Текст книги "Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго»"

– Завтра еще раз попробуете, – сказал он, затем скомкал листок бумаги, выбросил его в мусорное ведро и махнул рукой охранникам, чтобы меня увели.

После этого каждую ночь меня забирал охранник, и у нас с Семеновым были эти самые «разговорчики». И каждую ночь следователь задавал мне одни и те же вопросы: «О чем этот роман? Зачем он его пишет? Зачем вы его выгораживаете?»

Я не сказала ему того, что он хотел услышать, того, что в этом романе критикуется революция. Борис отошел от канонов соцреализма и описывал героев, которые жили и любили так, как подсказывает им их собственное сердце. Они существовали вне сферы влияния Государства.

Я не рассказала ему о том, что Борис начал роман задолго о того, как мы встретились. О том, что он уже давно думал о Ларе, и в первых набросках романа героиня напоминала его жену, Зинаиду. Я не сказала ему о том, что постепенно Лара стала мной. Или это я превратилась в Лару.

Я не сказала ему о том, что Боря называл меня своей музой, что за первый год нашей совместной жизни он продвинулся в написании романа больше, чем за три предыдущих года, вместе взятых. О том, что вначале я привязалась к нему из-за его имени и славы, но позднее влюбилась по-настоящему. О том, что для меня он был не просто стоящим на сцене известным поэтом или фотографией в газете. О том, как мне нравились его недостатки и странности: щель между передними зубами, то, что он отказывался избавиться от старой расчески, которой было уже двадцать лет, то, что, задумавшись во время работы, он мог почесать лицо держащей перо рукой, оставив на щеке чернильное пятно. О том, как упорно он работал, не жалея себя.

Он действительно работал, не покладая рук. Днем он писал с умопомрачительной скоростью, бросая исписанные страницы в стоящую под столом плетеную корзину. А по вечерам читал мне написанное за день.

Иногда он читал на квартирниках в разных районах Москвы. Друзья садились в расставленные полукругом кресла вокруг небольшого стола, за которым сидел Боря. Я сидела рядом с ним, гордая тем, что исполняю роль хозяйки, его женщины, практически жены. Он читал эмоционально, слова вырывались изо рта, словно преследуя друг друга, а его взгляд был направлен чуть выше голов, сидевших напротив него.

Я присутствовала на чтениях, проходивших в московских квартирах, но не на его даче в Переделкино – поселке писателей, недалеко от столицы. Эта дача была территорией его жены. Покрашенный красноватой краской деревянный дом с огромными окнами был расположен на вершине пригорка. Вокруг дома росли сосны и березы, на отдельном участке на территории был высажен фруктовый сад и огород. Когда я в первый раз попала к нему на дачу, Боря долго объяснял, какие овощи хорошо растут, а какие, наоборот, чахнут и почему.

Эта дача и участок были гораздо больше и лучше, чем у большинства обычных граждан. Писательский поселок был построен при Сталине для того, чтобы в нем могли работать избранные творцы, прославляющие социалистическую Родину. Сталин называл писателей «инженерами человеческих душ» и придавал их работе большое значение.

Боря говорил, что, поселив писателей в одном месте, органам было проще за ними следить.

Соседом Пастернака был Константин Александрович Федин. Поблизости была дача Корнея Ивановича Чуковского – автора прекрасных детских книг. В том же поселке, под пригорком чуть ниже, находилась бывшая дача Исаака Эммануиловича Бабеля, арестованного и расстрелянного в 1940 г.

Я ни словом не обмолвилась Семенову о том, как Боря признался мне, что то, что он пишет, может оказаться его смертным приговором, и о том, как боялся того, что Сталин уничтожит его так, как уничтожил многих его друзей во время чисток.

Я писала о романе туманно и уклончиво, чем следователь был крайне недоволен. Он неизменно выдавал мне новые листы бумаги, просил подумать и написать что-то более конкретное.

Семенов прибегал к самым разным способам для того, чтобы добиться моего признания. Иногда он был добр ко мне, предлагал чай, интересовался моим мнением о поэзии и утверждал, что был большим поклонником раннего творчества Бори. Семенов приказал охранникам выдать мне дополнительное шерстное одеяло и сделал так, что каждую неделю меня осматривал доктор.

Иногда Семенов пытался меня «развести» и говорил, что Боря, пытаясь спасти мою жизнь, сдался органам. Однажды, когда в коридоре послышался какой-то громкий металлический звук, Семенов пошутил, что это Борис стучит в двери Лубянки, пытаясь попасть внутрь.

Иногда следователь говорил, что Бориса видели на каком-нибудь литературном или социальном мероприятии в компании своей жены. Семенов утверждал, что Борис выглядел «необремененным». Вот такое он использовал словцо. Иногда следователь говорил, что Бориса видели в компании с красивой молодой дамой. «Кажется, она француженка», – добавлял он. Я заставляла себя улыбнуться и говорила, что рада слышать, что Борис счастлив и здоров.

Семенов ни разу меня не ударил, никогда не угрожал насилием. Но жестокость всегда была очевидной, а его мягкое поведение всегда тщательно продуманным. Я в жизни уже встречала людей, похожих на него, и знала, на что они были способны.

По ночам заключенные повязывали на глаза повязки из обрывков льняной ткани, чтобы их не беспокоил свет, который горел двадцать четыре часа в сутки. Конвоиры забирали людей на допрос и приводили обратно. Сон постоянно прерывался.

Однажды ночью, когда мне совсем не спалось, я лежала, пытаясь дышать размеренно и ровно, старалась успокоиться для того, чтобы дать растущему внутри меня ребенку возможность спокойно развиваться. Я положила ладонь на живот, чтобы почувствовать его. В какой-то момент мне показалось, что я ощутила внутри что-то маленькое, такое же маленькое, как лопнувший пузырь. Я пыталась как можно дольше удерживать в уме это ощущение.

Мой живот рос, и мне разрешили находиться в лежачем положении на час дольше, чем всем остальным.

Кроме этого, мне давали дополнительную порцию каши и вареной на пару капусты. Сокамерницы тоже отдавали мне часть своих порций.

Через некоторое время мне выдали балахон большего размера. Сокамерницы просили потрогать мой живот, чтобы почувствовать движения ребенка, которые напоминали всем о том, что существует и другая жизнь, не имеющая никакого отношения к камере № 7. «Наш маленький заключенный», – говорили они.

Та ночь началась, как и все остальные. Меня подняли с постели ударом дубинки и сопроводили в комнату для допросов. Я села напротив Семенова и получила стопку чистой бумаги.

В кабинет зашел мужчина с седыми волосами. Они были настолько седыми, что казались синими. Мужчина сказал, что встречу организовали, потом повернулся ко мне и добавил: «Ты просила о встрече, вот сейчас ее и получишь».

– О встрече? С кем? – поинтересовалась я.

– С Пастернаком, – ответил Семенов. В присутствии другого человека его голос стал более грубым. – Он тебя ждет.

Верилось во все это с трудом. Но меня погрузили в машину без окон, и я начала верить в то, что меня везут на встречу с Борисом. Точнее, в душе появилась надежда, что так оно и будет. Меня переполняла радость от того, что я увижу его даже при таких обстоятельствах. Это была радость, сравнимая с той, которую я испытала, когда почувствовала в животе движения ребенка.

Меня привезли в очередное большое здание, провели по длинным коридорам и вниз по нескольким лестничным пролетам. Когда я оказалась в полутемной подвальной комнате, то была потной и уставшей. Мне очень не хотелось, чтобы Боря видел меня в таком виде.

Я осмотрелась. Комната была пустой, в ней не было ни стульев, ни стола. Под потолком тускло горела лампочка без абажура. Пол был слегка наклонен в сторону расположенной в центре ржавой решетки слива.

