Текст книги "«Мальчик, который рисовал кошек» и другие истории о вещах странных и примечательных"

В призрачной Японии

Из сборника «In Ghostly Japan», 1899

Фрагмент

…И наступил час заката, когда они подошли к подножию горы. В этом месте не было ни малейшего признака жизни – ни капли воды, ни травинки, ни тени от пролетающей птицы – ничего, кроме запустения. Такое же запустение царило и выше – вверх по склону, – насколько хватало глаз, а вершина терялась в небесах.

Тогда Бодхисатва сказал своему юному спутнику:

– То, о чем ты просил, будет явлено тебе. Но дорога к Прозрению далека, и труден путь. Следуй за мной и не бойся: силы пребудут в тебе.

По мере того как они поднимались вверх, сумерки вокруг них сгущались. Не было ни торной тропы, ни иных примет того, что здесь ступала нога человека. Их путь тут и там преграждали обломки, а те, на которые они ступали, нет-нет да и выскальзывали из-под ног и устремлялись вниз. Время от времени огромные глыбы падали с грохотом, отдаваясь гулким эхом; иногда порода под их ногами трескалась, как скорлупа раковин, обнажая свою пустоту… Звезды мерцали и колебались в небе над ними, а тьма густела.

– Не бойся, сын мой, – говорил Бодхисатва, шагавший впереди. – Пусть мрачна наша дорога, но нам ничто не угрожает.

Так, под звездами, они поднимались все выше и выше и шли все быстрее и быстрее, потому что им помогала сила, неведомая людям. Они миновали туманные области и теперь уже были над ними. И чем выше они забирались, тем безбрежнее ширилось беззвучное облачное нагромождение молочных волн под ними.

Час за часом продолжался подъем; незримые громады беззвучно расступались по сторонам и исчезали; студеный воздух рождал мириады мельчайших холодных огоньков, что вспыхивали и гасли при каждом вздохе.

Один раз рука юноши коснулась чего-то гладкого, и это был не камень. Он поднял предмет. Сквозь мглу он разглядел безносую ухмылку смерти – это был человеческий череп.

– Не мешкай! – заставил его очнуться голос учителя. – До вершины еще очень далеко, а мы должны ее достичь!

Тьма сгустилось еще сильнее, и они продолжали свой путь в темноте. Что-то под ними и вокруг постоянно рушилось и трещало, но без грохота – очень тихо и мягко; повсюду вспыхивали холодные огни и гасли – и так длилось долго, до тех пор пока обод ночи не поседел, стали тускнеть звезды, а на востоке занялась заря.

Они все продолжали свой путь – быстрее, быстрее, – им помогала неземная сила. Теперь перед ними расстилалось безмолвие смерти, и тишина была безбрежной… А на востоке все ширилось золотое сияние.

Тогда впервые круча явила всю свою наготу юному паломнику. И дрожь охватила его, и сковал его ледяной страх. Потому что теперь он ясно видел, что нет под ним земной тверди, только человеческие кости да бренные останки кругом, и черепа безглазо скалятся в пустоту – их было великое множество, словно то был морской берег, усыпанный обломками раковин в полосе прибоя.

– Не бойся, сын мой! – раздался голос Бодхисатвы. – Только сильный сердцем способен достичь Прозрения!

Мир внизу исчез. Не осталось ничего, кроме океана облаков внизу, неба вверху и горы костей между ними…

А затем взошло солнце и осветило путников. Но не давали его лучи тепла – они жалили и ранили, как сталь клинка. И страх безумной высоты, и ужас бездны, и кошмар разраставшейся тишины обрушились вдруг на молодого путника и сковали его ноги так внезапно, что все силы разом покинули его и он застонал, как спящий, которому привиделся дурной сон.

– Поспеши, поспеши, сын мой! – возвысил голос Бодхисатва. – Короток день, а вершина еще очень далека.

Но взмолился его спутник:

– Я боюсь! Я безумно боюсь! И силы оставили меня!

– Сила вернется, сын мой, – молвил Бодхисатва. – Посмотри вниз, погляди вверх, оглянись кругом и скажи – что ты видишь?

– Не могу! – вскричал пилигрим, его била дрожь, и он вцепился в одежды учителя. – Я даже не отваживаюсь глянуть вниз. Ни внизу, подо мной, ни наверху нет ничего, кроме человеческих останков!

