Книга: Матерь Тьма - Курт Воннегут

С одной стороны, мы видим перед собой военного преступника, ярого нацистского пропагандиста. Это человек, который в глазах общественности является исчадием ада и не заслуживает ничего, кроме мучительной смерти. С другой стороны, перед нами предстает талантливый писатель, и он же - завербованный американский шпион. И все это - грани личности нашего главного героя. Возможно ли такое? В военное время - очень даже. Сама война подчас заставляет человека вести двойную жизнь и попросту делает из человека шизофреника.

По сути, главный герой стал заложником сложившихся обстоятельств, не имея ни малейшей возможности что-либо изменить. Вот так запросто оказался в ловушке из которой не существует выхода. Хоть это и не может послужить оправданием, но все-таки отрадно, что выполняя абсурдные и жестокие приказы, в душе он оставался искренним и любящим человеком.

А вот и главный вопрос: после окончания войны, что же у него останется в итоге? Ответ прост: ничего. Беспросветная тьма и безысходность. И вот перед нами опустошенный человек с искалеченной судьбой и полным отсутствием хоть какого-нибудь смысла к существованию, которого прожевала и выплюнула беспощадная военная машина.

Я от души рекомендую это произведение к прочтению именно в переводе Ю.А. Зараховича ("Порожденье тьмы ночной"). На мой взгляд, перевод Бернацкой довольно сильно уступает переводу Зараховича.

Воннегут как всегда хорош. Хоть я всё-таки больше люблю у него более абсурдные истории, с вкраплением фантастического. Эта же история совсем не такая. Стиль Воннегута с его особым юмором здесь, разумеется, никуда не делся, но он более завуалированный, чем обычно. Книга представляет собой своеобразную автобиографию Говарда Кэмпбелла, американского шпиона, который долгое время работал на гитлеровскую Германию, находясь под прикрытием. Работа его заключалась в ведении пропагандистских антисемитских передач на радио, в которых были зашифрованы сведения, необходимые американцам. Теперь же Говард находится в израильской тюрьме, где его ждет приговор за пособничество в убийстве огромного числа людей. И нет никаких доказательств тому, что он делал это всё во благо, что это было частью его шпионской работы. Да и могут ли они быть? Где проходит грань, когда уместно осуществлять зло ради добра и может ли она вообще где-то проходить?

Подумав, я вижу еще одну простую мораль этой истории: если вы мертвы -- вы мертвы. И еще одна мораль открылась мне теперь: занимайтесь любовью, когда можете. Это вам на пользу.

Самая "тяжелая" книга Воннегута, которую мне довелось читать. Причем не сказать, что стиль подвел автора или что-то было принципиально другое, нет. Здесь так же много иронии и юмора на самой грани, но все пропитано какой-то безнадегой, возможно, выбранная тематика способствует.

Книга повествует об американском шпионе, который трудился на радио в фашисткой германии идеологом и популяризатором. При этом уровень его погружения был настолько высок, что после окончания войны было совершенно никому непонятна его роль. При этом вся одаренность пропагандиста Говарда Кэмпбелла выливается из его некоторой отстранённости и несерьезности от самой идеологии. В этой книге Воннегута слишком много тем, которые возникают во время чтения, но при этом не поднимаются явно. Сама то история жизни главного героя максимально упрощенна, поэтому эмоциональный шлейф очень странный. При этом краем глаза я замечал очень резкие грани оценки некоторых моральных вопросов, но воспринималось это достаточно тяжело. Одна из немногих книг Воннегута, которую, возможно, перечитаю.

Главный герой произведения говорит о себе так

Я — американец по рождению, нацист — по репутации и лицо без подданства по натуре

Американский шпион, настолько натурально исполняющий роль нацистского идеолога, что в ней сам же и потерявшийся.

«Лишь три души в мире знали меня настоящего, — вздохнул я. — А все остальные… — я махнул рукой. / — Все остальные тоже знали вас настоящего, — отрубил Уиртанен. / — Но тот, кого они знали, ведь был не я, — резкий тон Уиртанена удивил меня. / — Вы или не вы, но другого такого гнусного сукина сына, как он, мир не видел.»

При этом, «многоликость» присуща отнюдь не только главному герою. Лучший друг главного героя, работавший вместе с ним в министерстве пропаганды и народного просвещения Третьего Рейха, оказывается участником антинацистского подполья… Сосед по нью-йоркской «норе» и также лучший друг – советским шпионом... Чудесным образом воскресшая жена – ее младшей сестрой... Меняя имена, герои не просто притворяются, они в прямом смысле живут чужой жизнью.

