Текст книги "Сиблинги"

Часть вторая

1

Посреди ночи на проходной сработал аварийный шлюз, коротко взвыла сигнализация. Долька никак не могла уснуть, ворочалась, а когда услышала вой сирены, сразу поднялась, помчалась по ступенькам вниз.

Максим приехал. Сейчас всё спокойно станет. Когда старший на месте – всё нормально, всё под контролем.

Но почему через аварийку? Они же по воздуху должны…

Дальше Долька не додумала. Лестница кончилась.

На проходной у шлюза стояли не двое, а один. Ростом с Макса, но не Макс. Незнакомый парень. Но при этом знакомый.

Такого не могло быть.

Потому что когда Витька Беляев пропал, то на вид ему было лет двенадцать, как новенькому Женьке. А сейчас ему шестнадцать, как Дольке. Или даже восемнадцать, как Максу.

И это точно он: Долька видела личное дело, фотографии. Помнила, каким он вырос. Примерно таким же… Или всё-таки другим? Не таким обалдевшим?

Долька сказала:

– У тебя руки в крови. – А потом спросила: – Вить, это точно ты?

Беляев посмотрел на неё – первый раз сверху вниз.

– Да какая теперь разница…

Голос у него был взрослый, усталый. Лицо серьёзное, бледное, как всегда после аварийной переброски. И одет в какое-то… чёрт-те что.

Джинсы, сильно не по размеру, большие и потрёпанные. Уродливая чёрная косуха, очень старая, воняющая табачищем и грязным домом. На куртке тоже была кровь. Или что-то ещё.

– Макс дома?

– На вылете. Утром вернётся. А что?

Витька пожал плечами – так медленно и осторожно, будто на них лежало что-то невидимое и очень хрупкое. Или ему было больно?

Долька окончательно проснулась.

– Тебя ранило?

Он отозвался странно. Очень медленно:

– Ага. Меня. Я сам.

Голос был глухой, интонации как у пьяного. Или Долька так решила из-за того, что голос взрослый? Непривычный.

– Может, я позвоню? – осторожно спросила Долька. – Куратора вызову? – она не могла произнести «Вениамина Аркадьевича». – Или тебе врача надо?

Беляев помотал головой.

– Ничего не надо. Я сам… то есть потом… Позже.

Он замолчал, а голова всё ещё моталась. От усталости!

Долька наконец сообразила. Ухватила Витьку повыше локтя (и ладонь сразу стала липкой, перемазалась в крови), повела к мальчишкам в умывалку. Тут были душевые кабинки, одна – большая, как для инвалидов.

Витька как-то неуклюже поднял руки, стал дёргать застёжку своей идиотской куртки. Долька обернулась на шорох в дверях.

Гошка, Юрка, близнецы, Ирка с Людочкой. Ну, конечно.

Витька наконец расстегнул куртку. Из-под неё на кафель выпало что-то вроде грязной меховой шапки, когда-то белой, а теперь невообразимого цвета.

Беляев тихо выругался.

– Котик! – радостно вскрикнула Людочка.

Витька выругался ещё раз.

2

Котик был настоящий. Людочка не могла поверить своему счастью! Игрушечных котов может быть сколько угодно, и меховых, и заводных, но это ведь не то. Мягкая игрушка – всё равно игрушка, неживая, как её ни обнимай. А тут вот живой, тёплый, пушистый котичек. Только очень грязный. Выросший Витя выпустил его из своей куртки и потом ругался, а котичек уши прижимал – наверное, ему не нравились такие слова.

Людочка хотела, чтобы котичка звали Снежок, он же беленький почти весь. Или Пушок – потому что у него шерсть такая, длинная и очень красивая, даже когда грязная. Но Витя сказал, что кота зовут Беляк, что это его кот и что… Тут Долька перебила его, сказала:

– Люд, ну что ты грязного такого тискаешь… Вымой тогда уж.

И Людочка пошла с котом в умывалку для девочек. Котик был большой, тяжёлый, тёплый и очень послушный. Лёг в раковину, снова уши прижал и совсем-совсем не сопротивлялся, не царапался, не шипел, не хотел убежать… будто он всё-таки был немножко игрушечный.

Наверное, котик после перегрузки тоже устал, как они устают. Ира принесла шампунь, стала помогать. Ира зевала, даже не сразу запела. А когда запела, котичек Ире ответил – тоже так тоненько. Шёрстка у него стала совсем белая, они с Ирой смыли всю грязь, и остальное тоже смыли. Ира сразу объяснила, что это кровь, но не котикова, ничего страшного… И что котик теперь на планетке будет жить. Людочка про это котику так и сказала, хотела, чтобы он помурлыкал в ответ.

Но котик всё лежал в раковине, прижав уши. Он медленно дышал, мокрая шерсть слиплась, и было видно, что он очень худой. Они с Ирой завернули котика в полотенце и понесли на кухню. Там молоко в холодильнике, и котлеты, и сыр… Но котики, наверное, сыр не едят. Людочка не знала, Ира сказала, что нет, а вот молоко…

Тут в кухню Долька пришла, с большим полотенцем и ещё с комбезом. Долька сказала, чтобы они спать шли. И котика с собой взяли.

Людочка даже не успела попросить, чтобы котик жил у них с Ирой в комнате, – надо было первой просить, а то Гошка тоже потом захочет и скажет, что это он первый. У него и стихи про кота уже есть! Но Долька сама всё велела, именно вот так…

И получалось теперь, что котик – Людочкин. И спать он будет у неё в кровати. Блюдце с молоком они с Ирой посреди комнаты поставили, но котик лакать не стал. Людочка его положила на свою подушку и сразу убрала игрушечных котиков оттуда. Чтобы настоящему обидно не было. И настоящий свернулся бубликом и замурлыкал… Хороший какой котик!

Было так радостно засыпать рядом с котиком и знать, что утром проснёшься – а он рядом, живой, настоящий, уже совсем пушистый… Как хорошо, что Витя его привёз!

3

Юра посторонился, пропуская Иру и Людочку с котом. Тут кроме него теперь оставались только Витька и Долька.

Гошку близнецы утащили наверх. Ну, он сопротивлялся, естественно, говорил, что ему тоже интересно, и тогда Серый взял Некрасова за ноги, а Сашка за руки. Молча, крепко. И они стали его раскачивать, как раскачивали на пляже, чтобы в воду швырнуть. Гошка верещал, тоже как на пляже, но тихо, потому что ночь на дворе. Так и поехал наверх, на Сашке с Серым. И к Беляеву больше не рвался. Окопался у близнецов в комнате и хотел там подушками драться, что ли. Снизу Юре было не очень слышно…

Витька наконец снял куртку, швырнул на мокрый кафельный пол. Вода под курткой сразу стала мерзкого бледно-розового цвета. Долька глянула на свои перепачканные ладони, сунула их под кран, начала мылить.

Витька сказал, глядя себе под ноги:

– Мы с тобой одной крови – ты и я.

– А как иначе? Мы же сиблинги… Вить, что случилось? Ты в порядке вообще?

Витька молчал. Стало слышно, как за стеной, в девчоночьей умывалке, Ира и Людочка возятся с котом. Ирка что-то напевала, кот иногда мявкал, но, кажется, никого ещё не сожрал и даже почти не поцарапал.

Долька сказала, что Витьке тоже надо вымыться, от него помойкой пахнет.

А под курткой у Витьки был только жилет – и видно, что теперь не по размеру, маловат, не застёгивается. Витька сунул его Юре прямо в руки, спросил обо всём сразу:

– Поможешь?

– Угу. Доль, у Макса комбез есть запасной?

Долька пошла в кладовку-прачечную, за кухней, долго возилась там и притащила наконец полотенце, штаны, трусы, носки. Передала Юрке в дверях, не заходя в душевую. Сказала, что «мы одной крови» – это из мультика про Маугли. Юра хотел поправить, что не из мультика, а из книжки, но не стал. Подождал, пока Витька вымоется, помог одеться, передавая вещи по одной, повёл его на кухню – так, будто Витька сейчас был новичком и не знал, где у них что. А Беляев правда был какой-то совсем отмороженный. Даже показалось, что это не совсем он – ну, потому что вырос и потому что не особо понимал, где он и что с ним. Сел не на свой табурет, а на Максов. Разглядывал узор клеёнки, Юру как будто не замечал.

– Вить, ты где был?

Он даже не пошевелился. И было странно: вот сидит Витька и не рисует. Это точно он вообще? Юра взял с подоконника книгу – ту, которую дочитал за обедом, полез в предисловие, в комментарии, ну, чтобы просто так не сидеть.

Долька в коридоре говорила по телефону, просила Макса приехать с базы прямо срочно. Потом, естественно, пришла на кухню, кинула в бак для мусора Витькину старую одежду, убрала в холодильник открытый пакет молока.

– Витя, котлеты с гречкой хочешь?

Беляев ответил невпопад:

– У нас спирт есть?

Долька задумалась.

– В аптечке хлоргексидин и перекись. Вить, а где у тебя, что? Давай посмотрю… Там порез или напоролся?

Он хмыкнул – незнакомо, очень зло.

– Я не об этом. Мне выпить надо.

Юра решил, что ему послышалось. Реплика была совсем не Витькина, а будто персонажа какого-то фильма. Долька охнула:

– Совсем офонарел?

– Должен я знать, от чего сдох?

Беляев усмехнулся – так криво, будто у него половину лица парализовало.

– Вырос, а дурак! Ты где был вообще?

– У себя. Я… его…

И замолчал, и смотрел на клеёнку, будто что-то жуткое увидел. А потом глаза закрыл – и сидел так. Чужой, почти взрослый, на себя похожий и не похожий. И было непонятно, что с ним там было и что здесь теперь будет.

Макс с Женькой вернулись на рассвете. Женька был совсем раскисший, спал на ходу, чуть в гараже не отрубился, до своей комнаты дошёл на автопилоте. Макс глядел хмуро, щёлкал лезвием, торопился узнать подробности. Беляев до их приезда так больше никому ничего и не сказал. Сидел на кухне, смотрел в клеёнку. А Долька моталась из кухни в кладовку-прачечную, шуршала негромко, что-то складывала, что-то зашивала. Делала вид, что никакого Беляева за столом нет и что никаких идиотских пожеланий выпить она тоже не слышала. Юра сперва тоже сидел, читал, потом пару раз ткнулся лицом в книгу, смирился и ушёл спать.

4

– Пошли в мастерскую, – Макс тронул Витьку за непривычно широкое плечо. – Доль, чайник возьми.

И стало понятно, что разговора не избежать. Хотя бы вот такого, на троих.

Макс шёл по коридору первым, Долька третьей. Витька – посередине, типа под конвоем, что ли… Чушь какая. Хотя он думал, что ему уже всё равно, плевать на такие мелочи.

Пришли, закрыли дверь, запустили подсветку на часах. Витька сел ближе к хронометру. Хотел раскинуться в кресле, как раньше. А не вышло, он же большой теперь. Он и не он.

Как так вышло?

В стеклянных колбах бушевала песчаная метель. Может, потому, что Витька искромсал своё будущее. Хоть и в сослагательном наклонении. А может, по другой причине. Наверное, Витьке в НИИ потом объяснят. А он расскажет Максу и Дольке. Если сам поймёт…

Пока он не понимал ничего. Он прыгал со всеми, а потом, после привычной темноты, дверь открылась не там, где надо. Не в институте, не в доме, не на базе.

Витька вышел из подъезда в собственный двор. В тот самый, который видел из окна всю свою реальную жизнь. В тот, который рисовал по памяти. Двор слегка изменился. Был не таким, как в Витькиных личных воспоминаниях. А вот в хронике показывали похоже.

Деревья выше, горка разломана, вместо футбольного поля гаражи какие-то, на углу вместо булочной совсем другой магазин, витрины рекламой заклеены. Ну, и ещё были разные детали, по мелочи. То, что можно вписать в этюд, автоматически. Витька двор рисовал, поэтому мог сравнить, понять, что это.

Время, в котором он уже взрослый.

– Я думал, просто покажу ему наброски. У меня же рефлекс – пятнадцать штук в неделю. Как в художке задавали, так я и делаю. И здесь, и на вылетах. Когда никто под руку не лезет.

– Нас тоже рисовал? – напрягся Макс.

– Конечно. Особенно когда кто-нибудь в воздухе. Ты себя в такой момент замечаешь, что ли? У меня был блокнот с собой. Всегда. Я реально думал: покажу ему, что сейчас рисую. В глаза ему посмотрю. Этой твари. Мне – взрослому. Чтобы он завязал.

– Ну и как? – непонятно, о чём именно спросил Максим.

– Вы прикиньте – ключи подошли. Я за столько лет замки не менял ни разу. То есть – он не менял.

– Ну, и нормально… Что такого-то? – кивнул Максим.

Долька вдруг зашипела:

– Что ты перебиваешь?

Витька вздохнул и стал говорить дальше:

– Я знал, что я пью… он пьёт… тот, который я-другой. Но вживую прошлое смотреть – всегда по-другому, сами же знаете. Когда дошло, что он – это я, я будто проснулся. А когда до него дошло, он…

Ключи висели у Витьки на шее в тот момент, когда его забрали в НИИ. Он их и не снимал больше, типа талисман.

И вот ключи пригодились, легко открыли раздолбанные замки. Дверь стала драная, совсем скрипучая. Витька видел её такой в воспоминаниях, поэтому не удивился. Но вошёл в прихожую, и его сразу замутило. В квартире стояла жуткая вонь. Кислятина, тухлятина, кошачья моча. Судя по вони, кот мог давно умереть прямо в квартире и лежать где-нибудь в уголке. Витьку затошнило – от запаха, от стыда за взрослого себя.

В хронике дают только картинку, без ароматов. Сейчас всё прилетело по полной.

Ну, здравствуй, светлое будущее!

– Привет! – сказал Витька сдавленным голосом.

Было тихо.

– Есть кто живой? – ещё тише спросил он. И почувствовал, что сейчас его наизнанку вывернет.

В ванной на месте зеркала в стене торчало два гвоздя. И слава богу. Смотреть на себя блюющего он не хотел. Витька помнил, в каком состоянии он нынешний иногда приходил с работы, со склада, где торговали лекарственными травами.

Взрослый Виктор Беляев фасовал отвары для похудения, от облысения и против запора. На складе стояли огромные мешки, набитые мелким сеном. Его надо было отвешивать в пакетики, сверху шлёпать наклейки. На мешках жирным чёрным маркером шли надписи. «Импотенция», «Геморрой», «Бессонница». В последнем слове вечно не хватало одной буквы – то «эс», то «эн». Как правильно писать, Витька ещё не знал, а Виктор уже забыл.

Мама бы на такое ругалась… Но мамы нет. У мелкого Витьки нет, потому что его в будущее выдернули через всю дальнейшую жизнь. А у взрослого… В общем, он потому и пить так сильно начал. Точнее, продолжил. Но это его не оправдывает.

Кухонные часы висели на своём месте. Разумеется, это были другие часы. Не жуткая кошачья голова, у которой глаза туда-обратно бегали. Обычный циферблат в круглой рамке. Без стекла, зато исправный. До возвращения себя-взрослого оставалось часа три. При условии, что взрослый Виктор Беляев не зависнет в пивняке, а поедет сразу домой, будет бухать на ходу и в трамвае.

Так оно обычно происходило. Пивняк – это роскошь, первые три дня после зарплаты. Потом – просто дикое количество банок или бутылок. Каждый вечер или почти каждый. Взрослый Виктор считал, что это никакой не алкоголизм. Не водка же, так, пивасик, жидкость для снятия стресса. Всегда можно завязать. Просто незачем бросать. Потому что, когда пьёшь – ну, жить почти интересно, мысли разные в голове, какие-то даже идеи. Этот тупой взрослый иногда ещё рисовал. По пьяни.

Витька нашёл эти рисунки. На кухне, на подоконнике. Альбомы, в которых фломастерные линии расплылись от оконной сырости и случайных пивных брызг. В основном там была всякая фигня. Не живые наброски, не натура – та, которую Витька рисовал то в парке, то в метро, привычно, по пятнадцать штук в неделю, потому что в художке так было принято… Взрослый Беляев штамповал картинки с голыми тётками. У тёток были непропорционально большие груди. И остальная пластическая анатомия тоже была неправильной…

Витька рисовал похожую тётку… женщину… девушку. Долго рисовал, неделю. И всё время боялся, что мама в комнату войдёт, увидит. Он бы маме сказал, что академка, Афродита. Современное переосмысление скульптуры из Пушкинского музея. Но мама рисунок не видела. И никто не видел, Витька его прятал. А потом не удержался, показал преподавателю, который в художке вёл рисунок и композицию. Тот оборжал работу по полной. Дескать, бюст гипертрофирован, а остальное завалено к чертям собачьим.

Нет, преподаватель не орал, что Витька рисует всякую пакость, а разобрал промахи. Так серьёзно и придирчиво, что хотелось сдохнуть на месте и навсегда забыть эти секунды. Но Витька понимал: не забудет никогда. Позорище такое.

Даже на планетке, когда Витька жизнь до самого конца досмотрел и знал о себе много разной дряни, именно это воспоминание казалось самым тупым. Оно иногда подступало, как тошнота. И Витька где угодно, даже во время полёта, когда шли клином от дома до моря, вдруг сбивался. Замирал, бормотал «нет-нет-нет» или «скотина». А кто скотина – сиблингам знать не надо.

– Я думал, просто покажу ему наброски. Дебил…

– Да перестань, – жалобно попросила Долька.

– Не перебивай, – сказал теперь Макс.

– Короче, я его ждал. Сидел на кухне, рисовал…

Разумеется, не в альбомах Беляева-старшего, а в своём блокноте. В окно кухни, как и раньше, была видна детская площадка. Качели кто-то уже успел разломать. Незнакомую малышню это не смущало. Дети носились по двору ничуть не хуже, чем мелкий Витька в своё время. А он на них смотрел – как на любую натуру на любом вылете. Привычно обозначал штрихами и линиями мимику, жесты, походку. Пятнадцать набросков в неделю. Хоть их некому было показывать.

Стемнело. Дети растворились в мутных сентябрьских сумерках. В пятиэтажке напротив зажглись огни. Один Витька помнил с детства. В окне третьего этажа горел ярко-красный абажур, похожий на помидор. В его свете чужая кухня казалась сказочной, одновременно праздничной и зловещей. Попав на планетку, Витька думать забыл про чужую красную кухню. Но окно загорелось – вспомнил. И заодно вспомнил рисунок, который делал уже в училище: длинная улица, ряд фонарных столбов, а на них вместо фонарей висят домашние люстры и абажуры. Среди них – этот «помидор».

На его кухне больше не пахло растворителем. Наверное, уже несколько лет. В темноте было холодно, противно и тошно. Почти безнадёжно. Но ходить по квартире Витька боялся, даже чтобы свет зажечь. Знал, что в соседней комнате, которая раньше была маминой, никого. Но не хотел проходить мимо. Потому что взрослый Беляев там ничего не менял. Правда, и не убирался тоже. Скотина.

Наконец распахнулась входная дверь. Оказывается, Витька, войдя сюда, так одурел от нечистого воздуха, что забыл запереть замки. На разборе вылета ему за такое башку бы отвинтили. Но какие теперь разборы? Что будет – непонятно. Главное – дождаться себя-взрослого. Поговорить. Сказать, чтоб завязывал. Что ещё ничего не потеряно, талант не пропьёшь… Что можно вернуться к рисунку… Делать иллюстрации к книгам, Витька всегда этого хотел…

Может, так и будет. Если взрослый Беляев не прибьёт на месте себя-маленького.

– Это чего тут вообще? – в коридоре щёлкнул выключатель.

Сразу хлопнула и разлетелась на стеклянные брызги лампочка. Это был плохой знак.

Витька уже не раз менял чужое прошлое. Знал: иногда сослагательное время само хочет, чтобы его переделали. Подкидывает одну удачу за другой – нужные автобусы, ничего не замечающих прохожих, крупные купюры на асфальте. А иногда наоборот: телефон-автомат жрёт последнюю монету, единственную электричку отменяют, рейс задерживают. Или проводница вдруг замечает пацанов, едущих непонятно куда без взрослых. Или дружинники лезут. Или чужие бдительные соседи.

В таких случаях лучше пропадать, и побыстрее. Любая закрытая дверь – аварийный выход. Прыгаешь сквозь чёрное небытие и вылетаешь либо в НИИ, либо в аварийный шлюз в доме, либо на базу у моря. Смотря каким боком планетка в тот момент повёрнута.

Но именно отсюда так просто не уйдёшь. Кухонную стеклянную дверь давно разбили, а ту, что вела в ванную-туалет, заклинило намертво, она не закрывалась. Взрослый Беляев жил один, ему это не мешало.

Витька сейчас очень хотел спрятаться. Лампочка взорвалась – это плохо.

– Ёлки ядрёные… – произнёс в коридоре взрослый Беляев.

И Витька замер на табуретке между окном и кухонным столом. Поджал ноги к подбородку. Снова поразился, до чего же здесь мерзкий воздух. Наверное, он слишком шумно выдохнул. Потому что старший Беляев чего-то услышал, заговорил вязким пьяным голосом:

– Беляк, кыс-кыс? Ты, что ли? Кыса, кыса… – и запел вдруг, глупо и нескладно, на незнакомый мотив: – Ты морячка – я моряк, я Беляев – ты Беляк… – оборвал песню, спросил нормально: – Жрать хочешь, задница хвостатая?

Витька сидел не шевелясь. Дышал медленно, смотрел в окно на чужой красный абажур. Тот был похож на помидор. На стоп-сигнал. На пятно крови…

– Я думал, я там сдохну сидеть. Меня же никто не заставлял прятаться, я же без сценария вылетел. А казалось, заранее знаю, что делать.

– Это на тебя прошлое давило, – предположил Максим. – Ведь если к самому себе…

– Ну, Макс, чего ты лезешь? Просили тебя? – возмутилась Долька. – Вить, давай дальше.

– Я решил – досчитаю до ста и сразу пойду. Но я только до семнадцати смог. Я встал и пошёл к нему.

Витька шёл по тёмному коридору – на ощупь, привычно. Несмотря на разное барахло и незнакомые книжные полки, это был очень родной коридор. Даже обои те же. В детстве Витька много раз так ходил по ночам в туалет и обратно. И точно так же оставлял на ночь включенным торшер… Только мелкий Витька засыпал с кассетником и наушниками. А взрослый Беляев смотрел телек. Тот стоял на полу, посреди ковра. Рядом – чёрная штука, которая называлась волшебным словом «видак». У мелкого Витьки в детстве такой не было. На планетке кассетами не пользовались, фильмы и мульты были записаны на тонких круглых пластинках, которые изобрели в будущем, – на «дисках».

Витька задержался на пороге «своей» комнаты. Уставился на приплюснутый ящик видака. А взрослый с таким же недоумением смотрел на него… на себя самого… чёрт знает на кого, короче. Потому что взрослый сказал неуверенно:

– Мать честная… Отче наш.

Витька ответил, хотя обращались вроде бы не к нему:

– Привет, что ли.

Ничего не произошло. Лампочки послушно горели. За окном не грохотал гром. Витька Беляев пришёл в гости к себе самому – менять свою жизнь.

Сделал то, что строжайше запрещено. И ему за это ничего не было.

– Мать честная… Мать, мать… – пробормотал старший Беляев. А потом не глядя поднёс ко рту бутылку, начал пить, закашлялся, зафыркал. Пиво выплеснулось на ковёр.

Витька смотрел на себя-взрослого с презрением. Наверное, если бы у Витьки в детстве был отец и этот отец периодически квасил, Витька бы тоже так смотрел. Или хоть знал, как себя правильно вести. А тут непонятно. И блокнот с набросками на кухне остался.

– Мать, мать…

– Да заткнись ты! Она тебя убила бы за ковёр, – разозлился вдруг Витька.

И старший попытался спрятать пустую бутылку за спину. Будто мама и правда была где-то рядом и сейчас могла войти и отругать.

– Ты кто? – спросил старший.

Витька молчал. Можно было сказать: «Я – это ты». Но не хотелось, силы кончились. Потерялись, как карманные деньги или ключи.

– Тебя как зовут? – старший Беляев покачал в руке пустую бутылку. Смотрел, сколько там на дне осталось. А на себя-младшего не смотрел.

– Витя, – сипло сказал тот. В горле щипало, будто он растворителя надышался.

– Тёзка, значит? Виктор Викторович? А маму как зовут?

Витька не мог ответить. Кашлял. Так бывает от волнения, когда прошлое переделываешь. У некоторых температура подскакивает или руки леденеют. Но это проходит.

– Ты больше не пей, – хрипло сказал он. Казалось, горло сдавливают чем-то очень тугим и страшным. Например, велосипедной цепью.

– А то что? Что ты мне сделаешь?

Разговор шёл странно, не по сценарию.

Как будто не Витька говорил, а за него говорили. Так бывает, когда всё в прошлом идёт наперекосяк. Сопротивление материала. Надо было сказать: «Идиот! Ты что творишь? Посмотри на меня! Ты же меня убиваешь! Я – это ты. Себя маленького вспомни. Чего ты хотел? О чём мечтал? Ты же спёкся! Ты меня предал своим пивом!»

Вслух получалась лютая фигня:

– Вить, ты не пей. Мне на тебя смотреть противно…

– А чего сразу «Вить»? Я тебе отец или кто? В зеркало на себя посмотри! Один в один… – и старший Беляев икнул.

Придурок. Один в один ему. Мозгов не хватило сообразить. А у Витьки не хватало слов. Он молча смотался в кухню, за блокнотом. Сунул его в руки себе-старшему. И понял, что волнуется. Потому что взрослый Беляев окончил и художку, и училище. Мог адекватно оценить работы, найти косяки – откровенные и такие, про которые Витька ещё не знает.

– Слушай, а вот тут неплохо. И вот тут. Рука – вообще как у меня. А тут фигня, конечно, редкая, но с пивком потянет…

И Беляев-старший угас. Вспомнил про выпивку. Взял следующую бутылку. Открыл, отхлебнул, произнёс вяло:

– Да ты почти молодец. Сын. Сынище. Родился где-то… А рука – как у меня.

Витька понял, что теперь не скажет «я – это ты». Догадался уже: нельзя так делать. И без того всё как на рисунке с перекошенной композицией.

– Ты чего пришёл? Картинки показать?

– Вроде того. Сказать, чтобы ты завязывал…

– Так ты сказал уже, – поморщился старший. – Чего теперь?

– Ничего. Стою. На тебя смотрю, и мне противно.

– Так не смотри, – старший прикурил. Сигареты были дешёвые, паршивые.

– Не могу! Я тебя развидеть не могу! – сказал младший. – Это же травма. На всю жизнь.

После жизни тоже. Но такому хмырю об этом знать не надо!

Взрослый Беляев сделал еще глоток. Ухмыльнулся:

– Какое искусство без травмы? Ты же художник. Должен понимать.

Почти с такими же интонациями с Витькой разговаривал препод, который разбирал поехавшую анатомию на рисунке с голой девушкой.

Может, взрослый Виктор рисует своих голых баб именно потому, что маленькому в художке не объяснили, что это гадость? Но это же не препод вливал во взрослого Беляева пиво семь раз в неделю!

– Я – да, художник, – гордо сказал Витька. – А ты – скотина пьяная!

– Ты что сейчас сказал?!. – булькнул… или хрюкнул этот… тот, кто не имел права быть Витькой! Тот, в кого он почему-то вырос! И дальше тоже будет… расти. Пить всё сильнее, падать всё ниже. Не очень быстро, не так уж заметно, потихонечку. Многие крупные гадости делаются вот так – по капельке, шаг за шагом, день за днём. Наверное, так же незаметно высыхают озера, разрушаются древние города, исчезают цивилизации – под потоками песка или воды…

Витька знал, помнил, что с ним потом произойдёт. Этот нынешний – он почти не алкоголик. Его ещё можно спасти. К врачу сводить, к гипнотизёру. В общем, что-то с ним сделать, наверное… Но Витьке больше не хотелось с ним… с этим собой возиться, спасать. Что он – нянька этому взрослому тупому мужику? Мало ли, у кого кто умер, кто кого не взял на работу и кто вообще…

– Я вон мёртвый, а живу! – Витька не знал, это он вслух сказал или про себя.

А вот следующую фразу – точно вслух:

– Лучше бы ты прямо сейчас сдох…

Старший закашлялся. Пивом подавился. И кровью. Сперва – бледно-розовой, смешанной с остатками пива и какой-то еды. Потом – алой, как при остром порезе. Потом – тёмной, жуткой… Травма, при которой не выживают нормальные люди. И этот, на диване, уже не был человеком, наверное… Потому что люди так не умирают. Наверное.

Взрослый Беляев булькал и хрипел, как засорившийся водопровод. Будто ему глотку перерезали. Что это? Почему…

Бульканье усилилось. С этим звуком, наверное, могла лакать из миски очень крупная собака. Этот… который свалился с дивана на ковёр, уже не был живым. Но и парализованным, как в реальном конце своей жизни, тоже не был. Он больше не хлюпал. Губы у этого… неживого… были странного цвета, тоже неживого. Кажется, «маренго». Смешиваешь серый, синий и красный. А кожу можно было бы нарисовать… Витька стоял и не мог понять, какого цвета кожа у мертвеца. Того же, что и хозяйственное мыло.

В коридоре заорал Беляк. Взять его на руки, успокоить? Кыса, кыса… Но кот Беляк – белый… А у Витьки руки в крови. Какие-то ужасно незнакомые, непривычно длинные руки.

В тёмном окне шатнулось изображение. Отражение. Своё? Чужое? Взрослое? Кажется, нет…

У Витьки очень сильно заболела голова. Наверное, от духоты и от жуткого запаха. Не крови, нет. Тот, кто был на полу… Он как-то очень быстро испортился. Будто в этой комнате не несколько минут прошло, а несколько лет.

– Кыса, кыса…

– Я стою и не понимаю: я что, реально его убил? Стою, стою. Думаю: вот бы проснуться. Понимаю, что вроде вырос, даже спасжилет не застёгивается. Мне его вещи не хотелось надевать. Но там осень. Больше ничего тёплого не было. У него… у меня.

– Бедный, – сказала Долька. И погладила Витьку по плечу, по рукаву.

– Нормальная дверь на балкон вела. Он всякой хренью завален, фиг войдёшь. Но мне же неважно. Я представил, что открываю, а снаружи – наша проходная. Даже забыл, что в небытие падать нужно. Надеваю куртку, кот за меня цепляется. Не оставлять же…

– И что? – перебил Максим. – Сразу сюда вывалился? Вить? Ну и чего? Открыл балкон и шагнул?

– А? – зевнул Беляев. – Балкон? Чёрт, показалось, я сейчас опять падаю. Я, наверное, сто лет падал. Или всю жизнь. Казалось, знаете, что это чистилище. Не рай, не ад, а вот для неопределившихся, как мы. Одни под землёй, другие на небесах, а мы всю вечность оттуда туда падать будем.

– Жуть какая, – охнула Долька и снова погладила Витьку по рукаву.

Макс больше не морщился. Наоборот, придвинулся ближе к Беляеву, чтобы перехватить, если он вдруг попробует вскочить.

– Короче, я падал, падал, падал… Может, я и сейчас падаю?

– Нет, – чётко сказал Макс. – Всё, ты дома. Выдохни, бобёр.

Витька не знал или не помнил этого анекдота. Или чувство юмора у него было в отключке. Но он послушно выдохнул.