– Где он? – спросила я, понимая, что мой вопрос звучит крайне глупо.

Вместо ответа конвоир открыл железную дверь, втолкнул меня в находящееся за ней пространство и захлопнул ее за моей спиной. В нос ударил омерзительно-сладковатый трупный запах. В комнате стояли столы, на которых лежали длинные предметы, накрытые полотном. Мои колени подкосились, и я упала на мокрый и холодный пол.

Борис лежал на одном из этих столов? Меня привезли сюда, чтобы показать его труп?

Трудно сказать, когда в следующий раз открылась эта железная дверь. Может, прошло всего несколько минут, а может, и несколько часов. Я почувствовала, что сильные руки подняли меня с пола и потащили вверх по лестницам и бесконечно длинным коридорам.

Конвоир завел меня в грузовой лифт, закрыл за нами дверь и нажал на рычаг. Послышался громкий рокот заработавшего мотора, но лифт не сдвинулся с места. Конвоир снова нажал на рычаг, после чего открыл дверь и подтолкнул меня к выходу.

– Все время забываю, что лифт давно сломан, – произнес он.

Конвоир подвел меня к ближайшей, расположенной с левой стороны по коридору двери и открыл ее. В комнате я увидела Семенова.

– Мы уже давно ждем, – произнес он.

– Кто мы?

Семенов два раза постучал кулаком в стену. Дверь снова открылась, и в комнату шаркающей походкой вошел старик. Я не сразу узнала в нем Сергея Николаевича Никифорова – бывшего учителя английского языка Иры. Скорее это был не Сергей Никифорович, а его тень. Его обычно ухоженная борода была всклокоченной, штаны спадали с похудевшего тела, в ботинках не было шнурков. От него несло мочой.

– Сергей, – тихо произнесла я. Он не смотрел мне в глаза.

– Ну что, начнем? – произнес Семенов и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Сергей Николаевич Никифоров, вы подтверждаете данные вчера показания о том, что в вашем присутствии Пастернак и Ивинская вели антисоветские разговоры?

Я вскрикнула, но меня так сильно ударил стоявший у двери конвоир, что я ударилась о кафельную стену, но ничего не почувствовала.

– Да, – ответил Никифоров, опустив голову и по-прежнему не глядя на меня.

– И Ивинская говорила вам о том, что хочет бежать с Пастернаком за границу?

– Да, – отвечал тот.

– Это ложь! – воскликнула я, и конвоир сделал резкое движение в мою сторону.

– И дома у Ивинской вы слушали антисоветские радиопередачи?

– Нет… это не совсем так… Я…

– Значит, вы лгали на допросе?

– Нет, не лгал, – старик закрыл лицо трясущимися руками и издал жалобный стон.

Я сказала себе, что лучше на него не смотреть, но не смогла отвести взгляд.

После признания Никифорова увели, а меня вернули в камеру № 7. Я не могу точно сказать, когда началась боль, потому что в течение нескольких часов у меня было ощущение, словно все тело находится под местной анестезией. Потом сокамерницы заметили, что постель, на которой я лежала, пропитана кровью, и вызвали охрану.

Меня отвезли в тюремную больницу, где врач подтвердил мне то, что я уже сама знала. Тогда я думала только о том, что от моей одежды все еще пахнет моргом.

– Заявления свидетелей подтверждают, что вы систематически клеветали на советский строй. Слушали передачи «Голоса Америки». Клеветали на советских писателей-патриотов и превозносили творчество Пастернака, придерживающегося антисоветских взглядов.

Я слушала приговор, который зачитывал судья, а также услышала срок заключения, на который меня осудили. Но до тех пор, пока меня не вернули в камеру, я не очень хорошо осознавала меру наказания, которую получила. В камере кто-то спросил меня о сроке тюремного заключения, а я ответила: «Пять лет» – и только тогда поняла, что мне придется провести пять лет в поселке городского типа Потьма, расположенном на расстоянии пятисот километров от Москвы. Через пять лет мои сын и дочь станут уже подростками. Моей матери будет почти семьдесят. Борис обо мне забудет и, быть может, найдет новую музу, новую Лару. Может быть, даже уже нашел.

