Текст книги "Ультима"

5

Спустя час мы сели в ту же черную машину, на которой да Сильва привез меня из Венеции, и поехали в сторону Капо-Риццуто. Сегодня вдоль дороги выстроилось еще больше желающих заработать в праздники. Да Сильва вел машину молча. Он переоделся в джинсы, белую рубашку и темно-синий джемпер и стал выглядеть моложе, чем в форме. Должна признать, он за собой следил. Я тоже выбрала темно-синий: замшевое платье на пуговицах от «Клоэ», слегка присборенное сзади на талии, сверху приталенный, укороченный твидовый жакет и ботинки «Ферргамо». Пострелы да Сильвы забыли прихватить мой парфюм, без которого я не чувствовала себя полностью одетой, но легкий макияж вернул мне ощущение того, что я – это я. На самом деле я очень давно не чувствовала себя собой. Странный наряд для визита в полицейский участок, но мне было так приятно, что мои вещи снова со мной, что захотелось немножко принарядиться. В конце концов, у меня такая легенда, надо соответствовать.

– Порт здесь, – наконец произнес да Сильва и остановился около недавно забетонированной дорожки. – Отсюда ходят корабли за беженцами. Лагерь находится на побережье, где-то в километре на север отсюда.

Он предъявил удостоверение караульному, нас пропустили, и мы въехали на заполненную машинами парковку.

– Почему так много народу? – спросила я.

– Рождество. Они готовят поисковые отряды. Сегодня вечером наверняка будет много лодок.

Беседуя, мы шли в сторону пирса, где стояли три больших катера с эмблемой «Полиция». Несколько служащих в форме грузили на катера оранжевые спасательные жилеты, контейнеры с водой, трещали рации, полицейские бросали друг другу одеяла.

– Нелегалы берут двойную цену на Рождество – больше шансов, что проявят сочувствие, – как ни в чем не бывало рассказывал да Сильва.

Он приостановился, чтобы помочь девушке, которая с трудом пыталась перетащить на катер тяжелый красный контейнер с аптечкой. Она с любопытством взглянула на меня. Да Сильва поздравил ее с Рождеством. Я восхищалась тем, как он уверенно общается с коллегами, его непроницаемым выражением лица. Неужели никто из них ни о чем не догадывался? Или они просто привыкли не задавать лишних вопросов? Некоторые из этих людей вскоре выйдут в море, оставив собственные семьи в праздник, чтобы спасать незнакомцев. Разве они могли не понимать, что творится у них прямо под носом? И тут я вспомнила, что вчера прочитала о том, как одной из жертв нападения, совершенного мафией, удалось спастись, но он отказался давать показания. «Это правда, они шестьдесят три раза выстрелили мне в спину, – сказал мужчина, – но я уверен, что это была чистая случайность». Возможно, куда проще молчать о вещах, существование которых никем не признается.

Мы дошли до конца пирса, волны шумели так сильно, что было тяжело разговаривать.

– Ты сказала, что хочешь все знать, – шепотом произнес да Сильва. – Вот тебе правда. Оборудование перевозится на катерах. Когда мы встречаемся с правильным агентом, то обмениваем оружие на беженцев.

– Оборудование? В смысле – оружие?

– Ну естественно.

– А потом?

– Ливия, Сирия, Ирак – и так далее. Куда надо покупателю, это уже не наше дело.

Как все просто, восхитилась я, и как смело! Гуманитарная миссия по спасению беженцев в качестве прикрытия для торговли AK-47.

– А что с людьми?

– Большинство из них попадает туда, для начала. – Он махнул рукой налево, на противоположную оконечность залива.

Прикрыв рукой глаза от солнца, я разглядела колючую проволоку над скалами, за ней нечто вроде кемпинга – ряды маленьких деревянных домиков. Между низкими строениями мужчины играли в футбол. На одном из них была футболка в красно-синюю полоску с надписью «МЕССИ» на спине.

– Но как??? – недоумевая, спросила я.