Когда я добралась до Западного Берлина и мне дали заполнить анкеты — имя, профессия, ближайшие живые родственники, — я могла выбирать. Либо остаться Рези Нот, одинокой станочницей табачной фабрики. Либо стать Хельгой Нот, актрисой, женой красивого, восхитительного блестящего драматурга, живущего в США. — И она наклонилась ко мне. — Так скажи мне, кем же я должна была стать?

, - объясняет она главному герою свой поступок.

Герои повести меняют маски, но никто, включая их самих, не сможет определить какая из них настоящая, потому что однозначного ответа на данный вопрос не существует в принципе, Воннегут предлагает свою интерпретацию.

Её можно проиллюстрировать частью монолога Мефистофеля, к которому Воннегут и относит название повести: «Свет этот — порожденье тьмы ночной / и отнял место у нее самой. / Он с ней не сладит, как бы ни хотел. / Его удел — поверхность твердых тел. / Он к ним прикован, связан с их судьбой, / лишь с помощью их может быть собой, / И есть надежда, что, когда тела / разрушатся, сгорит и он дотла».

Пока существуют записи радиопередачи, которую вел главный герой – существует тот ярый нацист, который вдохновлял многочисленных радикально настроенных сторонников. Пока существуют его пьесы и стихи, жив и талантливый юный драматург, которым он также являлся. Пока существуют книги Курта Воннегута, жив и сам Курт Воннегут.

Мне хочется тебя обнять, милый. Боже мой.. кому я пишу это письмо? Как часто это делает женщина — своему сердцу, нежно наполненного тобой, словно ваза с цветами и прохладной водой: сердце женщины — государство двоих. Знаешь, мне чуточку обидно, что о нашей любви.. моей любви, Воннегут упомянул лишь мельком. А между тем… эта любовь, быть может, сильнее любви Маргариты к своему Мастеру. Вдохновившись этой любовью Набоков мог бы написать свой лучший апокриф романа о Лолите. Всё закончилось как у несчастного и сумасшедшего Гумберта, пишущего в тюрьме свою исповедь: ты был виновен не столько в соучастии в убийстве миллионов невинных людей и совращении миллионов невинных и юных душ, но, прежде всего, в том, что ты сделал с нашей юной любовью, со своей доверчивой душой.

Я не знаю, как ты умер.. но думаю, что у тебя разорвалось сердце, как у Гумберта, как у твоих родителей, узнавших после войны, кем ты был. Я даже могу вообразить, как ты в последний миг думал обо мне, как сделал удавку и шёл уже вешаться у окна, но сердце не выдержало, и словно всплывающий из сумеречных глубин пузырёк с воздухом — лопнуло, соприкоснувшись с воздухом и звёздами за окном: ты снова стал частью тьмы, почти как в Фаусте: частью Той силы.. Кстати, знаешь что меня изумило в этой фантазии о тебе? Ты ведь в ней пожелал покончить с собой, как мой отец, которого, впрочем, повесили на яблоне русские девушки-рабыни.

Между прочим — страшное бессознательное Воннегута: такую смерть бога ещё никто не описывал в искусстве. Это.. крик измученного человечества о том, кто равно участвовал в добре и молчанием своим потворствовал злу: Бога просто повесили на древе Познания добра и зла. Змей искуситель превратился в простую.. удавку. Упало в тишине спелое яблочко с червячком в осеннюю траву. Его подняла… новая Ева 20-го века — измученная и голодная женщина, неоднократно изнасилованная, опустошённая: у неё никогда не будет детей: людей на земле — не будет. Не уверена насчёт бога, но кого-то в раю точно повесили.. или кто-то повесился там. Если бы я была художницей, я бы написала чудесную по силе картину осеннего и опустевшего Эдема с тихо раскачивающимся между ветвями странным и сияющим существом.

А куда же делась Ева?  Это моя старшая сестра — Хельга, Ольга… твоя жена. Я ей всегда завидовала и знала, что она тебя никогда не полюбит и не поймёт своей мещанской и сытой душой, вечно играющей кого-то. Я была тогда ещё совсем девочкой.. но я любила тебя, как никто другой: я была несчастной Лилит, в нашем одичавшем и разбомбленном Эдеме: я была.. единственной грешницей в нём: моя любовь к тебе и сны — были грехом.

