Текст книги "Кольцов. Часть 1"

А потом пошли долгие ухаживания, пылкие признания, приглашения на прогулки и письма. О, сколько любовных писем он написал ей в эти дни. Ирма же смотрела на молодого врача немного свысока или же с легким оттенком любопытства. Нет, она не принимала его любви. А лишь изредка снисходила до мук несчастного.

Андрей страдал без меры. Вскоре закончился его отпуск. В Москве его ждала работа. С фронтов пребывали все новые раненные, московский воздух отчетливо пах тревогой и надвигающимся бунтом. Наступал октябрь 1917…

Но ни работа, ни революция не могли отвлечь его от той, которая была теперь ему дороже всех на свете. С ее именем он вставал и работал словно заведенный, не чувствуя усталости. С ее именем он ложился спать, когда едва добирался до постели. Все ночи она снилась ему. Разворот ее милой головки с подвитыми локонами, блеск глаз, торопливая речь, когда немного вытягивалась книзу ее верхняя губа – все это казалось ему настолько прекрасным, что ныло сердце. Ему неважно было то, о чем она говорит. И говорит ли вообще. Он не вникал, умна ли она или глупа. Он просто боготворил ее. В больном, тифозном городе он умудрялся отыскивать владельцев цветочных лавок, не успевших сбежать за границу, и покупал или выменивал на хлеб букеты желтых роз, из чудом уцелевших розариев. Ирма любила только желтые розы. Сам или с посыльными он передавал ей эти букеты. А после дрожал в тщетной надежде, что ее нежная ручка черкнет ему хоть пару ласковых строк в ответ. Однажды она таки написала: "Голубчик, вы бы вместо роз, лучше бы денег прислали…"

"Да, конечно, я болван. Влюбленный романтик", – ругал он себя последними словами и продолжал работать еще больше.

Он безумно любил эту женщину и готов был кинуть к ее ногам весь мир и собственную жизнь. Он знал, что рано или поздно минут все дни лихолетья, и он сможет жениться на ней. Он уже мечтал о том, каким хорошим и верным мужем станет для нее. Он мечтал и о детях, о тихом семейном счастье.

К счастью для него, даже Октябрьскую революцию он встретил не столь болезненно и внимательно, как многие его товарищи. Его пытливые синие глаза видели все и одновременно не видели ничего вокруг. Весь революционный хаос показался ему задним планом на старой киноленте, некой декорацией к основному сюжету. А главный сюжет состоял в ином – многажды он проигрывал его перед собой – и всюду в нем присутствовала его возлюбленная Ирма. О, сколько раз он представлял себе их близость. Он желал ее и боялся. Эта девушка стала для него почти богиней. А разве богини должны снисходить до каких-то плотских утех с простым смертным? Нет, она прекрасна так, что ей надобно целовать руки и дарить цветы. Море цветов.

Зимой 1918, в начале января, он набрался решимости и навестил ее родителей. Он сделал ей официальное предложение. Родителям понравилась искренность молодого врача. Они приняли его в своем доме довольно радушно. Вопрос о помолвке решили отложить до более благоприятного времени. Отец Ирмы, мелкий торговец, находился в смятении. Он не знал, бежать ли ему со всеми за границу или подстраиваться под новую власть.

– А вы, Андрей Николаевич, не собираетесь покинуть Россию? – аккуратно спрашивал его отец Ирмы.

– Если я когда-нибудь и уеду отсюда, то только на какой-нибудь теплый остров. Там и поселюсь вместе с Ирмой, – отшучивался Андрей. – А пока я здесь, в России. Ей нужны хорошие хирурги.

– Ну, что за легкомыслие в наше-то время! Какие теплые острова? Что за дичь? – сетовала ее мать, полная дама в летах. – Раз вы не намерены уезжать в Париж, вам надо бы подумать о более выгодной карьере и при новой власти. Будут же у них министерства по медицине. Вам, с вашей практикой, недурственно было бы получить портфель чиновника от медицины.

– Ну, что вы! – удивленно фыркал и посмеивался счастливый Кольцов. – Я практикующий хирург, и все крапивное, чиновничье семя мне противно до глубины души. Я привык спасать людей. И мой пост – это быть рядом с операционным столом.

Мать Ирмы пожимала плечами. Но Андрей, казалось, ничего не замечал. Рядом с ним сияли ее глаза. Глаза ненаглядной Ирмы. Она часто жеманилась, говорила невпопад. Глупо шутила. А когда он пытался ухватить ее за руку и увести в соседнюю комнату для короткого поцелуя, она отбивалась и делала страшные глаза – мол, ей стыдно перед родителями.