– И все же, сын мой, – мягко улыбаясь, произнес Бодхисатва, – и все же ты еще не знаешь, из чего же эта гора сложена.

Тот, к кому он обращался, содрогаясь, отвечал:

– Я боюсь – я безумно боюсь!.. Тут нет ничего, кроме черепов людей!

– Совершенно верно. Это гора из человеческих черепов, – отвечал Бодхисатва. – Но знай, что все они – ТВОИ СОБСТВЕННЫЕ! Каждый из них в свое время был прибежищем твоих мечтаний и страстей. Здесь нет ни одного не твоего черепа. Все они – все без исключения! – только твои в миллиардах прошлых твоих жизней.

Фурисодэ

Недавно, когда я шел по улочке, которую облюбовали торговцы старым платьем, у одной из лавок я заприметил женское кимоно с длинными рукавами. В Японии их называют фурисодэ. Оно было необыкновенно красивым и удивляло оттенком богатого пурпурного цвета. Он называется мурадзаки и в свое время был весьма популярен. Во времена Токугавы[34]34
  То есть примерно в начале XVII в.


[Закрыть] такие наряды обычно носили благородные дамы высокого общественного положения. Я остановился, чтобы рассмотреть причудливую вышивку на одежде, и, пока рассматривал, вспомнил одну легенду о похожем кимоно, которое, как утверждают некоторые, стало причиной больших разрушений в Эдо.

Около двухсот пятидесяти лет назад дочь одного богатого купца из города сёгунов отправилась на некий храмовый праздник и в толпе увидела молодого самурая редкостной красоты. Она влюбилась с первого взгляда. Но к несчастью, он затерялся среди многолюдья, и слуги, посланные разузнать, кто он и откуда, не смогли ничего выяснить. Но его образ жил в сердце девушки – она отчетливо запомнила не только лицо, но даже мельчайшие детали наряда юноши. В те времена на праздники молодые самураи наряжались едва ли хуже девушек из знатных семейств. Одежды, в которые был одет юный воин, показались влюбленным глазам удивительно прекрасными. Девушка подумала, что если закажет себе и станет носить кимоно того же фасона, цвета и оттенка, с такой же вышивкой, то, возможно, это привлечет внимание возлюбленного и приведет к желанной встрече.

Сказано – сделано. Так девушка стала обладательницей чудного кимоно – по моде того времени с очень длинными рукавами; оно ей очень нравилось. Куда бы ни шла, она надевала его и носила постоянно. А когда возвращалась домой, то вешала кимоно на стену, смотрела и представляла своего неведомого избранника в таком же наряде. Иногда это могло продолжаться часами – она грезила наяву и плакала. А еще она молила богов и Будду, чтобы они помогли ей встретиться с юношей и очаровать его, и потому часто – вслух и про себя – повторяла мантру секты Нитирэн: Наму мё хо рэнгэ кё!

Но девушке так и не суждено было никогда увидеть молодого человека. Она извелась в тоске по возлюбленному, исстрадалась, заболела и умерла. И ее похоронили. После похорон великолепное кимоно отдали в буддийский храм, в котором члены ее семьи были прихожанами. Такова давняя традиция – отдавать в храм праздничные одежды умершего.

Настоятель имел право продавать пожертвованное. Причем по хорошей цене. А поскольку кимоно было пошито из очень дорогого шелка и не претерпело ни малейшего ущерба от предыдущей владелицы, то вскоре его купили. Наряд приобрела девушка примерно одного возраста с умершей. Но носила его очень недолго – только один день. И сразу заболела, впала в беспамятство, стала бредить: она причитала и плакала, утверждая, что любит некоего молодого человека и из-за любви к нему умирает. И через некоторое время действительно умерла. А прекрасное кимоно с длинными рукавами во второй раз было пожертвовано храму.

Настоятель снова продал его. И вновь владелицей оказалась молодая особа. Но опять ей только однажды удалось надеть его. История повторилась. Девушка впала в забытье и, находясь в таком состоянии, твердила, что любит молодого самурая… Разумеется, и она умерла. И ее тоже похоронили, и уже в третий раз кимоно оказалось в храме.

Это немало озадачило священника и заставило призадуматься. Но тем не менее он и на этот раз продал кимоно – уж больно хорошую цену за него давали, и он не смог устоять. И все повторилось – девушка надела его, заболела и умерла. И уже в четвертый раз оно вернулось в храм.

Теперь монах совершенно уверился, что с кимоно дело нечисто – что-то злое с ним связано. Он приказал служкам развести огонь и сжечь наряд.

Они развели огонь и бросили в него одежду. Но когда шелк занялся, сполохи пламени вдруг превратились в огненные иероглифы; они сложились в мантру Наму мё хо рэнгэ кё и один за другим взвились вверх, устремились к крыше храма… и его охватило пламя.

Искры, разлетавшиеся от горящего храма, быстро достигли крыш соседних зданий, и те запылали тоже; вскоре вся улица оказалась охваченной огнем. Океанский бриз, задувая, разнес пламя по окрестностям – и вот уже горел весь район, а за ним и весь город…

Это несчастье случилось на восемнадцатый день первого месяца первого года Мэйрэки (1655). Его до сих пор помнят в Токио и так и называют: Фурисодэ-Кадзи – Великий пожар кимоно о длинных рукавах.

Согласно книге Кибун-дайдзин, в которой приведена эта история, девушку, заказавшую кимоно, звали О-Самэ. Ее отцом был известный виноторговец с Хякусо-мати, проживал он в районе Адзабу. Из-за необычайной красоты девушку прозвали Адзабу-Комати, то есть Краса Адзабу. В той же книге под названием Хонмёдзи упоминается и храм секты Нитирэн; он располагался в районе Хонго. Есть там упоминание и об узорах, вышитых на кимоно. Якобы то были цветы кикё – то есть стилизованно изображенные колокольчики. Отсюда делался вывод, что на самом деле прекрасный самурай вовсе не был человеком. Это был дракон – водяной змей, обитающий в водах озера Уэно, известного японцам под названием Синобадзу-но-Икэ. Поверить в это трудно, но такова легенда.

История о предсказании

Мне был знаком один предсказатель, который действительно верил, что способен предвидеть будущее. Задолго до того, как сам занялся предсказаниями, он уже уверовал, что это возможно. Видимо, причиной тому стало обстоятельство, что в юности он изучал древнюю китайскую философию. По завершении образования он подвизался на службе у одного влиятельного даймё, но с началом эпохи Мэйдзи, как и тысячи других самураев, познал, что такое нужда и голод. Вот тогда-то и превратился в предсказателя – странствующего уранайя, что бредет от одного города к другому, а у себя дома оказывается не чаще раза в год, а то и реже. Как предсказатель он был достаточно успешен – я думаю, главным образом по причине своей искренности и явной способности вызывать доверие. У него не было собственной системы: для предсказаний он пользовался древней китайской книгой «И цзин», хорошо известной даже англичанам, а также табличкам из черного дерева, на которых изображены китайские гексаграммы[35]35
  Гексаграмма – набор шести черт (яо), каждая из которых может быть целой (ян) или прерванной (инь). Соответственно гексаграмма разбивается на две триграммы: нижнюю и верхнюю. Существуют 64 графические фигуры (гексаграммы) с афоризмом при каждой из них, разъясняющим ее значение. Гексаграммы рассматривались как символы, иллюстрирующие универсальный круговорот бытия и указывающие нормы поведения человека и его судьбу.


[Закрыть]. Каждое гадание он обязательно предварял истовой молитвой богам.

Упомянутую систему он считал непогрешимой – в том случае, если предсказанием занимается мастер своего дела. Он признавался, что несколько раз допускал ошибки, но утверждал, что совершил их только потому, что неправильно истолковал смысл сочетания символов гексаграмм. Надо отдать ему должное: он четырежды предсказывал мне будущее, и каждый раз его предсказания сбывались с пугающей точностью. Вы можете не верить в пророчества, отвергая их своим здравомыслием. Но в большинстве из них заложена вера, что предсказания возможны, и всего несколько положительных опытов в этой области способны пробудить надежду или страх неудачи, обещанных вам неким прорицателем. На самом деле знание будущего не сулит ничего, кроме несчастья. Вообразите: вам известно, что в течение грядущих двух месяцев с вами неизбежно произойдет ужасное несчастье, а вы ничего с этим не можете поделать!..

Он был уже стар, когда я познакомился с ним в Идзумо[36]36
  Идзумо – район на побережье Японского моря, называемый Страна богов, священное для каждого японца место.


