Текст книги "Пожалейте читателя. Как писать хорошо"

Главная трудность заключалась в том, что я забыл об этом. На этом примере я узнал об особом свойстве всякого рода катастроф, это подтверждается моими разговорами с теми, кто выжил в лавинах, наводнениях, больших пожарах: у нас в мозгу как бы имеется приборчик, который отключается и не позволяет нам вспоминать о катастрофах, которые превышают определенные масштабы. Не знаю, в чем тут дело – просто в каких-то ограничениях возможностей нашей нервной системы? А может, у нас действительно есть какой-то физиологический механизм, который нас по-своему защищает? Но я на самом-то деле ничегошеньки не помнил о бомбежках Дрездена, хоть и был там. Я пытался извлечь из памяти эту информацию, шел на всевозможные ухищрения, разве что к гипнотизеру не обращался. Я писал многим из тех ребят, которые прошли через это вместе со мной, просил: «Помоги мне вспомнить», и ответ всегда был один – отказ, простой и недвусмысленный. Они не хотели про это думать. Как-то раз в журнале Life один тип написал статью, уж не знаю, хорошо ли он разбирается в кроликах и нервной системе, но он утверждал, что у кроликов вообще нет памяти и что это у них такой защитный механизм, один из многих. Если бы они помнили каждый случай, когда были на волосок от гибели на протяжении хотя бы часа, жизнь для них стала бы невыносима. А так – едва они удерут от какого-нибудь добермана, они преспокойно об этом забывают. И они вряд ли могут себе позволить это помнить[174]174
  Vonnegut, “More to Love,” 67–68.


[Закрыть].

И еще:

Эта тоненькая книжка, в сущности, о том, каково это – писать книгу о таких вот вещах. Я никак не мог подобраться ближе. Я мог насильно вдвинуть себя в мои собственные воспоминания об этом, но тут же вылетали предохранители. Я снова пытался войти – и меня снова вышибало обратно. Эта книга – хроника двадцати лет такой вот жизни с тем, что случилось в Дрездене, и с последствиями этого. Тут как у Генриха Бёлля в его «Самовольной отлучке», там собраны рассказы о немецких солдатах, но вся военная часть пропущена. Вы видите, как они уходят и потом возвращаются, но посередине зияет эта вот жуткая дыра[175]175
  Bellamy and Casey, “Vonnegut,” 163.


[Закрыть].

Воннегут наблюдал это явление на примере своих осиротевших племянников: троих из них они с женой Джейн воспитывали после того, как умерли его сестра и ее муж (их кончины разделяло всего два дня[176]176
  Сестра писателя умерла от рака, а за два дня до этого ее муж погиб при крушении поезда.


[Закрыть]).

Когда племянники выросли, они поведали Воннегуту о

жутковатой вещи, которая их тогда очень беспокоила: они не могли отыскать мать и отца в своих воспоминаниях, как ни старались.

‹…›

Мне кажется, тот музей, которым служит сознание ребенка, автоматически опустошается в моменты самых больших ужасов – чтобы защитить детей от вечной скорби[177]177
  Kurt Vonnegut, prologue to Slapstick (New York: Delacorte Press, 1976).


[Закрыть].

Вот какой фокус я придумал, чтобы спокойно вспоминать самое жуткое в моей жизни [говорит драматург в романе Воннегута «Малый не промах»]. Я твержу себе, что это просто пьеса. И все настоящие люди – просто актеры. Они и ведут себя как положено на сцене. Передо мной не жизнь, а произведение искусства[178]178
  Здесь и далее «Малый не промах» цитируется в переводе Р. Райт-Ковалевой и М. Ковалевой.


[Закрыть][179]179
  Kurt Vonnegut, Deadeye Dick (New York: Delacorte Press, 1982), chap. 13.


[Закрыть].

Во время нашего первого разговора Франк Пройс отметил: «Я четко и ярко помню несколько этих происшествий. Они меня никогда никак не затронули, никаких травм не возникло. Просто яркие воспоминания, только и всего». После того, как я прислала ему по электронной почте эти страницы, он написал в ответ: «Вот странно – я уже несколько раз рассказывал свою историю, и это всегда было так, словно я просто рассказываю. Но, когда я прочел ваши строчки, меня бросило в дрожь».

Но это были не мои строчки, а его собственные. Я лишь записала их.

~

Вы уже видели свидетельства душевного роста Воннегута в ходе написания «Бойни номер пять»: это и есть те цитаты, которые я здесь привела (особенно показательно в этом смысле то, что он сам говорит в первой главе романа).

Даже название, на котором он решил остановиться, показывает, какие открытия он совершил на этом пути. Я не о том сокращенном названии, которое уже много лет красуется на обложке книги: «Бойня номер пять». Я имею в виду название, под которым книга вышла впервые: там после этих трех слов идет «или» и «Крестовый поход детей» – прямо по центру. Вот как это выглядит на твердой обложке моего драгоценного экземпляра (издания 1969 г., с автографом):

Сам Воннегут через несколько лет после выхода этой вещи говорил об этом так:

Когда я закончил «Бойню номер пять», у меня возникло такое чувство, что мне вообще больше не надо ничего писать, если я не хочу. Это было как завершение карьеры. Мне почему-то кажется, что, когда цветы отцвели, у них тоже возникает своего рода осознание какой-то цели, которой они послужили. Цветы не просили быть цветами, я тоже не просил быть мною. Дописывая «Бойню», я чувствовал, что произвел такое вот цветение. И у меня появилось ощущение такого, что ли, отключения от всего этого: мол, я сделал то, что должен был сделать, и теперь всё в порядке. И этим всё кончилось. И дальше я мог сам определять свои цели[180]180
  Vonnegut, Wampeters, 280–281.


[Закрыть].

~

Как мы уже знаем, на этом чувстве «отключения от всего» не закончились ни его литературная деятельность, ни мучительные попытки написать что-то новое. Напротив, окончание этого периода словно открыло ящик Пандоры, где таилось еще множество текстов.

Но сейчас он страдал чем-то вроде послеродовой депрессии.

Воннегут переживал «большой бабах», как называла это его старшая дочь Эди: его в одночасье швырнуло в атмосферу успеха и славы. Его семья, его самоощущение, весь его мир – всё это разлеталось на части и собиралось вновь, уже иным образом.

Он клялся, что завязал с писанием романов, и на какое-то время обратился к комедии дель арте и пьесам вообще.

Однако вскоре он (как сам признался много позже) понял одну важную вещь:

В статье для Harper’s [Bazaar] или в письме, которое я направил в Harper’s, речь шла о «смерти романа»: «Люди будут всегда продолжать писать романы, а может, рассказы, потому что при этом они обнаруживают, что лечат собственные неврозы»[181]181
  Kurt Vonnegut and Lee Stringer, Like Shaking Hands with God (New York: Seven Stories Press, 1999), 29.


[Закрыть].

~

Вскоре перед Воннегутом возникла новая проблема – связанная с его родителями.

Стоит излечиться от одной травмы, как на поверхность всплывает другая.

Как утверждает Рейнольдс Прайс[182]182
  Эдвард Рейнольдс Прайс (1933–2011) – американский поэт, романист, драматург, эссеист, преподаватель, библеист.


[Закрыть], в основе голоса писателя «лежит одна-единственная сцена, зачастую – подзадержавшийся в памяти эпизод из детства или ранней юности. Опытный читатель почти всегда может справедливо предположить, что именно в этой сцене коренится главная причина, по которой пишет автор. Речь идет о физическом моменте, когда один-единственный, зато колоссальный вопрос возник перед глазами внимательного ребенка. Этот вопрос потом всю жизнь питает собой упорные поиски ответа»[183]183
  Reynolds Price, review of The Collected Stories by William Trevor, The New York Times, February 28, 1993.


[Закрыть].

Возможно, сценой или сценами, о которых Воннегуту хотелось узнать побольше, были те яростные споры, которые вели его родители среди ночи[184]184
  Vonnegut, Fates, chap. 2.


[Закрыть]. Маленький Курт наверняка задавался вопросом: «Почему они так несчастны? Может, это я виноват?»

В одном из интервью 1973 г. он сказал об ореоле грусти вокруг себя так:

Ну, в детстве со мной случались кое-какие грустные вещи, так что моя теперешняя грусть – наверное, в чем-то из-за них ‹…›. В Индианаполисе есть два [могильных] камня, и я смотрел на эти камни, которые стоят рядом, и думал, у меня прямо-таки звучало это в голове: как жалко, что они [родители] не были счастливее. Для них ведь, черт возьми, это было бы так легко. Это меня печалит.

‹…›

Они поломали свою жизнь, потому что думали не о том, о чем надо. И, черт побери, понадобилось бы не так уж много усилий, чтобы заставить их думать о том, о чем надо[185]185
  Vonnegut, Wampeters, 254.


[Закрыть].

В конце интервью он возвращается к этой теме:

Писание «Завтрака» дало мне по крайней мере одно: вытащило на поверхность мою злость на родителей за то, что они не были счастливее ‹…›. И будь я проклят, если я передам их бесполезную грусть своим собственным детям. Приложу все силы, чтобы этого не случилось[186]186
  Vonnegut, Wampeters, 254–255, 284.


[Закрыть].

Чтение «Завтрака для чемпионов» оставляет у меня ощущение безбашенного, безумного, уморительного путешествия. Видно, как людьми управляют их заблуждения. Повсюду какие-то рисуночки, напоминающие детские. Воннегут разделывается с масками, враньем и ошибочными представлениями, обнажая их в своих персонажах – во всей губительной, душераздирающей нелепости.

Может быть, его родители сумели бы помочь себе сами? Или они были запрограммированы вести себя именно так, как вели, – биохимией, воспитанием? Возможно ли для человека преодолеть ту программу, которая в него заложена?

Воннегут некоторое время ходил к психотерапевту, пытаясь разобраться в том, что такое депрессия, и понять, откуда у него берутся регулярные и периодические вспышки гнева. По поводу своего романа он замечает: в нем «мотивы поступков всех персонажей объясняются на основании химических процессов, идущих у них в организме»[187]187
  В предисловии к «Завтраку» сказано: «Есть у меня еще другая склонность – представлять себе человеческие существа в виде больших пластичных лабораторных баллонов, внутри которых происходят бурные химические реакции. ‹…› Вот почему, когда я описываю в романе какой-то персонаж, у меня появляется страшное искушение: сказать, что он ведет себя так из-за испорченной проводки либо оттого, что съел или не съел в этот день микроскопическое количество того или иного химического вещества».


[Закрыть]. «Главная тема этой книги – самоубийство», – признавал он[188]188
  David Standish, “Playboy Interview,” in Conversations, 87, 108.


[Закрыть].

В ней повествователь спрашивает сам себя: «Боишься, что покончишь с собой, как твоя мать?»[189]189
  Vonnegut, Breakfast, chap. 18.


[Закрыть].

Воннегут поясняет:

Что касается реальной смерти, мне этот выход всегда казался соблазнительным, поскольку моя мать таким образом решила массу проблем. Дитя самоубийцы всегда будет считать смерть, настоящую… логичным способом решения всех проблем, в том числе решением простой задачки по алгебре[190]190
  Vonnegut, Palm Sunday, chap. 18.


[Закрыть].

Неизвестно, действительно ли его мать покончила с собой или же речь идет о случайной передозировке барбитуратов. Как бы там ни было, это случилось очень не вовремя. Курт проходил тогда начальную армейскую подготовку. Он устроил родным сюрприз, явившись на трехдневную побывку (ему разрешили ее по случаю Дня матери[191]191
  В США отмечается во второе воскресенье мая.


[Закрыть]). Его сестра Элис[192]192
  Во многих русских переводах воннегутовских текстов ее называют Алисой.


[Закрыть] тоже приехала домой. На третье утро – как раз в День матери – они нашли свою мать мертвой.

Марк, сын Воннегута, говорит, что до определенного времени отец не говорил о смерти своей матери как о самоубийстве. Брат и отец Курта не были уверены в причине этой смерти. Хотя мать Курта была писательницей, она не оставила предсмертной записки. Но она была очень отстраненной и депрессивной матерью, часто надолго запиралась у себя в комнате. Марк полагает, что его отец мог выстроить версию о суициде на основе всех этих «отсутствий».

Смерть, намеренная или нет, – это окончательный уход. И можно счесть, что умерший бросил вас. Если есть вероятность, что эта кончина была намеренной (и даже просто произошла из-за чрезмерной беспечности), если кто-то – особенно ваша родная мать – не хочет жить ради вас, вам вполне может показаться, что вы ничего не стоите. Что это ваша вина. Говорят ведь, что выжившим свойственно особое чувство вины перед погибшими. Возможно, тут как раз такой случай – в острой форме.

Я не понаслышке знаю, что такое самоубийство и как оно действует на близких покойного: моя сестра пережила суицид своего первого мужа. И я, дорогой Курт, с трудом могу вынести мысли о том, какое же воздействие оказало на вас это событие.

Между тем «Завтрак для чемпионов» – это, как ни странно, вовсе не угроза покончить с собой. Наоборот: в нем содержится своего рода обещание, мое заверение, что теперь я это преодолел. А для меня это немало. Когда-то я думал о таком исходе как о совершенно разумном способе избежать чтения лекции, или сдачи рукописи в срок, или прихода на коктейль[193]193
  Vonnegut, Wampeters, 283.


[Закрыть].

~

Как обычно, это «приключение», имеющее форму романа, развивалось не по прямой. Когда-то предполагалось, что «Завтрак для чемпионов» и «Бойня номер пять» будут составлять единую книгу[194]194
  Charles Reilly, “Two Conversations with Kurt Vonnegut,” in Conversations, 202.


[Закрыть]. Позже предполагалось, что «Завтрак» будет описывать мир, где все – роботы (кроме повествователя). Даже Иисус Христос: «Он был роботом, который умер за мои грехи»[195]195
  Richard Todd, “The Masks of Kurt Vonnegut, Jr.,” in Conversations, 33.


[Закрыть].

Когда «Завтрак» наконец был закончен, его автор отметил:

У меня такое ощущение, что «Завтрак» станет последней из этих терапевтических книг, а это, вероятно, не очень-то хорошо. Из безумия вырастают некоторые замечательные происшествия искусства. В финале «Завтрака» я отпускаю на свободу персонажей, которых использовал в хвост и в гриву. Я сообщаю им, что они мне больше не понадобятся. Теперь они могут следовать собственной судьбе. По-видимому, это означает, что и мне тоже дарована свобода следовать моей судьбе. Я больше не обязан о них заботиться[196]196
  Vonnegut, Wampeters, 283.


[Закрыть].

~

Всякий хочет каких-то абсолютов. Даже Курт Воннегут, который их вообще-то терпеть не мог. Он хочет даровать своим персонажам свободу и сам освободиться от них. И хочет, чтобы это была последняя «терапевтическая книга». Однако ничего из этого не сбылось. Его персонажи (в том числе самоубийцы и ветераны) еще вернутся, как и темы, на которые он больше не собирался писать. Однако проблемы самоубийства и войны больше не будут оказываться в центре внимания работ Воннегута. Так что психологически эта его оценка, похоже, вполне верна. Когда мы напрямую обращаемся к нашим важнейшим проблемам (связанным с событиями и людьми, которые оказали самое глубокое влияние на нашу жизнь), эти проблемы не исчезают. Но они явно могут стать для нас не такими тяжелыми.

~

Есть научные данные, указывающие на то, что такое ныряние в былую травму может отразиться на человеке негативно[197]197
  David J. Morris, “After PTSD, More Trauma,” The New York Times, January 17, 2015.


[Закрыть].

В романе «Дай вам бог здоровья, мистер Розуотер» Элиот Розуотер после нервного срыва попадает в психиатрическую лечебницу, где с ним встречается музыкант, играющий для пациентов. Сын музыканта вспоминает:

‹…› Там он разговорился с Элиотом, и тот ему показался самым разумным и нормальным из всех американцев, каких он до этого встречал. Когда Элиот стал выздоравливать и выписался, отец позвал его к нам, на обед. Помню, как отец представил его нам: «Вот, познакомьтесь: это пока что единственный американец, который прочувствовал, что такое Вторая мировая война».

‹…›

Помню, как отец о нем рассказывал: «Этот молодой капитан, который к нам придет обедать, – он презирает искусство. Можете себе представить, презирает, – но так мне все объяснил, что я не мог его не полюбить. Как я понял, он считает, что искусство предало его, – и должен признаться, что человек, заколовший штыком четырнадцатилетнего мальчишку, так сказать, по долгу службы, имеет полное право так думать»[198]198
  Vonnegut, God Bless You, chap. 6.


[Закрыть].

Глава 10
Прибежище

Воннегут отмечает, что сам акт писания не только питает душу, но может также служить утешением и убежищем.

Я нашел место, где могу творить добро, не причиняя никакого вреда. (Боз, в книге Сары Хори Кэнби «Дядек и Боз в пещерах Меркурия»[199]199
  Vonnegut, Sirens, chap. 9.


[Закрыть]).

Из «Синей бороды»:

Я спросил, будет ли она писать. Я имел в виду письма, но она решила, что речь идет о ее романах.

– Я только это и умею делать, да еще танцевать, – сказала она. – Пока не разучилась, горе ко мне не подступится.

Все лето она держалась так, что никто бы и не догадался – недавно она потеряла мужа, человека, видимо, блестящего, остроумного, которого она обожала[200]200
  Vonnegut, Bluebeard, chap. 37.


[Закрыть].

Используя сократовский метод, он [Джеймс Слоткин, преподававший у Воннегута в Чикагском университете] спросил свою маленькую аудиторию: «Что делает художник? Скульптор, писатель, живописец…»

У него уже был ответ, внесенный в рукопись той самой книжки, которая так и не была издана. Но он не раскрывал нам его и был готов вычеркнуть совсем, если наши ответы окажутся ближе к истине. На его лекции присутствовали сплошь ветераны Второй мировой войны. Было лето. Нас собрали вместе, чтобы мы могли получать государственное пособие, пока остальные студенты отдыхали.

Я не знаю, понравились ли ему наши ответы. Его собственный ответ гласил:

– Художник говорит: «Я ничего не могу поделать с окружающим хаосом, но я по крайней мере могу привести в порядок этот кусок холста, лист бумаги, обломок камня».

Это и так все знают.

Бóльшую часть своей взрослой жизни я пытался привести в порядок листы бумаги в восемь с половиной дюймов шириной и одиннадцать дюймов длиной. Эта крайне ограниченная активность позволила мне не замечать множества бурь вокруг меня.

‹…›

Лет девять назад меня попросили выступить на собрании Американского института искусств и литературы. Тогда я не был членом этой организации и жутко нервничал. Я ушел из дома и бóльшую часть времени пересчитывал цветы на стене и смотрел фильмы про Капитана Кенгуру в своей маленькой квартирке на 44-й Ист-стрит. Старый друг с игровой зависимостью только что обнулил мой банковский счет, а в Британской Колумбии мой сын сошел с ума.

Я умолял жену не приезжать, потому что и так был не в своей тарелке. Я просил и женщину, с которой у меня были близкие отношения, не приезжать, по той же причине. В итоге приехали они обе, нарядившись для торжественной казни.

Что меня спасло? Листы бумаги в восемь с половиной дюймов шириной и одиннадцать дюймов длиной.

Мне жаль людей, не умеющих приводить в кажущийся порядок хотя бы что-то небольшое[201]201
  Vonnegut, Palm Sunday, chap. 19.


[Закрыть].

Но ведь на такое способен каждый. И все это делают. И Воннегут это знал. Самые непрочитанные среди нас, те, у кого меньше всего шансов написать что-нибудь, все-таки берутся за перо в трудные времена – для того, чтобы описать какие-то важные события, или для того, чтобы осмыслить какой-то период своей жизни, вызывающий недоумение.

В «Сиренах Титана» Дядек пишет послание самому себе, пока ему не стерли память:

Это была литература в высшем смысле слова – потому что она сделала Дядька бесстрашным, бдительным, внутренне свободным. Она сделала его героем в собственных глазах в самое тяжкое время[202]202
  Vonnegut, Sirens, chap. 5.


[Закрыть].

Если вы профессионал (подобно Воннегуту), вы будете взыскательны по части выбора слов, их последовательности, а также пунктуации, ритма и тому подобного. Вы будете стремиться создавать «искусные образы», что «так влекут своею полнотой» (как говорит Йейтс), и это потребует «всей вашей мысли и любви»[203]203
  William Butler Yeats, “The Circus Animals’ Desertion,” in Selected Poems and Two Plays of William Butler Yeats (New York: Collier, 1962), 184.


[Закрыть]. Или по крайней мере концентрации вашего внимания. Это и есть прибежище.

А еще можно строгать палочки или печь пирожки.

Что будет самой совершенной картиной, какую мог бы написать пятилетний ребенок? Два неколебимых световых луча[204]204
  Vonnegut, Breakfast, chap. 19.


[Закрыть].

Глава 11
Что делает произведение искусства великим, или Искусство и душа

Такую картинку может нарисовать всякий ребенок, какой угодно ребенок, но результаты получатся разные.

Вот третье определение души из словаря Вебстера: «Эмоциональная или интеллектуальная энергия или насыщенность, особенно проявляемая в произведении искусства или в выступлении художника, артиста и т. п.».

Что делает произведение искусства великим? Душа.

Что составляет душу в произведении искусства? Вот как отвечает на этот вопрос Воннегут – устами своего персонажа Рабо Карабекьяна, оценивающего Дэна Грегори (еще одного вымышленного художника) и себя самого:

Но у него не хватало смелости, мудрости, а может быть, просто таланта, чтобы передать в своих работах ощущение, что время текуче, что отдельный момент ничуть не важнее другого и что все они мимолетны.

Попробую выразить это иначе: Дэн Грегори был великолепным чучельщиком. Начинял, монтировал, лакировал, покрывал средством от моли возвышенные, как он считал, моменты…

Попробую выразить по-другому: жизнь, по определению, не стоит на месте. Куда идет она? От рождения к смерти, и по пути нет остановок. Даже в изображении вазы с грушами на клетчатой скатерти ощущается быстротечность жизни, если нанесено оно на холст кистью большого художника. И удивительно: ни я, ни Дэн Грегори не могли достичь этого, а наиболее талантливые абстрактные экспрессионисты смогли – на действительно великих полотнах всегда присутствуют рождение и смерть[205]205
  Vonnegut, Bluebeard, chap. 9.


[Закрыть].

~

Я оплакивал разрушение Дрездена, потому что нацистским этот город был недолго, а до этого сотни лет он был культурным достоянием всех землян. И он мог бы снова им стать. То же самое можно сказать про Ангкор-Ват, который военные технологи разрушили совсем недавно – ради какой-то воображаемой выгоды[206]206
  Vonnegut, Palm Sunday, chap. 17.


[Закрыть].

Сейчас, когда я пишу это, настало время Сирии: сокровища ее искусства, «культурное достояние всех землян», тоже массово уничтожают. Такие дела.

~

В романе «Малый не промах» преподобный Харрел, говоря об открывшемся в городе центре искусств, «провозгласил, что самые прекрасные центры искусств в каждом городе – это человеческие души, а не дворцы и мавзолеи. [Тут он указывает на персонажа-драматурга.] “Вот там, в заднем ряду, сидит центр искусств, именуемый Руди Вальц”, – сказал он»[207]207
  Vonnegut, Deadeye Dick, chap. 24.


[Закрыть].

Глава 12
Агенты перемен

По крайней мере в работе писателя есть один неплохой плюс: мы можем хоть каждый день врачевать свои душевные недуги. Возможно, мне повезло, и мои книги дают еще кое-что. Мне бы хотелось быть полезным гражданином, специализированной клеткой политического организма[208]208
  Vonnegut, Wampeters, 283.


[Закрыть].

Для Курта Воннегута личное и политическое всегда были неразрывно связаны. Вскоре после того, как «Бойня номер пять» стала бестселлером, один интервьюер спросил у него: «Зачем вы пишете – если не считать того факта, что теперь это стало приносить вам хорошую прибыль?»

Он ответил:

У меня политические мотивы. В чем-то я согласен со Сталиным, Гитлером и Муссолини: писатель должен служить обществу. Но я не согласен с диктаторами насчет того, как писатели должны ему служить.

И далее:

Писатели – специализированные клетки общественного организма. Эволюционные клетки. Человечество пытается стать другим, оно постоянно экспериментирует с новыми идеями. А писатели – средство введения новых идей в общество. И средство символического отклика на жизнь.

‹…› Мы – выразители чувств и мыслей всего общества ‹…›. И когда общество в очень большой опасности, мы, как правило, подаем сигнал тревоги. У меня есть такая теория искусства – где художник сравнивается с канарейкой в шахте[209]209
  Vonnegut, Wampeters, 237–238.


[Закрыть].

В другом интервью он заметил:

Меня не интересовало бы писательство, если бы я не ощущал: то, что я пишу, являет собой проявление гражданственности – или по крайней мере попытку быть хорошим гражданином. Моих предков привело сюда из Германии не угнетение, которое они там испытывали, а просто привлекательность Конституции Соединенных Штатов и мечта о здешней жизни с ее всеобщим братством. К тому же тут масса земли. Да, материальные выгоды их тоже привлекали. Меня воспитывали в безумном обожании американской Конституции и в восторженном отношении к США как к раю на земле – к некоей реально существующей Утопии. Мне до сих пор кажется, что такой рай вполне достижим, и я постоянно думаю о том, какими способами можно исправить существующее положение, пытаюсь сообразить, что же, черт побери, пошло не так, и понять, сумеем ли мы выправить дело, чтобы всё пошло как надо[210]210
  McLaughlin, “Interview”, 72.


[Закрыть].

Курт Воннегут-младший рос, видя вокруг себя свидетельства того, что вносить вклад в благосостояние общества очень даже имеет смысл, что это дело, которым подобает заниматься человеку. Его дед, архитектор, спроектировал одно из самых крупных общественных пространств Индианаполиса – таковым оно остается по сей день. И оно прекрасно. Его отец и дед вместе спроектировали универмаг (ныне уже снесенный), и часы, установленные на его стене: эти «Часы Эйрса»[211]211
  Предприниматель Лаймен Эйрс открыл этот универмаг в 1872 г.


[Закрыть] до сих пор можно увидеть на одном из главных перекрестков города (уже на другом строении). Его отец стал основателем индианаполисского Детского музея – по-прежнему одного из самых больших музеев в стране. Курт рос среди весьма полезных памятников гражданской ответственности, которые оставили после себя патриархи его семейства. Сегодня гигантская фреска с его портретом украшает стену в нескольких кварталах от одного из зданий, некогда спроектированных его дедом.

Весной 2014 г. меня пригласили выступить в Индианаполисе на одном из фандрайзинговых мероприятий, которые проводила Мемориальная библиотека Курта Воннегута. И где же состоялось это мероприятие? Где я рассказывала собравшимся о Воннегуте как о преподавателе айовской Писательской мастерской, о том, чему я у него научилась, о том, как важен для всех нас его уникальный голос? В здании Атенеума, которое тоже спроектировал его дед Бернард (до Второй мировой оно именовалось «Das Deutsche Haus»[212]212
  «Немецкий дом» (нем.)


[Закрыть][213]213
  Подробнее о свободомыслящих предках Воннегута см. в «Вербном воскресенье» – в главах «Корни» и «Религия».


[Закрыть]).

Случилось так, что он вырос еще и в окружении памятников войн. В Индианаполисе их просто невероятное количество. Только вчитайтесь: «В Мемориальном военно-историческом комплексе штата Индиана – два музея, три парка и 24 акра памятников, статуй, скульптур и фонтанов. Все это располагается в самом сердце делового центра Индианаполиса. Столица штата уступает лишь городу Вашингтону по общей площади, занимаемой памятниками ветеранам, и по их количеству»[214]214
  “Indiana War Memorial Museum,” Indiana State Official Government Website, accessed November 20, 2018, https://www.in.gov/iwm.


[Закрыть].

~

Думаю, писатели – самые важные члены общества, не только потенциально, но и в реальности. Хорошие писатели должны упорно отстаивать свои идеи – что и происходит[215]215
  Bellamy and Casey, “Vonnegut,” 166.


[Закрыть].

Но главное – мне кажется, что они должны быть агентами перемен. Они даже биологически заточены на это[216]216
  Standish, “Playboy,” 76.


[Закрыть].

В связи с этим можно вспомнить «Хижину дяди Тома», «Книгу джунглей», «Таких же черных, как я», «Уловку 22», «Человека-невидимку», «Грядущий пожар», «Загадку женственности», «Безмолвную весну»[217]217
  Книги американских авторов, вышедшие в 1950–1960-х гг. «Такие же черные, как я» (1961) – документальная книга белого журналиста Джона Гриффина, рассказывающая о жизни темнокожих на американском Юге в условиях расовой сегрегации. «Человек-невидимка» (1952) – роман Ральфа Эллисона, затрагивающий социальные и интеллектуальные проблемы, стоявшие перед афроамериканцами в начале XX в. «Грядущий пожар» (1963) – сборник из двух эссе Джеймса Болдуина, посвященных в том числе и расовым проблемам. «Загадка женственности» (1963) – книга феминистки Бетти Фридан, давшая начало так называемой второй волне феминизма. «Безмолвная весна» (1962) – книга американского биолога, автора научно-популярных произведений и общественного деятеля Рейчел Карсон о последствиях загрязнения окружающей среды пестицидами (в особенности ДДТ).


[Закрыть].

А теперь попробуйте дополнить этот список сами – назовите несколько аналогичных книг. Первые, какие вам придут в голову.

~

Произведения самого Воннегута подтверждают его теорию, где художник сравнивается с канарейкой в шахте. Вспоминая много лет спустя свой первый роман, «Механическое пианино», он замечал:

В книге было предсказано то, что и вправду случилось: машины – из-за своей эффективности, неутомимости и надежности и к тому же дешевеющие день ото дня – отобрали у людей практически всю более-менее приличную работу[218]218
  Vonnegut, introduction to Bagombo.


[Закрыть].

Это пророчество еще не кажется особенно прозорливым. Машины и механизмы все больше использовались человеком еще со времен Промышленной революции, не говоря уже о Второй мировой и годах сразу после нее, когда Воннегут и писал «Механическое пианино».

Но заметьте: главный герой по имени Пол ездит на стареньком «плимуте». Изобретатель Бад, катящий мимо него, гордо демонстрирует Полу свой футуристический автомобиль. Он невероятно автоматизирован (прямо как сегодняшние машины), и его конструкция очень далека от той, которая была присуща автомобилям конца 1940-х – начала 1950-х, когда Курт сочинял свой роман. В ту пору требовалось орудовать всем вручную, прилагая к этому немалые усилия: переключать передачи, поднимать-опускать окна, запирать-отпирать дверцы, рулить, тормозить[219]219
  Vonnegut, Player Piano, chap. 1.


[Закрыть].

Вот еще фрагмент. Катарина, секретарша Пола, передает ему отпечатанную ею речь, которую ему предстоит произнести:

– Очень хорошо, – сказала она, – особенно то место, где вы говорите о Второй Промышленной Революции… мне это показалось очень свежим – я имею в виду то место, где вы говорите, что Первая Промышленная Революция обесценила мышечный труд, а Вторая – обесценила рутинную умственную работу.

Затем она интересуется:

– Как вы считаете, будет ли еще и Третья Промышленная Революция?

Пол отвечает:

– ‹…› В известной степени она, как мне кажется, уже идет какое-то время, если вы имеете в виду думающие машины. Это, по-моему, и будет Третьей Революцией – машины заменят человеческое мышление [курсив мой. – С. М.]. Кое-какие из крупных счетно-решающих машин, ЭПИКАК, например, в некоторых областях уже справляются с этим и сейчас.

Катарина, немного подумав, произносит: «Сначала мускульная сила, потом служащие, а потом, возможно, и подлинный умственный труд».

Пол отвечает: «Я думаю, что не дотяну до этого последнего шага»[220]220
  Vonnegut, Player Piano, chap. 1.


[Закрыть].

Все это Воннегут представил себе и описал за многие годы до пришествия персональных компьютеров и интернета. За многие годы до того, как реальный «автономный автомобиль», полностью автоматизированный, проехал некоторое расстояние, управляя своим движением совершенно самостоятельно (это произошло на прошлой неделе, как раз когда я работала над этим отрывком)[221]221
  Alex Davies, “I Rode 500 Miles in a Self-Driving Car and Saw the Future. It’s Delightfully Dull,” Wired, January 7, 2015, https://www.wired.com/2015/01/rode-500-miles-self-driving-car-saw-future-boring.


[Закрыть].

~

Будем надеяться, что роман Воннегута «Галапагосы» тоже пророческий.

В нем человечество не переживает того осквернения, которому мы подвергаем окружающую среду. Во всяком случае не переживает в физической форме, которую мы и именуем человеческой.

А так-то оно выживает.

Кстати, Воннегут считал «Галапагосы» своей лучшей книгой. Потому что в ней он – писатель-канарейка – прямо-таки захлебывается тревожными трелями[222]222
  Vonnegut, Fates, chap. 14.


[Закрыть].

~

Писатели могут и иными путями способствовать переменам. Написав о чем-то или о ком-то, даже о мертвом или исчезнувшем, вы оживляете это. Писатель может быть искупителем.

«[Он] был самым интересным и внимательным преподавателем из всех, что я встречал», – говорил Воннегут о Джеймсе Слоткине, не очень-то популярном у студентов антропологе, преподававшем в Чикагском университете, но даже не имевшем там постоянной должности.

И далее:

– На лекциях он читал нам главы из книги по механизмам социальных изменений, которую написал сам и которую, как оказалось, никто не захотел издавать.

‹…›

Как-то вечером я сидел дома на мысе Код, пьяный и благоухающий горчичным газом и розами, и обзванивал старых друзей и врагов. По привычке я позвонил и своему любимому научному руководителю. На другом конце трубки ответили, что он мертв – принял цианид. Лет ему тогда было, по-моему, около пятидесяти. Его так и не подумали напечатать. Вот он и надумал прекратить существование[223]223
  Перевод этих двух фраз чуть изменен, чтобы лучше передать авторский каламбур («He had not published. He had perished instead»).


[Закрыть].

Если бы я мог, я вставил бы его неопубликованное эссе о механизмах социальных изменений в этот свой коллаж[224]224
  Vonnegut, Palm Sunday, chap. 4.


[Закрыть][225]225
  И далее: «Я не упоминаю его имени, не думаю, что он обрадовался бы, увидев его здесь. Или где-то еще».


[Закрыть].

~

Воннегут осуществил свое собственное пожелание через несколько лет после того, как написал слова, процитированные выше: он воскрешает труды своего наставника посредством Шлезингера – вымышленного персонажа романа «Синяя борода». Может, тот и не передает эссе Слоткина дословно, но хорошо доносит до читателя идеи воннегутовского учителя:

‹…› Изучая историю, Шлезингер пришел к выводу, что разум большинства людей не способен воспринимать новые идеи, пока им не займется специально подобранная группа, которая раскрепощает сознание. Если этого не произойдет, жизнь не изменится, какой бы болезненной, неестественной, несправедливой, нелепой, совершенно безликой она ни была.

Эта группа должна включать специалистов трех категорий, пишет он. А не то революция пойдет прахом, будь она политическая, художественная, научная или любая другая.

Самый ценный и редкий специалист – истинный гений, личность, способная высказывать нестандартные идеи, которые кажутся удачными. «Гений работает в одиночку, – пишет Шлезингер, – и его всегда игнорируют, считая безумцем».

Специалиста следующей категории найти легче: это высокообразованный гражданин, пользующийся признанием в своем кругу, который понимает и разделяет идеи гения и объясняет остальным, что гений не безумец. «Такой человек, – сказано у Шлезингера, – работая в одиночку, понимает необходимость перемен и вслух заявляет об их необходимости, но не знает, какую они должны принять форму».

Специалисты третьей категории в состоянии донести любые, даже самые сложные идеи до толпы, пусть даже состоящей сплошь из завзятых тупиц [курсив мой. – С. М.][226]226
  Vonnegut, Bluebeard, chap. 24.


[Закрыть].

Кто же этот талант из третьей категории? Хороший писатель, вот кто.