведь мы друг другу никогда не можем быть «чужими», мы все, без исключения, друг другу – «свои»). И если приходит время, когда любить друг друга до конца можно только своей смертью, то тогда отдать жизнь, погрузиться в умирание – торжество жизни и победа жизни!

Так прожила свой многострадальный и в каком-то смысле пустынный век и мать Мария (Скобцова).

Но мера ее истощения, кеносиса превзошла меру многих – и меру нашего опыта, и меру нашего понимания. Она была среди нас вызовом, камнем преткновения: для одних – незыблемым основанием, для других – Судом Божиим. Она и в жизни показала «безумие Креста», безумие Божественной Любви – воплощенности до конца, приобщенности чуждому, и вместе до умирания возлюбленному, миру, крестной самозабвенной жертвенной Любви Всесвятой Троицы. Многие из нас, которые после стольких лет начали прозревать, соблазнялись ее отказом от всякой условности, от всего, что «кажется», а не «есть», брошенным ею вызовом всему, что не есть сущность жизни. Она сумела, следуя по стопам Господа и Учителя, любить «напрасно», «безрезультатно»: любить людей пропащих, безнадежных, тех, «из кого все равно ничего не выйдет», кого «и могила не исправит», потому только, что они были ей «свои», русские, обездоленные, погибающие; а позже, во время войны, просто потому, что они были люди, в смертной опасности, в страхе, в гонении, голодные, осиротелые – свои по крови не потому, что они принадлежали той или другой национальности, а потому, что для них Свою Кровь излил Христос, потому, что ею овладела до конца Божественная Его Любовь.

Она пошла путем подлинного юродства во Христе: жила, судя по человеческому разуму – безумно. Но разве не все Евангелие «безумие» в глазах мудрых, опытных по-земному людей? Разве вообще любить, то есть совершенно себя забыть ради Бога и ради ближнего – не сплошное безумие? И разве не так – именно так – нас любит Бог: «до смерти, и смерти крестной»?

Мать Мария, подобно древнему многострадальному Иову, являет собой образ чуткого, глубокого воплощенного человека, и, подобно Иову, она не поддалась соблазну «приписать безумие Богу». Она прожила в разрывающих душу и плоть противоречиях сострадания и ответственного несения своего христианского имени: любовью ради Любви, в умирании ради Жизни, в отдаче своей жизни ради правды Царствия Божия. Ее образ будет для нас все возрастать по мере того, как и мы начнем понимать последний смысл Любви воплощенной и распятой.

Альманах «Хрiстiанос». Вып. XIII. Рига, 2004. Публикуется с любезного разрешения редакции

Николай Бердяев
Памяти матери Марии

Николай Бердяев и Е. Ю. Скобцова. 1930 г.

Мать Мария была одной из самых замечательных и одаренных русских женщин. Она характерна для своей эпохи и отражала самые характерные ее течения. Она была новой душой. Она была поэт, революционер и религиозный деятель.

Она принадлежала революционной эпохе, была социалистом-революционером, но не принадлежала к старому типу революционной интеллигенции. Но она не приняла революции в большевистской форме. Она прошла через русский культурный ренессанс начала века, через русскую поэзию эпохи символистов, была близка с А. Блоком, ей свойственно было беспокойство той эпохи.

Но в душе матери Марии отразились также религиозные искания и течения эпохи. Она была вольнослушательницей петербургской духовной академии. В эмиграции она была одной из немногих сочувствовавших русской религиозной философии. Она активно участвовала в Русском христианском студенческом движении и отошла от него, когда в нем обнаружились очень правые течения.

М. Мария была натурой очень активной, всегда увлеченной каким-либо делом, но никогда не удовлетворенной вполне. Потребность в религиозной деятельности привела ее к монашеству. Социальные мотивы всегда были сильны в ее религиозности. Она стремилась к созданию нового типа монашества. Эмигрантская среда была для этого очень неблагоприятной. Она стремилась все к новым формам деятельности.

Она производила впечатление оптимистки. В ней был избыток жизни. Но когда вышел сборник ее стихов, то в них обнаружилось скорее пессимистическое и горькое чувство жизни. Стихи ее очень замечательны для характеристики ее души, также и драматические поэмы. Ее религиозность не была спокойной, в ней было что-то трагическое, была борьба с Богом, порожденная человеческими страданиями, сострадание и жалость. Ей не казалось легким разрешение проблемы теодицеи.

Была еще одна черта у м. Марии, которая играла огромную роль, и с которой связана ее гибель. У нее была страстная любовь к России и русскому народу. Последний период ее жизни, период войны, был весь окрашен в цвет страстного патриотизма, который принимал крайние формы. Исключительная любовь к России, к русской земле и русскому народу делали ее часто несправедливой к Западу и западным течениям. Ее мироощущение можно назвать революционным славянофильством.

М. Мария во время оккупации была настоящей резистанткой. Помощь евреям. У меня было впечатление, что она стремилась к жертве и страданию, она хотела умереть за русский народ. Конец ее был героический. В германском концентрационном лагере она нашла для себя религиозную деятельность, которая, вероятно, ее больше удовлетворяла, чем деятельность в мире свободном.

С. В. Пиленко
Кубань – моя родина

Первыми гостями Анапы, прибывшими на конференцию из Франции (11–15 октября 2000 г.), были представители рода Пиленко. Своим присутствием и участием они как бы связали воедино историю этой семьи: то, что происходило в Анапе до 1920 г., с тем, что сохранилось в памяти города сегодня.

11 октября 2000 г. анапчане встречали в аэропорту Сергея Владимировича Пиленко – троюродного брата матери Марии, а также Даниэль Вернье – урожденную Пиленко, дочь одного из старших братьев Сергея Владимировича (Юрия), и ее супруга Жана Вернье. Встреча была особенно волнующа: отец Сергея Владимировича – Владимир Илларионович Пиленко – был крестным отцом Гаяны, дочери Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой – матери Марии. Гаяна родилась 18 октября 1913 г., а Сергей Владимирович – 16 октября 1914 г., крестили их обоих в октябре 1914 г. в Свято-Онуфриевской церкви. В ходе конференции Сергей Владимирович открывал для себя Анапу, вспоминал эпизоды из рассказов родителей, пел хорошо запомнившиеся казачьи песни. Протокольная запись этих встреч включает также материалы его воспоминаний, опубликованные ранее в газете «Анапа» под названием «Кубань – моя родина». В них события 80-летней давности…

Я думаю о прошлом, и я думаю о будущем. Я увидел, что Анапа – прекрасный город. Я его не помню: мне было пять лет, когда мы уехали. Я думал, что он совершенно другой. Признаюсь, я боялся встречи с ним. А он оказался намного красивей и более живой, чем я себе представлял. Мы часто вспоминали Анапу. Мои родные сначала думали вернуться в Россию, как все русские, по потом это оказалось невозможно.

Благодарю всех тех людей, которые писали и пишут о матери Марии. Их много. У меня есть книги, масса оттисков из журналов всего мира, из всех стран.

Я благодарю всех тех, кто ее не забыл. Мне говорили, что еще несколько лет тому назад в Анапе жили люди, которые знали ее. Когда я говорю о матери Марии с людьми, которых никогда не видел и которые меня не знали, меня поражают их лица и то, что они говорят и как они говорят о матери Марии. Она была городским головой города Анапы. В самые тяжелые времена, когда никто не хотел брать на себя ответственность. И она эту работу взяла на себя…

Я благодарен всем, кто помог мне выбраться в Анапу. Это было непросто.

Воспоминания о детских годах

В октябре текущего года мне стукнет 87 лет. Многовато! Но кажется, что они промелькнули как один миг. Я пережил немало всевозможных, зачастую необыкновенных, событий; порой моя жизненная дорога шла по самому краю пропасти. Но Бог оберегал меня. Многое уже забылось с годами, но детские годы на родине запомнились крепко и навсегда. Конечно, не все из раннего детства сохранилось в моей личной памяти; кое-что я узнал позднее из рассказов родителей.

Родился я 16 октября 1914 года в Анапе. Мама говорила потом, что я появился на свет, как «принц», под пушечный «салют». Оказалось, что именно в тот день турецкие войска обстреливали Новороссийск.

Раннее мое детство было светлым, оно прошло в Анапе, в Джемете и в расположенном неподалеку нашем имении Курганы. Если не ошибаюсь, папа купил Курганы в начале 1910-х годов. Он предполагал позже передать их моему брату Юрию, который с юных лет любил природу, землю и животных. После окончания анапской средней школы Юрий заявил папе, что он хочет стать агрономом и создать в Анапском районе современную образцовую ферму. Папа одобрил планы сына и купил Курганы именно с этой целью. Курганы располагались в красивой местности, в окружении казачьих станиц. В ожидании, пока Юрий станет агрономом, за имением сначала наблюдал сам папа, а позже он назначил туда управляющим Виктора Мороза.

Еще будучи молодым, Мороз служил в казачьих войсках под началом генерала Д. В. Пиленко. Дмитрий Васильевич заметил интерес молодого казака к сельскому хозяйству и дал ему возможность повысить свои знания путем стажировки в крупных имениях, в том числе и у немецких колонистов.

Я помню нашего управляющего Мороза уже стариком с большой белоснежной бородой. Это был силач-великан ростом более двух метров. Мороз все успевал и все замечал в хозяйстве, в том числе внимательно следил за девушками-работницами, защищая их от частых «набегов» молодых казаков из соседних станиц.

Мне было пять лет, когда мама в первый раз привезла меня в Курганы и «представила» Морозу. Я впервые увидел такого высокого человека и слегка оробел. В это время кто-то проводил мимо нас коня. Мороз остановил его, взял меня одной рукой за шиворот и посадил в седло. Мама страшно испугалась, а я – еще больше, но все же успел схватиться за гриву и не упал. А Мороз сказал маме: «Людмила Васильевна, не бойтесь, у Вашего сына запорожская кровь, он удержится в седле».

Жизнь Мороза оборвалась трагически. Он был заядлым охотником, а в 1919 г. порох не продавался. Кто-то сказал ему, что ребята, играя на анапском пляже, нашли неразорвавшийся снаряд. Разрядить его никто не решался. Мороз надумал «развинтить» находку, чтобы добыть себе пороху. Снаряд взорвался, и от Мороза ничего не осталось. Все мы любили и уважали старика Мороза, он был почти членом нашей семьи. На панихиде было много народу. Я не помню, были ли у Мороза дети. Может быть, кто-то из его потомков дожил до наших дней?

В общем, я рос обыкновенным «барчонком», у которого даже была гувернантка (няня); видимо, меня ждало обычное для нашего круга будущее. Гражданскую войну как войну и сражения я, конечно, не помню. Но вот в марте 1920 года Красная армия «освободила» Анапу от белых. Произошел очередной переворот, смена власти.

В городе мы жили тогда на центральной – Черноморской – улице. Там папа построил дом со всеми современными удобствами; была даже ванна для прислуги, за которую он получил упреки от некоторых из своих друзей, – тогда это было не принято. Семья наша состояла из родителей, двух моих братьев (Юрия и Бориса) и меня. У папы был тихий бас, у Юры – баритон, у Бориса – тенор, ну, а у меня что-то вроде детского сопрано. Частенько наш семейный «квартет» собирался в гостиной, и мы пели казачьи песни, которые мы очень любили. Я до сих пор помню многие из них.

Еще один мой брат – Владимир – учился в Петербургском университете. Октябрьскую революцию он пережил в Москве, будучи отрезанным от семьи. Мы о нем ничего не знали и считали, что он погиб еще в 1918 году. Он же лишь в 1926 году узнал наш французский адрес. Благодаря помощи проф. А. А. Пиленко и его друга – польского министра графа А. Замойского, Владимир в 1927 году нелегально выехал с женой из СССР в Польшу, а затем и во Францию.

Попутно я хочу сказать несколько слов о брате Юрии. Он получил свое имя в честь крестного отца – Юрия Дмитриевича Пиленко (отца матери Марии). Юрий был компаньоном детских игр своего кузена Мити Пиленко (брата матери Марии), его мать С.Б. Пиленко очень любила своего племянника. Они поддерживали родственную связь и во Франции до смерти Софьи Борисовны в 1962 году.

Большим другом нашей семьи был анапский доктор В. А. Будзинский. Это был замечательный врач и талантливый организатор (администратор). И еще: Будзинский был моим крестным отцом, часто баловал меня, угощал сладостями. Я его очень любил и звал Додо (от слова «доктор»). Помню его как живого до сих пор.

Еще в 1919 году папа встречался с одним из своих знакомых, директором одесского банка «Лионский кредит». Этот банкир настойчиво предлагал папе перевести любую денежную сумму во Францию. Тогда это было еще возможно. Папа поблагодарил его, но ответил: «Только крысы бегут с тонущих кораблей. Я уеду из России лишь в случае, если мне будет угрожать гибель. А наши капиталы нужны здесь, нашему правительству». «Пророчество» папы сбылось: вскоре после этого он был вынужден покинуть Россию, как говорится, без копейки.

После мартовского (1920 г.) переворота в Анапе всем стало ясно, что советская власть победила окончательно.

В один из весенних вечеров 1920 г. мои родители решили собрать у нас в доме своих друзей на товарищеский ужин. Всем хотелось, чтобы вечер был «блестящим», «светским», поэтому в приглашениях специально оговаривалось, чтобы гости были одеты во фраки и вечерние платья. Тогда у нас собралась вся анапская интеллигенция. На вечер был заказан струнный квартет, который должен был во время ужина играть пьяниссимо сочинения Моцарта, Шуберта и Бетховена. Мама шутя сказала папе: «Надеюсь, что наш вечер не постигнет судьба “Титаника” и он не закончится катастрофой». Увы, ее надежды не оправдались.

Вечер начался весело. Как вдруг раздался стук прикладов в парадную дверь. Горничная крикнула: «Красные!» Всем стало сразу ясно, что это значит. Папа, как был во фраке, а братья в студенческих мундирах выпрыгнули в окно с противоположной стороны дома. Они бежали, не успев ничего захватить с собой из вещей и документов. Позже кое-что (очень мало) спасла мама. Так в 1920 году папа навсегда покинул родину. Охотничьими тропами добрались они втроем до лиманов, где нашли лодку-плоскодонку и через камыши вышли к морю.

Когда дверь в доме была взломана и красные ворвались в столовую, то оказалось, что это вовсе не красноармейцы, а местная милиция (может быть, чекисты). Их начальник грубо спросил: «Где твой Пиленко?» Мама спокойно ответила, что его нет дома и она не знает, где он. И тут она узнала предводителя разбойников: это был один из ее бывших воспитанников и протеже. Глядя ему в глаза, мама с иронической улыбкой сказала: «А я подумала, что вы пришли публично поблагодарить меня за все то, что я сделала для вашей семьи и для вашего образования…» Тот пришел в ярость и хамски закричал: «Замолчи!.. Я еще заставлю тебя плясать, казачка». Своей шайке «атаман» приказал провести тщательный обыск в доме. Папу, конечно, не нашли. Рассвирепевший начальник пообещал маме разыскать папу и повесить его собственными руками. Тут же многие присутствующие были арестованы, и в том числе доктор Будзинский и мама как заложница за папу. В ту же ночь арестованных отправили в анапскую тюрьму, я в то время был в Курганах с няней. Волею судьбы мне, пятилетнему мальчику, суждено было стать одним из многих беспризорников, появившихся тогда в советском, «раю». Гувернантка от меня сбежала, а курганские казаки побоялись дать мне убежище, чтобы не скомпрометировать себя перед новой властью контактом с Пиленчонком.

Экскурсия по памятным и историческим местам города

Мы подъехали к школе № 1 и подошли к двухэтажному зданию, где некогда жила семья Пиленко Владимира Илларионовича.

– Узнаете?

Первая и неподдельно искренняя реакция Сергея Владимировича удивила:

– Ну откуда я могу знать этот дом?

– Так это ваш дом!

– Наш?… Может быть, но я не узнаю, ведь мне было пять лет…

Наступило замешательство. Кто-то что-то пытался гостю рассказать, но он стоял молча и смотрел отрешенно.

– У нас был большой сад… А тут…

Хором и почти радостно:

– И здесь был сад, его вырубили.

Сергей Владимирович возразил нерешительно:

– Но наш дом был выше.

– Конечно выше, сколько времени прошло! Вот культурный слой и нарос.

– Да… у нас были другие двери. Широкие, парадные.

– И здесь были другие, но они уже давно снесены, и вот поставили эти.

– Подождите, подождите. У окон должна быть труба. По ней спускался отец с братьями со второго этажа.

И Сергей Владимирович буквально побежал вокруг дома.

– Есть, я узнаю! Вот эта труба! И окно узнаю! Была уже совсем осень. К родителям пришли гости. Мама была в парадном платье, вдруг вбежала горничная и с испугом: «Красноармейцы у входа!» Папа с братьями бросились к окну, по трубе спустились вниз и, согнувшись, побежали к морю. Днем прятались в лиманах, а потом наняли какую-то лодку и уплыли в Новороссийск. Маму арестовали… Я остался на руках у гувернантки, но она тоже сбежала из Анапы. И несколько дней местные мальчишки скрывали меня. Маму вскоре освободили… И мы перебрались в Петроград… А что сейчас в этом доме?

– Школа.

– Школа? Это хорошо. Мама моя много делала для школ, она и приютом заведовала.

(Людмила Васильевна – мама Сергея, урожденная Фурсенко, была заметной личностью, работала морским экспертом.)

Воспоминания о детских годах (продолжение)

Итак, папа и братья мои были в бегах, мама и Додо в тюрьме в ожидании смерти. А я воспринимал это свое новое положение чем-то вроде игры, только серьезной. Наша «бригада» состояла из пяти мальчишек. Старшему, пастуху Петьке, было 13 лет, остальным – по 7–8 лет, а я был самым младшим, и на меня смотрели с презрением. Между прочим, еще и потому, что я не все понимал по-украински, а главное, – не умел свистеть на пальцах. Пастух, не умеющий свистеть, – это не пастух!

В первое время нам удавалось добывать в станицах скудную пищу: черный хлеб и изредка кусок колбасы. Но это происходило все реже и реже: хлеба и в станицах тогда было мало. Петька был вынужден иногда спускаться до станичных окраин и приносить ворованные арбузы. Я хорошо помню, как Петька раздавал нам куски макухи, которая в большом количестве хранилась в сарае-овчарне.

И тут поистине произошло чудо! В Анапу с какой-то инспекцией приехал нарком здравоохранения Н. А. Семашко. Когда-то он учился в медицинском институте вместе с Будзинским, они были друзьями. Узнав, что доктор и моя мама в тюрьме, Семашко добился их немедленного освобождения. А на мои поиски в горы были посланы красноармейцы. Меня, конечно, нашли.

В. А. Будзинский с 1920 года стал работать в Краснодаре в управлении курортов Кубани и Черного моря. Тогда же, в 1920 году, и мы с мамой покинули родной дом в Анапе. Благодаря заступничеству Семашко нам удалось переехать в Петроград, где меня устроили на учебу в 13-ю школу. Это было престижное учебное заведение, ученики его были в основном детьми тогдашней «номенклатуры». В прошлом же это была знаменитая 3-я гимназия, которую в разное время окончили: В. Я. Стоюнин, Н. Чистович, Д. Писарев, Д. Мережковский, С. Маршак… Как раз в тот короткий период, когда я там учился, отмечалось 100-летие гимназии-школы. Все учителя и ученики, в том числе и я, получили памятные серебряные жетоны в виде щита. Обучение в школе было очень хорошим. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю тех своих учителей. И если я еще окончательно не забыл родной язык, то в этом их большая заслуга. В школе меня приняли в пионеры. Я носил красный галстук и вместе с другими ребятами пел: «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой…» Я и сейчас считаю, что эти слова имели ко мне прямое отношение: ведь я – выходец из народа, кубанский казак. И семья наша была поистине трудовой; среди нас не было тунеядцев и эксплуататоров. О том, как работали и что сделали для родного города мои родители, анапчане, кажется, знают. Я хочу только напомнить, что у папы было несколько российских и зарубежных патентов на изобретения, он был неравнодушен к техническим новинкам!

В результате отец с братьями добрались до Туниса. Там на шахте какое-то время работали. Было очень трудно… Арабы не очень хотели работать… Папа уставал. Пришлось ему домашними делами заниматься. Потом они перебрались во Францию, работали на виноградниках под Лионом. Ну а там и мы приехали. Мама в одной из газет прочитала папино объявление. Мы списались и наконец соединились.

С гостями конференции Сергей Владимирович поделился рассказами о своей жизни во Франции и о тех немногих встречах с матерью Марией в Лионе, куда она приезжала по делам Русского студенческого христианского движения (РСХД). Встречи были мимолетными. Мать Мария всегда появлялась в их доме неожиданно и мимоходом, вечно спешила. У него в памяти остался образ крупной и энергичной женщины. «Она была большая во всем».

Рассказ записан З. Н. Лемякиной и Л. И. Агеевой.

Анапа, Санкт-Петербург, Париж

Текст печатается с разрешения авторов по публикации на сайте «Мать Мария» http://mere-marie.com/

(© Ксения Кривошеина).