[Закрыть], – явно больше шестидесяти лет, но выглядел значительно моложе. Потом мы встречались с ним в Осаке, в Киото и в Кобе. Не раз я пытался убедить его переждать холодные зимние месяцы под крышей моего дома – он обладал поразительными познаниями в области традиций, и его искушенность могла серьезно помочь в моих литературных штудиях. Но то ли из-за давно укоренившейся в его натуре привычки к бродяжьей жизни, то ли по причине любви к свободе сродни цыганской мне никогда не удавалось удержать его дольше чем на день или два.

Каждый год – обычно ближе к концу осени – он неизменно появлялся в Токио. Затем на протяжении нескольких недель скитался по городу, перемещаясь из одного района в другой, а потом исчезал вновь. Но во время этих неприкаянных блужданий он никогда не забывал навестить меня, чтобы передать приветы из Идзумо, и неизменно что-нибудь дарил – обычно что-то совсем небольшое, какой-нибудь предмет религиозного свойства – из тех святых мест, где ему довелось побывать недавно. Во время таких оказий нам всегда удавалось поболтать с ним хотя бы несколько часов. Иногда разговор заходил о вещах необычных и странных, о том, что он слышал в своих странствиях, порой мы обсуждали старинные легенды и предания. Случалось, заходила речь и о предсказаниях. Когда мы встретились с ним в последний раз, он рассказывал мне о китайской науке точных предсказаний, которую, как он считал (и очень сокрушался по этому поводу), ему никогда не постичь до конца.

«Каждый, кто сумеет постичь науку предсказания, – говорил он, – сможет не только назвать вам точное время, когда этот столб или эта балка дома обрушится, но даже укажет, в каком месте сломается и к каким последствиям это приведет. Впрочем, лучше я расскажу одну историю по этому поводу.

История эта – о знаменитом китайском предсказателе. В Японии мы называем его Сёко Сэцу. Ее можно найти в книге пророчеств под названием Байка-Син-Эки.

Уже в молодые годы Сёко добился больших успехов и, поскольку не по годам был умен и добродетелен, занимал видный пост. Но оставил его и стал отшельником, чтобы все свое время посвятить самообразованию. Многие годы он прожил в одиночестве в горах, в маленькой убогой хижине. Все это время он отдавал учебе, обходясь без огня зимой, а летом без веера. Свои мысли он записывал на стенах лачуги: бумаги у него, разумеется, не было. Даже подушки он не имел, а вместо нее использовал кувшин, который клал под голову.

Однажды летом, в самый зной, его потянуло в сон, и он лег отдохнуть, подложив под голову кувшин. Но едва он стал засыпать, как по его лицу пробежала крыса, и он проснулся. Рассвирепев, Сёко схватил кувшин и метнул его в крысу, но та ничуть не пострадала и благополучно скрылась, а кувшин разбился. Горестно смотрел Сёко Сэцу на осколки своей «подушки» и корил себя за неразумную несдержанность. Вдруг он заметил, что на обломках сосуда с обратной – внутренней – стороны начертаны иероглифы. Изрядно удивившись, он собрал осколки и осмотрел их. Всего он насчитал семнадцать иероглифов. Сложил их в том порядке, как они были начертаны, и пришел к выводу, что надпись произвели до обжига. Но еще сильнее поразило его содержание текста. Оно гласило: «В год Зайца, в четвертом месяце, на семнадцатый день, в час Змеи кувшин сей, служивший подушкой, бросят в крысу и разобьют».

Поразительно: предсказание сбылось точно в срок – шел как раз семнадцатый день четвертого месяца года Зайца, и случилось это в час Змеи! Совершенно пораженный, Сёко Сэцу еще раз внимательно осмотрел осколки и обнаружил клеймо и имя мастера, изготовившего кувшин. Тотчас же он покинул хижину и, взяв с собой осколки, отправился в близлежащий город на поиски ремесленника. В тот же день он разыскал дом гончара, показал ему осколки и попросил рассказать, как это получилось.

Внимательно осмотрев фрагменты, гончар сказал:

– Кувшин изготовлен в моей мастерской, но иероглифы написал один старик-предсказатель – он попросил разрешить ему написать их до того, как кувшин обожгут в печи.

– Вы знаете, где он живет? – спросил Сёко Сэцу.

– Он жил здесь, неподалеку, – отвечал гончар, – я не помню, как его зовут, но могу показать дорогу.

