Текст книги "Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго»"

Лара Прескотт
Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго»

THE SECRETS WE KEPT: A NOVEL

© Алексей Андреев, перевод на русский язык, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Посвящается Мэтту

«Я хочу быть с теми, кто знает секреты, или совсем один».

Райнер Мария Рильке

Пролог. Машинистки

Мы печатали со скоростью сто слов в минуту и никогда не пропускали ни одного слога. На наших одинаковых рабочих столах стояли зеленые печатные машинки Royal Quiet Deluxe, черный телефон компании Western Electric и лежала стопка желтых листов бумаги для стенографии. Наши пальцы летали по клавишам, и вокруг нас стоял беспрерывный стук. Мы переставали печатать только ради того, чтобы затянуться сигаретой или ответить на телефонный звонок. Некоторые из нас могли одновременно делать и то и другое.

Мужчины приходили около десяти утра и уводили нас по одной в свои офисы.

Мы сидели на небольших, стоящих в углу стульях, а они – за большими столами из красного дерева или расхаживали по ковру и говорили, обращаясь к потолку. Мы слушали. И мы записывали. Мы были их аудиторией, слушающей тексты служебных записок, отчетов, письменных ответов и заказов того, что они будут есть на ланч. Иногда они полностью забывали о нашем присутствии, и мы узнавали, кто кого «подсиживает», кто самоутверждается за счет других, показывая свою силу, кто завел интрижку на стороне, кто в фаворе, а кто – нет.

Иногда мужчины обращались к нам не по имени, а по цвету волос или особенностям комплекции: Блондинка, Рыжая, Сиськи. Мы не оставались в долгу и тоже давали мужчинам клички: Зубы, Кофейное Дыхание, Бабник.

Они называли нас «девушками», но мы таковыми уже давно не были.

До того, как попасть в Агентство, каждая из нас окончила колледж: Вассар, Рэдклифф или Смит. Мы были первыми дочерьми в своих семьях, получившими высшее образование. Некоторые из нас говорили на китайском. Некоторые умели управлять самолетом. Некоторые стреляли из Кольта модели 1873 года точнее, чем Джон Уэйн. Однако во время интервью при приеме на работу каждой из нас задавали один и тот же вопрос: «Вы умеете печатать?»

Говорят, что печатная машинка создана для женщин – чтобы клавиши «запели». Они рассчитаны на узкие, женские пальцы. Мужчины считают, что машины, ракеты и бомбы – это их творение, а вот пишущие машинки – это для женщин.

Но это спорный вопрос. Единственное, что мы можем с уверенностью сказать, так это то, что, когда мы печатали, пальцы становились продолжением нашего мозга и без промедления фиксировали чернилами на бумаге вырывающиеся из их ртов слова – слова, которые, как мужчины подчеркивали, мы должны незамедлительно забывать. Когда начинаешь задумываться о процессе того, как это происходит, то все кажется почти поэтическим. Почти.

Но вот вопрос – стремились ли мы получить головную боль, плохую осанку и заработать боль в кистях? Об этом ли мы мечтали, учась в колледжах и вкладывая в учебу в два раза больше сил, чем мальчики? Мечтали ли мы о работе машинистками, когда открывали конверты с письмами о принятии в колледж? О какой карьере мы мечтали, сидя на белых стульях в мантиях и квадратных шапках с кисточками во время церемонии вручения дипломов?

Ведь судя по нашим дипломам мы обладали гораздо большей квалификацией и знаниями, чем требовалось для работы клерком.

Большинство из нас воспринимало работу машинистки как что-то временное. Даже друг другу мы не признавались об этом вслух. Но многие из нас верили в то, что эта работа станет первым шагом к тому, что мужчины получали по окончании колледжа. Это право быть ответственными работниками, имеющими свои собственные офисы с мягким ковром, деревянным столом и стоящей на нем и дающей мягкий свет лампой. А также иметь машинистку, которая записывает сказанные мужчиной слова. Несмотря на то, что нам твердили всю нашу жизнь, мы воспринимали эту работу как начало, а не как конец.

