Текст книги "Пожалейте читателя. Как писать хорошо"

Глава 7
Страх (не) отыскать стóящую тему, или маловато смертей

А что, если вы обожаете писать, хотите быть писателем, но вам кажется, что с вами не происходило и не происходит ничего достаточно эпического? То есть ничего достаточно эпического, чтобы об этом стоило написать? Воннегуту и здесь есть что сказать.

ТЕРПЕНИЕ

Одна молодая особа,

которой я преподавал писательское мастерство в ГКНЙ[149]149
  ГКНЙ – Городской колледж (Сити-колледж) Нью-Йорка.


[Закрыть]

много лет назад,

призналась мне,

почти со стыдом,

словно это мешает ей стать

по-настоящему изобретательным автором,

что она никогда не видела

ни одного покойника.

Я положил ей руку на плечо

и сказал:

«Наберитесь терпения»[150]150
  Kurt Vonnegut, “Poems Written During the First Five Months of 2005” (unpublished manuscript, 2005).


[Закрыть].

~

Это один совет Курта. А вот другой:

Я не имел ни малейшего представления о масштабах разрушений [Дрездена]. ‹…› Мне не с чем было сравнивать, разве что с кадрами из кинофильмов. Вернувшись домой (а я начал писать, еще работая в корнеллской «Сан», правда, университетской газетой мое писательство и ограничивалось), я подумывал о том, чтобы написать о своей военной эпопее. Все мои друзья вернулись домой, им тоже довелось пережить много увлекательного. И вот я сбегал в редакцию «Индианаполис ньюс» и посмотрел, что там писали про Дрезден. Нашел заметку в полдюйма длиной, где говорилось, что Дрезден бомбили и было потеряно два самолета. Ну что ж, решил я, видимо, это событие на фоне Второй мировой войны было не таким уж заметным. Вот остальным есть о чем писать. Помню, как я завидовал Энди Руни, который тогда как раз стал знаменитым; я не знал его, но, кажется, он первый, кто опубликовал послевоенный рассказ про войну, озаглавленный «Хвостовой стрелок». Черт, у меня-то таких классных приключений не было. Однако всякий раз, когда в разговоре с каким-нибудь европейцем речь заходила о войне и я упоминал, что был тогда в Дрездене, тот человек изумлялся и просил рассказать поподробнее. Потом вышла книга Дэвида Ирвинга о Дрездене, в ней говорилось, что это было самое большое кровопролитие в истории Европы. Господи, воскликнул я, значит, я все же что-то видел![151]151
  Vonnegut, Palm Sunday, chap. 5.


[Закрыть]

Может быть, вы тоже все-таки кое-что повидали. Может быть, важно описать происшествие у вас на заднем дворе, которому вы стали свидетелем. Генри Дэвид Торо жил в городке Конкорд (штат Массачусетс). И он изрек: «Во время своих долгих странствий я объездил весь Конкорд». Воннегут использовал эту фразу как своего рода эпиграф-эпитафию для первого сборника собственных документальных текстов – под названием «Вампитеры, фóма и гранфаллоны». В «Вербном воскресенье» он объясняет:

Мое внимание к этой цитате, скорее всего, привлек один из моих замечательных учителей в средней школе. Торо, как мне кажется, описывал мир, увиденный глазами ребенка. То же касается и моих книг. Его фраза о Конкорде передает детское восприятие, каким оно, по-моему, должно быть, города или деревни, где человек родился. Там, поверьте, хватит чудес и тайн на целую человеческую жизнь, где бы вы ни родились

Зáмки, говорите? В Индианаполисе их было полным-полно[152]152
  Vonnegut, Palm Sunday, chap. 2.


[Закрыть].

~

Вам вовсе не обязательно стать непосредственным свидетелем чьей-то смерти, или масштабных разрушений, или агонии. Вас просто должно что-то волновать. Может быть, это что-то радостное[153]153
  [источник не указан]


[Закрыть].

В айовской Писательской мастерской в рамках обязательного курса под названием «Формы художественной прозы» (художественная проза рассматривалась с точки зрения писателя; занятия посещало примерно восемьдесят студентов) Курт разбирал один из чеховских рассказов, сейчас уже не помню какой. Я толком не понимала его смысл, поскольку в нем почти ничего не происходит. Девушка-подросток влюбляется то в одного мальчика, то в другого, то в третьего. Насколько я помню, она указывает на какую-то собачку (или на что-то/кого-то еще?) и смеется[154]154
  Имеется в виду рассказ «После театра» (впервые опубликован в 1892 г.). С. М. пересказывает его не совсем точно.


[Закрыть]. Всё. Никакого вам конфликта, никакого драматического поворотного момента, никаких перемен. Курт подчеркивал, что у героини попросту нет слов для выражения чистой радости, вызванной полнотой жизни, собственной веселой и сочной энергичностью, обещанием романтики. Ее невыраженные чувства изливаются в смех над чем-то совершенно невинным. Это и происходит в рассказе. Полнейший восторг Курта перед радостью жизни, которую ощущает эта девушка, заражал восторгом и нас. Курт был очарован этим рассказом, и это научило меня: к таким моментам нельзя относиться с пренебрежением. Они стоят того, чтобы написать о них рассказ.

~

Если вы еще молоды, как та студентка Городского колледжа, вам вряд ли довелось испытать то, что успели испытать люди постарше, и достичь того, чего они успели достичь. Меня приняли в айовскую Писательскую мастерскую, когда за плечами у меня был всего один рассказ, к тому же я специализировалась на социологии, поэтому мало что знала о писательской профессии. Как и Курту, мне казалось, что ровесники куда выше меня классом и что я совершеннейшая невежда по части английской литературы. Я частенько сравнивала себя со своими наставниками по писательскому мастерству. У них ведь было по крайней мере на двадцать лет больше моего на то, чтобы побродить по жизни, почитать, посочинять!

Вот мнение Воннегута о поколениях (включено в посмертную антологию «Здорово, правда?»):

Чего, собственно, люди чуть постарше хотят от тех, кто чуть помоложе? Они хотят, чтобы им воздали должное за то, что они столько протянули, за то, что они выжили в трудных обстоятельствах, где им частенько приходилось проявлять большую изобретательность. Но люди чуть помоложе невыносимо прижимисты по части таких похвал.

А чего люди чуть помоложе хотят от тех, кто чуть постарше? Думаю, больше всего им хочется безоговорочного и безусловного признания, что они теперь – зрелые мужчины и женщины. Но люди чуть постарше невыносимо прижимисты по части такого признания[155]155
  Kurt Vonnegut, If This Isn’t Nice, What Is?, ed. Dan Wakefield (New York: Seven Stories Press, 2014), 9.


[Закрыть].

~

Как-то раз я прочла одно коллективное интервью с Джоном Бартом, Куртом Воннегутом и другими, где Воннегут объявляет: разумеется, главная причина, по которой писатели пишут, состоит в том, что они хотят изменить мир. Барт возражает: нет, он пишет не поэтому – и, насколько я помню, сообщает, по сути, о том, что ему просто нравится играть словами.

~

На вопрос о том, как он относится к своим «братьям и сестрам по ремеслу», Воннегут ответил: «Разумеется, дружески. Мне порой трудно общаться с некоторыми из них, потому что иногда кажется, что мы занимаемся совершенно разными вещами («Ну, допустим, он ортопед, а я ныряльщик за жемчугом», – добавил он в «Судьбах хуже смерти»). Меня это очень поражало»[156]156
  Vonnegut, Palm Sunday, chap. 5.


[Закрыть]. Потом Сол Стейнберг, его друг, художник-график, прояснил проблему: «Все очень просто. Есть два типа художников, только не надо думать, что один чем-то лучше другого. Первый тип – те, кто вдохновляется самой жизнью. А второй – вдохновляющиеся историей того искусства, в котором сами работают»[157]157
  Vonnegut, Fates, chap. 11.


[Закрыть].

Я отношусь к [первой группе], иначе и быть не могло. Я не умею шутить шутки с литературным наследием просто потому, что я никогда его серьезно не изучал[158]158
  Vonnegut, Palm Sunday, chap. 5.


[Закрыть].

Может быть, вы обожаете своих литературных прародителей. Может быть, отклик на их творчество как раз и составляет суть вашего. Может, именно это вас и волнует.