– Контейнеры грузят на шлюпки. Парни, которые принимают их, понятия не имеют, что там. Или у них достаточно мозгов, чтобы не спрашивать.

– Но сюда-то как вы доставляете оружие?

– Боже, ты когда-нибудь замолчишь?

– Я спасла тебе жизнь, – повернулась к нему я, и мои волосы разметал ветер, – ты спас жизнь мне. Сказал, что все объяснишь.

Он показал в сторону побережья, словно предлагая мне насладиться чудесным видом:

– Армейские грузовики.

После развала Советского Союза Разнатович сколотил себе состояние на торговле оружием. Бо́льшая часть Восточной Европы стала просто-напросто биржей по торговле оружием, стоявшим на государственном вооружении. В какой-то момент AK-47 можно было купить за жалкие сто долларов.

– Никаких проблем на границе, – заметила я.

Сербия – идеальный пункт переброски военной контрабанды в зону Шенгенского соглашения, въехав на территорию которой военный транспорт мог перемещаться совершенно беспрепятственно.

– Именно. Как только товар оказывается за пределами Сербии, его хранят на военных складах и перевозят на военных грузовиках. Какая-то часть официально задекларирована, но очень небольшая. Беженцы разгружают товар дальше по побережью. Всего несколько минут – и грузовик готов. Мы им неплохо платим, – добавил он, заметив, как изменилось выражение моего лица. – Два евро в час. Как за сбор помидоров. Потом товар сортируют, часть остается здесь, часть распределяется по побережью. Поняла?

В лагере одному из футболистов удалось отбить потенциальный гол, он театрально бросился на землю, пытаясь поймать мяч. Мне представились его руки, устало лежащие на коленях после целой ночи перетаскивания тяжелых контейнеров, полирующие те самые орудия, которые разрушили его жизнь. Фарс, если задуматься. Но на самом деле никто и не задумывается. Люди смотрят на снимок убитого ребенка, на мертвое тело, лежащее на пляже, а потом прокручивают новостную ленту дальше, умиленно разглядывая котят и вдохновляющие асаны йоги.

– Впечатляет… – прошептала я. – Пойдем? Здесь ужасно холодно.

Мы вернулись в отель, и да Сильва исчез, сказав, что идет на семейный рождественский ужин, а потом на мессу. Весь вечер я читала, потом вышла пройтись. Магазины уже закрывались, все спешили купить последние подарки и деликатесы к столу, все поздравляли друг друга с Рождеством. Я бродила в одиночестве среди веселой толпы и чувствовала себя героиней типичной романтической комедии. Некоторое время посидела на скамейке, смотрела на море, пока не стемнело, и курила, пока не начала кружиться голова. Позвонила маме, но она не взяла трубку. Наверняка надралась в канун Рождества где-нибудь в пабе и теперь спит на столе. Я оставила сообщение на автоответчике, извинилась за то, что подарок ей доставят чуть позже, посетовала на итальянскую почту и сказала, что сама ничего особого на Рождество не планирую. Хотя она наверняка и не ожидает, что я приеду. Я пожелала ей всего наилучшего и нажала «отбой».

Один из самых полезных уроков, полученных мной в детстве, состоял в том, что наркоманы всегда знают, где найти кайф. Они всегда найдут нужное место где-нибудь на окраинах, где между камнями мостовой лежит туго свернутая «заначка» или гнутая ложка в мусорных баках. Когда я увидела ту самую девушку с обочины в костюме Санта-Клауса, то сразу поняла, какие у меня планы на вечер, потушила сигарету и пошла за ней. В любом случае меня не очень прельщала перспектива встретить Рождество за ужином на троих в компании двух инвалидных кресел. На девушке были джинсы в обтяжку и фиолетовая атласная куртка, она не работала, но все равно привлекала внимание не только цветом кожи, до сих пор необычным для Италии, но и, скорее, своей осанкой и манерой двигаться – прямая, грациозная, она словно танцевала среди толпы припозднившихся покупателей под руководством невидимого хореографа. Она немного прошлась по набережной, а потом свернула на одну из ужасных современных улиц, отделявших исторический центр от моря. Держась метрах в двадцати позади нее, я перешла широкий бульвар и вышла на площадь, вымощенную полированным мрамором. На противоположной стороне площади виднелась небольшая барочная церквушка, штукатурка кремового цвета сияла в зимней темноте. Девушка пошла по одной из узких улочек за церковью, и я стала держаться подальше. Мне не хотелось спугнуть ее гулким стуком ботинок по гладкому камню. Она остановилась, взглянула на телефон, и я притормозила, спрятавшись в арку и испытывая возбуждение от ощущения преследования.

Покружив некоторое время по лабиринту уходивших вверх древних улиц, мы вышли в перпендикулярный переулок, ведущий к белой громаде замка Сидерно – самой высокой точке Старого города, где девушка вошла в одну из арок. Маленькие свечи в крафтовых пакетах, наполненных песком, освещали голые стены, построенные еще королями Арагона. Доносились едва слышные звуки музыки, что-то меланхоличное и джазовое, я спустилась по узкой винтовой лестнице и оказалась в подвале. Похоже, у моей девушки уже было назначено свидание – ее крепко обнимала коренастая, бритая налысо женщина в мужской рубашке и подтяжках, одно ухо было в пирсинге, сережки, полускрытые волосами девушки-Санты, поблескивали в свете свеч. Высокая скамья и полка с бутылками заменяли собой барную стойку. Я заказала бокал красного и стала искать план Б. В крошечном заведении было около двадцати человек, в основном итальянские подростки-хипстеры, ужасно гордые тем, что не отмечают Рождество, и несколько компаний африканцев и арабов – возможно, некоторые из того самого лагеря. Двое мужчин, молодой итальянец с короткой бородкой и высокий черный парень в рубашке с рисунком, медленно танцевали рядом колонкой, прикрыв глаза и покачиваясь в такт музыке. Вдоль стены стояли деревянные ящики, заваленные разноцветными подушками. Я присела на один из них и закурила, выжидающе наблюдая за танцорами.

– Чао, – улыбнулся мне парень, сидящий через два ящика от меня.

Неплохой вариант: длинные ноги, высокий лоб, явно не дурак. Я улыбнулась в ответ, и он пододвинулся ко мне. Народу прибывало, мы болтали, перекрикивая музыку, он угостил меня следующим бокалом и осторожно приобнял меня. Я была не против. По-итальянски он говорил коряво, поэтому мы быстро перешли на французский. Он представился Серафимом, сказал, что родом из Египта, по вечерам учит английский. Сказал, что мечтает когда-нибудь поехать в Лондон. «На Карнаби-стрит», – улыбнулся он. Я решила не расстраивать его и не стала говорить, что там сплошная «Зара» и китайские забегаловки. В помещение ворвался холодный воздух – дверь распахнулась, и в бар зашла еще одна кучка посетителей, четверо итальянцев. Серафим помахал одному из них, познакомил нас. Друга звали Рафаэль.

– Серьезно? Серафим и Рафаэль? Быть такого не может!

– Может. Тем более раз тебе нравится.

Что ж, ладно. Рафаэль оказался светловолосым накачанным парнем, ростом чуть пониже Серафима. Мне показалось, что они переглянулись, и, когда Серафим в очередной раз пошел к бару, Рафаэль притянул меня к себе и поцеловал. Я открылась навстречу его губам, стала гладить упругие мышцы под свитшотом, а когда вернулся Серафим, я развернулась к нему и начала целовать его. Все так знакомо, так просто.

– Хочешь пойти еще куда-нибудь? – спросил Серафим.

– Втроем? – спросила я.

– Конечно, – кивнул Рафаэль. – Пойду возьму нам еще бутылочку.

Мы вышли из бара в обнимку, я шла посередине.

– Сюда, – махнул рукой Серафим.

Ясно, значит, у них это не в первый раз – тем лучше. Мы поднялись по ступенькам, перешли переулок, немного прошли вдоль крепостной стены и вскоре оказались перед деревянной дверью с замко́м в виде половинки сердца.

– Ш-ш-ш! – захихикал один из них, когда мы вошли в с трудом открывшуюся дверь.

За дверью оказалась лестница в узком колодце между крепостными стенами, там было темно и холодно. Каким-то участком мозга я понимала, что, вообще-то, мне должно быть страшно, но именно этот участок у меня обычно работает не как у всех, поэтому бояться я не стала. Мы вышли в большой заброшенный двор, старинная брусчатка почти вся заросла травой. Серафим вывел нас на открытую аркаду, с противоположной стороны которой наверняка открывался вид на море. По углам двора шныряли кошки, в темноте то тут, то там зловеще поблескивали зеленые глаза. Дойдя до конца аркады, мы оказались в закрытом пространстве, которое было даже сложно назвать комнатой – просто изогнутая стена, вдоль которой были расставлены свечи в банках из-под томатов. Одну за другой Серафим зажег их все. Мы пускали по кругу бутылку жутковатого красного вина, делая по одному глотку. На улице было холодно, но я вся горела, кровь стремительно бежала в жилах, согревая кожу. В какой-то момент мы все замерли, переглянулись, а потом я сняла пальто, положила его на землю, а затем сняла и платье:

– Идите сюда, мальчики, мне холодно!

Они легли с двух сторон от меня. Рафаэль, более смелый, сразу запустил руку в мое влагалище и засунул язык в мой рот, а Серафим принялся целовать меня в шею и ласкать грудь. Кто-то из них сказал, что я красавица. Губы Рафаэля заскользили вниз по моему телу. Наконец он добрался до внутренней стороны бедер, язык точными круговыми движениями вошел в меня, и я ахнула, крепче прижимая к себе Серафима. Найдя на ощупь его член, я заставила африканца встать на колени так, чтобы его член оказался прямо надо мной, и взяла его в рот. Легкие прикосновения, тихий шепот, и вот его толстый член уже оказался у меня в глотке, и я раскрыла рот шире, чтобы ласкать языком головку. В этот самый момент язык Рафаэля наконец-то добрался до моих влажных половых губ и начал медленно, не спеша их вылизывать. Мой рот заработал активнее, член Серафима оказался во мне целиком до самого бритого паха, другой рукой я взяла его яйца, большим пальцем плотно упираясь в промежность.

– Si, bella, si, cosi[4]4
  Да, красавица, да, продолжай (ит.).


[Закрыть].

– Подождите. Attendez. Хочу посмотреть на вас.

Отстранившись, я села, прижимаясь спиной к влажной штукатурке стены, и посмотрела на желтоватые капли, поблескивавшие между моим влагалищем и губами Рафаэля. Он вытер рот тыльной стороной ладони и улыбнулся.

– Хочу посмотреть. Вставайте, продолжим. Один из вас трахает, другой – в рот.

Они молча подчинились, поглаживая свои члены. Я долго рассматривала их голодным взглядом. Серафим, решила я, выглядел многообещающе.

– Я возьму тебя. Ложись.

Мы поменялись местами. Я еще раз поцеловала Рафаэля, ощущая собственный мускусный привкус с легким ароматом лимона на его губах.

– Потрогай себя, – приказала ему я, а сама опустилась на Серафима, повернувшись к нему спиной, и легла ему на грудь, раздвинув колени так, чтобы его член вошел в меня целиком. Рафаэль начал дрочить быстрыми движениями, крепко сжимая в кулаке член, а я всем весом опиралась на мощную плоть внутри меня, вращала бедрами, терлась о живот Серафима, сжимала мышцы влагалища, приподнимаясь вверх, и вскоре он застонал. Потом я медленно выпрямилась, взяла его руку и положила себе на бедра, чтобы он мог войти в меня еще глубже. Ощущая ритмичную пульсацию внутри, я еще сильнее раздвинула ноги, нащупала клитор, и мне отчаянно захотелось, чтобы он кончил, затопил меня своей спермой, и вот по моему телу уже побежали первые волны оргазма, его член набух еще больше, растягивая меня до предела, он кончил, и в ту же секунду Рафаэль громко застонал и кончил мне на лицо. Сперма стекала с моего подбородка, текла по ключицам, но мне было этого мало, я просунула ладонь себе между ног, поднесла ко рту и сделала глоток спермы Серафима. Серебристые струйки блестели на одновременно ледяной и обжигающе горячей коже, и от этого ощущения я кончила, испытав настоящее блаженство.

Мягко опустившись на грудь к Серафиму, я потянулась к Рафаэлю, и тот уютно устроился у меня на груди. В какой-то момент я слышала биение трех наших сердец одновременно. И тут я заметила, что за нами наблюдают. Кто-то стоял позади нас, еще одну пару глаз я заметила у самой стены, где-то рядом раздался приглушенный стон.

– Кажется, мы тут не одни, – очень медленно произнесла я.

– Не беспокойся, они нас не потревожат, – прошептал Рафаэль. – Они просто смотрели.

Оба моих мальчика так и остались полуодетыми. Некоторое время я лежала обнаженной, под весом их тел, а потом раздались тихие шаги, и я поняла, что наши безмолвные зрители исчезли в темноте. С моря подул колючий ледяной ветер.

Около часа ночи я пошла в сторону отеля, закутавшись в пальто. Платье было безнадежно испорчено, тонкая замша вся помялась и испачкалась, но мне было все равно. Закончилась всенощная, и из церквей повалили нарядно одетые прихожане, потягиваясь и торопясь донести засыпающих детей до машин. «Придите, верные». Где-то в темноте по морю шли поисковые катера. Хорошо, что я заранее купила целый блок сигарет. Я завернула его в фирменную бумагу для записей, лежавшую на столе, кое-как нацарапала на ней «Счастливого Рождества!» и оставила под дверью у да Сильвы. Лично я планировала проспать весь день рождения Господа нашего Иисуса.

6

Наступило утро второго дня Рождества. Промзона оказалась ужасной и невзрачной, как и все места такого рода. Мы прошли мимо нескольких складов и погрузочных зон, на улице стояли и курили рабочие-китайцы. Два ряда бараков, похожих на домики в лагере беженцев, между ними на веревках сушится белье, через открытую дверь виднелись плотные ряды двухъярусных кроватей. В большинстве домиков стояло огромное количество швейных машинок, за которыми сидели мужчины и женщины и сосредоточенно строчили – шили изысканные, дорогие наряды вроде того, что сейчас был на мне. Известные дизайнеры платили таким цехам ради того, чтобы заполучить вожделенный лейбл «Сделано в Италии». Перед одним из невысоких зданий были огромные ворота и два охранника с немецкими овчарками. В воздухе резко пахло химикатами, из двух жутковатых труб поднимался белый дым. Может, они тут герлин варят, мне-то какое дело?

Мы остановились чуть подальше, у маленького здания из красного кирпича. У входа нас встретил какой-то китаец среднего возраста, с брюшком, одетый в голубой комбинезон, как и все остальные работники фабрики.

– Это Ли, – представил его да Сильва. – Ли, это мисс Рэшли.

– Называйте меня просто Джудит.

– Что ж, тогда я вас оставлю, – распрощался да Сильва, сел в машину, открыл окно и закурил.

– А тебе не интересно посмотреть? – крикнула я.

– Да чего я там не видел, – улыбнулся итальянец.

Ли галантно проводил меня внутрь и спросил на идеальном итальянском, хочу ли я чего-нибудь выпить. Я отказалась, мне не терпелось увидеть его мастерскую. Внутри оказалось просторнее, чем виделось снаружи, благодаря люкам в крыше освещение было естественным, приятно пахло масляными красками и лаком. Мы прошли по перегороженному коридору к массивной двери. Ли набрал код доступа, раздался щелчок, и дверь открылась.

– Это склад. Что бы вы хотели увидеть?

– Все, что есть из готового, если вам не сложно.

Немного помедлив, Ли заулыбался и взялся за ручку то ли шкафа, то ли гигантской морозильной камеры. Внутри оказался круглый рельс, которым китаец управлял с помощью небольшого пульта. Он нажимал на кнопку, перед нами появлялось одно полотно за другим, но вот Ли остановил рельс и достал Кандинского.

Вот только это был не Кандинский. Головой я это прекрасно понимала. Однако удивительным, чудесным образом картина произвела на меня точно такое же впечатление, как те подлинники, что я видела. Если бы это был оригинал, то я сказала бы, что это ранний Кандинский, год эдак 1911-й. Пейзаж с домами, на переднем плане луг, с холма сбегает, извиваясь, речка. Самые базовые цвета – зеленый, красный, желтый, синий, детская точность в изображении домов контрастирует с мазками, символизирующими землю и воду. О таких картинах профаны обычно говорят: «Да мой трехлетний сын так нарисует!», как будто весь смысл в том, чтобы неуклюже передать то, что увидел художник. Но если присмотреться, то увидишь глазированную толщу воды сквозь несколько слоев краски, танец теней, образуемый игрой невидимых солнечных лучей на крыше, краски, расцветающие и увядающие с таким мастерством, что влажная штукатурка стен и пыль на листьях подорожника туманят твой взгляд, и тогда можно скорее почувствовать эту картину, чем увидеть, как будто то, что он нарисовал, отпечатывается у тебя прямо на радужке.

По оценкам экспертов, примерно десять процентов работ, висящих на стенах самых главных музеев мира, являются подделками. Глядя на работу Ли, я с легкостью могла поверить в эти цифры. Возможно, серьезного технологического анализа эта картина и не прошла бы, а может быть, прошла бы и его. В таком случае что мы будем считать настоящим Кандинским?

Говорить Ли, что работа прекрасная, не стоило. Это было бы оскорблением.

– Еще что-нибудь, если можно.

Китаец снова нажал на кнопку, рельс с щелчком передвинулся, и Ли снял с него довольно большое полотно – классический голландский натюрморт в стиле XVII века. Темный кофейно-голубой фон, накрытый батистовой скатертью стол, серебряный поднос с гранатами и виноградом, свет от изящного подсвечника с тремя свечами подчеркивал блеск кожуры фруктов. На краю тарелки, ближе к зрителю, ползет крошечная ярко-зеленая гусеница – настолько реальная, что на первый взгляд мне показалось, будто она приклеена к картине. Стандартный трюк, вставить миниатюрную забавную деталь, чтобы подчеркнуть виртуозность мастера.

– Лупа есть?

Ли достал из кармана комбинезона увеличительное стекло, протянул мне, а сам положил картину на рабочий стол. Я принялась тщательно изучать полотно. Кракелюр – это рисунок множества крошечных трещинок, возникающий на верхнем слое картины по мере высыхания красок и лаков. Правильный эффект можно подделать, если подвергнуть уже готовое произведение термической обработке. Многие мошенники попадаются именно на недостаточно профессиональном выполнении кракелюра, который можно изучить точно так же, как отпечатки пальцев. На самом деле я далеко не эксперт по натюрмортам в принципе, но за время работы в «Британских картинах» видела достаточно работ такого рода, чтобы понимать: эта картина пройдет любой тест.

– Пигмент?

– Все как надо. Мы работаем вручную по рецептурам, – отозвался Ли, подошел к стеллажу с книгами и достал с полки увесистый фолиант в красном переплете с надписью «Словарь исторических пигментов», а потом еще один, название которого прочитал вслух по-английски. – «Оптическая микроскопия исторических пигментов».

– Слышала об этих изданиях.

– А вот наш контрольный лист. – Ли показал на листок, прикрепленный к стене и весь испещренный китайскими иероглифами, и стал читать. – Холст, подрамник, доска, слой, грунтовка… переплет, – не сразу подобрал он нужное слово, – патина. Каждая картина проходит тщательную проверку, но на самом деле это просто напоминалка. Мы и так все знаем.

– Не сомневаюсь. Благодарю вас. А можно посмотреть саму мастерскую?

– Разумеется.

Люди привыкли представлять себе художника как одинокого гения, творящего в уединении в своей мансарде. На самом деле такая традиция появилась относительно недавно. Как минимум вплоть до XIX века студии художников скорее напоминали конвейер: сначала полотно попадало к новеньким подмастерьям, которые делали грунтовку и фон, потом к специалистам по пейзажам или тканям и наконец к самому художнику, который добавлял последние штрихи – черты лица или тень от крыла херувима. В целом процесс мало отличался от мануфактуры. Многие картины, авторами которых считаются старые мастера, на самом деле имеют не так много отношения к самим мастерам. Скажем, картина Рубенса далеко не вся принадлежит кисти самого Рубенса. Мастерская Ли, судя по всему, использовала тот же принцип разделения труда. Несколько мужчин среднего возраста молча трудились за длинными столами под тихие звуки классической музыки, доносившейся из приемника. Один писал фон темными масляными красками, другой тщательно работал над толстым белым нижним слоем краски с помощью небольшого деревянного инструмента, напоминавшего палочку от эскимо, – наверное, это будет кто-то из импрессионистов. Одетые в темные комбинезоны, полностью сосредоточенные, они неторопливо выполняли одну задачу за другой, словно средневековые монахи-переписчики. Я вспомнила о подделке Стаббса, той самой картине, которую мой бывший шеф Руперт пытался продать на аукционе через «Британские картины». Может быть, и над ней потрудились здесь для придания достоверности? Наблюдая за работой мужчин, я не могла найти в себе никакой ярости и встать на сторону клиентов, которых они обманывали. Их работа требовала такого терпения, такого профессионализма, такой точности, такой любви! Они просто делали то же самое, что подмастерья делали за много поколений до них, и результаты, на мой взгляд, были куда лучше, чем работы большинства выпускников художественных школ.

– Сколько времени вам обычно требуется на создание картины? – спросила я, с удивлением отметив, что почему-то говорю шепотом.

– Как правило, не больше трех месяцев. Для более современных работ… – Ли ухмыльнулся и развел руками.

– Например, Поллок?

– А-а, ну это можно сделать за один день.

– По дереву работаете?

– Дерево, бумага, что угодно. Как-то раз делали заказ на… на обрывке женского платья, – пожал плечами Ли, и я поняла, что он говорит о Караваджо.

– Я принесу вам дерево. Еще вам понадобятся масляные краски, конец девятнадцатого века, не раньше тысяча восемьсот шестидесятого, не позже тысяча девятьсот пятого.

– Лак?

– Возможно. Нанести и потом удалить, я думаю.

– Значит, все просто?

– Мне кажется, для вас вообще нет ничего сложного.

Первый вопрос, на который надо было найти ответ: кто? Какого художника выбрать? Старые мастера – скажем, Рембрандт или Веласкес, – разумеется, самый надежный вариант в плане цены, однако даже если использовать краски, идентичные подлинным, даже если холст, плотность пигмента и живописная манера будут безупречны по контрольному списку Ли, остается история с провенансом. Для того чтобы подделать произведение искусства, нужна потенциальная возможность того, что оно действительно могло существовать, нужна лазейка в хронологии, в которую можно было бы поместить поддельное полотно. Исследовательский проект «Рембрандт» в течение сорока лет тщательнейшим образом исследовал все картины художника, и на тему авторской манеры ван Рейна теперь написано столько академических работ, что только идиот в наши дни решится на подделку Рембрандта. Действительно, иногда и правда обнаруживается утраченная работа великого мастера. Например, недавно в Париже с молотка ушел неизвестный Леонардо, но такие чудесные открытия становятся событиями международного масштаба, и иногда разные страны начинают претендовать на владение картиной. Слишком сложно, слишком много внимания общественности, слишком медленно.

Значит, надо смотреть на что-то более современное: конец девятнадцатого – середина двадцатого века. Импрессионистов или абстрактных экспрессионистов подделать куда легче, особенно последних, и для этого не обязательно даже уметь писать картины. Учитывая, что Ли нужно создать картину, которая уйдет как минимум за сотню, эта сфера представлялась мне наиболее многообещающей. «Обмен» Виллема де Кунинга ушел за триста миллионов, «Игроки в карты» Сезанна – за двести, «17A» Поллока тоже за двести. Все они обогнали несчастного старину Рембрандта, чьи свадебные портреты Мартена Сольманса и Опьен Коппит ушли за скромные сто восемьдесят миллионов. Я знала, что Модильяни, чьи работы тоже всегда уходят больше чем за сотню, часто подделывают именно по этой причине – художник провел бо́льшую часть жизни на грани нищеты и часто расплачивался картинами за еду, поэтому проследить судьбу его картин невероятно сложно. Однако по той же самой причине Модильяни – самый очевидный и самый рискованный вариант.

Потом я подумала о Гогене. Когда я работала в аукционном доме в Лондоне, меня часто посылали в архив Института искусства Курто. В их коллекции имелся Гоген, и я всегда заходила посмотреть на него. Работа «Больше никогда» создана на Таити в 1897-м. Коренастая обнаженная женщина лежит на ярком стеганом покрывале, под головой ярко-желтая подушка. Поза дает невыгодный ракурс, пестрый декор комнаты слишком крикливый. Но меня почему-то тянуло к ней, и я со всех ног бежала от Сент-Джеймс мимо Чаринг-Кросс, с тяжелыми папками документов, лишь бы выиграть лишние пару минут и постоять перед картиной. В комментариях говорилось, что на картине изображена девочка-подросток, которую эксплуатировал Гоген, vahine художника, его «жена» на Таити, что композиция, состоящая из двух наблюдающих фигур справа и зловещей птицы с клювом, скорее всего во́рона, слева, сама по себе была зловещей и неприятной. Но я видела в этой картине совсем другое. Мне казалось, что девушке просто все надоело, она скучает и устала оттого, что престарелый любовник все время требует позировать ему. Мне нравилось ее вызывающее, непокорное поведение, мне нравилось, что художник изобразил это и посмеялся над собой. А еще я помнила, что «Больше никогда» было написано поверх другой композиции – тропический сад с высокими пальмами, лошадь и курица, – что выяснилось во время инфракрасного исследования, проведенного в музее. Насколько мне было известно, Гоген всегда вел беспокойный образ жизни и постоянно переезжал. Он писал в Париже, Бретани, Арле, Копенгагене и на Мартинике, на Таити и на Маркизовых островах. Гоген работал не только по холсту, но и по керамике, дереву, фрескам. И тут у меня появилась еще одна идея.

Однако, уходя из мастерской Ли, я поняла, что мне предстоит куда более сложная работа, чем ему. Ли умел делать картины, но не умел продавать их. Придумать историю и провенанс – тоже дело техники, к тому же я создала столько поддельных версий собственной жизни, что опыта мне было не занимать. Надо будет придумать интересную детективную историю, только развернуть сюжет наоборот. Но Разнатовичу была нужна именно я, потому что я могла – должна была смочь – убедить покупателя. Ли может сделать картину, которую будет не отличить от Кандинского, но Кандинский станет Кандинским в тот момент, когда в его подлинность поверит владелец. В любой встрече важно желание, подчиняется всегда тот из партнеров, кто испытывает более сильную нужду. Это касается как деловых сделок, так и секса. Мне нужно будет спровоцировать это, заставить нашего покупателя поверить, заставить его умирать от желания, сделать его одержимым стремлением обладать.

Около машины да Сильвы валялось три окурка. Прислонившись к стене, я закурила. Истинная вера, подкрепленная деньгами. Сотней миллионов. Выпустив кольцо дыма, я смотрела, как оно дрожит и растворяется, и так восемь раз подряд. Я хорошая актриса, никто не спорит, но настолько ли я хороша? С другой стороны, выбора у меня нет. Поежившись, я достала телефон и наконец ответила на письмо Павла Ермолова.