Другие женщины приходили в агентство не для того, чтобы начать свою карьеру, а чтобы завершить ее. Раньше эти женщины работали в Управлении стратегических служб и во время войны совершили много героических поступков. После окончания войны часть из них перевели в пул машинисток или назначили на должность в департаменте архивов, где они получили свой стол в углу, но были полностью отстранены от ответственной работы.

Вот, например, Бетти. Во время войны она занималась пропагандистскими операциями в тылу врага, а именно составляла тексты листовок, которые сбрасывали с самолетов. Мы также слышали о том, что Бетти организовала доставку динамита подрывнику, который взорвал товарный поезд где-то в Бирме. На самом деле сложно было быть уверенной в чем-либо на сто процентов, потому что архивы Управления стратегических служб имели тенденцию мистически исчезать. Точно мы знали только одно:

теперь Бетти сидела за столом вместе со всеми нами, а ее бывшие коллеги-мужчины, окончившие самые престижные вузы, с которыми она во время войны была на равных, стали ее начальниками.

Среди нас была Вирджиния. В любую погоду она сидела, накинув на плечи толстый желтый пиджак, и в пучок волос на ее голове был воткнут карандаш. Под столом Вирджинии стоит всего одна туфля. Вторая ей не нужна, так как ногу ампутировали еще в детстве после несчастного случая во время охоты. Свой протез Вирджиния называет именем Катберт и, когда выпьет, может снять его и дать вам подержать. Она редко вспоминает о своей работе в Управлении стратегических служб, и если не знать историй, которые некоторые рассказывают о ней, то можно было бы принять ее за обычную стареющую даму на госслужбе. Но мы-то слышали эти истории. Например, о том, как однажды Вирджиния переоделась в пастушку и привела к границе стадо коров вместе с двумя бойцами французского сопротивления. О том, как в гестапо ее считали самой опасной из всех шпионок союзников, учитывая то, что у нее и тогда был Катберт. Иногда мы встречались с Вирджинией в коридоре, вместе ехали в лифте или видели, как она ждет автобус № 16 на углу E and Twenty-First. Нам хотелось расспросить ее о тех днях, когда она воевала с нацистами, и о том, вспоминает ли она те времена, сидя за столом в ожидании новой войны, или же просто ждет окончания рабочего дня.

Бывших сотрудниц Управления стратегических служб уже давно пытались выпихнуть на пенсию. В новой холодной войне они были им совершенно не нужны. Казалось, что в эту новую эпоху женские пальцы, еще недавно спускавшие курки, больше подходят для того, чтобы стучать по клавишам печатных машинок.

Но кто мы такие, чтобы жаловаться? Это была хорошая работа, и нам повезло, что она у нас была.

Во всяком случае, она была гораздо интереснее многих других работ в государственном аппарате. Работать в министерстве сельского хозяйства? Или внутренних дел? Да кому это нужно?

Мы работали в департаменте Советской России, или СР. Агентство было своеобразным мужским клубом, и мы создали в нем свою собственную группу. Мы начали называть нашу организацию Пулом, и этот союз делал нас сильнее.

Мы жили недалеко от здания Агентства. В плохую погоду можно было добраться до работы на трамвае или автобусе, а в хорошую – пешком. Большинство из нас жили недалеко от центра: в районах Джорджтаун, Дюпонт, Кливленд Парк и Катедрал Хайтс. Каждая из нас жила в полном одиночестве в настолько маленькой комнатушке, что, вытянувшись в ней во весь рост, можно было темечком головы и пальцами ног прикоснуться к стенам. Мы жили в последних, вскоре исчезнувших общежитиях на Масс-авеню с двухъярусными кроватями и комендантским часом, начинавшимся в десять тридцать вечера. У многих из нас были соседки по комнате – девушки, которые тоже работали в государственных организациях. Наших соседок звали именами вроде Агнес или Пег, и они всегда оставляли в раковине в ванной свои розовые пластиковые бигуди, на кухне испачканный в арахисовой пасте нож для масла и плохо заворачивали в бумагу гигиенические прокладки, которые выбрасывали в небольшую мусорную корзину, стоящую около раковины.

В то время одна лишь Линда была замужем, да и та совсем недавно. Замужние женщины не оставались машинистками надолго. Некоторые работали до тех пор, пока не забеременеют, но, как правило, только на руке появлялось обручальное кольцо, они тут же увольнялись. Обязательно устраивали проводы, на которых в комнате для отдыха персонала мы ели торт, купленный в магазине Safeway. Мужчины иногда заходили на кусочек торта и говорили, что им очень жаль, что дама увольняется, но мы замечали, что их глаза горят при одной только мысли о том, что на освободившемся месте появится новая, более молодая девушка. Мы обещали друг другу не терять связь, но после свадьбы и рождения ребенка они переезжали в далекие пригороды – в районы Фэрфакс, Александрию или Бетесда, куда нужно было ехать на такси или на автобусе с двумя пересадками. Туда можно было съездить один раз для того, чтобы поздравить с рождением первого ребенка, но после этого шанс снова увидеться становился крайне низким.

Большинство из нас были одинокими и ставили карьеру выше личной жизни, в чем, как нам неоднократно приходилось объяснять своим родителям, не было никакой политической декларации или позы. Бесспорно, мы гордились тем, что окончили колледж, но с каждым новым годом, посвященным карьере, а не детям, нам самим становилось все более непонятным наше упорно незамужнее состояние и желание жить в городе, построенном на болоте.

Летом в Вашингтоне была высокая влажность, словно под мокрым одеялом, а комары были яростными и полосатыми, как тигры. Накрутишь с вечера волосы, но, как только выйдешь утром на улицу, они тут же сдуваются, как проколотые шины. В трамваях и автобусах чувствуешь себя как в сауне, и еще там пахло гнилыми губками. За весь день потным и разбитым не чувствуешь себя только стоя под холодным душем.

Зимой в Вашингтоне не легче. Укутываешься и бегом бежишь от автобусной остановки, уворачиваясь от холодного ветра, который дует со стороны скованного льдом Потомака.

Лучшее время года в Вашингтоне – это, конечно же, осень. Деревья на Коннектикут-авеню становятся похожими на опадающие красные и оранжевые фейерверки. Температура воздуха становилась комфортной, и можно было не волноваться по поводу пятен пота под мышками на блузке. Продавцы хот-догов начинали продавать печеные каштаны в небольших коричневых бумажных пакетах. Пакета хватало на обратную дорогу домой.

Весной расцветала вишня и приезжали автобусы с туристами. Туристы осматривали памятники и, игнорируя предупреждающие надписи, срывали с клумб розовые и белые цветы, чтобы заложить за ухо или воткнуть в нагрудный карман пиджака.

Весна и осень были теми временами года, когда хотелось немного задержаться на Районе, присесть на лавочку или пройтись вокруг прямоугольного пруда у мемориала Линкольну. Внутри здания Агентства, расположенного на Е-стрит, светили безжалостно яркие флуоресцентные лампы, свет которых подчеркивал блеск на наших лбах и поры на наших носах. Но когда мы уходили после окончания рабочего дня, то прохладный воздух прихватывал наши голые руки, и мы возвращались домой пешком через Молл. Тогда построенный на болоте город становился похожим на туристическую открытку.

Всем нам была знакома боль в запястьях и пальцах от написания бесконечных отчетов и служебных записок.

Мы печатали так много, что нам это даже снилось ночью. Спустя годы мужчины, с которыми мы спали, говорили, что наши пальцы иногда дергаются во сне. Во второй половине дня каждые пять минут мы посматривали на часы. Мы помним порезы от листов бумаги, жесткую туалетную бумагу, помним, как утром по понедельникам паркет пах мылом Murphy Oil и как наши высокие каблуки скользили на полу после того, как его натирали мастикой.

Мы помним ряд окон в дальнем конце отдела СР, которые были расположены слишком высоко для того, чтобы из них было удобно смотреть, и единственное, что было видно из этих окон, так это серое здание госдепа на противоположной стороне улицы, выглядевшее точно так же, как и наше серое здание. Мы думали о том, кто работает в пуле машинисток госдепа. Были ли эти женщины похожи на нас? Как они жили? Выглядывали ли они из окон своего серого здания и думали о том, как живется нам?

В то время каждый рабочий день казался запоминающимся и непохожим на остальные. Вспоминая те времена сейчас, кажется, что все дни смешались воедино, и никто из нас уже не в состоянии сказать, в 51-м или 55-м году была та корпоративная рождественская вечеринка, на которой Уолтер Андерсон залил себе рубашку красным вином, отключился на стойке ресепшен, и кто-то приколол к его нагрудному карману пиджака записку со словами: «Не реанимировать». Мы уже не помним, за что уволили Холли Фэлкон – за то, что появились ее обнаженные фотографии, снятые заезжим разведчиком в переговорной на втором этаже, или, наоборот, после появления этих фотографий ее повысили, а уволили вскоре после этого по какой-то другой причине.

Но есть вещи, которые мы точно помним.

Любой посетитель штаб-квартиры, увидев, как одетая в аккуратный костюм из твида женщина входит за мужчиной в дверь кабинета или женщину на ресепшен в красных туфлях на высоких каблуках и красном свитере из шерсти ангоры, мог бы предположить, что эти дамы являются секретарями, машинистками или стенографистками. Формально эта догадка была бы совершенно правильной. Но в то же время она была бы не совсем правильной. Секретарь – это человек, которому доверяют секреты. Слово имеет латинские корни: secretus, secretum. Все мы записывали под диктовку, но некоторые из нас занимались не только этим. В конце рабочего дня, накрыв печатные машинки чехлом, мы ни слова не говорили о том, чем занимались на работе. В отличие от некоторых мужчин, мы были в состоянии хранить секреты.

Восток. 1949–1950

Глава 1. Муза

Когда пришли мужчины в черном, моя дочь предложила им чай. Они согласились, словно мы пригласили их в гости. Потом, когда они начали вываливать на пол содержимое из выдвижных ящиков, скидывать с полок книги, переворачивать матрасы, просматривать содержимое гардероба, Ира сняла с плиты чайник и убрала в сервант чашки и блюдца.

Потом, когда один из них вышел из комнаты с ящиком документов и приказал остальным забирать все, что имеет отношение к делу, мой младший, Митя, вышел на балкон, на котором держал ежа. Он спрятал его под свитер, словно незваные гости могли забрать его маленького питомца. Один из мужчин, тот, который чуть позже лапал мою попу, подсаживая в «воронок», положил ладонь на Митину голову и сказал ему, что он – хороший мальчик. Мой послушный Митя оттолкнул его руку и ушел в спальню, которую делил со своей сестрой.

В то время, когда мужчины вошли в квартиру, моя мама была в ванной. Она вышла в халате, ее лицо порозовело, а волосы были мокрыми.

– Я же тебе говорила, что все так и будет. Я предупреждала о том, что они придут.

Мужчины просматривали письма, которые мне писал Борис, мои записи, вырезки из журналов и газет, книги, списки покупок, сделанные перед походом в магазин.

– Ольга, я говорила, что из-за него у тебя будут одни проблемы.

Прежде чем я успела что-то ответить матери, один из мужчин взял меня за руку – взял не как пришедший арестовать меня человек, а скорее как любовник, – и, дыша мне в ухо, тихо сказал, что нам пора идти.

Я замерла. К реальности меня вернул плач детей. Дверь за нами захлопнулась, но их крики и плач стали только громче.

Машина два раза повернула налево, потом направо. Потом еще раз направо. Мне не надо было смотреть в окно, чтобы понять, куда меня везут. Я сказала одному из мужчин, пахнувшему капустой и жареным луком, что мне дурно, и он приоткрыл окно машины. Несмотря на поток свежего воздуха, мне не становилось лучше, и, когда в окне появилось большое желтое здание, рвотные позывы стали еще сильнее.

Еще ребенком меня научили задерживать дыхание и ни о чем не думать, проходя мимо здания на Лубянке. Говорили, что на Лубянке умеют читать антисоветские мысли. В то время я и понятия не имела, что такое антисоветские мысли.

Машина сделала круг на площади вокруг памятника и через ворота въехала во внутренний двор. Я почувствовала привкус желчи во рту и быстро сглотнула. Сидевшие со мной рядом мужчины отодвинулись от меня как можно дальше.

– Какое самое высокое здание в Москве? – спросил пахнувший луком и капустой оперативник, открывая дверцу. Я не смогла сдержаться, наклонилась, и меня вырвало на булыжники внутреннего двора яичницей, которую я съела за завтраком. Струя рвоты чуть было не попала на его нечищеные ботинки. «Конечно, это Лубянка. Говорят, что из ее подвалов можно увидеть всю Сибирь».

Второй мужчина рассмеялся и потушил сигарету о подошву ботинка.

Я два раза сплюнула и вытерла рот тыльной частью ладони.

Войдя в большое здание желтого цвета, мужчины в черном передали меня двум женщинам в форме, предварительно посмотрев на меня так, будто я должна была быть благодарна за то, что не они будут отводить меня в камеру. Крупная женщина с еле заметными усиками на верхней губе сидела на деревянном стуле в углу, а женщина поменьше ростом попросила меня раздеться, таким мягким голосом, каким обращаются к ребенку с просьбой сходить в туалет. Я сняла пиджак, платье, обувь и встала перед ними в нижнем белье телесного цвета. Женщина небольшого роста внимательно рассмотрела мои кольца и часы. Она бросила часы и кольца в металлический ящик со звуком, отразившимся эхом от бетонных стен, и жестом приказала мне снять бюстгальтер. Я отказалась, скрестив руки на груди.

– Лифчик остается у нас, – произнесла сидевшая на синем стуле женщина. Это были ее первые обращенные ко мне слова. – Чтобы ты не повесилась в камере.

Я сняла бюстгальтер, и холодный воздух ударил мне в грудь. Они внимательно и критично осмотрели мое тело. Даже в таких ситуациях женщины оценивают друг друга.

– Ты беременна? – Спросила крупная женщина.

– Да, – ответила я, в первый раз признав вслух, что это так.

Последний раз мы с Борисом занимались любовью спустя неделю после того, как он в третий раз пытался со мной расстаться.

– Все кончено, – сказал он, – мы должны это прекратить.

Я была причиной его боли. Я разрушала его семью. Он сказал мне все это, когда мы шли по переулку в районе Арбата. Я упала рядом со входом в булочную, он попытался помочь мне встать на ноги, но я закричала, чтобы он меня не трогал и оставил в покое. Прохожие останавливались и смотрели на эту сцену.

Спустя неделю Борис пришел ко мне домой. Он принес подарок – роскошное японское платье, которое сестры купили ему в Лондоне.

– Примерь его, – умолял он.

Я зашла за ширму и надела платье. Ткань была жесткой, топорщилась на животе, размер платья был явно не мой. Оно было велико, наверное, он сказал сестрам, что оно предназначалось его жене. Мне платье не понравилось, и я сказала ему об этом прямо. Он рассмеялся.

– Тогда снимай, – попросил он. Я так и сделала.

Спустя месяц кожу начало покалывать, словно я погружалась в горячую ванну в холодной комнате. Я уже знала, что значит это покалывание. У меня было что-то подобное перед рождением Иры и Мити. Я была беременна.

– В ближайшее время тебя осмотрит доктор, – сказала тюремщица пониже ростом.

Меня обыскали, отняли все вещи, выдали серый балахон и тапки на два размера больше, после чего отвели в камеру с бетонными стенами, в которой лежал коврик и стояло ведро.