~

А вот еще одно мнение Воннегута – пожалуй, более спорное:

Я думаю, что это невероятно освежает – когда у писателя в голове есть что-то, кроме истории литературы от сотворения мира до наших дней. Литература не должна исчезнуть в собственном заду[159]159
  Vonnegut, Palm Sunday, chap. 5.


[Закрыть].

~

Воннегут известен своей несерьезностью в подходе к серьезным вопросам, касающихся проблем жизни и писательства. Он всегда не прочь был покуражиться. Особенно ярко этот метод проявляется в «Завтраке для чемпионов», где автор то и дело вылезает на сцену и тормошит своих персонажей (а значит, и нас, читателей), показывая, какая это веселая (и даже отчасти глуповатая) работа – быть создателем мира его книги:

– «Блэк-энд-Уайт» да разбавь! – услышал он голос официантки. Надо бы Вейну навострить уши. Как раз этот напиток предназначался не кому попало. Он предназначался человеку, который создал все теперешние горести Вейна, тому, кто мог его убить, или сделать миллионером, или вновь отправить в тюрьму – словом, мог проделать с Вейном любую чертовщину. Этот напиток подали мне[160]160
  Vonnegut, Breakfast, chap. 16.


[Закрыть].

~

Существует детская книжка довольно большого формата (по высоте она побольше, чем по ширине, поэтому ее стоило бы назвать высокой), в великолепной ярко-голубой обложке с изображением Солнца, Луны и звезды. Она так и называется – «Солнце, Луна, звезда». Вышла она в 1980 г., и ее авторами стали Курт Воннегут и архитектор Иван Чермаев – мой сосед по даче (так уж случилось). Я поинтересовалась, как они познакомились и стали сотрудничать. Мне казалось, что они довольно долго обменивались идеями насчет сюжета и иллюстраций.

Но Иван Чермаев поведал мне другую историю.

В 1970-х гг. их познакомил общий друг. В то время Иван делал коллажи, и друг заявил, что их просто необходимо показать Курту. Иван говорит: «Меня просто интересовали различные формы Солнца, Луны и звезд, их взаимоотношения, так что я сделал сотни коллажей, понятия не имея, как поступлю с ними дальше». Вняв совету, он «вручил Курту стопку из примерно сотни коллажей – и потом от него три месяца не было ни слуху ни духу. И я подумал: ну ладно, Курта это не заинтересовало, а может, у него появились дела поважнее. Но тут Курт позвонил. И вскоре явился ко мне, и сел за мой большой стол, и положил на него ноги, и стал наблюдать, как я просматриваю то, что он сделал. – Иван смеется. – То, что он сделал, вообще никак не связано с Солнцем, Луной и звездами. Курт расположил все это в своем особом порядке, он следовал собственной идее, которая была максимально далека от моей. Он не изменил только одно – название, которое я придумал, – фыркает Иван. – Ему явно очень нравилось следить за моей реакцией. А я просто пришел в восторг: он же меня так удивил».

Какую же историю выстроил Курт из рисунков Ивана? Рассказ о рождении Создателя Вселенной – с точки зрения самого новорожденного.

~

В изданной «книжке-раскладушке» ее авторы приоткрывают завесу тайны над их совместным творческим процессом:

Эта книга – эксперимент по созданию музыки для глаз, а не для ушей.

Вначале Иван Чермаев нарисовал иллюстрации – не объяснив, что они означают. Затем Курт Воннегут написал слова, которые подходят к этим картинкам.

А стало быть, это песня, просто вначале для нее сочинили музыку, а уж потом – слова.

Простенький гимн для печатного станка. Кому-то может показаться забавным спеть собственные слова на мелодию Чермаева.

~

Два взрослых человека забавляются, только и всего: один – очертаниями, фигурами и их взаимоотношениями, другой – словами и их взаимоотношениями с фигурами и очертаниями.

~

Развлекайтесь на всю катушку!

Врубите музыку!

Глава 8
Еще кое-что о главной движущей силе творчества, или Не бойтесь

Если вы действительно ощущаете настоятельную потребность в том, чтобы другие услышали то, что вы намерены высказать по некой теме, эта глубоко ощущаемая необходимость будет поддерживать вас на всем пути – через годы, через остановки и возобновления работы, через неверные подходы, через взлеты и падения, эти «американские горки», когда писательский труд порой кажется тяжелым и нудным, порой вызывает восторг, а порой приводит в уныние.

Наука подтверждает, что мотивированность «внутренней» заинтересованностью приводит к самым большим успехам, особенно если она сочетается с практическими поощрениями[161]161
  Barry Schwartz and Amy Wrzesniewski, “The Secret of Effective Motivation,” The New York Times, July 6, 2014.


[Закрыть].

Вот что Воннегут некогда написал своему отчаявшемуся другу – чилийскому писателю Хосе Доносо. По мнению одного из воннегутовских биографов, в этом послании он «откровеннее всего высказал свою позицию по этой трудной писательской задаче – необходимости постоянно продолжать работу»[162]162
  Charles Shields, And So It Goes (New York: Holt and Company, 2011), 229.


[Закрыть]. Хосе тоже преподавал в айовской Писательской мастерской, и они с Куртом (а также их жены) очень сдружились. Курт Воннегут, как мы уже знаем, работал над «Бойней номер пять» в течение двадцати с лишним лет. Хосе Доносо трудился над своим романом «Непристойная ночная птица» десять лет – и написал Курту, жалуясь, что эта книга приводит его в отчаяние. Он даже начал подумывать о самоубийстве. Писание этой вещи изматывало его, он чувствовал, что уже больше ни на что не годен, слаб, бессилен, жалок. И он просто упрятал рукопись в коробку – всю тысячу страниц.

Курт тогда как раз намеревался вернуться в Дрезден, чтобы провести там кое-какие изыскания для «Бойни номер пять» вместе со своим другом-однополчанином Бернардом О’Хэйром. Их «жутко подвело коммунистическое турагентство», напутавшее с бумагами, в результате чего они не смогли поехать в Ленинград, хоть и заплатили за это путешествие. Им пришлось изменить маршрут, и теперь они оказались в Хельсинки (поспешно пишет он Хосе карандашом).

Если вы, дорогой писатель, и в самом деле чувствуете такую настоятельную потребность рассказать миру о волнующей вас теме, тогда вот вам правило прорыва № 6, взятое из этого письма: «Не бойтесь».

Хельсинки

22 октября 1967 г.

Дорогой Хосе, дорогая Мария Пилар,

не без самодовольства сообщаю, что очутился в Хельсинки, очень странном месте. После захода солнца тут все норовят дико нализаться. Мой спутник, старый боевой товарищ, – прокурор округа Нортхэмптон (штат Пенсильвания). Я бы в жизни не добрался до Дрездена, если бы рядом не было юриста. Мне стоило колоссальных трудов добыть визу. И все-таки, оказавшись там, мы обнаружили, что на стенках мужских туалетов везде написано «007» – кодовое имя Джеймса Бонда.

Нас жутко подвело коммунистическое турагентство. Примерно за 200 долл. они продали нам билеты и забронировали нам номера: всё это якобы должно было обеспечить нам спокойную шестидневную поездку из Берлина в Варшаву и потом в Ленинград. Но, когда мы попытались совершить эту поездку, нас не пустили даже на поезд, отправлявшийся из Берлина: агентство дико напутало с бумагами. Мы попытались добиться, чтобы нам вернули деньги, но над нами только посмеялись и сказали, чтоб мы катились к едрене фене. Мы, в общем, так и поступили. Мы полетели в Гамбург, а уж оттуда – сюда. Завтра (в понедельник) мы попытаемся снова добраться до Ленинграда. До него уже остается всего шестьдесят миль. Английский язык тут бесполезен. Как и французский. Как и немецкий.

Понятное дело, в нынешнем октябре – пятидесятилетие русской революции, так что Ленинград должен производить очень сильное впечатление. В Восточной Германии тоже очень веселятся насчет этих пятидесяти лет. Тут вечно чего-то не хватает.

На самом деле я сейчас очень много думаю насчет того, что ты бросил «Птицу». По-моему, с этим нельзя примириться. Это какая-то нелепость: Доносо не должен отказываться от Доносо. Зачем с таким презрением глядеть на себя десятилетней давности? Я уверен, что этот человек был еще и очень милым писателем и его стоит выслушать – не меньше, чем тебя.

Я задам грубый вопрос: а тебе вообще нужен финал? Если да, то давай-ка незамедлительно сочиним его. Пусть это будет просто услуга, которую мы окажем тому человеку, каким ты когда-то был. Пусть мы станем его литературными душеприказчиками. Неужели он недостаточно высказал на тысяче своих страниц (господи помилуй, ну и объем!), чтобы мы считали себя вправе оборвать его речь на полуслове? Ты просто обязан дать кому-то другому прочесть то, что ты уже написал. Я не доверяю твоим перепадам настроения (если они не касаются дружбы). Лучше бы ты поучился умственной гигиене у Вэнса. Если бы он наваял тысячу страниц, он бы, черт побери, наверняка разделил их на четыре одинаковые стопки и по одной запродал их Гильдии литераторов. Сегодня никто не пишет лучше тебя. Не бойся.

Мы, разумеется, будем гораздо чаще видеться – пока нас не посадили как гнусных старикашек. Я хочу годик или даже больше пожить в Европе – вероятно, начиная с 1969-го. Вероятно, мы поселимся в Гамбурге. Меня поразило, до чего уютно я здесь себя чувствую – прямо как дома. Мой друг-ирландец чувствует то же самое, так что очарование этого города, видимо, универсально. По крайней мере в какой-то степени.

Передавай всякие нежные слова моей жене – если вдруг ее увидишь.

Всего,

Курт Воннегут

Глава 9
О том, что возвышает душу

Главное преимущество занятий любым искусством, даже если вы делаете это не очень-то хорошо, состоит в том, что они позволяют вам возвышать собственную душу[163]163
  Kurt Vonnegut, “Despite Tough Guys, Life Is Not the Only School for Real Novelists,” The New York Times, May 24, 1999.


[Закрыть].

Воннегут много раз высказывал эту идею в самых разных формулировках – особенно по мере того, как делался все старше. «Писательство было для отца чем-то вроде духовного упражнения, – отмечает его сын Марк. – Это было единственное, во что он по-настоящему верил»[164]164
  Mark Vonnegut, introduction to Armageddon in Retrospect, 1.


[Закрыть].

~

Олдер Ярроу, автор книг о винах, ежегодно помещает в своем блоге следующую историю о Воннегуте (дабы ободрить тех, кто решается писать о вине за совсем небольшие деньги):

Однажды весной я ходил на занятия литературного семинара, где нас учили писать художественную прозу. Нашей преподавательнице удалось договориться со своим близким другом о том, чтобы он провел за нее одно занятие – для нас, пылких студентов колледжа с горящими глазами. Нас было двенадцать, а заменой стал не кто иной, как Курт Воннегут. Первое, что он сказал нам своим звучным хрипловатым голосом, слегка ссутулившись в неуютной, тускло освещенной аудитории: «Роман умер. Никто больше не читает художественную прозу. Америка отказалась от собственного воображения. С этим покончено».

Насколько я помню, потом он еще какое-то время разглагольствовал перед нами, куря сигареты одну за другой. Может, насчет сигарет я и выдумал, но я точно помню его слова – и его ответ на вопрос, который кто-то из нас сумел робко пропищать в конце его тирады:

– Стало быть, вы хотите сказать… э-э… что нам вообще лучше позабыть о писательстве?

Тут мистер Воннегут (разумеется, предварительно потушив сигарету в пепельнице) сел несколько прямее и, слегка блеснув глазами, ответил:

– Ну уж нет. Поймите меня правильно. Вы никогда не сумеете зарабатывать себе на жизнь писательством. Черт побери, вы вообще можете помереть от всех этих попыток. Но это не значит, что вам не надо писать. Вы должны писать по тем же причинам, по каким должны учиться танцам. По тем же причинам, по каким следует выучить, какой из вилок орудовать на шикарном званом обеде. По тем же причинам, по каким надо повидать мир. Это хороший тон[165]165
  Alder Yarrow, “So You Wanna Be a Wine Writer,” Vinography (blog), December 10, 2009, http://www.vinography.com/archives/2009/12/so_you_wanna_be_a_wine_writer.html.


[Закрыть].

Воннегут обращался к студентам колледжа, только начинавшим учиться писательскому мастерству. Тем, кто твердо решил посвятить себя писательству, он говорил то же самое, но более веско:

[Вспоминается] высказывание Билла Гейтса: «Погодите, скоро вы увидите, на что в действительности способен ваш компьютер». Но ведь это не чертовы компьютеры, а вы, человеческие существа, созданы для того, чтобы показать, на что вы способны. Вы способны на настоящие чудеса, если только приложите к этому необходимые усилия[166]166
  Vonnegut, Man Without, 56.


[Закрыть].

И еще:

На жизнь этим [искусством] не заработаешь. Это просто свойственный человеку способ делать жизнь более сносной. Занятия искусством (даже если это у вас не очень-то получается) возвышают душу, черт побери[167]167
  Vonnegut, Man Without, 24.


[Закрыть].

~

Итак, занятия искусством «возвышают душу». Это может показаться расплывчатой банальностью. Что Воннегут имеет в виду, говоря о «возвышении души»? Что такое «душа»?

В словаре Вебстера указано, что это:

● духовная или нематериальная часть человека или животного, которая считается бессмертной;

● нравственная или эмоциональная природа человека либо его ощущение собственной уникальной личности.

А вот определение Рабо Карабекьяна, художника из «Завтрака для чемпионов». Растолковывая свое полотно, выполненное в стиле абстрактного экспрессионизма, огромную зеленую картину, которую пересекает вертикальная полоса из оранжевой флуоресцентной ленты, он говорит [далее курсив мой. – С. М.]:

– ‹…› Это – образ сознания каждого животного. Это – нематериальная сущность всякого живого существа, его «я», к которому стекаются все познания извне. Это – живая сердцевина в любом из нас: и в мыши, и в олене, и в официантке из коктейль-бара. И какие бы нелепейшие происшествия с нами ни случались, эта сердцевина неколебима и чиста. ‹…› Наше сознание – это именно то живое, а быть может, и священное, что есть в каждом из нас. Все остальное в нас – мертвая механика[168]168
  Vonnegut, Breakfast, chap. 19.


[Закрыть].

~

Как же «возвышается» (растет) наша душа – наше сознание? Вот некоторые пути, способы и средства.

Воннегут отмечает в предисловии к своему первому сборнику нон-фикшн:

В моей документальной прозе я нахожу мало свидетельств того, что я сколько-нибудь повзрослел. Я не могу отыскать там ни одной идеи, которую не стянул бы у кого-то еще и с важным видом не провозгласил бы к тому времени, как добрался до седьмого класса школы.

А вот мои приключения, связанные с написанием художественной прозы, куда более удивительны и увеселительны – во всяком случае для меня. Возможно, в этой области я все-таки действительно немного вырос и развился. Славно, если это так. Это доказало бы, что плоды воображения сами обладают способностью созидать.

Если человек, обладающий явно дюжинным умом, как у меня, посвятит себя рождению такого вот плода воображения, этот плод, в свою очередь, будет заманивать этот дюжинный ум в состояние большей разумности. Джеймс Брукс, мой друг-художник, поведал мне прошедшим летом: «Я наношу на холст первый мазок. А после этого за дело берется уже сам холст – он выполняет не меньше половины работы». То же самое можно сказать о писчей бумаге, ваяльной глине, кинопленке, колеблющемся воздухе, обо всех безжизненных субстанциях, которые человеческим существам удается обратить в наставников и в товарищей по играм.

‹…› Поэтому теперь я верю: единственный способ, каким американцы могут возвыситься над своей дюжинностью, достаточно повзрослеть, чтобы спасти себя и помочь спасти нашу планету, состоит в том, чтобы, преисполнившись энтузиазма, завязать тесные отношения с плодами собственного воображения. Правда, сам я не особенно доволен продуктом собственного воображения – моей художественной прозой. На меня просто производят впечатление те нежданные откровения, которые дождем льются на меня, когда моя работа состоит в том, чтобы давать волю своему воображению: тут очень большой контраст с теми дубоватыми, насквозь знакомыми идеями, которые загромождают мой стол, когда моя работа состоит в том, чтобы поведать правду [курсив везде мой. – С. М.][169]169
  Vonnegut, Wampeters, preface.


[Закрыть].

Почему обязательно должно быть так? Даже если вы просто записали правду на бумаге, вы уже чего-то да стоите. Писать – значит проявлять щедрость, даже по отношению к себе. Нечто произошло, и вы, свидетель событий, записываете их. Вы мыслите и наблюдаете особым образом, по-особому подаете события, благодаря чему проявляете свою индивидуальность и подтверждаете ценность ваших переживаний.

Но, когда вы пишете художественную прозу, перед вами открываются врата, ведущие в тайны воображения и подсознания, то есть во все то, что может быть скрыто от нашего сознания.

Луиза Десальво, профессор колледжа Хантера, написала замечательную книгу под названием «Писательство как способ исцеления». Она утверждает, что к исцелению ведет не всякое писание (тут малоэффективны «свободное письмо», или объективное описание пережитой травмы, или бездумные попытки «выговориться»), и перечисляет определенные методы, которые помогают исцелиться: «Подробное описание травматических или огорчающих событий и наших чувств по их поводу в тот момент и сейчас – единственная разновидность создания текстов о травмах, которые связываются в клинических наблюдениях с улучшением здоровья».

Рецепт Десальво очень точно говорит о том, что часто происходит в процессе написания художественной прозы.

Художественный текст требует создания маски – иными словами, вам приходится смотреть на происходящее с точки зрения выдуманного персонажа, а значит – видеть то же, что он. «Дайте человеку маску, и он скажет правду», – говаривал Оскар Уайльд.

Художественная проза жаждет перемен. Нет перемен – нет истории. Без противостояния – с другим персонажем, с проблемой, с чем-то в самом персонаже – и без движения история будет статичной, мертворожденной.

Художественный текст – это прежде всего рассказ о чем-то, некий сюжет, развивающийся на протяжении какого-то времени, пусть и очень небольшого. В нем есть «тогда» и «теперь».

Конечно же, не всякий художественный текст следует тем принципам, которые излагает Десальво. Но им явно может следовать большинство документальных текстов, особенно мемуаров: собственно говоря, ее книга как раз и обращена к авторам «нон-фикшн». Однако, по словам Десальво, клинические эксперименты, проведенные с участием контрольной группы[170]170
  В таких экспериментах контрольная группа, в отличие от основной, не получает изучаемое средство, не подвергается изучаемому воздействию и т. п.


[Закрыть], показывают (применительно к текстам любых форм и жанров): «Нужно писать так, чтобы подробные описания случившегося сплетались с возникшими тогда и существующими сейчас чувствами, касающимися того, что случилось»[171]171
  Louise DeSalvo, Writing as a Way of Healing (Boston: Beacon Press, 2000), 25.


[Закрыть].

Именно это Курт Воннегут проделывает во многих своих романах.

Мы рассмотрим здесь два из них – как примеры средств для «возвышения души» самого Воннегута. Быть может, они вдохновят на душевный рост и вас.

~

Писательница Джозефина Хамфриз полагает: «Один из подходов к написанию истории состоит в том, чтобы отнестись к этому как к писательскому отклику на самый важный вопрос, который способен задать писатель. Этот отклик зачастую сложен, противоречив и переменчив, но сам вопрос прост и почти всегда остается одним и тем же. Чем масштабнее вопрос, тем более рискованна проза»[172]172
  Josephine Humphreys, review of The Collected Stories, by John McGahern, The New York Times, February 28, 1993.


[Закрыть].

Вслушаемся в тот вопрос, который задает Воннегут по поводу бомбардировок Дрездена в интервью, состоявшемся вскоре после выхода в свет «Бойни номер пять»:

За два часа американские и британские военно-воздушные силы уничтожили сто тридцать пять тысяч человек. Это мировой рекорд.

Мы, то есть американцы, которые тогда там были, уцелели, потому что нас держали на бойне, это открытое пространство, но там внизу, за три этажа от поверхности, были хранилища для мяса, единственное приличное бомбоубежище в городе. Так что мы спустились в это хранилище, а когда поднялись обратно, города уже не было и все были убиты. Нам пришлось пройти несколько миль, прежде чем мы увидели кого-то живого: всех существ пожрал огонь.

Как я, черт возьми, отношусь к выжиганию этого города? Не знаю. Это выжигание городов стало реакцией на зверства нацистов, и в этом есть своя справедливость, только вот ты начинаешь путаться в том, что справедливо, а что нет, когда видишь жертв. Такая арифметика – штука непростая, она очень тревожит. Когда я наконец вернулся домой с войны, меня все это очень беспокоило, потому как то, что мы видели, расчищая бомбоубежища, выглядело не более приятно, чем если бы нам довелось чистить крематорий. Как уравновесить Дрезден и Освенцим? Стоит ли вообще класть их на чаши весов – или это настолько абсурдное занятие, что о нем глупо и говорить? [Курсив мой. – С. М.]

~

Тут явно не обошлось без влияния феи-крестной: составляя этот раздел, я случайно (на открытии ретроспективы работ моего мужа в венском Дворце Лихтенштейн) встретилась с еще одной жертвой бомбардировок Дрездена – немцем по имени Франк Пройс. Во время тех событий ему было пять лет.

Я рассказала герру Пройсу о том, что Курт Воннегут пережил в Дрездене. Он, в свою очередь, сообщил мне, что у него сохранились некоторые яркие воспоминания об этих событиях. Позже он поделился ими во время нашего телефонного разговора:

Первое мое воспоминание [об этих событиях] – та ночь, когда британцы начали бомбежки. Наша семья спряталась в Luftschutz – подвале нашего многоквартирного дома. Мы с братом уткнулись в колени матери, которая была на седьмом месяце беременности. Было много шума и сумятицы, то и дело входили соседи, отец всю ночь пытался спасать и их, и их пожитки.

Все следующее утро мы пытались добраться до родителей отца – они жили в пригороде, за десять километров от нас. Помню, везде были обломки и дым. Я видел старушку в черном платье, все лицо у нее было в крови. Я спросил у матери: «Видишь эту старушку? У нее столько крови на лице». Я видел солдата в серой форме, он лежал на улице, без головы. «Мамочка, мамочка, – сказал я, – смотри, там солдат без головы». Через тридцать лет мой отец стал писать воспоминания и записал, как я ему говорил: «Папочка, папочка, смотри, там солдат без головы!»

Нам пришлось пересечь открытый луг и мост через Эльбу. Над нами летали бомбардировщики. Бомбы были огромные, как Litfasssäule, афишная тумба, на каких развешивали объявления по всей Европе: примерно метр двадцать в диаметре и три с половиной метра высотой.

Это было невероятно страшно. Мой младший брат, ему тогда было три года, на несколько дней перестал говорить.

Примерно через две недели, в конце февраля, наша семья вместе с другими отправилась на каком-то корабле на север, в сторону Гамбурга. С бомбардировщиков стреляли, убили одного парня из команды. Однажды, улучив момент, когда родители на меня не смотрели, я открыл дверцу нашей каюты и увидел лицо пилота бомбардировщика – так низко он летел.

Позже он рассказал, что по реке очень трудно было идти – из-за множества попавших в нее обломков.

Я спросила у него, что взрослые говорили о бомбардировке позже.

«Мы об этом не говорили. Отец и мать никогда об этом не говорили. – Он немного помолчал. – Многие из моего поколения вообще не обсуждали это с родителями».

«Потом я узнал, что это было неожиданно, – заметил он. – Потому что Дрезден не относился к числу военных целей, к тому же там было полно беженцев. Обычно его население было – около полумиллиона, но тогда оно очень сильно увеличилось и перевалило за миллион».

Я сказала ему, что Воннегут сообщал то же самое. И процитировала слова Воннегута о том, как Черчилль приказал провести эту операцию:

Проблема с Дрезденом, конечно, была связана со сдержанностью, точнее – с нехваткой сдержанности ‹…›. Политики просто обезумели, как это частенько с ними случается. За бомбардировку Дрездена, которую все-таки провели, вопреки многочисленным советам, отвечает один человек – Уинстон Черчилль. За это отвечает мозг одного человека, ярость одного человека, гордость одного человека[173]173
  Vonnegut, “More to Love,” 74.


[Закрыть].

«Да, – ответил мне герр Пройс. – Это Черчилль – чтобы отомстить, чтобы деморализовать».

Вскоре мы завершили наш телефонный разговор. В голосе моего собеседника не звучало обвинительных интонаций. Мне показалось, что его волнует тот же масштабный вопрос, который некогда поставил Воннегут. Можно понять желание британцев и американцев отомстить – если вспомнить, какие зверства творили нацисты. Но Франку Пройсу было тогда всего пять лет. Эта арифметика очень тревожит.

~

Мучительно переплавляя свои дрезденские переживания в художественную прозу, Воннегут вывел важное умозаключение, касающееся природы памяти и психологических травм: