Текст книги "Надо только выучиться ждать"

– Взорвёшься тут… Это была попытка второй раз войти в одну реку. Ниночка, только не перебивай и не задавай вопросов, пока не договорю, ладно? Я не решусь потом продолжать.

– Хорошо, мама, я тебя слушаю.

– Скажи «мамочка», вдруг больше не услышу.

– Ну что ты говоришь, мамочка? Я тебя люблю. Всегда любила и буду любить.

– И я тебя люблю, моя девочка, жаль только, что поздно поняла это. Что ж, дочка, слушай мою правду. В то лето я уехала в Сочи с твоим отцом. Да, Нина, он снова появился в моей жизни. Налетел, как вихрь, позвал за собой, в любви объяснялся, я ему даже про тебя хотела рассказать, но побоялась. Он же взрывной, в гневе почти бешенный. Думала, может быть, потом, когда он снова ко мне привяжется, ручным станет, вот тогда и скажу, – Алёна пожевала губами, как старушка. – И я опять забеременела. Залетела случайно, а потом, как какая-нибудь молодая дура, решила привязать мужика ребёнком. О тебе, как я говорила, он в своё время и слышать не хотел: женат был. А в этот раз в разводе был, ну, я и наступила на те же грабли. Летом-то уже пять месяцев было, я ему и сказала. А он… покрыл меня трёхэтажным матом. Взбесился, орал, ногами топал, слюной брызгал. Визжал, как баба, что, если б он хотел детей, ему б давно десяток нарожали. Кинул денег на аборт… много денег. И бросил меня в Сочи. А какой аборт – поздно уже. Вот тогда я и завыла по-настоящему. Мне почти сорок. Мама старенькая. Кто будет растить ребёнка, девочку, мне на УЗИ сказали, что девочка будет. И опять же… прости, дочка, – Алёна опустила голову, – я ведь грешным делом подумала, что девочка от него снова некрасивая получится… Ну, я и оставила её в роддоме. Она семимесячная родилась, дочка моя. Но живая. Я даже смотреть не стала на неё. Отказ сразу написала. И уехала из Сочи. Вот и вся моя история.

Нина потрясённо молчала. Где-то в этом мире, чужом и враждебном, уже шесть лет жила её родная сестра, девочка, брошенная матерью, никому не нужная ещё в утробе. У неё, у Нины, в детстве была любимая бабуля, брат, да и мама появлялась время от времени, а у этой девочки не было НИКОГО. Совсем. Шансов, что её удочерили, мало. Если девочка родилась похожей на неё, на Нину, то кому она нужна? Усыновляют красивых детей, а мимо некрасивых проходят, это Нина знала всегда.

– Что ты молчишь, дочка? Ругай меня, накричи, ударь меня, если хочешь, только не молчи.

– Мама, – Нина с трудом подбирала слова, чтобы не закричать, – а ты не узнавала потом, что случилось с твоей дочкой?

– Нет, никогда. Поэтому я тебе и рассказала сейчас. Я хочу, чтобы ты нашла свою сестру, если она в детдоме, мы заберём её, – тихо ответила Алёна. – Может быть, я ещё успею попросить у неё прощения. Моя болезнь – плата за то, что я натворила в жизни. Я после родов молоком обливалась, можно было троих накормить. Чего я только не делала: и грудь перетягивала, и таблетки пила – молока было море. Потом мастит начался. Вот отсюда и онкология у меня случилась. Сама виновата во всём. Найди её, доченька! – вдруг с рыданиями прокричала Алёна. – Повинюсь я перед ней, может, Бог сжалится, и уйду без страданий.

– Мамочка, – Нина обняла худое, высохшее тело матери, – я найду сестру, обязательно найду. И ты поправишься, всё будет хорошо, – говорила Нина, пытаясь убедить саму себя.

Девушка, оглушённая признанием матери, стараясь не думать о моральной стороне вопроса, начала активные поиски сестры. Алёна написала заявление о том, когда родила дочку, где оставила, чтобы Нине можно было опираться хоть на какие-то факты. Бумагу заверили нотариально, ведь по сути у Нины не было никаких документов, подтверждающих родство с девочкой. Девушка с трудом представляла себе, как она найдёт сестру, не зная о ней ровным счётом ничего, кроме даты рождения. Единственной зацепкой было маленькое родимое пятнышко на ножке, над коленкой, которое бросилось Алёне в глаза во время родов.