Я точно знала, что вырасту и ты станешь моим. А как всё кончилось для тебя? Как в Мастере и Маргарите. Ранним вечером ты сидел в немецком парке на лавочке и к тебе подошёл загадочный иностранец, Мефистофель, предложивший тебе… писателю, Мастеру, стать шпионом в фашисткой Германии. Ты согласился. Зачем?  А зачем ты добровольно, с уставшей фатальностью вызвался незадолго до окончания войны, когда наша семья эвакуировалась ( бог эвакуировался из нашего безумного мира!!), пристрелить мою старую собаку?

Ты заигрался, мой милый и слишком устал. Ты.. себя пристрелил тогда, свою одинокую и бездомную душу. Помнишь как герой Постороннего у Камю стрелял в чёрного, как тьма, араба, мучимый солнцем и тоскую о матери своей умершей? Да, ты тайно помогал человечеству, твоё сердце в ночи, словно грустная звезда, пульсировало и сверкало небесной азбукой Морзе, передавая сигналы добра. Для одних, это была звезда Вифлеема, возвещавшая о скором Рождестве победы света над тьмой. Для других.. это была та самая утренняя звезда, ярчайшая на небе бога — Люцифер, сорвавшаяся когда-то и восставшая на него… за его преступное молчание, словно луна, закрывшая Тьмой солнце его первого слова. Тебе не кажется забавным, что молчание бога так гармонично совпало по размерам с его первым словом, целиком его заслонив?

Знаешь, милый, это и правда страшно: мы любим, взращиваем в душе красоту, желаем откликнуться на боль людей и жизни, наше тело самозабвенно бросается им помочь, но.. в какой-то миг оно замечает, что его кто-то робко держит за руку: это несчастная и любящая душа стоит со слезами на щурящихся от ветра, крыльях, и держит, шепчет по-женски: не уходи.. я люблю тебя, ты ведь.. не вернёшься.

Мне всё чаще кажется, что течение жестокости и безумия в мире, подобно реке в половодье: оно ненасытно всё сносит на своём пути; её нельзя победить, она — вечна. А добро и красота — мгновенные островки на этой реке: робкие сердцебиения суши, души. Их очень мало. Ты уйдёшь — и их станет меньше. Быть может не останется вовсе. Давай сохраним наше государство двоих, милый, даже в смерти? Войны были и будут всегда.. люди всегда сходили с ума, участь у мира, и это нельзя победить. А сохранить любовь — можно, и из нашего тихого домика, как в Мастере и Маргарите, в какой-нибудь стране с райским названием — Перу, Аргентина… уже не твоё одинокое сердце мерцало бы в ночи, посылая свои заикающиеся сигналы света, не понятные даже тебе, но наши горячие, свободные сердца, словно счастливые звёзды, любимый, посылали бы в мир наши чувства, боролись бы с тьмой, светя в ночи, как маяк, укрывая у себя от безумия мира — несчастных людей и животных, искусство.

А что же тело? Оно мучительно медлит лицом к лицу с душой: его рука тихо выскальзывает из её руки.. Если не помогать насилуемой красоте, что должна была спасти мир, не помогать людям, животным милым.. здесь и сейчас, то.. чем тогда ты сможешь полюбить меня, душу, милый? Не потеряешь ли ты самое себя? Душу души?  — любовь? Это похоже на нравственный пат жизни. На безумие… мне кажется в Раю люди как-то сразу родились у стены этого кошмарного выбора, прижатые к ней, ещё незримой в веках.

А может, Воннегут прав, и в мире существует не одна истина, а несколько? Впрочем, прости, милый, я.. выдумала зачем-то и Воннегута и эту странную его мысль:  распятая истина.. как и бог: истина была распята раньше бога, вот в чём ужас. Быть может… вся трагедия истины, её незримости но болезненной ощутимости ( словно в тёмной комнате, где томится человек, на миг открыли дверь и впустили кого-то.. что-то, и это что-то не подходит к тебе а просто дышит, жутко, чуточку задыхаясь. Робкий шорох, всхлип.. то там, то там… словно истина — Мать, что оставила нас на произвол безумного мира когда-то очень давно, и она, обезображенная, стыдящаяся своего облика, чувствует свою вину за это.. за то что было с нами без неё..) в том, что истина — просто безумна?

Это бы многое объяснило в мире, правда, любимый? включая и твою безумие.. и моё. И звучит то как славно — истина-шизофреник.. шизофреничка. К такой истине и относиться хочется иначе: не хочется на неё злиться, отрицать, в муках искать её...она сама толком не знает, кто она: она столькими была в своём страдании, сострадании, что уже давно потеряла себя в общем потоке жизни и лишь иногда, во сне, она тихо вскрикивает и разговаривает на разные голоса. Голоса сужаются, уменьшаются.. как пламя свечи у открытого окна, и в итоге остаются два голоса, робко приближающиеся друг к другу: душа и тело. Но вот, в ночи, среди звёзд, слышится лишь один плачущий голос: это душа обняла тело… Ты помнишь, как всегда говорил мне с улыбкой, что не очень понятно, какое тело должна обнять душа: своё, или чужое? А разве в любви чужое — не становится твоим? Чем не шизофрения? Только.. нежная.

Любимый мой, после той нашей ночи в гостинице, я поняла одну несчастную вещь: ты — несчастный шизофреник. У Булгакова женщина от горя превращается в ведьму, а мужчина у Воннегута — от горя и одиночества мира — в шизофреника. Может, ты тоже меня выдумал? Тогда в отеле я стояла спиною к стене, обнажённая, тихая, и перепугано смотрела на тебя, как ты ходишь по комнате голый и разговариваешь с кем-то: ты брал обыкновенные женские журналы на столике и видел в них шифры о том, как скоро изнасилуют маленькую страну, похожую на голубоглазую девочку, задремавшую в цветах. Ты видел эти шифры везде: в номерах мчащихся куда-то машин, в жёлтых обоях и газетах.

Я стояла у стены и по моим щекам медленно текли слёзы: я любила тебя, любила тебя даже в твоём бреду, в котором ты хотел помочь людям. А потом ты вдруг оборачивался посреди безумного мира, вспомнив обо мне, словно о своей несчастной душе. Я спиной как бы придерживала не столько стену с жёлтыми, осенними обоями, сколько придерживала мир от окончательного погружения в бред. Ты подходил ко мне и целовал меня, обнажённую, тихую… Ты буквально расстреливал меня своими поцелуями и касаниями: в губы, шею, левую грудь, три раза, короткой очередью — в живот, лобок и колено. Медленно и послушно, как слеза по щеке, раненая твоими губами и бредом, я сползала на пол, в бледные и смятые цветы простыни. Ты называл меня разными именами при каждом поцелуе, милый: это ад.. для женщины. Но и в этом аду я была с тобой счастлива, словно верная душа твоя: среди призраков незримых женщин, было и моё живое имя.

Меня не было. Тело моё сошло с ума, как истина. Где-то была моя ладонь, в голубых цветах обоев, быть может, за сотни лет и миль от меня: ты пригвождал её чужим именем. И вдруг, среди ночи, в комнате, доверчиво, как при проявке фотографии рая, стали проявляться мои белые груди, сирень сосков, полураскрытые губы, лоно моё…  Меня было много, и ты собирал меня среди звёзд за окном, по кусочкам. Порой я нежно ревновала тебя к своим ладоням, правой груди, лону… которые ты целовал, называя чужими именами. Словно сошедший с ума Казанова, ты занимался любовью с моим телом, как с сотнями женщин: развратных и кротких, несчастных и радостных.. В какой-то миг я даже поймала себя на том, что всё моё несчастное существование сузилось до одной моей левой ладони, прижавшейся к голубым цветам на обоях над нашей кроватью. С удивлением и грустью, как ангел, ладонь смотрела с нежной высоты как ты занимаешься любовью с совершенно чужой для меня женщиной: это была я. Я сдерживала слёзы, мой милый. Словно душа, покинувшая тело, я смотрела с синей высоты обоев на счастливое, нежно-вздрагивающее тело своё, и ненавидела и жалела его… а потом просто любила тебя, одного тебя, забыв о себе: ты был во мне, ты был мой, а я — была чуточку тобою.

Хочешь улыбнуться, милый? Мы были похожи на несчастных Сонечку и Раскольникова в безумном 20 веке. Ты совершал своё спиритуалистическое преступление: не трогал никого пальцем, но вдохновлял для убийства — миллионы. Твоя душа и сердце были на кончиках их штыков, пуль и бомб: ещё не коснувшись городов и людей, они уже были — в крови.. крови твоего сердца, милый.

А я.. я стала проституткой, чтобы быть рядом с тобой. Но я продавала не тело своё, а.. душу, как Фауст, и даже хуже. Я торговала свободой, личностью и.. даже памятью: всем что ни есть во мне, кроме любви: только бы быть с тобой. Мы заигрались с тобой, родной мой, и стали терять себя в мелькании масок своих. Но любовь к тебе светила даже во тьме: я переживала с тобой десятки существований, сотни и тысячи лет. Я любила тебя сквозь мглу времён, теряя и снова находя.. в ином существовании, личности: твоё одинокое сердце светило  в ночи мне грустной звездой, подавая мне знаки.

Ты утратил и почти забыл себя. Ты устал, любимый, как устают заигравшиеся в сумерках несчастные дети: им так хочется порою услышать: раз, два, три — нет игры! Нет войн, революций, диктаторов, милый, нет жертв и смертей. Ничего нет! Однажды в детстве я играла с друзьями в прятки. Уже смеркалось. К нам подошёл один грустный мальчик, с русским именем — Саша, по прозвищу, негр, и попросился поиграть с нами. Озорно переглянувшись, мы с подружками согласились. Мальчик повернулся к стене в детском городке и стал считать до 100. Мы с девочками разбежались прятаться.. по домам. И из окон смотрели на несчастного тёмного мальчика в сгущающихся сумерках, жалостливым голоском выкликающего нас, безнадёжно ища. Он мучительно-прилежно нас искал, словно бы боясь оставить нас одних в темноте. Многие девочки устав на это смотреть, разошлись по делам. Ушла и я от окна, но за домашними делами я нет-нет да поглядывала на окно: мне было больно и стыдно подойти к нему: я боялась увидеть блуждающего в потёмках несчастного чёрного мальчика.

Я тоже безумно устала, милый, прости.. что откликалась на имена твоего бреда и не смогла вовремя позвать тебя из тьмы.. твоего безумия и безумия мира. Моё озябшее сердце жило в аду без тебя одной надеждой. Я знаю, что мы и после смерти будем с тобой разлучены, а когда встретимся, то не узнаем друг друга. Но я знаю одно: однажды, в Америке, Германии или России, мы встретимся вновь. Мы вновь родимся и ты снова будешь писателем, а я — твоей музой, той самой женщиной, для которой ты будешь творить, и твоё сердце будет истекать в ночи нежнейшим пуантилизмом азбуки Морзе, и я тебя найду где бы ты не был.

Не прощаюсь с тобой, мой хороший. Своё письмо я хотела бы завершить стихом одного русского поэта, состоящего всего из одного слова — Мать. Оно писалось в строчку, повторяясь. Следующая строка из этого слова была короче и помещалась по центру. В итоге, получалась перевёрнутая пирамидка с учащённым сердцебиением этого слова. В конце стояло всего одно простое и нежное слово — Мать, но.. инерция тревожной, ослепшей и ищущей пульсации этого слова, как бы расплавляла его и оно начинало шириться наподобие песочных часов, только с тем зеркальным отличием, что теперь слово — Мать, обращалось в — Тьма.

Я не знаю кем ты для меня будешь в новой жизни: любовником, сыном, другом… я знаю одно: ты будешь моим и мы с тобой уже не расстанемся. Ты просто не сможешь не услышать это моё письмо, мой сигнал из тоталитарной и сумрачной страны по имени — Смерть. Как там писал Достоевский в своём эпилоге к ПиН? — «Их спасла любовь». Как бы это банально не звучало, но человек без любви склонен потворствовать злу, даже не желая этого: некие шестерёнки сердцебиений стачиваются в нём, отламываются, и он просто не видит целые области тьмы в своей груди, не зная что они делают, куда движутся, даже с благими намерениями восставая на Тьму… А на деле — просто волна тьмы подняла несчастное сердце куда-то над землёй. Нас тоже спасёт любовь. До встречи, мой милый Мастер.

Говард Кэмпбелл был голосом нацистов, его идеи и речи одобрял сам Гитлер. Задумываться о том, что же он говорил и предлагал, уже кажется недопустимым. Но прежде чем заклеймить его позором, нужно узнать интересный факт о нем, а именно: на самом деле он... работал на американскую разведку. Война закончилась, можно сорвать маски, попробовать начать жить. Но знает ли о его тайне кто-то другой? А если знает, то почему Говард рассказывает свою историю из тюрьмы?

История Говарда, которую он рассказывает пугающе спокойным, ледяным, чуть ли неравнодушным тоном, пронизывает до кончиков пальцев. У меня она ассоциируется со старой стеной, на которую наносили те или иные события, закрашивая предыдущие. И теперь ты слой за слоем соскабливаешь, снимаешь само время и чем больше ты узнаешь, тем страшнее тебе становится, тем больше тебя пугает тьма. Над этой книгой я раздумываю уже несколько дней и похожу, что однозначных ответов на вопросы, которые она мне оставила. Справедлива ли ярость, с которой столкнулся герой? Можно ли оправдать его речи служением разведке? А его выбор - верный ли он?

Словом, мне ещё предстоит ещё много о чем подумать, а пока может кто-нибудь посоветует мне ещё какую-нибудь книг автора?