Оказавшись на пороге указанного дома, Сёко Сэцу представился и попросил разрешения поговорить со стариком. Ученик старца пригласил его войти и ввел в комнату, где занимались несколько молодых людей. Юноши поздоровались и пригласили присесть. Когда Сёко Сэцу уселся, один из учеников поклонился и сказал:

– С прискорбием мы должны сообщить вам, что несколько дней назад наш учитель скончался. Но мы ждали вас, поскольку он предсказал, что в этот час вы сегодня придете в его дом. Ваше имя Сёко Сэцу. И наш учитель сказал, что мы должны отдать вам книгу – она будет вам полезна. Вот эта книга – пожалуйста, возьмите ее.

Сёко Сэцу был обрадован не меньше, чем изумлен, поскольку книга оказалась старинной уникальной рукописью – в ней содержались секреты науки предсказания. Поблагодарив молодых людей и должным образом выразив скорбь по поводу кончины их учителя, он вернулся в свою хижину и немедленно приступил к изучению книги, потому что спешил проверить, насколько успешно с ее помощью можно предсказывать собственное будущее. Книга сообщила ему, что в южном углу хижины его ожидает великая удача. Он принялся копать в указанном месте и нашел там сосуд, полный золота, что сделало его весьма состоятельным человеком».

Мой старый знакомый оставил сей мир в одиночестве, в коем провел и бо́льшую часть своей жизни. Прошлой зимой на перевале его застала снежная буря, и он сбился с пути. Много дней спустя его нашли: он стоял, прижавшись спиной к стволу сосны, с походным мешком за плечами, прямой, словно ледяная статуя: сложив руки на груди и закрыв глаза, как будто погрузившись в медитацию. Может быть, пережидая бурю, он заснул и замерз во сне.

Получив известие об этой странной смерти, я вспомнил старую японскую поговорку: «Ни один предсказатель не знает своей собственной судьбы».

Пионовый фонарь

Одним из театральных представлений, что с неизменным успехом идет на токийской сцене, является пьеса под названием Ботан-Доро – «Пионовый фонарь». Представляет ее труппа знаменитого японского актера и постановщика Кикугоро. Это произведение мистического содержания. Его действие разворачивается в середине минувшего столетия[37]37
  То есть XVIII век.


[Закрыть]. Пьеса – инсценировка произведения Санъютэя Энтё, известного японского романиста[38]38
  Санъютэй Энтё (полное имя Санъютэй Энтё Идзубути Дзирокити; 1839–1900) – выдающийся актер традиционного японского театра есэ, специализировался в жанре ракугока (то есть в качестве исполнителя ракуго – рассказчика комических и «страшных» историй с неожиданным концом). Сам писал для себя репертуар. «Пионовый фонарь» (1884) – наиболее известное из произведений писателя. В конце 1950-х гг. роман был переведен на русский язык А. Н. Стругацким, много раз переиздавался. Однако текст Л. Хирна, конечно, совершенно оригинальное произведение, почти не пересекающееся с оригинальным источником. Судя по всему, писателю была знакома только «модифицированная» театральная версия, а не сам роман.


[Закрыть]. Актеры представляют на разговорном японском, и, хотя источник истории – древняя китайская легенда, постановка насыщена японским колоритом. Я сходил на представление. Оно мне понравилось своей по-настоящему мистической атмосферой. После спектакля Кикугоро, который прекрасно разбирался и не раз консультировал меня в тонкостях японской культуры, спросил:

– А почему бы вам не познакомить читающих по-английски с этой историей? Или, по крайней мере, с той ее частью, где действуют привидения и призраки? Человеку Запада будет в таком случае легче разобраться с нашими представлениями о сверхъестественном. Ведь они знают об этом очень мало. А я могу помочь с переводом.

Я с радостью согласился, и мы вместе составили пересказ той части романа Энтё, который показался нам наиболее насыщенным сверхъестественным. Местами нам пришлось изрядно подсократить оригинальный текст, но все же мы попытались сохранить главное, и особенно диалоги, поскольку последние представляют особый интерес психологического свойства.

Вот вам история о привидениях из романа «Пионовый фонарь».

I

В Эдо, в районе под названием Усигомэ, некогда жил один хатамото[39]39
  Хатамото (яп. 旗本, «под знаменами») – самурай высшего сословия, приближенный к сёгуну. В феодальной Японии хатамото обладали целым рядом привилегий (например, правом встречи с сёгуном и правом носить оружие в его присутствии). Нередко (но не всегда) были богаты, обладали солидной недвижимостью.