На удивление быстро Нине удалось получить сведения о том, где живёт брошенная девочка. По документам получалось, что она так и осталась в сочинском детском доме, её никуда не переводили и не удочерили.

Девочку звали Юля. Юля Синицына.

– Она была маленькая, на птичку похожа, когда её к нам привезли. Тоненькие ручки и ножки, а глазищи огромные для ребёнка, вот ей фамилию такую и дали, – тихонько рассказывала воспитательница детского дома. – Я тут давно работаю, всех наших деток знаю. Юля ершистая очень, на контакт идёт сложно, так что ты не жди, что она тебя примет сразу, в объятия бросится. Ты ведь родственница ей? Похожа уж больно.

– Сестра я ей родная, – сглотнув комок в горле, ответила Нина.

– Ишь ты, родная даже, – покачала головой воспитательница, – где ж ты раньше была, сестра?

– Я не знала, что она родилась, – так искренне и с такой болью в голосе ответила Нина, что сразу стало ясно, что говорит правду.

– Ладно, ей здесь неплохо жилось, не как дома, конечно, но всё же. У нас хороший детский дом, я знаю, что говорю, у меня стаж работы в таких заведениях уж тридцать лет. Вкусная еда, удобные комнаты для детей, на три человека максимум, одежда у воспитанников всегда новая, никто не донашивает старьё, праздники часто устраиваем, но это не дом всё же, не родной дом… Юленька у нас бойкая, за себя постоять может, но и других в обиду не даст, если обижает кто. Да ты сама увидишь. Пойдём в игровую, там она сейчас. Познакомлю.

– А можно я сама её узнаю? Пожалуйста!

– В игрушки играешь? Узнаю – не узнаю, – начала было воспитательница, но, увидев побледневшее Нинино лицо, смягчилась. – Ладно, вижу, что переживаешь очень, давай сама.

Нина зашла в игровую комнату и замерла на пороге. Двадцать пар глаз уставились на неё. Эти никому не нужные дети всегда ждали, что за ними придут родители, что выберут именно их и что они наконец-то смогут уйти к себе домой. Тишина сменилась гулом детских голосов, наперебой спрашивающих Нину о чём-то. Она не слышала слов, не разбирала интонаций, её глаза метались по детским лицам и вдруг остановились на серьёзной худенькой девчушке, некрасивой, лопоухой, с умными карими глазёнками.

– Ты Юля?! – даже не спросила, а подтвердила Нина.

– А откуда ты знаешь? – почти сердито откликнулась малышка.

– А я тебя узнала, – улыбнулась Нина, присев на корточки рядом с девочкой.

– У тебя что – есть моя фотография? Откуда?

– Есть. Только не твоя, а моя. Ты очень на меня похожа. Я твоя родная сестра, – выдохнула самое главное девушка. – Меня зовут Нина.

– Сестра? – попробовала Юля на вкус новое слово. – А разве так бывает? У меня совсем-совсем нет никого, и вдруг – сестра. И ты на меня не похожа вовсе. Ты красивая, а я…

– Кроме бабули, мне ещё никто не говорил, что я красивая, – Нина взяла девочку за руку. – Пойдём с тобой в другую комнату и поговорим.

– Пойдём, – Юля покрепче сжала Нинину руку, а все остальные детки разочарованно вернулись к своим делам.

– А ты, честно, моя сестра? – Юля остановилась и в упор посмотрела на Нину своими не по-детски серьёзными шоколадными глазищами.

– Честно-пречестно, самая настоящая сестра. Я тебе сейчас всё расскажу.

– Ты только не ври мне, ладно? Я страшно не люблю, когда обманывают. Меня тут правдолюбкой зовут, – смущённо склонив голову, предупредила Юля.

Нина и Юля проговорили несколько часов, пока девочку не позвали на ужин. Нина откровенно рассказала младшей сестре, что у них есть мама, что она сейчас болеет. Постаралась очень аккуратно донести правду о том, почему Юленька оказалась в детдоме. На удивление, девочка очень спокойно отреагировала на то, что она была не нужна маме.

– А кому такая страхолюдина нужна? – пожала она плечами. – Я всегда знала, что меня бросили, потому что я некрасивая. И родители в детдоме находились для красивых девочек, а меня никогда не брали даже на выходные. Я привыкла, – чуть тише добавила она, – ну, почти привыкла.

Нина судорожно вздохнула и прижала девочку к себе.

– И для тебя нашлись родные: мама, бабушка и я. А ещё у тебя брат есть, Никита, только далеко, в море сейчас. И мы тебя заберём обязательно.

Юля как-то сразу поверила в то, что Нина говорит правду. Только засомневалась, что её отдадут сестре.

– Обычно родителям, ну, мамам или папам отдают, а про сестёр я ничего не знаю, – с опаской сказала Юля.

– Не бойся, всё получится.

И ведь получилось! Чего стоило Нине собрать все документы для оформления опекунства над Юленькой! Но Нина шла вперёд, как танк, как бульдозер, сметая все бюрократические преграды на своём пути. Она даже не подозревала, что может так упорно добиваться цели. Алёна не могла лично присутствовать и оформить удочерение в связи с тяжёлой болезнью, бабушка – по возрасту. Так что все права перешли к Нине. Два месяца бумажной волокиты увенчались успехом, и в начале лета Юля оказалась дома. Почти всю дорогу в поезде девочка не разговаривала. Время от времени она стискивала руку Нины и прижималась к ней. И только на подъезде к Москве, заглянув в глаза старшей сестре, спросила почти шёпотом:

– А мама будет меня любить? Я же некрасивая, а вдруг я ей не понравлюсь? Ты меня тогда обратно отвезёшь в детдом? – девочка сжалась в ожидании жизненно важного для неё ответа. – Как других детей, которые не понравились родителям.

– Маленькая моя, не бойся, ты обязательно понравишься маме и бабушке. И никто никогда не отправит тебя обратно, я тебе обещаю, – Нина прижала к себе худенькое тело сестрёнки, а у самой сердце защемило от тягостных детских воспоминаний, когда мама её не любила.

Когда Нина завела Юлю в комнату к матери, девочка замерла на пороге, вглядываясь в измождённое лицо. Алёна разрыдалась, протянула руки к младшей дочери, а потом долго не отпускала её от себя, гладила по плечам и просила прощения. Бабушка Катя, увидев Юлю, только и вымолвила потрясённо:

– Да это ж Ниночка маленькая, только ещё худее, – и бросилась обнимать внучку. – Ну, ничего, я откормлю тебя, деточка, а то вон – кожа да кости.

Юля с опаской посидела возле мамы, пока та засыпала под воздействием обезболивающего, и присоединилась к Нине и бабушке, хлопотавшим на кухне. Бабушка Катя ей сразу понравилась, к ней хотелось прижаться и рассказать ей о своей нелёгкой жизни. А маме – не хотелось почему-то. Юля даже призналась сестре, что ей неловко из-за своих мыслей.

– Наверное, я не привыкла ещё, – смущённо объяснила Юля. – Столько всего хотелось рассказать маме! Я так мечтала: вот увижу её и всё-всё ей расскажу о себе, чтобы она меня полюбила. Я же и рисовать умею, и шить, и готовить немного, и научусь всему, чтобы только мама не жалела, что меня забрали из детдома. А как приехала, словно язык проглотила. Только и делаю, что таращусь на маму. Она ещё подумает, что я глупая какая-то.

– Не волнуйся, Юляшка. Ты очень понравилась маме. А то, что мало поговорили, так ещё успеете. Главное, ты дома.

Не успели. Не поговорили. Ночью Алёна умерла. Ушла тихо, во сне, не мучась, как будто она ждала появления младшей дочери, чтобы спокойно покинуть этот мир.

После вскрытия врач сказал оглушённой горем Нине:

– У неё внутри живого места не было. Всё в метастазах. Как только жила, бедная?

– Она дочку младшую ждала, – всхлипнула Нина, – дождалась и умерла.

Нина осталась за старшую в их маленьком женском царстве. Она держалась изо всех сил, стараясь не плакать при Юляшке или бабуле. Сестрёнка, сразу попавшая в обстановку беды, зажалась и старалась занимать как можно меньше места. И без того маленькая и худенькая, она забивалась в уголок и сидела там, как мышонок, если её не звали. Девочка прикипела к Нине, предугадывала её просьбы и желания. Ей очень хотелось почувствовать себя частью семьи, стать родной для бабушки и старшей сестры. О маме она, как ни странно, почти не плакала: не успела полюбить, и, наверное, всё же где-то в глубине души осталась обида. Юляша перенесла на бабушку и Нину все нерастраченные тёплые чувства, старалась быть полезной и нужной самым близким в этом большом и жестоком мире людям.

Баба Катя после смерти дочери слегла. После похорон и поминок на девятый день, проводив последнего гостя, бабуля поцеловала Нину и Юляшу, перекрестила их и ушла в свою комнату. Утром она не встала ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину. Лежала, уставившись в стену, не разговаривала с внучками и ни на что не жаловалась.

– Бабуля, что у тебя болит? Давай врача вызовем, – Нина за всю жизнь ни разу не видела, чтобы её сильная бабушка лежала днём. У неё всегда находились дела, а если обострялись какие-то хронические болячки, баба Катя с охами и вздохами всё равно вставала, заваривала себе разные травки, «расхаживалась», как она говорила, и хворь отступала. А тут – лежит, ни на что не жалуется, а главное, не ест.

Нина сначала пыталась уговаривать, потом сердито заставляла съесть хоть что-то, бабушка твёрдо отводила руки внучки и отворачивалась к стене.

В очередной раз Нина в слезах вышла на кухню, где тихо, как мышка, сидела Юля.

– Не хочет есть, – в отчаянии всхлипнула Нина, – а она ведь старенькая уже, я за неё так боюсь. Что мне делать?

Юляшка обняла сестру:

– А можно я попробую?

– Пробуй, – с сомнением ответила Нина, – только не обижайся, она иногда может и нагрубить.

Юля тихонько вошла в комнату, присела на краешек кровати, помолчала, а потом стала говорить, вроде бы и не обращаясь ни к кому:

– Я тоже так лежала однажды, когда поняла, что меня никогда не возьмут домой, не удочерят. У нас в детдоме, когда взрослые приходили, девчонки начинали прихорашиваться, даже соплюшки маленькие, стараясь стать такими, которых выберут. Ну и я тоже косички заплетала, платьице нарядное надевала. И однажды спросила у тёти, которая долго у нас сидела в группе, наблюдала, разговаривала с детьми, а меня как будто не видела: «А почему вы со мной не разговариваете?» – «Девочка, – с жалостью посмотрев на меня, ответила тётя, – ты извини, но ты совсем не тот ребёнок, которого хочется назвать своим». И отвернулась. Я тогда ещё к нянечке подошла и у неё спросила, почему я «не тот ребёнок», а она грубовато буркнула: «Берут красивых, хоть с лица воду не пить, а тебе, девонька, Боженька красоты как раз и не отсыпал. Не повезло тебе крепко». Вот тогда-то я и отказалась есть. Сначала меня уговаривали, потом в лазарет отправили, тесты разные делали, рисунки всякие подсовывали и карточки разноцветные. Психолог сказал, что это пройдёт, а пока капельницы ставили, чтоб с голоду не умерла, уколы кололи успокаивательные, кажется, – запнулась Юля на трудном слове. – А мне себя так жалко было, и одновременно я злилась на себя, уродину. Я себе даже лицо однажды расцарапала: раз такая страшная, пусть ещё хуже будет. А потом в лазарет новенького привезли. Он из другого детдома сбежал и на улице с пацанами что-то взорвал. У него пальцы на правой руке оторвало, и глаз не видел один. Ромка его звали. Он есть сам не мог, меня нянечка и попросила ему помочь. Хитрая такая нянечка. Мне же пришлось встать, а чтобы за ним ухаживать, пришлось есть, ведь силы понадобились. Вот так я про себя и забыла, а с Ромкой мы подружились, он меня потом всегда защищал.

Бабуля во время Юляшкиного рассказа лежала молча, лишь жевала сухие потрескавшиеся губы, а на середине истории повернулась к внучке, слезы бежали по её сморщенному лицу, а руки гладили девочку, так просто рассказывающую о своей трагедии, о беде, пережитой практически в одиночку, о нелёгкой судьбе маленькой брошенной девочки, не знавшей любви.

– Внученька моя дорогая, – прошептала бабуля, – сколько ж ты претерпела, бедная моя.

– Я не бедная, я очень богатая, у меня Ниночка есть и ты, – по-взрослому мудро ответила Юля, наклонилась к бабушке, обвила тоненькими ручонками её за шею и притихла. А бабушка всё гладила её, что-то причитала, плакала, горюя по рано ушедшей дочери.

– Если уж такая маленькая девочка выдюжила одна, то что ж я, бабка старая, сейчас её брошу на Ниночку, оставлю их одних совсем сиротами? – думала она. – Алёнки нет, но есть её дети, нельзя им без меня.

Она, кряхтя, стала подниматься:

– Пойдём, внученька, чаю попьём да Нинушу успокоим.

Юля подняла абсолютно счастливую мордашку и с визгом бросилась к двери:

– Ниночка, ставь чайник, мы идём с бабулей!

– Да не кричи ты, как оглашённая, – пробурчала бабуля, а сама слабо улыбнулась, слушая, как захлопала дверца холодильника и две её внученьки бросились накрывать на стол.

– Поживём ещё, поскрипим, покоптим небо, – сказала бабуля себе и вышла из комнаты.

Постепенно осиротевшее семейство вернулось к жизни. Нина, как ни странно, почти не плакала о матери, вспоминала часто – да, говорила о ней, рассказывала Юляшке, какой мама была красивой, – да, но слёз не было. Впрочем, как-то Нина поймала себя на мысли, что горя, настоящего и абсолютного, тоже не было. Была печаль, сожаление о том, что мама не узнала, какая у неё замечательная младшая дочка выросла, лёгкая грусть иногда за ужином, что маме, той, какой она стала в последнее время, родной и домашней, нельзя рассказать всё, что произошло за день. А горя, сколько Нина ни пыталась найти его в душе, не было. «Что я за дрянь такая бесчувственная? – думала о себе Нина, – бабуля вон плачет, пока мы не видим, Юляшка вздыхает, а я… как будто и не мать потеряла. Что со мной не так?»

Как-то в разговоре с Аней, сидя за чашкой любимого капучино и рассказывая о своих сомнениях, Нина со вздохом спросила:

– Ань, ну, почему я такая? Что со мной не так? Я плохая дочь, да? Мне самой так тяжело от этого.

Аня задумалась:

– Ты очень хорошая, Нин, хорошая дочь, внучка, сестра. А подружка вообще обалденная, – добавила она с тёплой улыбкой. – Дело в том, Ниночка, что ты маму не простила. Не перебивай, пожалуйста, я-то тебя знаю. Ты давно мамину нелюбовь к тебе самой оправдала, забыла и радовалась тому, что всё изменилось. А вот за Юлю… за неё ты пока не смогла простить маму. Если бы она осталась жива, наверное, можно было бы что-то изменить. А так… в тебе живут обида и непонимание, как можно было бросить своего ребёнка. Твоя собственная боль от невозможности иметь детей только усилила эти чувства. Смерть стёрла обиду, но боль осталась, поэтому ты и не горюешь, – Аня помолчала. – Ты попробуй понять маму, принять её правду и выбор. Может быть, тебе самой от этого станет легче.

Нина прижалась к подружке:

– Умная ты, Анька, сил нет. Как ты всё умеешь по полочкам разложить! Сразу понятно становится.

Время лечит. Горькое чувство потери сменилось тихой грустью. Про Алёну вспоминали, конечно, но уже без боли, цепляясь памятью за тёплые моменты, за её словечки и поступки. Нина вспоминала последний мамин год, когда она после больницы стала наконец дочери настоящей мамой, а баба Катя чаще всего уносилась воспоминаниями в далёкое время, когда её красавица Алёнка была маленькой девочкой, шустрой и острой на язычок. Юляшке нечего было вспоминать, она не знала маму, девочка только слушала и впитывала рассказы о женщине, что родила её.

* * *

У Юли вместо мамы была Нина. Девочка прикипела к старшей сестре всей душой. Нет, она не надоедала, не ходила хвостиком, не навязывалась. Она просто смотрела на Нину с обожанием:

– Какая ты красивая! Самая лучшая! – с придыханием говорила Юля.

Поначалу Нина относилась к этим словам настороженно. Уж красавицей она точно не была, после всех ухищрений, макияжа, выигрышной причёски она могла казаться милой, но красивой или привлекательной – никогда. Однако Юля говорила искренне, а значит, думала Нина, она видит меня красивой. Но почему?

Как-то раз, забежав навестить институтскую приятельницу, недавно родившую малыша, Нина услышала от молодой мамочки, склонившейся над кроваткой:

– Мой золотой, мой самый красивый, самый лучший…

Малыш, появившийся на свет три недели назад, был сморщенный и красный, мало походил на обаятельных бутузов, которых снимают в рекламе памперсов и соков, но для матери он был самым красивым. Она видела его по-другому, не так, как другие люди, даже отец ребёнка. «Это та самая, безусловная любовь, – вдруг молнией сверкнула мысль в голове у Нины, – та, которую моя мать никогда не чувствовала ко мне. Та любовь, которую я в детстве ощущала к маме каждой клеточкой своего тела. И, похоже, эту любовь сейчас испытывает ко мне Юленька».

Юля, на самом деле, всю свою нерастраченную нежность без остатка отдала старшей сестре – человеку, открывшему для неё новый мир, жизнь в семье, любовь и защищённость. Нина поначалу испытывала только щемящую жалость к маленькой сестричке-синичке, смешанную с горечью и болью от того, что Юле пришлось провести целых шесть лет в детском доме. Она смотрела на оттопыренные ушки, неровные зубки, некрасивое личико, смотрела и видела себя в детстве, как в зеркале, заново переживала своё унижение, свои комплексы и страхи. И только потом поняла, что ближе и роднее вот этой маленькой синички, младшей сестрёнки, у неё никого нет. А вот Юля сразу и безоговорочно признала сестру самой-самой, сразу и во всём. Это и была та самая безусловная любовь, без которой так сложно бывает жить, которая даёт силы идти вперёд, подняв голову и расправив плечи. Юляшка, конечно же, любила и бабу Катю, старалась ей помогать, заботилась о ней, признавала за ней право разрешать или запрещать что-то, но Нина всё равно стояла для неё на верхней ступеньке домашнего пьедестала.

* * *

Бабуля стала часто прихварывать: возраст и перенесённое горе давали о себе знать. Конечно, внучки заботились о бабе Кате, как могли, но, к сожалению, годы не повернуть вспять. Поэтому, когда позвонили из поликлиники и предложили лечь на пару недель в центр паллиативной медицины на профилактику, Нина и Юля очень обрадовались.

– Подлечат тебя, будешь как новенькая.

– Наберёшься сил, отдохнёшь.

– А я и не устала. В стардом меня решили определить, – неожиданно взъерепенилась баба Катя. – Не поеду!

– Ты что такое говоришь? – Нина даже расплакалась. – Мы же хотим как лучше, чтобы ты не болела и долго-долго была с нами.

– Бабуленька, – Юляшка прижалась к бабушке, – мы к тебе каждый день приезжать будем. Ты вернёшься и сможешь со мной на карусели съездить, а то я прошу-прошу, а ты всё отнекиваешься, говоришь, что голова кружится, – хитренько добавила она.

– Вот ведь Лиса Патрикеевна ты, Юлька. Умеешь на бабку влиять. Ладно уж, везите в свой центр. А каждый день и не вздумайте приезжать. Нина вон с работы приползает усталая, нечего ещё ко мне мотаться.

Больница оказалась чистенькой, с удобными просторными палатами, сверкающим санузлом на блок и уютными холлами с креслами, телевизорами и даже шахматными столиками. На стенах висели картины, вдоль окон стояли вазочки с декоративными цветами, яркие пледы и подушки освежали диваны и кресла перед телевизором. Вот только все эти удобства не могли скрыть тревожную и угнетающую атмосферу. Когда Нина с Юлей привезли бабушку, в суматохе оформления документов не обратили внимания на дух отчаяния в палатах.

В выходные внучки приехали проведать бабулю, привезли с собой целую сумку вкусностей и ворох газет, которые баба Катя всегда читала от корки до корки. За продукты бабушка выругала своих девчонок, а газетам очень обрадовалась.

– Я тут со скуки одурела уже. Только и развлечение, что читать.

– А телевизор ты смотришь? С соседками по палате общаешься?

– Ой, девоньки, с кем тут общаться? Они ж все, в основном, несчастные и одинокие, брошенные родными. И говорят только про болячки свои да государство ругают. Ну, или плачут в подушку. Вон, бабуся, что напротив меня лежит… Внук её обманом сюда привёз, чтобы отдохнуть. Он с ней в однокомнатной квартире живёт, родители к бабке его отселили, так она ему теперь мешает, в своей-то квартире. Вот он ей сказал, что на дачу везёт, а сам сюда приволок да и бросил. Уже третью неделю носа не кажет, ей выписываться скоро, а у неё ни денег, ни одежды приличной. Да и боится она, что он дома замки поменяет и её не пустит.

– А дети у неё есть? Живы?

– Сын есть, он третьим браком женат, раз в год в гости к ней заезжает, не нужна старая бабка никому. И таких большинство – никому не нужных, забытых и вычеркнутых из жизни.

Нина с Юлей, не сговариваясь, обняли бабулю с двух сторон:

– Ты у нас самая нужная, самая любимая, наша бабуленька.

– Эх, девоньки, не дай Бог никому дожить до такой старости, как эти бабки. Давайте уже побыстрее забирайте меня из этого заведения. Ну их, эти капельницы и массажи, толку никакого. Одна морока. Дома и стены лечат, а сюда я больше ни ногой, и не предлагайте.

Нина вышла из больницы молчаливая и задумчивая, Юля прильнула к ней, как потерявшийся воробушек:

– Я думала, что хуже детдома уже ничего нет, а оказывается, есть. В детском доме мы хотя бы знали, что вырастем и сможем жить, как захотим, а эти бабушки, они же такие старенькие, как же им плохо! Их так жалко.

Нина покрепче прижала к себе сестрёнку, стараясь прогнать наваждение, но стоявшая перед глазами картинка: лежащие и сидящие на кроватях старушки с одинаково настороженными лицами и безысходностью во взгляде – ещё долго преследовала её.

* * *

На обратном пути Нина с Юлей ехали молча. Юляшка покрепче прижалась к старшей сестре, взяла её за руку и не отпускала. Напротив в электричке сидела молодая женщина с ребёнком. Хорошенькая девчушка лет четырёх удобно устроилась у мамы на коленях. Пару минут вертела головой, разглядывая вагон и болтая ногами. Потом вытянула руку ладошкой кверху и что-то попросила у мамы.

– А давай лучше поболтаем.

– Нет.

– А сказку хочешь?

– Нет, – ладошка нетерпеливо подпрыгивала.

– Ладно, держи.

Мать достала из сумки сотовый телефон, и девчушка радостно ухватилась за него. Тоненькие пальчики уверенно листали экран, выбирая нужную игрушку, а потом быстро бегали, справляясь с заданиями. Девочка привалилась к маме, изредка показывая ей свои успехи, мама улыбалась, касаясь губами дочкиных волос, девочка иногда морщилась, если мать сбивала её с игры, а Юля во все глаза наблюдала за маленькой сценкой.

Всю дорогу она задумчиво молчала и лишь дома, после ужина, неожиданно спросила:

– Ниночка, как можно променять мамину сказку на какую-то дурацкую игрушку? Мама предложила ей поболтать, а она вцепилась в телефон. И ещё кривилась, когда мама её целовала.

У Нины в очередной раз сжалось сердце. Маленькая синичка, лишённая тепла и ласки в раннем детстве, так и осталась недолюбленной, несмотря на всю Нинину и бабушкину заботу и нежность. «Мама есть мама, и её любовь ничем не заменишь», – мелькнула мысль и тут же пропала, потому что Юляша, чуткая девочка, прильнула к Нине, потёрлась о плечо лбом, как котёнок, и зашептала:

– Я бы никогда не стала ничем заниматься, если бы ты мне предложила поговорить. Я тебя так люблю, я никого так не любила, – и притихла в Нининых объятиях.

– Я тебя тоже очень люблю, синичка моя.

– А когда ты замуж выйдешь, ты меня не бросишь? У тебя же семья будет своя, – вырвался у Юли давнишний страх.

Нина развернула к себе сестрёнку.

– Юляшка, ты моя семья. Ты и бабушка Катя. И никогда, слышишь, никогда, у меня не будет семьи без вас. Выбрось эти мысли из своей умненькой головки.

Юля расплылась в блаженной улыбке, ещё крепче обняла сестру и, закрыв глаза, умиротворённо замерла, наслаждаясь очередной порцией счастья, такого простого и такого нужного.

* * *

После больницы бабуля хоть и ругалась на этот «стар-дом», почувствовала себя гораздо лучше, с удовольствием вместе с Ниной отвела Юлю в первый класс, встречала её после уроков, кормила и усаживала учить уроки. Юляшка легко училась, сделав за час-другой все домашние задания, старалась помочь бабушке по дому, хотя та и гнала её погулять да побегать с подружками. По вечерам Нина проверяла уроки, от которых баба Катя сразу же отмахнулась:

– Не знаю я ваших нынешних премудростей, сами уж как-нибудь без меня учитесь. Моё дело маленькое: встретить-проводить, накормить и гулять отправить. Вон Нина вообще сама справлялась, я только поначалу с ней сидела, чтоб она спину не кривила да на столе не лежала. Потом она уже с Никиткой уроки делала, проверяла у него всё и тебе поможет.

Год пролетел незаметно, Юляшка училась, Нина работала, баба Катя «обеспечивала тыл» и порой ворчала на внучек – так, больше для профилактики.

В начале лета, прямо перед отпуском, Нине неожиданно предложили путёвку в санаторий. Путёвка досталась по дешёвке: профком распределил хорошие санатории между приближенными типа завучей гимназии, как всегда, по блату, а остатки с барского плеча кинули рядовым сотрудникам. Для простых смертных работало правило: дешёвые путёвки только для работников школы, а для членов их семей – пожалуйте, но за обычную плату. Ехать поодиночке мало кто хотел, учительницы все в основном замужние, обременённые детьми, нашлась парочка разведёнок и одна пожилая вахтерша, а последнюю путёвку предложили Нине. Она взяла и, поддавшись на уговоры близких, согласилась. «Что делать летом в городе? Сидеть в духоте, спасаясь стареньким вентилятором (бабуля категорически не хотела ставить кондиционер, упирая на то, что сто лет жили без этой «гуделки» и ещё проживём)», – подумала Нина и решила потратить скромные учительские сбережения на короткий отдых в Кавказских Минеральных Водах. Юляшка ходила в спортивный лагерь, она увлеклась дзюдо и уезжать из города отказалась. Они с бабулей вдвоём убедили Нину, что ей просто необходим отдых и смена обстановки.

Санаторий оказался небольшой, уютный, затерянный в зелёных лесах Железноводска. К огромному Нининому счастью, она не попала в одно время с надоевшими до зубовного скрежета коллегами, не нужно было дежурно улыбаться и обсуждать с ними между процедурами старые школьные сплетни. Соседка по номеру, Наталья, оказалась милой женщиной, приехавшей из далёкого Северодвинска. Сделав процедуры, Наташа целыми днями лежала на солнышке с книгой или журналом, ванну надолго не занимала, в душу не лезла. А Нине, уставшей от шумного учебного года, просидевшей в душных помещениях добрых девять месяцев, как раз и нужна была тишина и свежей воздух.

Нине всё нравилось: приветливые медсестры, вежливые горничные, простая, но вкусная еда в столовой, даже старенький вахтер, который каждый раз, спустив со лба на нос очки, тщательно и серьёзно проверял пропуск – санаторную книжку при входе в санаторий.

– Ишь ты, – ворчал он, если кто-то забывал документ, – а коли чужак какой без спросу пройдёт, ваши же вещички и украдет (он всё время так смешно говорил, что Нина с трудом сдерживала смех), будете тады Иван Михалыча костерить почём зря. Нет уж, сказано – пропуск, значится, давай пропуск.

А больше всего Нине нравились высоченные горы за окном. Номер выходил на гору Железную, рукой подать – и вот они, вековые ели и могучие красавцы клёны. А из лечебного отсека открывалась гора Бештау во всей своей величавой красе, хоть целый день любуйся.