В этой камере меня продержали три дня. Два раза в день там давали кашу на прокисшем молоке. Приходил доктор и подтвердил то, что я уже знала. Я должна была оградить растущего во мне ребенка от ужасов, которые, как я слышала, происходили с другими женщинами в этих камерах.

Через три дня меня перевели в другую камеру. Это была комната с цементными стенами, в которой находилось четырнадцать женщин-заключенных. Мне указали на кровать, представлявшую собой прикрученную к полу металлическую раму. Как только за вертухаями закрылась дверь, я сразу прилегла.

– Сейчас нельзя спать, – сообщила мне молодая женщина на соседней койке. У нее были худые руки с содранными локтями. – Сейчас придут и тебя разбудят. Днем запрещено спать, – она показала пальцем на флуоресцентные лампы на потолке.

– Тебе сильно повезет, если ночью ты поспишь хотя бы час, – сказала другая женщина. Она была немного похожа на первую, но гораздо старше. Я подумала о том, что эти женщины могут быть родственницами, или после пребывания в тюрьме в одинаковой одежде и в свете ярких ламп все становятся похожими друг на друга. – Потому что ночью нас уводят для того, чтобы… на разговорчик.

Женщина помоложе как-то странно посмотрела на женщину постарше.

– И что вы делаете вместо сна? – спросила я.

– Ждем.

– И играем в шахматы.

– В шахматы?

– Да, – ответила женщина, сидевшая за столом в другом углу комнаты, подняв в воздух сделанного из наперстка «слона». – Ты умеешь играть?

Я не умела играть в шахматы, но в течение следующего месяца научилась.

Каждую ночь охранники уводили по очереди несколько женщин в камеру № 7.

Каждая отсутствовала несколько часов и возвращалась молчаливая и с красными глазами. Я морально готовилась к тому, что меня вызовут на допрос, но все равно была очень удивлена, когда за мной пришли.

Меня разбудил стук деревянной дубинки по голому плечу.

– Фамилия? – рявкнул охранник. Те, кто приходили за нами ночью, перед тем, как увести человека, всегда спрашивали фамилию. Я ответила. Охранник приказал мне одеться и пристально следил за каждым моим движением, пока я это делала.

Мы прошли по длинным темным коридорам и спустились на несколько лестничных пролетов. Интересно, правдивы ли слухи о том, что здание на Лубянке уходит на двадцать этажей под землю и соединяется с Кремлем туннелями, ведущими в построенный во время войны бункер Сталина.

Меня провели по очередному коридору и подвели к двери с табличкой «271». Охранник слегка приоткрыл дверь, заглянул внутрь, после чего со смехом ее распахнул. За дверью оказалась не камера, а кладовая. На полках стояли банки тушенки, коробки с чаем и мешки с мукой. Охранник хмыкнул и показал мне на расположенную в дальней стене комнаты другую дверь без таблички с номером. Я открыла ее. В глаза ударил яркий свет. Я увидела рабочий кабинет с комфортной обстановкой, похожей на ту, которая бывает в лобби дорогого отеля. Вдоль одной из стен был расположен книжный шкаф, на полках которого стояли книги в кожаных переплетах. Вдоль противоположной стены выстроилось три охранника. За столом в центре комнаты сидел мужчина в военной гимнастерке. На столе стояли стопки книг и лежали пачки писем. Моих книг и моих писем.

– Присаживайтесь, Ольга Всеволодовна, – произнес мужчина. У него были округлые плечи человека, который провел всю жизнь, склонившись над рабочим столом. Пальцы с ухоженными ногтями сжимали чашку с чаем. Я села на небольшой стул, стоявший напротив стола.

– Извините, что так долго не вызывал вас, – произнес мужчина.

– Я не сделала ничего плохого. Отпустите меня. У меня семья… – начала я речь, которую готовила несколько недель.

Он поднял вверх палец.

– Ничего плохого? – переспросил он. – Мы сами это решим… со временем, – он вздохнул и поковырялся в зубах толстым желтым ногтем большого пальца. – Со временем, как я уже сказал.

Я надеялась на то, что меня скоро освободят, все недоразумения останутся в прошлом, и я встречу Новый год с бокалом грузинского вина у зажжённого камина в обществе Бориса.

– Так что же вы сделали? – мужчина покопался в бумагах и достал документ, отдаленно напоминающий ордер. – «Выражала антисоветские настроения террористической направленности», – зачитал он, словно список ингредиентов для приготовления медовика.

Считается, что человек холодеет от ужаса. Меня же его слова обожгли словно огонь.

– Пожалуйста, – попросила я. – Я хочу поговорить со своей семьей.

– Позвольте представиться, – произнес мужчина, откинувшись на спинку кресла. Заскрипела кожа обивки. – Ваш покорный следователь. Чаю не желаете?

– Да, спасибо.

Он даже не пошевелился, чтобы налить мне чая.

– Меня зовут Анатолий Сергеевич Семенов.

– Анатолий Сергеевич…

– Можете звать меня просто Анатолием. Нам с вами, Ольга, предстоит хорошенько узнать друг друга.

– Пожалуйста, называйте меня Ольга Всеволодовна.

– Хорошо.

– Я прошу вас, Анатолий Сергеевич, быть со мной откровенным.

– И я, Ольга Всеволодовна, прошу вас быть со мной откровенной, – он достал из кармана грязный носовой платок и высморкался. – Расскажите мне про роман, над которым он работает. Я о нем кое-что слышал.

– Например, что?

– Это вы мне расскажите, – ответил он, – о чем роман «Доктор Живаго»?

– Не знаю.

– Не знаете?

– Роман в работе. Он еще не написан.

– Давайте поступим так: я оставлю вас одну, дам вам бумагу и ручку. Может быть, вы вспомните, что знаете об этом романе, и аккуратно запишете. Как вам такое предложение?

Я молчала.

Он встал и положил передо мной стопку листов бумаги. Достал из кармана ручку с золотым пером.

– Вот, моей ручкой, пожалуйста.

После этого следователь вышел, оставив меня с бумагой, ручкой и тремя охранниками.

«Дорогой Анатолий Сергеевич Семенов,

Как мне правильно написать признание? В виде письма?

Да, я хочу кое в чем признаться, но это не то, что вы хотите от меня услышать. И даже делая это признание, я не знаю, с чего его начать. Поэтому начну с самого начала».

Я положила на стол ручку.

Впервые я увидела Бориса на чтении. Он стоял за деревянной трибуной. Его седые волосы и высокий лоб блестели в ярком свете направленного на сцену прожектора. Широко раскрыв глаза, он читал свои стихи. Выражение его лица было детским. От него исходили волны радости, которые доходили и до меня, сидевшей на галерке. Он стремительно жестикулировал, словно дирижировал невидимым оркестром. В некотором смысле он действительно им дирижировал. Иногда кто-то из публики не мог сдержаться и выкрикивал строки стихов еще до того, как их успел произнести автор. В какой-то момент он остановился и посмотрел вверх прямо в свет прожекторов, и я клянусь, что он увидел меня, сидевшую на балконе. Наши взгляды встретились. Когда он закончил чтение, люди повалили на сцену, а я осталась стоять, сцепив руки и забыв похлопать.

Я осталась стоять, когда мой ряд, затем балкон, а затем и весь зрительный зал опустели.

Я снова взяла ручку.

«Или лучше начать с того, как все это началось?»

Спустя почти неделю после того выступления Борис стоял на толстом красном ковре в приемной нового главреда «Нового мира» Константина Михайловича Симонова – писателя, имевшего огромный гардероб довоенных костюмов и два кольца-печатки с рубинами на пальцах, которые клацали друг о друга, когда он курил трубку. Писатели часто заходили в редакцию этого литературного журнала. Зачастую именно я показывала им здание редакции, предлагала чай и выводила их на обед в качестве жеста доброй воли со стороны издательства. Но Борис Леонидович Пастернак был самым известным из живых поэтов России, поэтому Константин лично водил его по редакции и знакомил с сотрудниками: составителями рекламных текстов, художниками, переводчиками и всеми остальными. Вблизи Борис оказался еще более привлекательным, чем когда я его видела на сцене. Ему было пятьдесят шесть лет, хотя выглядел он на сорок. Борис обменивался любезностями с людьми, пытливо рассматривая их, а его высокие скулы подчеркивали улыбку.

Они приближались к моему рабочему столу, и я схватила перевод, над которым работала с утра, и начала от балды что-то отмечать в поэтическом разделе. Спрятанные под столом ноги в чулках я быстро вставила в туфли на высоких каблуках.

– Хочу познакомить вас с одной из самых ваших горячих поклонниц, – представил меня Борису Константин, – Ольга Всеволодовна Ивинская.

Я протянула ему руку.

Борис поднес мою руку к губам и поцеловал запястье.

– Рад с вами познакомиться.

– Мне нравились ваши стихи, еще когда я была девочкой, – произнесла я, чувствуя себя крайне глупо.

Он улыбнулся, и я увидела щель между двумя его передними зубами.

– Я сейчас работаю над романом.

– А о чем он? – спросила я, проклиная себя за то, что расспрашиваю писателя о еще незаконченном проекте.

– О старой Москве. Той, которую вы слишком молоды, чтобы помнить.

– Это очень интересно, – произнес Константин. – Поговорим о нем в моем кабинете.

– Буду рад снова вас увидеть, Ольга Всеволодовна, – сказал Борис. – Приятно слышать, что у меня все еще есть поклонницы.

Вот так все и началось.

Я опоздала на наше первое свидание, а он, наоборот, пришел раньше времени.

Борис сказал, что он рад, что добрался до Пушкинской площади за час до свидания, и с удовольствием наблюдал за тем, как голуби один за другим устраивались на голове памятника поэту, словно живые крылатые шапки. Мы сели на скамейку, он взял мою руку и сказал, что с момента нашей встречи только обо мне и думал. Думал о том, как я буду подходить к нему, сяду рядом с ним на скамейку, и как он возьмет меня за руку.

С того дня каждое утро он ждал за дверью моей квартиры. До работы мы шли по бульварам, по паркам и площадям, переходили мосты с одной стороны Москвы-реки на другую. Мы шли без определенного маршрута. Яблони были в цвету, и весь город благоухал медом и чем-то гнилым.

Я рассказала ему все: о моем первом муже, которого я в один прекрасный день застала повесившимся в нашей квартире, и о втором, который умер у меня на руках. О мужчинах, с которыми я была до них, и о мужчинах, с которыми была после. Я говорила о своих радостях и о своих унижениях. Я рассказывала ему о своих «тихих» радостях: о том, как мне нравится выходить первой из вагона, о том, что расставила на полке в ванной все свои флаконы духов и баночки кремов этикеткой наружу, и о том, как люблю по утрам есть кислый вишневый пирог. Первые несколько месяцев я только и делала, что говорила, а Борис слушал.

К концу лета я стала называть его Борей, а он меня – Олей. Люди вокруг начали говорить о нас. Больше всех говорила моя мама. «Это просто неприемлемо! – говорила она столько раз, что и не сосчитать. – Он же женатый человек, Ольга».

Но я знала, что Анатолию Сергеевичу будет неинтересно читать такие признания. Я знала, какие признания его интересовали. Я запомнила его слова: «Судьба Пастернака теперь зависит от того, насколько правдиво вы все это напишете». Я снова взяла ручку.

«Дорогой Анатолий Сергеевич Семенов,

«Доктор Живаго» – это роман о докторе.

Действие происходит между двумя войнами.

Эта книга о Юрии и Ларе.

Эта книга о старой Москве.

О старой России.

О любви.

О нас.

Доктор Живаго – не антисоветчик.

Когда через час Семенов вернулся, я передала ему мое письмо. Он посмотрел его и перевернул.