[Закрыть] по имени Иидзима Хэйдзаэмон. У него была единственная дочь-красавица, и звали ее соответственно: О-Цую, что означает «утренняя роса». Когда О-Цую почти исполнилось шестнадцать, ее отец женился во второй раз. Но посчитал, что девочка не будет счастлива, живя с мачехой, и потому специально для дочери выстроил дом – небольшую, но очень красивую резиденцию в пригороде. Специально для нее он нанял прекрасно вышколенную прислугу О-Ёнэ, чтобы та вела хозяйство.

Не ведая забот, О-Цую жила в своем новом доме до тех пор, пока ее однажды не навестил их семейный врач Ямамото Сидзё. Он пришел не один – его сопровождал молодой самурай по имени Хагивара Синдзабуро. Тот жил неподалеку, в квартале Нэдзу. Синдзабуро был наделен необыкновенно привлекательной внешностью и очень воспитан. Неудивительно, что молодые люди полюбили друг друга с первого взгляда. Несмотря на то что визит был краток, они успели признаться во взаимной любви и даже – старый доктор ничего не слышал – поклясться друг другу в вечной верности. Расставаясь, О-Цую шепнула возлюбленному:

– Помни! Если ты не придешь ко мне снова, чтобы увидеться, я непременно умру!

Синдзабуро, разумеется, не забыл этих слов, да он и сам стремился повидаться с девушкой. Но этикет запрещал ему нанести визит самостоятельно: потому он ждал, когда представится случай и старый доктор вновь навестит О-Цую, ведь он обещал взять его с собой, когда пойдет в ее дом снова. К сожалению, старик не сдержал данного обещания. От него не укрылось чувство, вспыхнувшее в девушке. Он испугался гнева ее отца, поскольку посчитал себя виновником произошедшего. Тем более что Иидзима Хэйдзаэмон слыл настоящим головорезом. И чем больше старый лекарь размышлял о возможных последствиях встречи молодых людей в загородной вилле, тем страшнее ему становилось. Потому, когда в следующий раз он решил навестить О-Цую, он сознательно воздержался от того, чтобы взять с собой молодого самурая.

Проходили месяцы; несчастная девушка, не догадываясь об истинной причине, убедила себя, что Синдзабуро пренебрег ее любовью. Она погрузилась в уныние, уныние переросло в болезнь, и она умерла. А вскоре после нее, не в силах перенести смерть госпожи, угасла и служанка О-Ёнэ. Их так и похоронили рядом, на кладбище Син-Бандзуй-Ин во дворе храма, который до сих пор стоит по соседству с Данго-Дзака, где каждый год устраивают знаменитый праздник хризантем.

II

Синдзабуро ничего не знал о том, что случилось, но душевные переживания истомили и его. Он тоже занедужил и болел долго. Выздоравливал медленно и был еще совсем слаб, когда его внезапно навестил старый лекарь. Ямамото взялся долго и путано извиняться за то, что давно не заходил к юноше. Тот сообщил ему:

– Я болею с самого начала весны. Я и сейчас почти ничего не ем. И по-моему, не очень вежливо с вашей стороны не вспоминать обо мне так долго… Я думал, что мы договорились вместе навестить дом молодой госпожи Иидзима; я хотел передать ей небольшой подарок в благодарность за любезную встречу, что нам оказали в ее доме прежде. Вы понимаете, что один пойти я не мог…

– Мне очень жаль говорить вам это, – горестно отвечал лекарь, – но молодая госпожа умерла.

– Умерла… – повторил за ним Синдзабуро и смертельно побледнел. – Вы сказали, что она умерла?

Доктор замолчал на мгновение, как бы собираясь с духом, а затем заговорил вновь, но уже совершенно иным тоном – как человек, решивший не придавать особого значения произошедшему:

– Я очень ошибся, познакомив вас: похоже на то, что она сразу же влюбилась. Боюсь, вы и сами помогли разжечь костер этого чувства: о чем-то же вы говорили тогда, когда остались наедине в маленькой гостиной. По всему я понял, что́ из этого может выйти, и очень встревожился: я очень испугался – а если это дойдет до ее отца? Тогда вся ответственность ляжет на меня. И я решил – вам бы, кстати, следовало оценить мою искренность, – что будет лучше не звать вас больше. Потому-то так долго и не навещал вас и к ней не ходил. Но вот несколько дней тому назад я зашел в дом Иидзима и, к моему великому изумлению, услышал, что дочь его скончалась и ее служанка О-Ёнэ тоже. Тогда, вспомнив, что происходило, я понял: молодая госпожа, должно быть, умерла от любви к вам… – Тут он прервал свою речь и захихикал: – Эх! Вы у нас известный греховодник! Ну а как же! – Он выдавил еще один смешок. – Разве не грех родиться таким красивым, что девушки умирают от любви к вам? – Затем, уже более серьезно, продолжал: – Ну да ладно. Смерть оставим мертвым. Нет смысла говорить об этом дальше – все, что мы можем теперь сделать, – только помолиться лишний раз во спасение ушедших… Прощайте.

И старик поспешно удалился. Он явно избегал разговора на болезненную тему, поскольку считал себя в какой-то мере ответственным за то, что произошло.

III

Долгое время Синдзабуро был совершенно подавлен известием о смерти О-Цую. Но как только вновь обрел способность ясно мыслить, начертал имя мертвой девушки на специальной поминальной табличке и поместил ее в домашний алтарь. Потом он принес полагающиеся дары и прочитал молитвы. И каждый день затем он повторял соответствующие ритуалы и читал особые поминальные молитвы – нэмбуцу; и память об О-Цую продолжала жить в его думах.

Ничего не менялось в монотонной жизни молодого самурая – так все и шло до самого праздника Бон, великого праздника мертвых, который начинается на тринадцатый день седьмого месяца. Накануне Синдзабуро украсил дом и приготовил все необходимое – развесил бумажные фонари, что освещают дорогу возвращающимся духам; приготовил пищу для мертвых и поставил ее на сёрёдана – полку душ. А в первый вечер наступившего праздника, сразу после заката, зажег лампадку перед табличкой с именем О-Цую и возжег все светильники.

Ночь была тиха. Светила полная луна. Было безветренно и очень тепло, даже душно. Синдзабуро расположился на веранде – там было прохладнее. На нем было только легкое летнее кимоно. Он сидел в одиночестве, погруженный в печальные думы, грустный и скорбный. Время от времени он обмахивался веером да иногда подкладывал в курительницу немного сухой травы, чтобы дым отпугивал москитов и те не мешали вспоминать о возлюбленной. Все кругом замерло. Только иногда вдалеке слышались шаги прохожих да журчание недальнего ручья сплеталось с неумолчной песней цикад.

Но внезапно тишину нарушил стук женских гэта[40]40
  Гэта – традиционная японская женская обувь, сандалии, основа которых изготовлена из дерева.


[Закрыть]: кара-кон, кара-кон – он быстро приближался и звучал все ближе и ближе, пока не замер у живой изгороди, что окружала сад. Синдзабуро, немало удивленный, встал на цыпочки, чтобы посмотреть, кто это. За изгородью он увидел две женские фигуры. Одна, по виду служанка, несла в руках красивый бумажный фонарь – он был изготовлен в виде цветка пиона. Другая была стройной девушкой – очень молодой, едва ли старше семнадцати лет, в кимоно с длинными рукавами, расшитом осенними цветами. Почти тотчас обе женщины обернулись и увидели Синдзабуро, а тот, к полному своему изумлению, узнал в них О-Цуи и ее служанку О-Ёнэ.

Они замерли, и последняя ошеломленно произнесла:

– О, как странно!.. Это же Хагивара-сан!

Одновременно и Синдзабуро признал говорившую и окликнул ее:

– О-Ёнэ! Ведь это же вы, О-Ёнэ?

– Хагивара-сан! – воскликнула О-Ёнэ; удивление ясно слышалось в ее голосе. – Никогда бы не подумала, что такое возможно! Господин, нам сказали, что вы умерли!

– Совершенно невообразимо! – вскричал Синдзабуро. – Как же так? Это мне сказали, что вы обе умерли!

– Ах, что за ужас! – отвечала О-Ёнэ. – Кто это вам нарассказывал такого? Как нехорошо…

– Пожалуйста, входите, – сказал Синдзабуро, – здесь нам будет удобнее говорить. Ворота открыты.

Они вошли и обменялись приветствиями с хозяином. После того как последний убедился, что женщинам удобно, он сказал:

– Я верю, что вы способны простить мою неучтивость, – я не появлялся у вас долго. Но господин Ямамото, ваш лекарь, примерно месяц назад сказал мне, что вы обе умерли.

– Ах, так это был он? Он вам и сказал? – воскликнула О-Ёнэ. – Как нехорошо с его стороны говорить такое! Ведь именно он и нам сказал, что вы умерли. Я думаю, он хотел обмануть вас. А это совсем не трудно, потому что вы такой воспитанный и доверчивый. Возможно, до родителя моей хозяйки дошло, что вы ей понравились, а затем об этом узнала О-Куни, его новая жена. Вполне может быть, что она и надоумила доктора сказать, что мы умерли, и таким образом разлучить вас. Как бы там ни было, моя хозяйка, услышав, что вы скончались, захотела обрезать волосы и стать монахиней. Но я смогла убедить ее не делать этого и в конце концов уверила, что она может стать монахиней и так – в своем сердце. После этого отец решил выдать ее замуж и сосватал за одного молодого человека, но О-Цую ему отказала. Затем случились кое-какие неприятности – главным образом по вине О-Куни. В результате нам пришлось покинуть наше жилище и уехать. Мы поселились в маленьком домике в местечке Янака-но-Сасаки. Живется нам теперь непросто – приходится брать работу на дом, но жить как-то надо… Моя госпожа постоянно читает поминальную молитву в память о вас. Сегодня, в первый день праздника Бон, мы отправились навестить несколько храмов. И вот теперь, на пути домой – конечно, мы очень припозднились, – произошла эта удивительная встреча!

– Поразительно! – воскликнул Синдзабуро. – Неужели я не сплю? И это правда? Ведь я тоже постоянно возношу молитвы перед поминальной табличкой с именем О-Цую! Посмотрите!

И с этими словами он показал им табличку О-Цую, стоящую на полке душ.

– Мы очень благодарны за ваши молитвы… И даже более того, – отвечала О-Ёнэ, смеясь. – А вот моя госпожа… – Она повернулась к О-Цую, которая так и сидела, не говоря ни слова, притихшая, наполовину прикрыв лицо рукавом своего кимоно. – Моя госпожа… Она даже говорила, что готова на семь следующих воплощений отречься от своего отца или даже пусть он убьет ее, но она не отречется от вас! Но нам пора идти! Впрочем… Может быть, вы соизволите разрешить ей остаться на ночь у вас в доме?..

Синдзабуро даже побледнел от радости. Он отвечал, едва сдерживаясь, его голос дрожал от переполнявших эмоций:

– Пожалуйста. Я вас прошу остаться. Но лучше говорить потише. Потому что у меня по соседству живет один весьма непростой человек. Он нинсоми — предсказатель. Его зовут Хакуодо Юсай. Угадывает судьбу людей по лицам. Он очень любопытен. Лучше, чтобы он ничего не знал.

Женщины остались на ночь в доме молодого самурая, а домой к себе отправились незадолго перед рассветом. И следующую ночь они провели у него в доме. И так продолжалось семь ночей подряд. И даже погода не мешала им – они появлялись у ворот всегда в один и тот же час. Синдзабуро все теснее сближался с девушкой, все крепче привязывался к ней; с каждой новой встречей связующие их нити крепли. А такая невидимая связь, как известно, куда сильнее стальных оков.

IV

Кроме Синдзабуро, на его участке жили еще двое – некий Томодзо и его жена О-Минэ. Они были его слугами и обитали во флигеле, который примыкал к дому самурая. Оба были вполне довольны своим молодым хозяином: служба их не угнетала и жили они с комфортом.

Однажды ночью, очень поздно, Томодзо услышал женский голос в покоях хозяина, и это его сильно встревожило. Он испугался, что Синдзабуро, будучи человеком очень мягким и впечатлительным, должно быть, сделался жертвой некой коварной и распутной особы. А в таком случае первыми страдают именно слуги. Потому он решил понаблюдать. На следующую ночь на цыпочках прокрался в дом хозяина и, сдвинув в сторону одну из панелей, припал глазом к образовавшейся щелке. В тусклом свете ночника, который горел у того в спальне, он увидел, что Синдзабуро разговаривает с незнакомой женщиной. Разглядеть ее подробно в полумраке слуга не мог, к тому же мешала москитная сетка, под пологом которой они беседовали. Да и сидела она к нему спиной. Но он заметил – об этом свидетельствовали цвет и крой ее одежд и прическа, – что она худенькая, стройная и очень молодая. Приникнув ухом к щели, Томодзо мог хорошо слышать, о чем они говорили. Женщина спросила: