Текст книги "Богини Пушкина. От «златой весны» до «поздней осени»"

Кристалл по имени Зизи
Евпраксия Николаевна Вревская, урожденная Вульф (1809–1883)

Вот, Зина, вам совет: играйте…

Александр Пушкин

Поэтическая талия, или под звон бокалов

Как неприятно был поражён Пушкин, заехав в Голубово, псковскую усадьбу милой Зизи, к тому времени титулованной баронессы, когда вместо хрупкого прелестного создания взору его предстала… прозаическая раздобревшая барыня.

«Вревская очень добрая и милая бабёнка, но толста, как Мефодий, наш псковский архиерей. И не заметно, что она уже не брюхата: всё та же, как тогда ты её видела», – делится он впечатлениями с ревнивой Натали. Визит к баронессе состоялся в сентябре 1835-го. Ровно через год – новая встреча, о коей Пушкин извещает поэта-приятеля Языкова: «Поклон вам… от Евпраксии Николаевны, некогда полувоздушной девы, ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой, и у которой я в гостях».

Время немилосердно к женской красоте! Подобно вечно неудовлетворённому скульптору природа вносит в своё творение всё новые резкие штрихи, словно не желая понимать, что разрушает изначально прекрасный образ.

А минуло-то всего пять лет со дня замужества Евпраксии Вульф, и будто вчера Пушкин желал молодой супруге всех мыслимых благ на свете…

Эуфрозина – так, на французский манер, звали младшую сестру Анны Вульф, – отсюда и её уменьшительно-ласковые имена, позволительные лишь в домашнем кругу: Зизи и Зина.

Баронесса Евпраксия Вревская.

Художник А. Арефов-Багаев.1841 г.

Сколько минут счастья и вдохновения подарила поэту милая Зизи! В девочке-подростке с прелестным личиком и стройной фигуркой с узенькой талией проглядывала будущая красавица. О, эта осиная талия, что навек осталась запечатлённой в онегинских строфах!

 
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей…
 

Но и в эпистолярном наследии поэта достало места девичьей талии.

«…На днях я мерился поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы, – делится он «открытием» с братом Лёвушкой. – Следовательно из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила…»

Пушкину весёло подтрунивать над трогательно наивной Зизи, – очень уж забавно она обижалась.

 
Зачем я ею очарован?
 

Будущая баронесса и мать огромного семейства, она словно примеряла на себя роль хозяйки дома, угощая гостей сваренной ею жжёнкой.

Александр Сергеевич и в жизни, и в поэзии воздал должное божественным горячим напиткам: жжёнке (готовят ее из рома или коньяка, сахара, лимона и пряностей, затем поджигают и тушат вином); пуншу (арака, чай, вода, лимонный сок, сахар смешиваются и поджигаются); глинтвейну (в красное вино добавляют пряности и ставят на огонь); грогу (в водку добавляют сахар, воду и лимонный сок) и даже гоголю-моголю (желток сбивается с сахаром и ромом). Но со жжёнкой, приготовленной изящными ручками юной тригорской барышни, ничто не могло сравниться!

Восхищения друзей брата Алексея – Николая Языкова и Пушкина, их поэтические восторги и похвалы доставляли юной Зизи немало радости.

«Сестра моя Euphrosine, бывало, заваривает всем нам после обеда жжёнку: сестра прекрасно ее варила, – много позже вспоминал Алексей Вульф, – да и Пушкин, её всегдашний и пламенный обожатель, любил, чтобы она заваривала жжёнку… и вот мы из этих самых звонких бокалов, о которых вы найдете немало упоминаний в посланиях ко мне Языкова, – сидим, беседуем да распиваем пунш. И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то того, то другого поэта сопровождали нашу дружескую пирушку!»

Жжёнке, что собственноручно варила Евпраксия Вульф, посвящен поэтический диалог друзей – Языкова и Пушкина. Ах, как сладостно вспоминал Языков о дружеских пирушках, «когда могущественный ром с плодами сладостной Мессины», вступив в союз «с вином, переработанным огнём», «лился в стаканы-исполины!».

Обычно застенчивый Языков преображался и восторженно воспевал то ли волшебный напиток, то ли его создательницу.

 
Какой огонь нам в душу лили
Стаканы жжёнки ромовой!
Её вы сами сочиняли:
Сладка она была, хмельна;
Её вы сами разливали, —
И горячо пилась она!..
 

И то юное и весёлое счастье Евпраксия Николаевна помнила до конца своих дней, бережно храня «свидетеля» и «участника» тех дружеских застолий – серебряный ковшик с длинной ручкой, коим она разливала по бокалам сладкую хмельную жжёнку.

«Онегинские» барышни

Юная Зизи любила музицировать, извлекая нежными пальчиками из рояля звуки, что некогда снизошли на Бетховена и Шопена. Посему и удостоилась музыкального подарка Пушкина – нотного альбома с произведениями божественного Россини. Поистине, в очаровательную Зизи невозможно было не влюбиться. Не устоял и Пушкин.

 
Полурасцветшая, младая.
Блеснуть, готовая в тиши…
 

Нет, эти строки-наброски вдохновлены не Евпраксией Вульф, но так легко соотносятся с её пленительным образом.

Как легка и безоблачна влюблённость поэта! Ей, Зизи, в феврале 1828-го он дарит четвёртую и пятую главы «Евгения Онегина» с красноречивой надписью: «Твоя от твоих».

Небольшое пояснение: «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся» произносится во время литургии, когда в алтаре начинается священное действо – возношение Святых Даров и дьякон поднимает ритуальные чашу и дискос над престолом. Теологи толкуют молитву так: «Всё, что есть на этом свете, создано Богом и принадлежит Ему. И что мы можем принести Ему в дар? Только то, что и так Его».

Но какой тайный смысл вложил Пушкин в каноническую молитву, обыграв запомнившиеся ему необычные слова и обратив их в дарственную надпись? Над расшифровкой этой краткой строчки билось не одно поколение пушкинистов.

Если о прототипе Татьяны Лариной жарко спорили современники и особенно современницы, то на образ её младшей сестры Ольги претенденток почти не было. Так легко поддаться соблазну: милая и легкомысленная героиня словно списана с Евпраксии Вульф! Или, вернее, она даровала Ольге и свой чарующий облик, и весёлый беззаботный характер.

Пушкин в Тригорском. (Силуэты.) Художник Н.Ильин. 1936 г.

А вот и Алексей Вульф (не без фамильной гордости!) доверяет суждения дневнику: «…Любезные мои сестрицы суть образцы его (Пушкина) деревенских барышень, и чуть не Татьяна ли одна из них».

Но пушкинист Анненков безапелляционен: «Две старшие дочери г-жи Осиповой от первого мужа – Анна и Евпраксия Николаевны Вульф – составляли два противоположные типа, отражение которых в Татьяне и Ольге “Онегина” не подлежит сомнению, хотя последние не носят на себе по действию творческой силы ни малейшего признака портретов с натуры, а возведены в общие типы русских женщин той эпохи».

Так ли безоговорочно это суждение? К слову, и «общие типы» имеют свою первооснову, а расплывчатые умозрительные видения не могут вдохновить настоящего художника.

Да и сам Пушкин, словно раззадоривая будущих биографов, хранил глухое молчание на сей счёт, позволяя каждой из возможных претенденток ощутить себя то верной Татьяной, то ветреной Ольгой.

Слёзы юной Зизи

Внушить к себе любовь Пушкин умел. И юная Евпраксия не избежала тех чар. Как развивались их отношения: была ли то мимолетная влюблённость или яркий, но краткий роман? – никому не дано знать. Нет ни писем, ни откровений.

Можно судить лишь по впечатлениям Алексея Вульфа, зорко подмечавшего все изменения в жизни младшей сестры. «У неё было расслабление во всех движениях, которое её почитатели назвали бы прелестной томностью, – мне это показалось похожим на положение Лизы, на страдание от не совсем счастливой любви, в чем, я, кажется, не ошибся».

Тогда, осенью 1828 года, в Малинниках, старший брат угадывал виновника перемен в поведении сестры, – по его мнению, «её молодое воображение вскружено неотразимым Мефистофелем». И неслучайно Алексей Вульф сравнивал Евпраксию с кузиной Лизой Полторацкой, страдавшей от его продуманно-изощрённой «системы» обольщения. К слову, младшей сестры другой возлюбленной Алексея – Анны Керн.

Да ещё Екатерина Синицына, «поповна», в конце 1880-х (к тому времени уже старушка) оставила свои безыскусные, а потому достойные веры воспоминания. Вероятно, домашний бал, который она со всеми подробностями сохранила в памяти, прошёл в сельце Павловском в январе 1829 года: «Когда вслед за этим мы пошли к обеду, Александр Сергеевич предложил одну руку мне, а другую дочери Прасковьи Александровны, Евпраксии Николаевне, бывшей в одних летах со мной; так и отвел нас к столу. За столом он сел между нами и угощал с одинаковой ласковостью как меня, так и её. Когда вечером начались танцы, то он стал танцевать с нами по очереди, – протанцует с ней, потом со мной и т. д. Осипова рассердилась и уехала. Евпраксия Николаевна почему-то в этот день ходила с заплаканными глазами. Может быть, и потому, что Александр Сергеевич вынес портрет какой-то женщины и восхвалял её за красоту, все рассматривали его и хвалили. Может быть, и это тронуло её, – она на него все глаза проглядела».

Кто она, та красавица на портрете, заставившая пролить слёзы ревности милой Зизи – графиня Воронцова, Каролина Собаньская или (но это почти невероятное предположение!) Натали Гончарова? Вряд ли поэт мог иметь портрет московской красавицы, едва только познакомившись с ней.

А гнев матушки Евпраксии легко объясним: ей претило, что Пушкин будто уравнивал в правах её барышню-дочь с неродовитой «поповной», не обделяя ни одну, ни другую своим драгоценным вниманием.

Уже летом следующего года женская половина тригорского дома живо обсуждала появление нового лица – поклонника Зизи и претендента на её руку барона Бориса Вревского.

Борис Александрович был отпрыском, к несчастью незаконным, знатного княжеского рода. Его отец блистательный князь Александр Куракин (сенатор, вице-канцлер, он в детстве воспитывался с будущим императором Павлом, окончил Лейденский университет, достиг успехов на политическом поприще, став чрезвычайным послом в Вене и Париже) дал побочному сыну фамилию по названию родового сельца Вревское. Он же исхлопотал у австрийского императора для сына и титул барона.

Родившийся в Париже Борис Вревский был образован (за его плечами – Благородный пансион при Санкт-Петербургском университете, где юный барон постигал науки на одном курсе с Львом Пушкиным), учтив, обладал хорошими манерами. Вдобавок ко всему, владея псковским имением Голубово, числился соседом семейства Осиповых-Вульф.

Так что Прасковьей Александровной выбор был сделан в пользу титулованного соседа, поручика в отставке лейб-гвардии Измайловского полка. Похоже, что именно ей, а не простодушной Зизи, покорившейся желанию матери.

«Теперь ты можешь наверное приехать в сентябре и вероятно найдешь меня замужем, потому что Борис торопит маменьку и никак долее июля не хочет ждать свадьбы, – как-то совсем нерадостно признается Евпраксия брату Алексею. – Маменька хлопочет. Бедная! Ей хотелось бы все моё приданое прежде приготовить, но это будет теперь невозможно. Мне досадно, что моя свадьба ей так много хлопот наделает: я бы желала, чтоб все эти приготовления делали удовольствие, а не огорчали бы её. Это дурное предвестие моему супружеству! Видно мне не суждено знать, что такое земное счастие… Теперь я прощаюсь с приятными воспоминаниями и верю Пушкину, что все, что пройдет, то будет мило, – теперь я привыкла немного слушать, когда назначают день моей свадьбы, а прежде мне так было грустно об ней слышать, что я насилу могла скрывать свои чувства».

Тем днём, к коему столь жертвенно готовила себя бедная невеста, утешаясь чудесными пушкинскими стихами, стало 8 июля 1831 года.

Пушкины и Вревские: семейные радости и обиды

Так уж случилось, что почти одновременно, в одном и том же году, произошли великие изменения в жизни поэта и в судьбе Евпраксии Вульф.

Пушкин, познавший уже радость супружества, поздравляет милую Зизи с замужеством, столь важной переменой в её жизни. Из Царского Села, где поселился с молодой женой поэт, летят в Тригорское его хозяйке Прасковье Осиповне проникновенные строки: «…Сударыня я поздравляю вас письменно и желаю м-ль Евпраксии всего доступного на земле счастья, которого столь достойно такое благородное и нежное существо».

Почти никто не знал, что незадолго до замужества Зизи тихая драма разыгралась в семье поэта: сердце юной супруги терзали первые муки ревности. Как страшилась Натали своей, как ей мнилось, соперницы, прелестной соседки мужа! И известные строчки в «Евгении Онегине», посвящённые мадемуазель Евпраксии, только усиливали её страхи и сомнения.

 
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал!
 

Легко домыслить, как Пушкин успокаивал свою Наташу, объясняя ей иной, скрытый смысл тех поэтических строк: пьян в те годы он бывал вовсе не от любви к милой соседке, а всего лишь от превосходной жжёнки, что так искусно варила она.

Ведомо было о душевных терзаниях Натали и Анне Вульф. Она, сама безответно влюблённая в поэта, самоотверженно ринулась на защиту младшей сестры. «Как вздумалось вам ревновать мою сестру, дорогой друг мой? – увещевала Анна молодую супругу поэта. – Если бы даже муж ваш и действительно любил сестру, как вам угодно непременно думать, – настоящая минута не смывает ли всё прошлое, которое теперь становится тенью, вызываемой одним воображением и оставляющей после себя менее следов, чем сон. Но вы – вы владеете действительностью, и всё будущее только перед вами».

Баронесса Евпраксия Вревская. Фотография. Конец 1870-х – начало 1880-х гг.

И хоть сама Анна страстно любила Пушкина и до последних дней свято хранила воспоминания о днях, когда ещё жива была надежда на ответное чувство, нашла в себе силы утешить бедную Натали. Несчастной Анне легко дались нужные слова – она перестрадала их долгими бессонными ночами.

Натали ей ответила. Но вот что? Письмо её неизвестно.

…И Наталия Николаевна, и Евпраксия Николаевна с завидным постоянством рожали детей. И делали то на удивление почти синхронно: в мае 1832-го в семействе Пушкиных родилась дочь Мария, а у супругов Вревских – первенец Александр, к несчастью умерший в младенчестве.

Летом 1833-го у Пушкиных появился сын Александр, а у Евпраксии – дочь Мария. Весной 1834-го семейство Вревских пополнилось ещё одним сыном, названным Александром.

 
И жизнь могущая даёт
И пышный цвет, и сладкий плод.
 

В начале следующего года Евпраксия, в ожидании нового чада, встретилась с Пушкиным в Петербурге. Поэт хоть и был поражён, увидев некогда хрупкую «полувоздушную» Зизи, сохранил предельную деликатность. О чём сама Евпраксия Николаевна доверительно сообщала супругу: «Поэт находит, что я нисколько не изменилась фигурою, и что, несмотря на мою беременность, он меня любит всегда. Он меня спросил, примем ли мы его, если он приедет в Голубово; я ему ответила, что очень на него сердита: какого он об нас мнения, если задает мне подобный вопрос!..» Тогда же она шутя напророчила Пушкину, что и у него в скором будущем ожидается пополнение в семье.

Сбылось: в 1835 году у четы Вревских появился на свет Николай, у Пушкиных – сын Григорий!

Новый, 1836-й принёс каждому семейству по дочери: Вревским – Прасковью, Пушкиным – Наталью. На том негласное «соревнование» двух дам закончилось. Далее Евпраксия Вревская произвела на свет ещё восемь маленьких баронов и баронесс.

Из всех детей плодовитой Евпраксии Николаевны сын Александр Вревский (не в честь ли обожаемого ею Пушкина получивший имя?!) достиг больших успехов на жизненном поприще, став генерал-губернатором обширного Туркестанского края.

История сохранила имя и сына прославленного генерал-губернатора – барона Павла Вревского. Именно ему, любимому внуку, завещала Евпраксия Николаевна фамильные раритеты, связанные с памятью первого поэта России. Позднее, уже после кончины бабушки-баронессы, Павел Александрович передал их в Санкт-Петербург, в Пушкинский Дом.

Любопытна история одной книги из собрания Вревских. Это томик «Евгения Онегина» с красным кожаным корешком, без обложки, изданный в 1833 году. Дарственная пушкинская надпись, сделанная карандашом, почти стёрта: «Баронессе Евпраксии Николаевне Вревской. 22 сент 1835 Михайловское». На листе перед шмуцтитулом баронесса подписала по-французски: «Подарено моему дорогому Павлу на память о его посещении Голубова 3 января 1877 г. его бабушкой Е. Вревской». Вверху надписи Павел Александрович сделал пометку: «Прошу не стирать карандаш, ибо это почерк поэта А.С. Пушкина».

Как знать, не вспоминались ли баронессе на закате жизни эти весёлые и мудрые пушкинские строки?

 
Придёт, придёт и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
 

Внуков у Евпраксии Николаевны, как и детей, было превеликое множество. Но, пожалуй, лишь барон Павел Вревский оказался достойным доверия милой бабушки, воспетой русским гением.

«И от судеб защиты нет»

В хронике пушкинских дней баронессе Вревской уготована особая роль: она единственная, кто удостоилась быть посвящённой в тайну предстоящей дуэли поэта. Единственная, с кем в свои последние дни был предельно откровенен Пушкин.

Евпраксия Николаевна виделась с ним часто. Она приехала в Петербург к деверю, барону Степану Вревскому, и остановилась в его доме на Васильевском острове. Туда же, вечером 26 января 1837 года, накануне поединка, направился и Пушкин, – в те январские дни он нередко бывал у баронессы. В другом доме, что на набережной Мойки, уже накрывали стол, но беззаботно, как прежде, обедать с женой, детьми и свояченицами в тот ещё мирный вечер поэт не мог. Он желал выговориться, излить сердечную тревогу милой Зизи – ей одной Пушкин мог довериться свободно, без страха огласки. И объясниться в преддверии рокового дня…

«Евпраксия была с Александром Сергеевичем все последние дни его жизни, – сообщал сестре поэта её муж барон Вревский. – Она находит, что он счастлив, что избавлен от тех душевных страданий, которые так ужасно его мучили последнее время его существования».

Канун дуэли. О чём говорил Пушкин с Евпраксией январским вечером в доме на Васильевском острове, и могла ли та отговорить поэта от пагубного шага? Да, она пыталась предостеречь Пушкина, страша его возможным сиротством малых детей и горькой участью будущей вдовы. Он же отвечал, что Государь не оставит его семью без попечения. И приводил столь убедительные доводы, поведал такие ужасающие следствия той адской тайной игры, – где его честь и честь жены могли быть попраны самым безжалостным образом и в которую, как в водоворот, он был втянут, – что Евпраксия Николаевна растерялась и испугалась…

Вернувшись из Петербурга в Тригорское, уже после злосчастного поединка, баронесса в подробностях передала матери свой последний разговор с Пушкиным.

«Я почти рада, что вы не слыхали того, что говорил он перед роковым днём моей Евпраксии, которую он любил, как нежный брат, и открыл ей свое сердце, – свидетельствовала Прасковья Александровна. – Моё замирает при воспоминании всего услышанного. – Она знала, что он будет стреляться! И не умела его от того отвлечь!»

Даже по этому отрывку из письма хозяйки Тригорского к Александру Тургеневу можно судить, какие страсти бушевали в сердце поэта и хранительницей каких страшных секретов оказалась её дочь!

Вдовствующая «царица» и замужняя баронесса

Отношения Евпраксии Вревской с Натали Пушкиной не задались с самого начала, да и трудно требовать того от женщин, раздираемых ревностью и обидами.

Вот, узнав о желании вдовы поэта посетить могилу Пушкина, Евпраксия Николаевна негодует, как эта женщина, пусть косвенно, но причастная к гибели любимца России, смеет даже думать о приезде в эти святые места?! «Она просит у маменьки разрешения приехать отдать последний долг бедному Пушкину, – пишет она брату Алексею в апреле 1837 года. И раздражённо восклицает: – Какова?»

В свою очередь, и у Наталии Николаевны были к ней вполне обоснованные претензии: почему баронесса Вревская, зная о предстоящей дуэли, не пожелала предупредить её, жену, о грозящей опасности?! И не ложится ли зловещим образом вина за гибель Пушкина на баронессу?

Баронесса Евпраксия Вревская.

Рисунок-шарж Н.Н. Фризенгоф. Август 1841 г.

Обе искренне не желали понять друг друга, и у каждой было достаточно оснований для смертельных обид.

И всё же Евпраксия Николаевна несколько смягчилась по отношению к былой сопернице. В августе 1841 года она принимает Наталию Николаевну вместе с детьми у маменьки, в родном тригорском доме. И опять, как в случае с Анной Вульф, приятельница вдовы поэта Наталия Фризенгоф, рисуя портреты обитательниц дома, не поскупилась придать желчный комизм образу баронессы Вревской, – та предстаёт на рисунках оплывшей и жеманной барыней.

Безобидные на первый взгляд портреты-шаржи, – но так и сквозит в них насмешка и открытая неприязнь! – донесли отнюдь не дружественную атмосферу той встречи: противостояние былых муз поэта не завершилось с его уходом. Но жизнь, великая устроительница судеб, развела их дальнейшие пути…

Евпраксия Николаевна тихо и красиво старела в окружении детей и внуков, сохраняя приятные глазу черты. На поздних фотографиях она выглядит добродушной, умиротворённой и все ещё не растерявшей привычку нравиться. Баронесса счастлива и покойна. И чуть загадочна – в своем долгом безбедном супружестве она словно берегла некую тайну.

Напоследок судьба будто потешила её женское самолюбие: Евпраксии Николаевне довелось стать свидетельницей небывалого торжества – в июне 1880 года над московской Страстной площадью вознёсся бронзовый Пушкин. А она помнила прикосновения его тёплых, живых, а не бронзовых губ и рук. И как память о кратком юном счастье хранила заветные стихи и послания поэта.

Баронесса Евпраксия Вревская. Фотографии.

Конец 1870-х – начало 1880-х гг.

Поверим семейной легенде: Евпраксия Николаевна и в замужестве, не убоявшись возможной ревности супруга, берегла письма Пушкина, не желая с ними расставаться. (Важно помнить, барон Борис Вревский сумел сохранить приятельские отношения с Александром Сергеевичем, глубоко почитая его гений!) И всё же письма исчезли.

Нет, она не сожгла их, подобно старшей сестре Анне. Но перед смертью, в марте 1883-го, передав дочери Софье большую пачку писем Пушкина, взяла с неё слово: не отдавать их никому, ни под каким предлогом. Видимо, было в тех посланиях нечто большее, чем светские любезности, очень сокровенное, что баронессе Вревской, уже прощавшейся с жизнью, не хотелось предавать огласке.

О неизвестных пушкинских письмах к Евпраксии Николаевне стало известно. К Софье Борисовне, её дочери, зачастили тогда учёные мужи, убеждая наследницу продать либо передать им эпистолярное наследие великого поэта. Казалось, ещё немного, и престарелая баронесса уступит велеречивым уговорам. «Я чувствовала, что решение моё слабеет. И вот, чтоб не поддаться окончательно их уговорам и не нарушить воли матери, я предала всю пачку писем сожжению», – так на склоне лет Софья Борисовна, последняя владелица родовых усадеб: Тригорского и Голубова, объясняла домашнему врачу решение сжечь письма поэта.

Не было на беду того златоуста, кто убедил бы баронессу Софью Вревскую нарушить материнское слово, свершив подвиг непослушания во имя самого Пушкина! И всех поклонников русского гения, настоящих и будущих. И тогда неведомый пласт пушкинских чувств, разноцветье его поэтических слов сбереглись бы для нас.

Горят ли рукописи? Классик двадцатого столетия Михаил Булгаков утверждал, что нет. А вот письма горят, и горят очень жарко.