"Я понимаю", – тут же, безропотно, соглашался он и пылко целовал ее нежные ручки.

– Богиня! – исступленно шептал он. – Люблю, люблю безумно.

Она в ответ лишь хихикала, мило подергивая верхней губой.

Закончилось все это разом. В марте 1918 к нему прямо в госпиталь приехал Белозеров Владимир и сказал, что их общая знакомая, девица Ирма К. выходит замуж за военного комиссара при главнокомандующем армиями одного из фронтов. И что комиссар этот имеет большие связи в большевистской верхушке, и ему при новой власти светит высокая партийная карьера. Кольцов слушал товарища и не верил своим ушам.

– Володя, что ты такое говоришь? Ты, верно, что-то напутал? – глупо улыбаясь, возражал Андрей. – Этого не может быть. У нас скоро помолвка. Я был у них в январе. Родители нас почти благословили. Вот только дождемся, как закончится вся эта кутерьма.

– Андрей, то, что ты называешь кутерьмой, называется иначе. Это – революция. И закончится все это не скоро. Если вообще закончится. Но это еще не все, – Илья с тоской посмотрел в синие глаза товарища. – Крепись друг… Ирма уже с месяц как переехала в дом комиссара, что на Арбате. Говорят, что скоро их распишут.

– Этого не может быть, – шептал Кольцов, продолжая нелепо улыбаться. – Я ведь люблю ее.

– Андрей, откуда в наше время и столько романтизма? Я видел декрет об «обобществлении жен». Именно так и надо подходить теперь к интимным отношениям. Встретились, переспали и разбежались.

– Что за бред? Какое еще «обобществление жен»?

– А такое. Новая власть так распорядилась. Все бабы теперь по новому декрету большевиков – общие. Выбирай любую и веди в койку.[9]9
  Речь идет о пресловутом «Декрете об отмене частного владения женщинами». Историки до сих пор расходятся во мнении об его подлинности. Многие считают его фальшивкой. Данный «Декрет» «национализировал» всех представительниц прекрасного пола. Но шуму «декрет» наделал много. Он предусматривал четкий порядок «обобществления женщин». Прежде всего, отменялось право «постоянного владения» дамами от 17 до 30 лет. Причем возраст барышень, вовлекаемых в бурную эротическую жизнь, требовалось подтвердить документально или свидетельскими показаниями. Из процесса исключили женщин, у которых было 5 и более детей. Сделали поблажку и мужьям, называемым «бывшими владельцами», – им предоставлялось право внеочередного посещения собственной жены. Были установлены строгие правила «пользования женщиной»: не чаще 4 раз в неделю и не более 3 часов. Женщинам, объявленным народным достоянием, предполагалось ежемесячно выплачивать определенную сумму, а рожденных ими младенцев после месяца следовало отдавать в «народные ясли», где им предписывалось находиться и получать образование до 17-летнего возраста. Также предусматривалась определенная система поощрений и наказаний. При рождении двойни мать поощрялась единовременным денежным вознаграждением, а виновным в распространении венерических болезней грозил суровый суд революционного времени. (Примеч. автора)


[Закрыть]

Андрей аж задохнулся от омерзения.

– И, кстати сказать, твоя "богиня" еще до комиссара путалась с несколькими. Спала за деньги и подарки. И в нашей Кашире, с тем же толстым директором гимназии. И им не побрезговала. Он хлопотал о ее карьере и давал ей деньги.

– Нет, ты что-то путаешь, – шептал он, мотая головой.

– Ну, коли не веришь мне, сходи к дому комиссара и проверь.

И он сходил. Караулить ему пришлось, к счастью, недолго. Он увидел ее издалека. Она ехала в роскошном «Руссо-Балте» с открытым верхом, с черным кожаным сиденьем и блестящими колесами. А рядом с ней восседал высокий и широкоплечий красавец-комиссар в кожаной тужурке, с маузером в кобуре. Она увидела Кольцова возле грязной от весенней распутицы обочины и насмешливо, самодовольно посмотрела на него сверху вниз. Ее русые завитые кудельки, торчали из-под модной шляпки и развевались на мартовском ветру. Она нарочито громко смеялась и жалась всем телом к суровому комиссару.

Андрей озяб… Даже новенькая солдатская шинель, которую ему выдало руководство госпиталя, не могла согреть его сердце. Ему казалось, что он стынет не от холодного мартовского ветра, а от всесокрушающего и такого нелепого горя, охватившего всё его естество.

А после он брел по пустому Арбату. Ветер гонял по мостовой обрывки революционных газет и грязные листовки. Он заболел. Несколько дней не спадал сильный жар. Когда он выздоровел и пришел на работу, его коллегам показалось, что выражение его лица сильно изменилось.

Он почернел и словно бы обуглился от горя… Первые дни он мучительно страдал, извлекая из памяти любимый его сердцу образ. Он много раз зарекался, не вспоминать ее более. Но это плохо получалось. Поздними вечерами, после службы, он плелся на Арбат и часами стоял возле ее нового дома, силясь увидеть знакомый силуэт в горящем от желтого абажура окне второго этажа. На что он надеялся? Но, как только он видел ее, его сердце начинало биться сильнее. Руки тряслись, и слезы, предательские слезы, катились по осунувшимся щекам.

В своей комнатке медицинского общежития теперь он отчего-то мучительно мерз. Не согревала его даже буржуйка. У него пропал аппетит. Он совсем не мог есть мясного. В голодном городе он пытался найти каких-то овощей и крупы. Но даже хлеб теперь считался роскошью. Он сильно осунулся и похудел. Ему казалось, что вместе с войной и революцией он возненавидел весь этот грязный холодный город, а заодно и всю страну.

– Забудь ее! – советовал Белозеров. – Андрей, посмотри, как ты исхудал. Так и чахотку можно подхватить. Ты хоть паек-то ешь. Смотри, тебе вон круг краковской дали, масла, хлеба, картошки.

– Забирай колбасу, Володя.

– Ты что? Сбрендил?

– Не могу я ее есть почему-то. Мне всюду мертвечина мерещится. И колбаса эта из трупов.

– Андрей, не сходи с ума. В городе голод. А ты привередничаешь.

– Вот и забирай ее себе. И консервы тоже.

Белозеров только пожимал плечами.

– Ты знаешь, как только все уляжется, я, наверное, уеду отсюда.

– Куда это? В Париж? Вслед за буржуями?

– Нет, я не хочу видеть «наших бывших». Ни нынешних, ни бывших. Мне надоели те и те. Нация напыщенных и глупых индюков и куриц. Когда я смотрю на все эти лица, то вижу отчего-то одни куриные клювы и гребешки на головах.

– Ты, брат, просто устал… Все пройдет.

– Не знаю, не думаю, что это пройдет. Это уже внутри меня. Веришь, я даже музыку слышать перестал. Если уеду, то на какой-нибудь теплый остров, где совсем нет зимы, и море теплое круглый год. Я мечтаю жить вдали от цивилизации. Ходить по берегу нагим и ничего не делать. Мне осточертели эти воющие раненные, скрежет пилы, хруст костей. Я устал и от тупых революционных речей их вожаков. От их глупости и жадности. Я хочу туда, где нет никаких пушек и оружия вообще. Я хочу туда, где нет свиных рыл и куриных клювов.

– Хорошо, хорошо. Ты еще молод. Кто знает, может, и исполнится твоя мечта. А пока, Андрей, не говори ты вслух никому об этом. Не ровен час – к стенке поставят. Я видел, как вчера морфиниста одного грохнули за то, что он в бреду спел "Боже, царя храни".

– Морфиниста, говоришь? Его не жалко. Он все одно – обречен, – равнодушно отвечал Андрей.

– Это бы как бог решил, а жизнь забирать за такую малость – разве это справедливо?

– О какой справедливости, брат, ты говоришь? – Андрей зло расхохотался, обнажив ровный ряд зубов. – Моя "справедливость" стала комиссарской подстилкой. Под-стил-кой, – повторил он медленно и по слогам. – Ты знаешь, Володька, когда-то один умный человек на фронте сказал мне одну удивительную фразу: «Не подставляйся!» И только сейчас я понял до конца, о чем он. Понимаешь Володька, я САМ, сам подставился, как дурак.

– Андрей, – попытался мягко возразить Белозеров. – Ты просто тогда ослеп от любви, и не видел очевидного. Она совсем не та женщина, которая тебе была нужна.

– А какая та? Они все, их бабское племя, продажны от самой Евы. Правы те, кто придумали тот декрет. Ни на что иное они не годятся.

– Андрей, вот правильно. Возненавидь и не ходи ты более к ее дому.

Но Андрей продолжал-таки ходить. И однажды он застал ее одну, спешащую к дому по мощеной Арбатской мостовой. Ирма шла в новеньких туфельках на каблучке, в новом голубом плаще и милой шляпке, и была овеяна, как ему казалось, какой-то неземной красотой. Он сам не заметил, как стал смотреть на нее с прежним восхищением. Ему хотелось подойти и обнять ее, прижать к себе. Он сделал шаг в ее сторону. Она увидела его и испуганно остановилась, озираясь по сторонам.

– Ирма, не бойся. Я хочу лишь поговорить с тобой, – в его глазах стояла мольба.

– Андрей Николаевич, нам не о чем с вами разговаривать, – отчеканила она и посмотрела на него холодно и немного свысока.

Ему казалось, что вместо сожаления, на которое он так глупо рассчитывал все это время, в ее взгляде появилось презрение, насмешка и легкий оттенок страха. Она бегло оглядела его поношенный костюм, немодные разбитые ботинки, кепку, свалившуюся со стриженой головы. В ее глазах мелькнула жалость. Жалость, близкая к брезгливости.

– Ирма, постой. Я не знаю, как мне дальше жить, – тихо пожаловался он. – Любовь оказалась такой жестокой штукой. Мы ведь хотели пожениться. Одумайся, вернись ко мне. И я прощу тебе этого комиссара. Только вернись.

– Что? – расхохоталась она. – Ты в своем уме? Променять свою нынешнюю жизнь на жизнь жены нищего врача?

– Но ведь я тебя люблю больше жизни…

– Андрей Николаевич, давайте не будем с вами ворошить прошлое. Что было, то прошло. Будьте мужчиной, наконец.

А далее случилось то, чего он совсем от себя не ожидал. Он стал выговаривать ей какие-то слова. Он говорил много, больно, остро. Пока она спешила к своему дому, он успел ей многое сказать. Если бы позднее его кто-то спросил о содержании того разговора, он верно бы не вспомнил ни единого слова. Он помнил лишь последнюю фразу: "Разве можно тебя назвать живой? Разве ты женщина? Разве в тебе есть сердце? Я прокляну и забуду тебя навсегда…"

* * *

Прошло время, и он возненавидел. Да, он возненавидел женщину, любовь к которой так долго и сильно боготворил. Ту, чей образ ворвался в его сердце без спроса, розовым яблоневым облаком. Вместе с девицей Ирмой Б. он возненавидел, казалось, весь женский род.

Нет, он не жил монахом. Наоборот, он все чаще менял любовниц. Но его отношение к женщинам стало каким-то пустым. Захватывая тело, оно никогда не захватывало его душу.

К слову сказать, как он узнал позднее, комиссар не женился на Ирме, а оставил при себе лишь как любовницу. Но Андрею это было уже безразлично.

В 1931 году он встретил ее случайно, снова на Арбате, в Торгсине. Он покупал там персики и апельсины беременной Светлане. Когда он шел мимо колбасного отдела, ему показалось, что он увидел знакомый профиль. О, да! Перед ним стояла Ирма собственной персоной. Она сильно изменилась за эти годы. Вся раздалась в кости, расширилась и словно бы заматерела. Ее нельзя было назвать слишком полной. Да и сам Кольцов не чурался женщин приятной полноты. Но нет, Ирма изменилась до неузнаваемости. Изменилось выражение ее лица. Глаза стали меньше, а верхняя губа казалась теперь больше, отяжелел овал лица. Из ее облика пропало все прежнее обаяние. Одета она была все также дорого и со вкусом. Она что-то говорила продавцу из колбасного отдела. Продавец с охотой и подобострастием показывал Ирме окорок. Та, двигая брезгливо носом, нюхала прозрачные, розоватые кусочки, лежащие на вощеной импортной бумаге. Ирма мотала головой и указывала полным красноватым пальцем, унизанным перстнями, на те куски, которые ей казались более привлекательными.

– Взвесьте мне еще фунт языковой, фунт краковской, фунт глазированной, фунт харьковской, да, окорока того, из бочки, и пастромы, – скороговоркой, небрежно, говорила она.

Он вспомнил, что Белозоров ему рассказывал о том, что Ирма Б. теперь работала директрисой одной из школ. Связь с комиссаром принесла-таки свою avantage.

Она не увидела его. Зато он увидел ее всю, целиком – от крашеной макушки пергидрольных волос, до ног, обутых в туфли с пряжками. И старая, ржавая игла, имя которой было "Ирма", выскользнула навсегда из его сердца.

Но все это было позднее.

* * *

А сейчас он лежал в комнате ялтинского санатория для медицинских работников и слышал, как все постояльцы, следуя указаниям бойкой поварихи, пошли на обед. Обед проходил в большом зале усадьбы. Меж нелепых колонн с золочеными ангелочками, атлантами и нимфами, глянцем стенных панелей и розовым плюшем портьер, располагался длинный обеденный стол. Андрей с большим интересом оглядел обстановку этого странного зала. Странным было скорее то, что ее антураж сохранился почти в первозданном виде и не подвергся варварскому разграблению. Может, это поместье охраняли для какого-нибудь комиссара, зло подумал Андрей. Ясно было одно – бывший владелец усадьбы был некогда эстетствующим местечковым гурманом, и до неприличия почитал стиль и роскошь рококо.

Через зал тянулся узкий стол, небрежно сколоченный из досок и покрытый длиной застиранной скатертью. За столом сидели человек тридцать отдыхающих. Все они молча ели, разлитый по тарелкам борщ. Андрей тоже сел на свободный стул и стал есть вместе со всеми. Борщ на удивление оказался вкусным. Справа от него расположился пожилой мужчина без ноги, на костылях. Он сухо кивнул Кольцову и представился:

– Меня зовут Иваном Арнольдовичем. Я хирург. Получил осколочное ранение, вот друг и ампутировал, – развел он руками. – Теперь здесь, как инвалид, уже почитай второй месяц. Как за операционный стол встану? Нога-сука так и болит. Сколько раз сам ампутировал, а не знал, что потом так все подло.

У Андрея пропал аппетит. Напротив него сидел молодой худощавый врач. У него были какие-то проблемы с почками. Рядом был пожилой терапевт с желтухой.

Андрей вдруг усовестился собственной хандры.

"Ну, ничего, искупаюсь в море, отосплюсь и поеду в Феодосию раньше. Нечего тут среди инвалидов обретаться. Руки, ноги – целы. Чего бога гневить?" – думал он.

– Все перше зьили? – раздался ласковый голос поварихи. – Давайте пани свои тарилки, я вам друге положу. Сьегодни в нас картопля та котлетки.

Андрей, почувствовал, как сзади к нему прильнуло теплое тело мягкой хохлушечки.

– Давайте свою тарилку. Котлетки добри.

– Картошки положи, а котлету себе оставь, – улыбнулся Андрей, мягко перехватив повариху за руку.

Она удивленно захлопала длинными ресницами темных глаз.

– Як це? Треба исти, шоб поправиться.

– Я итак поправлюсь, без котлет, – рассмеялся он.

Когда все отдыхающие и больные поели и разбрелись по своим комнатам на послеобеденный сон, Кольцов скользнул в сторону кухни.

Повариха тихо напевала какую-то украинскую песню. Напевала ее чистым и красивым голосом. Она стояла спиной к Кольцову и мыла в тазу тарелки.

– Тебя как зовут? – вдруг спросил он.

Повариха вздрогнула от неожиданности и уронила на пол ложку.

– Оксана, – удивленно ответила она и покраснела.

– Ты тут одна или с мужем?

– Чоловик залишився в Одеси. А я тут на заробитках.

Андрей оглянулся по сторонам и запер дверь, ведущую в общую столовую.

– Ой, чого це ви? – пятилась она, смущенно улыбаясь и вытирая красные от горячей воды руки.

– Я чего? Это ты чего? Ходишь тут такая сдобная… Иди ко мне.

Он подошел к ней вплотную, крепко обнял за талию и весь прижался, врос в ее пышные бедра.

– Господи, да откуда же ты такая?

– Я з Полтави, – отвечала она.

Но он не дал ей говорить. Жадные губы впились в ее сочный рот. Неожиданно она ответила на поцелуй, обняв его крепко за шею.

– Гайда в пидсобку. Я там живу. Там топчанчик.

– Это далеко? – тяжело дыша, пробормотал Кольцов. Он будто озверел от страсти.

Его поцелуи теперь походили на поцелуи голодного. Он почти кусал женщину, стянув с полных плеч белый поварской халат. Её огромные груди казались мягкими и пахли молоком и сдобой. Полный живот… Он целовал его так, что на нем сразу оставались багровые засосы.

– Вона близько, – едва дыша, отвечала она. – Гайда… – она почти стонала.

Дверь в подсобку оказалась рядом. Они шагнули в полумрак маленькой комнатки. Кольцов с трудом соображал, куда бы и как можно скорее, положить Оксану. Она сама сделала шаг к широкому топчану и, быстро скинув халат и рубашку, предстала перед ним голой.

– Как повезло твоему мужу, Оксана, – шептал Андрей. – Такую булочку можно ебать с утра до ночи, сутками.

– Вин в мене не больно охочий до цього дила, – с грустью ответила она.

– Да, разве такое может быть? – Андрей подтолкнул ее к топчану. – Раздвинь шире ноги, – шептал он. – Какие у тебя сочные ляжки и красивая пизда.

Рука нырнула к темному мохнатому лобку. Пальцы ощутили привычную влагу. Пожалуй, ее было даже слишком много.

– Сладкая моя, Оксаночка, да какая же ты хорошая, – шептал он. – Ебучая…

Он вошел в нее резко, она застонала от боли, закусив губу. Она запрокинула темную голову. Черные волосы выбились из косы и тяжелыми прядями падали на сдобные белоснежные плечи. Он еще сильнее раздвигал ее ноги, стараясь ударить глубже, именно так, чтобы женщина вскрикнула. Порой он отодвигался, пальцы нежно водили по скользкому бутону распухшего клитора. Ее маленькие ладони крепко удерживали его за бедра.

– Який вин в тебе великий, – стонала она от наслаждения. – Господи, ликарю, яж не знаю як вас звати…

– Андрей, меня зовут Андрей, – прерывисто шептал он, целуя ее темные соски.

– Як моего брата, – улыбалась она.

– Ан-дрю-ша! – вдруг вскрикнула она и задрожала всем телом.

Он ощутил, как первая волна оргазма охватила ее крепкую матку.

– Какая ты, сладкая, – шептал он, вколачивая в нее член. – Как ты кончаешь… Кончай, девочка… На моем хую… Кончай… Еще.

Она кричала и мотала головой. Он перехватывал ее крики сильными поцелуями.

Спустя какое-то время он велел ей повернуться спиной и согнуться так, чтобы ему было удобнее вгонять в нее своего верного друга. Теперь его взору предстали два ровных, матовых полушария внушительной попы. И снова она кричала и сама насаживалась на крепкий ствол, пока он вколачивал в нее всю свою тоску, все желание последних дней.

– Какая у тебя сочная пизда, – радовался он. – Красивая пизда…

– Андрюша… Боже… Еще… Так… Ай!

– Айкай девонька, я разъебу тебя так, что ты сидеть не сможешь.

* * *

Через пару часов вся разомлевшая, растрепанная, счастливая и залюбленная до одури Оксана, вдруг вспомнила, что у нее не вымыта посуда, и ей пора готовить ужин для своих унылых курортников.

– Приходи сегодня ночью ко мне, – Андрей с трудом разомкнул объятия.

– Прийду, коханий мий, – пообещала черноокая Оксана, заплетая толстую косу.

Но, к сожалению, их ночному свиданию не суждено было состояться. К Оксане неожиданно нагрянул супруг из Одессы с полными сумками гостинцев от всей родни, а в комнату к Андрею подселили нового жильца.

Это был коренастый, бритый наголо, веселый парень, почти одногодка самого Андрея. Он служил лор-врачом в Серпухове.

– Ну, и как тут? – спросил он бодро. – Скука смертная, наверное?

– Да, я здесь ненадолго, – отвечал Кольцов. – Меня в Феодосию отправляют. До осени.

– О, и меня туда же! – радостно отозвался новый жилец. – Тогда давай знакомиться. Меня зовут Санькой, Александром Петровичем. Фамилия моя Миллер. Мне тоже к середине июня надо быть в Феодосии.

– А мне к началу июля.

– Тебе повезло больше. Можно отдохнуть, – подмигнул Александр. – Девчонки-то тут есть?

– Наверное, есть, – улыбнулся Кольцов, вспоминая свое недавнее рандеву с поварихой.

* * *

Рано утром они вдвоем пошли на море. И хоть Андрей любил совершать утренние прогулки в одиночестве и плавать нагишом, но в этот раз он отчего-то был вовсе не против компании веселого соседа. Сашка как-то сразу расположил Андрея к себе своим добрым нравом, неунывающим характером, жаждой жизни и добрым сердцем. Всю дорогу до пляжа они болтали о всяких глупостях, много смеялись и чувствовали себя необыкновенно хорошо. В небольшой холщовой котомке Андрей нес с собой лишь полотенце и свою любимую флейту.

– Ну, "ушной доктор", куда мы пойдем? – спросил его Андрей недалеко от одного из Ялтинских пляжей. – Прошлый раз я купался возле мола. Но, туда не пойдем…

– Как скажешь, хирург, – отозвался Сашка. – А пойдем на тот пляж, где галька поменьше.

Они вышли к пустому галечному пляжу. Рядом с морем находились огромные гранитные валуны. Сашка сразу разделся и трусцой, стараясь не поранить ноги, побежал в воду. Андрей же уселся на один из камней и достал свою любимую флейту.

– Ох, и холодная нынче водичка! – крикнул Сашка. – Аж, обжигает.

– Она еще толком не прогрелась. Днем немного теплее.

– Пошли купаться!

– Я сейчас. Вот только на флейте поиграю.

Тонкая мелодия разорвала утреннюю тишину туманного пляжного амфитеатра. Андрей играл самозабвенно, закрывая от наслаждения глаза. Когда он закончил, сзади раздался восхищенный шепот Александра:

– Ух ты, как здорово ты играешь. Что за инструмент такой?

– Это флейта Пана. Моя любимая…

– Покажи, – Саня протянул руку.

Андрей нехотя отдал свою любимицу. И в тот момент, когда она была уже в руках Миллера, флейта отчего-то выскользнула из мокрых пальцев нового знакомого и, ударившись о край валуна, треснула пополам. У Андрея перехватило дыхание – на гальке лежали теперь два обломка его любимой флейты. Одна из трубок раскололась пополам, образовав острый, неправильной формы обломок.

– О, господи! Что я наделал! – вскрикнул Санька. – Прости друг. Мы склеим ее, мы что-нибудь придумаем.

– Да, что тут придумаешь? – обреченно, глухим голосом отозвался убитый горем Кольцов. – Все одно к одному…

– Да нет же, Андрей. Не горюй! Я что-нибудь придумаю, – он сел рядом прямо на гальку и смотрел на Кольцова глазами, полными страдания.

– Что тут придумаешь? Кабы еще связка распалась, а тут ведущая трубка раскололась… – у Андрея увлажнились от досады глаза.

– Обожди, обожди… Знаешь, что я вспомнил! В Коктебеле живет Макс Волошин. Ты знаешь его?

– Нет, не знаю.

– Ой, я вас познакомлю. Это такой человечище. Он и художник, и поэт и… Да он – глыба! У него всегда много гостей.

– И что с того?

– А то, что в прошлый раз он меня знакомил с одним из своих соседей. Его зовут Быков Юрий Васильевич. Он бывший инженер.

– Зачем нам инженер? Нам же не спицу в колесе надобно исправить.

– Э, да погоди ты! Быков этот очень талантлив. Он уникум. Кроме металла он знает, как с деревом обращаться. Он – гитарный мастер. И скрипки делает и мандолины. У него там, в Коктебеле, мастерская. Он сам нам играл на своей гитаре. Звук потрясающий. Он склеит тебе флейту так, что и следа не останется.

– Ну, коли так, то едем прямо сейчас, – Андрей решительно встал.

– Поедем завтра, с утра. Мне сегодня надо родителей друга погибшего навестить. Они живут в Массандре. А потом я сбегаю в порт и узнаю расписание парохода в сторону Коктебеля, – тараторил Санька. – Здесь ходят три. И до Феодосии и до Алушты. Меньше чем за сутки будем на месте. Переночуем у Макса, а утром пойдем к Быкову.

* * *

Полдня Андрей таскался по полуразрушенной Ялте. Гулял по Ялтинской набережной. Побывал в нескольких скверах. Вечером, за ужином он вновь увидел грудастую повариху Оксану. Сегодня она казалась печальной – большие черные глаза влажнели от набегающих слез. Она то и дело отводила взгляд и утиралась маленьким платочком. Когда все поели, и Оксана убирала со стола посуду, Андрей оглянулся по сторонам и ухватил ее за пухлую ручку.

– Что ты, милая? Что с тобой?

– Ничого, чула, ви завтра, зьежаєте.

– Да, мы едем в Коктебель, а потом и в Феодосию надо. Меня же туда распределили в командировку.

– Вси кудись идуть, идуть. Наче помишани. Чого не сидиться на мисци?

Она вдруг отвернулась и заплакала навзрыд. Он обнял ее сзади, стараясь утешить.

– Чего ты, милая? К тебе же муж приехал.

– Приихав, а що толку-то? Життя моє пропаща… – она вырвалась из его объятий и быстрыми шагами покинула обеденный зал.

У Андрея заныло в паху. Ему так хотелось догнать ее и стиснуть в крепких объятиях "Наверное, в ее комнатенке сейчас спит муж", – обреченно подумал он и вышел в коридор.

К вечеру прибежал довольный Сашка и плюхнулся на соседнюю кровать, заправленную серым суконным одеялом.

– Уф, насилу договорился, – тараторил он, доставая из-за пазухи газетный сверток.

От свертка остро и пряно пахло сушеной рыбой.

– Смотри, что мне родители товарища дали. Это же вяленная барабуля и хамса. А в этом свертке – картошка, черный хлеб и ялтинский лук. Налегай, Андрей.

– Да, я вообще-то только из-за стола. На ужин кашу давали. Живем как короли, а в Москве всё еще голодают.

– Ничего, скоро все наладится. Ешь, давай. Нам силы нужны.

– Да я мясо вообще не ем…

– Вот же новости! То-то я смотрю, ты тощий такой. Ну, хоть рыбу-то ешь. Она же не мясо.

– Ладно, – усмехнулся Андрей. – Уговорил. Уж, больно вкусно пахнет.

Сашка достал еще бутылку крымского вина. И разлил его по бокалам.

– Ну, давай, выпьем за революцию и новую республику советов!

Андрей помолчал в нерешительности, а после махнул рукой и выпил виноградное вино большими жадными глотками. По телу разлилось приятное тепло. А в голове будто прояснилось.

"И в самом деле, чего это я? Строю из себя инвалида? Я еще молодой мужик. Вся жизнь впереди. И женщины меня любят…"

– Андрей, ты меня слышишь? – вырвал из грез радостный голос Сашки. – Я им и говорю: нам завтра надо позарез ехать в Коктебель. А они мне: пароход пойдет только через три дня. Я им: да не можем мы три дня ждать. Нам завтра надо ехать.

– Ну? И что? – оживился Кольцов.

– А то! Все одно: плывем!

– Да?!

– Твой Санька хоть с кем договорится, – хвастал молодой лор-врач. – Я им бумагу показал от реввоенсовета, командировку в Феодосию. Ха-ха, даже на дату не посмотрели. Они засуетились. Испугались. Говорят, мил человек, да мы бы и рады, только один пароход ушел у нас с утра в Севастополь. Другой в доке стоит на ремонте. А третий из Евпатории прибудет ровно через три дня. Но, говорят, есть у нас старинный парусный двухмачтовый баркас. Им, мол, заведует бывший капитан, а ныне инвалид Пасечников. Мы его к тебе приведем и попросим доставить вас через сутки в Коктебель. А может, и раньше даже доберетесь. Так что, завтра в семь утра, возле нашего пирса нас ждет пиратская шхуна, доктор Кольцов! Ура! Выпьем за это!

– Выпьем! – радостно отозвался Кольцов и с наслаждением выпил еще один большой стакан душистого крымского вина.

Засыпая, он вновь почему-то вспомнил Ирму, но чертыхнулся и крепко закрыл глаза.

Ему снилось, будто он плавает возле Ялтинского мола в густой синеватой воде и вдруг среди морского безмолвия он видит тут и там – мертвых людей. Это белые офицеры стоят прямо на дне, удерживаемые веревками за огромные валуны. У офицеров бледные лица, искаженные болью и страданиями. И волосы, развевающиеся в воде волосы. Андрей пытается выплыть наружу, но ему кажется, что он один из них, и его ноги тоже крепко привязаны к огромному камню. Он рвется изо всей силы, рвется так, что слышит хруст собственных костей в плечах, рвется так, что трещит кожа и лопаются вены. И вот он слышит над бездной тихий женский голос. Он зовет его. Это голос красавицы Ирмы.

– Андрей, иди ко мне! – шепчет Ирма.

Он делает последнее усилие и появляется над водой. На молу стоит Ирма в легком летнем платье. В том платье, каком он увидел ее впервые в Кашире, на берегу Оки.

– Ирма, любовь моя, – шепчет он, протягивая к ней руки.

Но она отступает назад. Он почти не видит ее, а только слышит ее недобрый смех. И только чайки кричат, носясь над холодным морем и зловещим молом. А после раздался стук. Сначала тихий, а потом более настойчивый. Ему приснился хмурый дворник Тихон с колотушкой, шагающий вдоль берега моря. Шарик от колотушки громко стучал о полую деревяшку: тук-тук-тук.