На следующий день после вынесения приговора мне выдали побитое молью зимнее пальто, вместе с другими женщинами погрузили в грузовик с брезентовым тентом и повезли по московским улицам.

В какой-то момент за грузовиком переходил дорогу школьный класс. Дети шли парами, и я услышала, как учительница приказала всем смотреть вперед и не оглядываться. Но один мальчик повернул голову, и наши взгляды встретились. На мгновение мне показалось, что я смотрю в глаза моему сыну Мите или своему ребенку, которого потеряла.

Потом грузовик остановился, и конвоиры приказали пересесть в вагон, который доставит нас в ГУЛАГ. Я вспомнила эпизод из романа «Доктор Живаго», в котором Юрий садится со своей семьей на поезд, чтобы уехать на Урал.

Конвоиры затолкали нас в вагон без окон с жесткими сиденьями. Поезд тронулся, и я закрыла глаза.

Москва как бы расходится кругами от центра: бульварное и Садовое кольцо, МКАД[1]1
  В романе Ольга Ивинская едет в лагерь мимо МКАД (в 1949), однако МКАД начали строить только в 1956 г. – Прим. ред.


[Закрыть]. Словно круги от брошенного в воду камня. В центре города – памятники и здания государственных организаций, ближе к окраинам – спальные районы. Каждый следующий круг шире предыдущего. А за городом стоят деревья и раскинулись покрытые снегом бесконечные поля.

Запад. Осень 1956

Глава 2. Соискательница на вакансию

Был жаркий и влажный день, а воздух над Потомаком казался плотным и тяжелым. Стоял сентябрь, но было так душно, что казалось, будто дышишь сквозь мокрую тряпку. Как только я вышла из подвальной квартиры, в которой жила со своей матерью, то тут же пожалела, что надела серую юбку. С каждым шагом я все отчетливей чувствовала, что совершила большую ошибку, надев эту самую шерстяную юбку. К тому времени, когда я села в автобус номер 8, то увидела, как пятна пота расползаются по белой блузке. Самым страшным было то, что, как мне казалось, пот пропитал юбку, отчего четко должна быть видна форма моих ягодиц. Владелец квартиры, в которой мы жили, грозился поднять квартплату, поэтому эта работа была нужна мне, как никогда. Черт меня дернул выбрать шерстяную юбку, почему же я не надела льняную?

Я пересела на другой автобус. Тело чесалось от пота. Я вышла в районе Фогги Боттом[2]2
  В Вашингтоне существует район Foggy Bottom. Это выражение так же можно перевести как «Мокрая / туманная задница». – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть]. Идя по Е-стрит, я попыталась рассмотреть свою попу в отражении витрины аптеки Peoples Drug, но ничего не вышло из-за яркого света солнца, а также из-за того, что я не взяла с собой очки.

Впервые я попала на прием к окулисту в возрасте двадцати лет. К тому времени я уже привыкла к тому, что контуры всего, что я вижу, немного размыты. Когда я, наконец, увидела мир таким, какой он есть, картинка показалась мне слишком яркой и навязчивой. Я видела каждый листочек на дереве и поры на своем носу. Четко видела каждый белый приставший к одежде волосок шерсти кошки, принадлежавшей соседям сверху. От невообразимой четкости мира, который я наблюдала, у меня начинала болеть голова. Мне больше нравилось, когда мир был размытым. Так он казался мне более таинственным и привлекательным, поэтому я редко носила очки. А может быть, не носила очки из упрямства: мне казалось, что я знаю, как выглядит мир, и меня не устраивало то, что он может выглядеть как-то иначе.

Я прошла мимо сидящего на скамейке мужчины и почувствовала, что он проводил меня взглядом. На что он смотрел? На то, как я шла, опустив плечи и уперев взгляд в землю? Я пыталась изменить свою осанку и часами расхаживала по спальне, положив на голову несколько книг, но эти упражнения мою осанку особо не исправили. Поэтому когда я чувствовала на себе взгляд мужчины, то предполагала, что он обращает внимание на мою плохую осанку. То, что я могла понравиться этому мужчине, мне даже в голову не приходило. Я всегда считала, что на меня обращают внимание из-за походки или одежды, которую мне шила мама, или просто потому, что я, задумавшись о своем, на кого-то слишком долго смотрела. Я никогда не считала себя красивой. Никогда.

Я ускорила шаг, зашла в кафе и пошла в туалет.

Слава богу, что на попе не было никаких подтеков пота. Что, впрочем, не значило, что все остальное было идеально: челка прилипла ко лбу, тушь для ресниц, которой, по словам мамы, могла пользоваться только невеста, одевшаяся на свадьбу из каталога посылочной торговли, поплыла, а пудра, которую я нанесла, как выразилась продавщица из Woolworth, на «проблемные участки кожи», затвердела, как панцирь. Я умылась водой из-под крана и уже собиралась вытереть лицо салфеткой, как в дверь постучали.

– Секунду.

Стук в дверь продолжался.

– Занято!

Стоявший по ту сторону двери человек начал крутить ручку.

Я открыла дверь и высунула наружу мокрое лицо.

– Минуту, – сказала я стоявшему около двери мужчине с газетой под мышкой и снова захлопнула дверь. Приподняв юбку, засунула сложенную бумажную салфетку между поясом и резинкой трусов. Потом посмотрела на часы. До начала собеседования оставалось двадцать пять минут.

Об этой вакансии мне рассказал мой бывший бойфренд Сидни (правда, его с большой натяжкой можно было бы назвать моим бойфрендом), когда мы ели пиццу и пили пиво в Bayou. Он был одним из тех вашингтонских персонажей, которые ужасно гордятся тем, что имеют какую-то инсайдерскую информацию. Он знал, что после окончания колледжа двумя годами ранее я хотела устроиться на работу в какую-нибудь правительственную организацию. Вакансий начального уровня было не много, их не афишировали, и узнать о них можно было только от сотрудников, работавших в организации. Сидни работал в госдепе и о том, что требуется машинистка, узнал от приятеля, которому об этом рассказал его другой приятель. Я понимала, что шансов получить эту работу у меня было не очень много. Хотя в принципе я умела печатать и стенографировать достаточно быстро, мой опыт работы был минимальным: до этого я отвечала на телефонные звонки в офисе адвоката, который был в полушаге от пенсии и носил плохо сидящие на нем костюмы. Но Сидни сказал, что это не страшно и он замолвил за меня словцо какому-то сотруднику Агентства. У меня были серьезные подозрения по поводу того, что он никого в Агентстве не знает, но я все равно поблагодарила его. Когда Сидни наклонился, чтобы я его поцеловала, я протянула руку и снова горячо его поблагодарила.

Я вышла из туалета и с облегчением отметила, что мужчина с газетой исчез. Подошла к стойке и заказала большую Coca-Cola. Стоявший за стойкой невысокий грек подмигнул мне.

– День не задался? – участливо спросил он.

Я кивнула, залпом выпила колу и подвинула в его сторону по стойке монету в пять центов. Он пальцем отодвинул монету в мою сторону.

– Угощаю, – произнес он и снова подмигнул.

К черным железным воротам, ведущим в комплекс больших серых зданий и зданий из красного кирпича на Нейви-Хилл, я подошла за пятнадцать минут до начала собеседования. В идеале мне нужно было появиться тут за пять минут до назначенного времени, поэтому пришлось немного погулять перед тем, как войти. После прогулки я снова вспотела.

Открывая огромную тяжелую дверь, я надеялась, что за ней находится помещение, в котором работает кондиционер, но и тут в лицо ударила волна горячего воздуха.

Я отстояла в очереди на досмотр личных вещей, после чего предъявила документы, и мое имя нашли в списке посетителей. Когда формальности закончились, и я уже была готова двигаться дальше, мимо меня протиснулся мужчина со светлыми волосами и в круглых очках в металлической оправе, отчего я уронила свою сумочку, из которой вылетело мое скромное одностраничное резюме. Толкнувший меня человек уже прошел охранников, но, повернувшись и увидев меня, быстро вернулся, поднял мое уже слегка испачканное резюме с отмеченным на нем минимумом моих достижений и передал его мне словами: «Пожалуйста, мисс». Я ничего не успела ему ответить, потому что после этого он быстро исчез.

В лифте я облизала подушечку пальца и попыталась избавиться от появившегося на резюме пятна, но добилась того, что еще сильнее его размазала, и очень пожалела о том, что принесла всего одну копию.

Это резюме я написала при помощи взятой в библиотеке книги под названием «Как честно и гарантированно получить работу». Я написала резюме согласно рекомендациям, которые нашла в этой книге, и даже разорилась на более толстую матовую бумагу. Пятно на резюме в этой книге заклеймили бы, как «любительский подход к поиску работы».

Вдобавок ко всему, когда я наклонялась за своим резюме, бумажная салфетка, которую я вставила под пояс юбки, сместилась и упиралась мне в копчик. Я попыталась убедить себя не думать об этом, но добилась только обратного.

– Вам какой? – спросила меня женщина, подняв палец к панели с кнопками лифта.

– Аааа, третий. Нет, четвертый, – ответила я.

– Собеседование?

Я показала ей испачканное резюме.

– Машинистка?

– Откуда вы знаете?

– Я быстро делаю выводы из того, что вижу.

Женщина протянула мне свою руку. У нее были широко посаженные глаза и полные губы, накрашенные блестящей красной помадой.

– Лонни Рейнолдс, – представилась она. – Работаю в Агентстве с тех пор, когда оно еще не было Агентством.

Она казалась одновременно гордой и уставшей от этого факта. Пожимая ее руку, я обратила внимание на ободок белой кожи – след от обручального кольца на ее пальце. Она заметила, что я это увидела, и посмотрела мне в глаза чуть дольше, чем это делают люди, случайно встретившиеся в лифте.

Прозвенел звонок, и лифт остановился на четвертом этаже.

– Что посоветуете? – спросила я ее, выходя из лифта.

– Печатай быстро. Вопросов не задавай. И не позволяй себе мозг засирать. В лифт зашли двое мужчин, и, уже повернувшись к ней спиной, я услышала: – А толкнул тебя Даллес.

Я не успела спросить, кто такой Даллес, как двери лифта закрылись.

На четвертом этаже секретарша приветствовала меня жестом, приглашающим присесть на один из стоявших в ряд у стены пластиковых стульев.

Там уже сидели две женщины. Я присела и почувствовала, что вставленная под поясом юбки бумажная салфетка сдвинулась, и мысленно ругала себя за то, что не поднялась сюда раньше.

Справа от меня сидела женщина в годах. На ней был толстый зеленый пиджак, который был в моде лет двадцать тому назад, и длинная коричневая юбка из вельветовой ткани. Я подумала, что женщина больше похожа на школьную училку, чем на машинистку и стенографистку (или, по крайней мере, как я представляла себе представительниц этих профессий), и я ругала себя за склонность к поверхностным и критичным суждениям, основанным на внешнем виде человека. На коленях женщины лежало ее резюме, зажатое за край между указательным и большим пальцами. Волновалась ли эта женщина так же сильно, как и я? Решила ли она выйти на работу после того, как ее дети выросли и разъехались из родительского дома? Ходила ли она на разные вечерние бизнес-курсы, чтобы научиться чему-то новому? Женщина бросила на меня взгляд и прошептала: «Удачи». Я улыбнулась ей и приказала себе перестать думать о всяких глупостях.

Я повернула голову, чтобы посмотреть на настенные часы, и использовала эту возможность для того, чтобы рассмотреть субтильную брюнетку, сидевшую с левой стороны от меня. Наверное, девушке было около двадцати лет, хотя выглядела она не больше чем на шестнадцать. Я подумала о том, что она окончила школу секретарш. На ее голове была прическа, на создание которой уходит масса времени и заколок. Одета была девушка по последней моде – платье с длинными рукавами и шпильки, словно клыки гончей. На ней было платье, которое я могла бы увидеть на витрине магазина и очень захотела бы купить, но вместо этого пошла бы домой и нарисовала его эскиз на бумаге, чтобы мама могла сшить мне его копию. Моя чертова шерстяная юбка серого цвета была копией юбки, которую я видела на манекене, выставленном в витрине Garfinckel’s год назад.

Я слишком часто жаловалась на то, что моя одежда не была куплена в магазине, или на то, что она была уже не модной, но с тех пор, как адвокат вышел на пенсию и я потеряла работу, все наши счета оплачивала мама, которая работала швеей. Она работала в гостиной на зеленом столе для пинг-понга, который мы нашли выброшенным на улице. Мама сняла сломанную сетку и поставила на стол свою гордость – швейную машинку Vesta с ножным приводом. Эту швейную машинку подарил ей мой отец, и это была одна из немногих вещей, которые она привезла с собой из Москвы. В Москве мама работала на швейной фабрике «Большевичка», но всегда подрабатывала на стороне пошивами на заказ, в особенности пошивом свадебных платьев. Моя мама была похожа на бульдога – внешне и чертами характера. Она приехала в Америку во время последней волны русских иммигрантов, покинувших свою Родину. Границы страны закрывались, и если бы мои родители пробыли в СССР еще пару месяцев, то я бы выросла за железным занавесом, а не в «стране свободных людей» США.

Когда мои родители собирались в эмиграцию и паковали вещи в своей комнатке в коммунальной квартире, в которой проживало еще три семьи, моя мама была уже на третьем месяце беременности и надеялась на то, что я появлюсь на свет уже в США. Именно беременность подтолкнула моих родителей к эмиграции. Живот моей матери рос, а отец собрал все необходимые документы и договорился о том, что мы будем проживать у далеких родственников в Пикесвилле, штат Мэриленд. Название этого места казалось матери таким экзотическим, что она шептала про себя, словно молитву: «Мэриленд, Мэриленд».

В то время мой отец работал на оружейном заводе, но до этого учился в институте красной профессуры, где изучал философию и откуда с третьего курса его исключили за «высказывание идей, не входящих в программу обучения». Родители надеялись, что отец найдет работу в одном из многочисленных вузов в Балтиморе или Вашингтоне, годик-другой они поживут у родственников, после чего купят дом, машину и родят второго ребенка. Мои родители мечтали о том ребенке, который родится у них в Америке, и представляли всю его жизнь: рождение в чистой американской больнице, первые слова на английском и русском языках, как он научится водить большую американскую машину на большом американском хайвее и, возможно, будет играть в бейсбол. В своих мечтах мои родители сидели на трибунах, ели арахис и «болели» за свое чадо. Они надеялись на то, что у мамы будет своя рабочая комната, в которой она сможет шить платья и со временем откроет свой бизнес.

Они попрощались с родственниками, друзьями, а также с местами, которые знали и любили. Они знали, что больше никогда не смогут вернуться назад, потому что в погоне за американской мечтой потеряют советское гражданство.

Я появилась на свет в родильном отделении больницы Джона Хопкинса. Моими первыми словами были русское «Да» и английское «No». Я окончила хорошую государственную школу, занималась спортом и даже научилась водить принадлежавший одному из родственников автомобиль Crosley. Но моего отца не было рядом, и он не видел моих успехов. И лишь спустя много лет мама объяснила, почему я никогда его не видела, а когда наконец сказала, то выпалила это, словно признание, которым хотела как можно быстрее облегчить свою душу. Как объяснила мне мать, они стояли в очереди на посадку на пароход, на котором должны были переплыть через Атлантику, когда к отцу подошли двое в форме и потребовали предъявить документы. Они уже неоднократно показывали свои документы большому количеству людей в форме, поэтому мама не почувствовала никакой опасности. Эти двое даже не стали смотреть на документы отца, а взяли его под руки и заявили, что их начальство хочет поговорить с ним наедине. Мама схватила папину руку, но мужчины его увели. Мать закричала, но отец спокойно сказал ей, чтобы она садилась на пароход, а он скоро подойдет. Когда она начала протестовать, отец спокойно ответил: «Садись на пароход».

Когда пароход давал последние свистки перед отправлением, мама не побежала к борту судна смотреть, поднимается ли по трапу отец. Она знала, что уже больше никогда его не увидит. Она упала на койку в каюте третьего класса. Койка рядом с ней так и останется пустой до конца путешествия. Единственное, что радовало ее тогда, так это мои движения в ее животе.

Спустя много лет мы получили телеграмму от маминой сестры с сообщением о том, что мой отец умер в лагере.

После получения этой телеграммы мама неделю пролежала в кровати. Мне в то время было восемь, но я уже готовила, убиралась, ходила в школу, делала домашнее задание и дошивала мелкие мамины заказы: чинила рукава, подшивала штаны и относила вещи их владельцам.

Первым маминым местом работы в Америке стала химчистка и мастерская по ремонту одежды Lou’s Cleaners & Alterations, где она гладила мужские рубашки. Каждый вечер она возвращалась домой с «убитыми» руками, кожа которых трескалась от жестких химикатов. Лишь иногда у нее появлялось свободное время и возможность вынуть иголку с ниткой и починить пару штанов или пришить пуговицу. Спустя неделю после получения известия о смерти мужа мама встала с кровати, накрасилась, уволилась с работы в Lou’s и начала шить. Стежок за стежком, перо за пером, бусинка к бусинке – все свое горе она вкладывала в пошив одежды. В течение двух месяцев она почти не выходила из дома, но потом заполнила два чемодана такими красивыми платьями, которых никогда еще не шила. Мама убедила священника русской православной церкви разрешить ей поставить стол во время ежегодной ярмарки. За несколько часов мама распродала все свои платья. Она продала даже свадебное «витринное» платье, которое одна дама купила на будущее для своей одиннадцатилетней дочери. После ярмарки у матери оказалось достаточно денег для того, чтобы съехать из переполненного людьми дома родственников в Мэриленде и заплатить месячную квартплату за квартиру в Вашингтоне, а также для того, чтобы начать свой швейный бизнес. Она решила, что сама добьётся своей американской мечты.

В подвале нашей квартиры она открыла швейную фирму USA Dresses and More for You, и слухи о ее мастерстве стали стремительно распространяться. Русские иммигранты первого и второго поколения заказывали у нее предметы одежды с искусной вышивкой для свадеб, похорон и торжеств. Мама говорила, что может пришить больше блесток и бусинок бисера на квадратный сантиметр ткани, чем любая другая швея на американском континенте. Довольно скоро она стала известна как вторая лучшая русская швея в округе. Самой известной швеей считалась Бианка, с которой мама и конкурировала. «Она халтурит, – говорила мама о Бианке всем, кто был готов ее слушать. – Она шьет неряшливо. Подшивает подол так, что шов расходится, как только подует ветер. Она слишком долго прожила в Америке».

Мама содержала меня и даже доплатила за мое образование, когда я получила стипендию в университет Тринити, которая лишь частично покрывала расходы на обучение. Но когда хозяин квартиры начал говорить о том, что собирается поднять квартплату, я поняла, что должна найти работу. И вот я сидела в приемной и рассматривала двух своих соперниц, думая о том, что привело меня сюда и как мне нужна эта работа.