Текст книги "Полубрат"

Наступило утро. Незаметно. Сутки не делятся никак. Время течет без задорин. Мать все-таки заснула, он оставляет ее спать, со мной под боком. Выходит наружу. Он видит, что со всех окрестных островов идут к Рёсту лодки, огромная армада, даже жители и работники из Скумвара спешат в это воскресенье сюда. Арнольд Нильсен улыбается. Он снова в седле. Руки не дрожат. Никто не в силах усидеть дома, когда Колесо и его городская фря будут крестить своего мальца в новой церкви. Лодки идут против ветра. Волны лижут маяк белыми языками и перехлестывают через мол. Арнольд Нильсен гогочет. Ветер как раз кстати, да еще такой. Он умывается соленой дождевой водой, бреется и будит поцелуем нас с матерью. – В нашей церкви жесткие скамьи, – говорит он. – Захвати подушку.

Сесть в церкви уже негде. Народ стоит вдоль стен, все наглаженные, при параде, снедаемые любопытством, даже псалтырей в это воскресенье не хватает на всех, а когда надо петь Бог есть Бог, они выпаливают псалом скороговоркой, органист пытается поспеть за ними, но отстает на втором куплете, а им надо поскорее покончить с пением и перейти к главному, то есть выяснить, как Колесо собрался назвать сына, наверняка с закавыкой, раз он после стольких лет цирка, молчания и заграниц вернулся, чтобы отставной пастор здесь окрестил его мальчишку. Будь их воля, они бы отменили и проповедь с миропомазаньем, и общую молитву, чтоб поскорее увидеть уже, что скрыто в огромной коробке, все еще в полной таинственности загромождающей пристань. Наконец мать выносит меня к алтарю, отец поспешает следом, больше крещаемых нет. На задних скамьях встают, чтобы лучше видеть. Падает псалтырь. Служка наливает в купель воду. Шум стихает. Старый пастор, в облачении и с белым воротником, вновь стал похож на черный парус, только не раздутый ветром, а туго обмотанный вокруг мачты. И так же шелестит его голос, когда он обмакивает пальцы в соленую, понятно, воду, кропит мне голову и читает мое отныне законное имя так тихонько, что даже мать не слышит. Приход начинает нервничать. Шептаться. Лощить подметками пол. Наконец, как мне рассказывали, когда Старый пастор промокнул мне голову тугим полотенцем, кто-то (это был Кручина) крикнул: – Так как, черт возьми, парня назвали? – Арнольд Нильсен оборачивается к ним, к этим знакомым лицам, – мужикам, зачесавшим волосы с незагорелых лбов назад, бабам с прямыми спинами и робкими улыбками, круглым глазам ребятни, к воскресным лицам, знакомым ему по каждому выходу на манеж, – и понимает, что если их он не сможет полюбить, то и других тем более, особенно же – себя самого. Арнольд Нильсен вскидывает руки. – Имя мальчика – Барнум! – кричит он. – А теперь я приглашаю всех отпраздновать это! – Я записан. Взят в расчет. Под бой часов на церкви Рёста начинается моя жизнь под именем Барнум, а праздник продолжается на первом этаже Дома рыбака. На могилу родителей Арнольд Нильсен заказал саркофаг. Теперь он не менее расточительно привечает живых, выставляя все, что положено, и еще бутерброды, а островитянам не надо повторять приглашение дважды. В медицинском отчете за этот, 1950-й, год, составленном районным врачом Эмилем Му, говорится, что в смысле трезвости дела на Рёсте обстоят благополучно, так как денег покупать горячительное ни у кого нет, за единственным исключением одного июньского воскресенья, когда крестины превратились в затяжную гулянку, по счастью не приведшую к более тяжелым неприятностям, чем вывих руки, ссадины и две сломанные вставные челюсти, хотя всю следующую неделю в ходе многочисленных повторных обращений к сестре за остатками апельсинового сока из американской гумпомощи явно выявлялись следы злоупотребления алкоголем. Женщины теснятся вокруг Веры, самые младшие просят подержать меня и получают разрешение, а отец стоит в кругу мужчин, они расстегнули тугие воротнички, натирающие в такую жару шею, и провожают глазами все вносимые бутылки, а Кручина торчит посередке между бабами и мужиками, чтоб слышать все, что говорится и там, и там, и ничего не упустить. Стаканы налиты, мужчины выпили. – Ты хорошо устроился, Арнольд Нильсен, – говорит смотритель маяка. Отец опускает глаза с деланой скромностью: – Не могу пожаловаться, – шепчет он и снова наполняет стаканы, ибо, пустые, они выглядят несерьезно в здоровенных кулачищах островитян. – Но что ты делаешь? – спрашивает церковный служка. Арнольд улыбается: – Я переделал столько всего, что и половины назвать времени не хватит. – К вину у мужчин никаких претензий нет, но ответом они совершенно недовольны. – Времени у нас полно, – разъясняет браковщик. С каждой минутой Арнольд Нильсен узнает их еще лучше, вспоминает по тому покосу, по школе, выуживает из памяти их имена, смех. – Скоро вы увидите кое-что из того, что я сделал, – отвечает он мягко. На том мужики и унимаются, в надежде вскоре увидеть, что же в этом ящике на пристани. Они чокаются. Арнольд с неприязнью замечает, что Кручина подбирается все ближе к женскому кружку. – Тебе и пить уже нельзя? – окликает он любопытного старика, тот шустрит на зов, и Арнольд определяет его на свободное место рядом с собой. – Если ты будешь так дрожать, я смогу налить лишь половину, – говорит он. Кручина ухмыляется: – Дак у тебя с детства рука нетверда. Смотрю, пальцев еще порастерял. – Кручина опрокидывает стакан и протягивает его снова. Арнольд Нильсен отставляет бутылку. – Ни к чему напоминать мне о былых катастрофах в такой день, как этот, – тихо говорит он. Кручина ждет с пустым стаканом. – Как мне помнится, первый палец ты потерял без всякой катастрофы, – говорит он. – Остальных я лишился в войну, – шепчет Арнольд Нильсен и до краев наполняет стакан Кручины, чтоб только он замолчал. Но нет, вино совсем развязывает ему язык. – Да, по крайней мере, для нашей братии война таки обернулась катастрофой, – вздыхает он. – А чего ты не привез своего второго парня? – Арнольд Нильсен закрывает глаза. Тут все знают в основном всё. Он прислушивается к ветру. Пугается: неужто стихает? Нет, вон как полощет флаги, ветра не занимать, он им покажет. Он дружески обнимает Кручину за плечи: – Первый – сын моей жены. И за ним отлично присматривает моя дражайшая теща. – Так твоя жена уже ходила замуж? – уточняет Кручина. Арнольд Нильсен качает головой: – Должен тебе сказать, сосед, что теща моя, она не так просто теща. Она командует главным телеграфом в Осло, и только благодаря ей вы можете чесать языками по телефону. – Он хохочет над собственными словами, а мужики уже поснимали пиджаки и потянулись в сторону женской компании. Вера встает и укладывает меня в коляску. Я измучен девчонками, которым непременно надо сунуть руку в мои локоны, уже тогда кудрявившиеся от уха до уха, как скромный нимб. – Я думал, дамы из благородных в городе не работают, – настырничает Кручина. Арнольду Нильсену даже жалко его. – Век живи, век учись, соседушка, – говорит он. Но Кручина не думает сдаваться. От вина у его любопытства открылось второе дыхание, а в голове ожила энциклопедия сплетен. – Наверно, и тесть твой большая шишка? – спрашивает он. Вера поворачивается к ним, и Арнольд Нильсен не успевает упредить ее. Она со своей честностью опережает его. – Отца у меня нет, – громко, во всеуслышанье говорит Вера. Сколько-то секунд висит тишина. Стаканы снова пусты. Арнольд Нильсен наполняет их и разбивает тишину. – Я в доме – единственный мужчина, – смеется он. Кручина скрючивается над стаканом: – Пустили козла в огород! – Видно, у отца потемнело в глазах. И он сжатым кулаком саданул Кручину в висок, раздался треск, но раскрошилась не бедная голова докучного старика, а деревянные пальцы Арнольда Нильсена, они разломились внутри, в перчатке, и прежде, чем Кручина упал на пол, отец успел подхватить его, точно и не было никакого удара, точно рука отвела удар обратно, и женщины даже не успели закричать. – А Верина бабушка была знаменитой актрисой, родом из Дании, – продолжает Арнольд Нильсен, посильнее натягивая перчатку. – Но вы-то, наверно, ее не знаете. – Никто не отвечает, все потрясены и молчат. Арнольд Нильсен протяжно вздыхает: – Так я и думал. Во времена немого кино она была звездой вселенского масштаба, неподражаемая на экране, ее лицо говорило на всех языках! – Он щедро наливает Кручине, кладет руку ему на плечо и обводит всех взглядом. – Она была замужем за знаменитым датским первооткрывателем и спасателем Вильхельмом Эбсеном. Ну его-то вы знаете? – Мужики переглядываются и на всякий случай кивают. Но потом служка все же прочищает горло и спрашивает: – А открыл он чего? – Арнольд Нильсен отстраняется от Кручины. – Не стану утверждать, что он прямо открыл Гренландию. Но его отправили туда, во льды, на выручку Андре. Обратно из белого безмолвия он не вернулся, погиб там, надо полагать. – Арнольд Нильсен обнимает маму и долго целует ее. А потом выходит наружу, садится отдохнуть у флагштока и возится там со своими пальцами, приводит их в порядок. Старый пастор, на которого немедленно тоже нападает неодолимая охота подышать воздухом, пристраивается рядом. – Возвращаться всегда нелегко, – говорит он. – Нелегко, – откликается Арнольд. – Или ты приезжаешь слишком рано. Или слишком поздно. – Старый пастор кивает. – Лучше так, чем никак, – шепчет он. Они замолкают. В Доме рыбака гудит праздник. Доносится музыка и топот. Две женщины несут пироги, каждая свой. За ними увязывается малышня и клянчит кусок на всех. Вдруг все флаги опадают. Но вскоре ветер снова раздувает их. – Вы добрый человек, – говорит Арнольд Нильсен. – Вы были добры и ко мне, и к остальным. – Я не хуже других и не лучше, – мямлит Старый пастор. – Я считаю, что вы лучше многих. Вы купили открытку у Патурсона и не удерживали меня, когда я захотел сбежать отсюда. И вы окрестили моего сына. – Пастор опускает глаза. – Хорошие поступки не всегда кончаются добром, – бормочет он. Арнольду Нильсену некогда подумать над сказанным. Он выпаливает: – Я хочу попросить вас о новом одолжении. – Старый пастор кивает выжидающе. Арнольд Нильсен закрывает глаза. – Отпустите мне грехи, пастор, – шепчет он. – Какие? – Арнольд Нильсен молча отворачивается. Старый пастор вздыхает и спрашивает: – Тебя гнетет, что ты покинул родителей? – Арнольд Нильсен качает головой. – Отпустите мне все, в чем я виноват. – Старый пастор подвигается ближе: – Я обязан знать, какие прегрешения Богу предстоит простить тебе. Он очень скрупулезен в таких вещах. – Такой оборот разговора повергает Арнольда в возмущение, чуть не в ярость. Он кричит: – Ответьте мне тогда, Бог прощает все? – Старый пастор берет Арнольда за руку и вздрагивает, почувствовав, как болтаются обломки пальцев. – Да, – шепчет он. – Бог прощает все. – Арнольд Нильсен отнимает руку. – Спасибо. Это я и хотел знать. – Тут на лестнице появляется Вера с коляской и смотрит на них. За ней маячит насупленный Кручина. Арнольд машет им: иду. Но Старый пастор задерживает его: – Помни, Богу любо, когда мы для начала просим прощения у людей! – шепчет он. Отец подходит к заждавшейся матери. От ветра, спирта, моего имени и всего, что сказал Старый пастор, он стоит перед ней как пьяный. – Что стряслось? – спрашивает мать и проводит рукой по его рубашке. Отец мнется, ее пальцы гладят рубашку, он чувствует их, он колеблется, набирает воздуха – и отворачивается к Кручине: – Прости, что я ударил тебя, – говорит он. – Не знаю, чего рука потянулась. – Кручина косится в сторону и трет лоб. – Хорошо, у тебя пальцы деревянные, – бурчит он. – А то повесил бы грех на душу. – Нильсен засмеивает последние слова. – Давай сюда самых крепких мужиков! – распоряжается он. – Мою коробку надо переправить на остров Веддёй! – Кручина мгновенно забывает, что избит почти до смерти, бегом кидается к мужикам, расторопно вербует заказанную команду, и вот все уже сгрудились на причале и наблюдают, как таинственный короб перегружают на почтовое судно и везут через пролив к отвесной зеленой горе, выставившей хребет из прибоя. Все население острова устремляется следом, такого оживленного движения в проливе не было с пятнадцатого года, с того знаменитого зимнего лова. Но Арнольд Нильсен нервничает, стоя на носу. Ветер слабеет. Мельчает. Можно раскурить сигарету, и спичка не погаснет. Наконец они пристают к берегу, и пятеро здоровяков прут короб на самый верх, и когда они наконец доставляют его туда, солнце лежит у самого горизонта в патине облаков и света. Трава мягкая и тяжелая. Птицы взмывают со скал с белым криком. Женщины со Старым пастором остаются стоять внизу, в отливе и с тревогой следят за своими не твердыми на ноги мужчинами. Но меня мать поднимает на вершину, она карабкается на самую верхотуру со мной на руках, и даже Кручина другими глазами смотрит сейчас на эту горожанку, избалованную тротуарами да перилами, а Арнольд Нильсен гордится ею, и в этой редкостной гордости такое любование, хоть плачь от счастья, но нет, вместо плача он заливается громким хохотом. Ветер снова на его стороне. Просто он играет с ним в кошки-мышки, дразнит того, кто однажды на этом самом месте поклялся стать продавцом этого самого ветра, который дует сейчас прямо в лицо. Восхождение окончено. Мужчины чокаются. Час настал. Арнольд Нильсен подходит к ящику, он наслаждается этими секундами, он смотрит вниз, на женщин, они машут ему, все те же женщины за вычетом Авроры, и темное межвременье словно тонет в мягкости и примирительности момента, вслед за которым Арнольд Нильсен отваливает одну стенку и являет взору островитян конструкцию, подобную которой никто не видывал сроду. Это нечто вроде лесов с крыльями или пугала с колесом лопастей наверху. Мужчины подходят ближе. Они молчат. Дивятся. К ним поворачивается Арнольд Нильсен. Никто по-прежнему не издает ни звука. Поодаль, в траве, сидит мать, и думать позабыв о том, что портит платье. Она тоже молчит и качает меня на руках, я не сплю, я одурел, все это слишком велико для моих глаз, но я часто задаюсь вопросом, не могло ли это видение отца, стоящего на кромке зеленого плато подле загадочного уродца, отпечататься тенью на радужке воспоминаний, иначе почему отца я неизменно представляю себе застывшим на вершине Веддёй в предвкушении победы, которую он так и не сорвал? В дело вступает Кручина: – А чего это за голубятня? – Отец обводит всех взглядом, одного за одним. – Это ветряк, – сообщает он. И снова мучительно вглядывается в горизонт и солнце, вбившее в воду столб, но это не обман зрения и не белая горячка: воздух не колышется. На море ни морщинки. Даже птицы недоумевают. Впервые на людской памяти на Рёсте безветренно. Арнольд Нильсен ждет, что ветер вот-вот переменится. А он и не думает. Крылья ветряка стоят как влитые. Заскучав, спускаются вниз мужики. Только мать остается с отцом, она да я. Она сидит, притулившись к отцу, над обрывом на острове Веддёй рядом с замершей ветряной мельницей. Они видят, как отходят лодки: мужики в пустом свете ночи развозят по домам своих баб. А двое на юру сидят не разговаривая. Ждут ветра. Он не поднимается. Мать кладет голову на плечо Арнольда Нильсена, и я тешу себя мыслью, что она счастлива в этот миг, она в другом мире, а я у нее на руках пускаю пузыри и мечтаю.

(имя молчания)

Я расскажу про один незабываемый день. Я проснулся от плача прабабушки Пра. Сначала я еще полежал, вслушиваясь. Она плакала тихо, медленно, и более всего меня напугало, что плакала она на моей памяти впервые. Выждав, я вылез из кровати. Собрал ранец (я уже дорос до школы). Теперь заплакала и мама. Я слышал, как они плачут вдвоем в гостиной, утешая друг дружку. Почти новенький ранец был битком набит расписаниями, которые я набрал в книжных на Бугстадвейен. По-хорошему мне нужен был один такой бланк, но мне нравилось, когда их уйма. Тогда можно было выдумывать собственное расписание и вписывать первым урок сновидения, чтоб подольше поспать. Может, Фред что-то натворил и заставил их плакать? Я пошел в ванную. Он торчал там перед зеркалом, причесывался. Покосился на мой ранец и спросил: – В школу собрался? – Я кивнул и уточнил: – А ты нет? – Пряча расческу в задний карман, Фред бросил: – Что мне там делать, когда король умер? – А король умер? – Фред вздохнул: – Скончался сегодня в пять часов пять минут утра. – Я улыбнулся. Я чуть не рассмеялся от облегчения, что причина слез всего-навсего смерть короля. Хотел было побежать к ним, но Фред перехватил меня: – Барнум, сегодня смеяться и лыбиться не в кайф, усек? – Напутствованный таким образом, я одолевал долгий путь от ванной в гостиную с думой о том, как зло с моей стороны было смеяться над смертью короля и какой я, выходит, паршивый человек, я еле переставлял ноги, чтоб улыбка успела стереться с лица, но она, как нарочно, приросла к губам, и пришлось мне пугать себя страшными фантазиями о другом: что умер как раз отец – не вписался в поворот или погиб под поездом, раздавленный восемью колесами, и мне предстоит сейчас рассказать пребывающей в неведении матери о том, что отец мертв, но что перед смертью он еще успел прошептать ее имя и половину моего. В гостиную я вошел, глотая слезы. Пра сидела на диване подле матери и рыдала в носовой платок. Болетта стояла у балкона, в черном платье, с побледневшим лицом. Пила кофе, сжав чашку руками. На столе лежала газета – «Афтенпостен» – с единственным заголовком КОРОЛЬ УМЕР. Выговорить я не сумел ничего. По щекам потекло. Мать встала, все же улыбнулась и обняла меня за плечи: – Ну, ну, мой мальчик, ну, ну. – Я уткнулся головой ей в живот, так и плакал. – Ты можешь не идти сегодня в школу, – сказала она. – Когда умирает король, все дела отменяются. – Моя работа – нет, – донесся до меня голос Болетты. Тут заговорила Пра. – Подойди, – прошептала она. Мать отпустила меня, и я подошел к дивану. Старуха вытерла мне слезы своим платком, от него шел сладкий запах, как будто его сбрызнули сахаром, наверно, искренние слезы и должны быть такими, похожими на сироп, а не кислыми и тяжкими, как мои. У нее на коленях лежал портрет короля Хокона, я знал его как свои пять пальцев, столько раз прабабушка Пра показывала нам эту фотографию монарха, который в открытом лимузине «A-I» въезжает в Осло и ровно в семнадцать минут второго проезжает под сенью флагов парфюмерный магазин, «Лотос» на Торггатен, где в толпе слева можно заметить нашу Пра, она восторженно машет своему королю. Теперь фотография закапана темными пятнами, они медленно испаряются вместе с радостью. – Теперь ты мой маленький король, – прошептала Пра и поцеловала меня в лоб.

В школу я решил все-таки сходить. До Майорстюен мы дошли вместе с Болеттой. Осень едва началась. Домоуправ Банг в черном костюме сгребал листья с тротуара. Над лилипутским городом накрапывало. Флаги приспущены. Эстер обрамила окно киоска траурной лентой и плакала над газетами. Машины тянулись еле-еле, а трамваи всех ждали. Болетта вела меня за руку, пока наши пути не разошлись. – Сегодня наверняка мало кто будет говорить по телефону, – сказал я. Болетта утерла слезу, настоящую, не то что мои давленые. – Мир не всегда такой, как бы нам хотелось, – прошептала она.

В школе взрослые тоже плакали. Классные дамы и училки ходили в слезах. Сперва они старались крепиться, но быстро сдались. Плачущие училки – зрелище еще то. Я подумал, что как прежде уже не будет, раз я видел их такими. Девчонки нюнились, стоя в обнимку у фонтана. Я завидовал всем плакальщикам и плакальщицам. Они хорошие. А я нет. Я неправильный. Такой тишины на школьном дворе я никогда не слыхал. Никто не смеялся. Не пулялся в меня каштанами. Не чалился к моему имени. Все было просто чудесно. Вот бы так каждый божий день! Я всегда мечтал о так устроенном мире вокруг – негромком, несуетном, без острых углов. Плач ласкал мне слух слаще смеха. Даже звонка не дали. Нас просто завели в физкультурный зал, где рядами стояли стулья, а шведская стенка была заткнута лапником и цветами. Вот бы зал выглядел так во время физры, подумал я. Почему бы королю не помирать каждую ночь? Для начала седьмые классы спели «Между гор и утесов» Осена, а когда нас наконец рассадили, я отбился от класса и оказался рядом с девочкой, мне вообще незнакомой. У нее на щеке горела родинка. Я не мог оторвать от нее глаз. Тогда девчонка пересела на свободное место впереди и что-то нашептала товарке, а та обернулась и уставилась на меня. У меня стянуло внизу живота, как будто приспичило пописать. Потом завуч произнес длинную речь, из которой я запомнил немного, только первое предложение: В годы оккупации мы писали имя Хокона Седьмого на снегу, так как на второй фразе обнаружилось, что за мной сели Аслак, Пребен и Хомяк, одноклассники Фреда. Сейчас они ничего не могли мне сделать. Король же умер. Но когда завуч попросил всех встать для минуты молчания, Пребен прошептал: – А сводный твой где? – Я не ответил. Хомяк подался вперед: – Побоялся прийти? – Минута молчания еще не прошла. Аслак приник к самому моему уху. – Король не для всех король, – сказал он. Когда молчание кончилось, завуч вызвал Аслака. Я думал, чтобы отчитать. Оказалось, для декламации. Аслак был лучшим учеником прошлого года, победителем в конкурсе поделок и вторым номером в школьной спартакиаде, где его обошел Пребен. А лучших учеников года не ругают. Наоборот, они громко и с выражением читают «Короля» Нурдала Грига[3]3
  Норвежский поэт и драматург, антифашист, погиб в борьбе с гитлеризмом.


[Закрыть]: Глубокие морщины на усталом лице его. Но боль в нем чужая. Таково оно, лицо мира. Аслак поклонился в пояс, мы пропели гимн и разошлись по классам. Тут Шкелета велела нам достать рабочие тетради и нарисовать короля. А сама уселась за кафедрой, и ее лицо получилось в черной рамке доски. Я не мог отделаться от слов, которые Аслак надышал мне в ухо, хотя потом ярче всего мне помнилась родинка на щеке отсевшей от меня девочки. Я поднял руку. Все воззрились на меня. Шкелета кивнула. – А король был королем для всех? – спросил я. С печальной улыбкой она ответила: да, Барнум, король Хокон был королем больших и маленьких, высоких и не очень. Но я хотел знать не это, а то, был ли он королем и сводных, и единоутробных. Неожиданно поднялся лес рук, особенно лез из кожи вон Мыша на задней парте, он задрал обе руки. Шкелета указала на него. – А матч со сборной Швеции не отменят из-за короля? – выпалил Мыша. Шкелета встала, прошла между рядов, остановилась рядом с Мышей, ухватила его за ухо и трижды покрутила. – Когда умирает король, мы думаем не о футболе, – отрезала она. – Наши мысли должны быть чисты и благородны. – Она расцепила пальцы. Мышино ухо торчало, как пропеллер. Желание задавать вопросы оставило всех. Шкелета вывела на доске: Все для Норвегии. Я скрючился над тетрадкой и нарисовал высокого человека в красном и с короной. Внизу подписал: Король Барнум. Тут распахнулась дверь. Вошел завуч. Мы вскочили. Он пошептался со Шкелетой, и оба посмотрели в мою сторону. Мне нравится имя Шкелета. Я хотел бы знать, можно ли так называться мужчине. Она подошла к моей парте и велела идти с ней. Впереди шел директор. В конце коридора, у вешалок, ждала мама. Прозрачная, как черная бумажка. Она стояла тихо-тихо. Я бросился к ней бегом. Одному мне было дозволено бегать в такой день. Вот я остановился перед ней, мама присела на корточки, взяла меня за руки и заглянула мне в глаза. Лицо у нее заплаканное. По щекам полосы. От нее пахло духами, тяжелыми и резкими, будто она пыталась навести на слезы марафет. – У нас горе, – прошептала мама. Я зажмурил глаза. Мама потерлась щекой о мою щеку. – Пра умерла, Барнум. – Шкелета нацепила на меня ранец. Следом за мамой я вышел на школьный двор. Кроме нас, ни души. Фонтан с питьевой водой выключен. И тут забухала пушка крепости Акерсхюс, двадцать один залп, и разом забили колокола всех норвежских церквей. Умерла Пра.

Мы пошли на Телеграф рассказать Болетте, что стряслось. Мама молчала всю дорогу. Ей нужно было время. А сам я не решался спросить ни о чем больше. Тем более лучше и не знать. Пра умерла. Чего же больше? Это я виноват. Если б не эти мои ужасные мысли о смерти отца, с Пра бы ничего не случилось. Плакать и то я не мог. Слезы будто застыли во мне и не изливались наружу. В огромный зал на Толлбюгатен я вступил, держа маму за руку. Разговоры велись вполголоса. – Тише, – шикнула мама. Хотя я рта не открывал. По широкой лестнице мы поднялись на второй этаж. Здесь в комнате рядами сидели женщины с наушниками и вставляли пипки в доски, утыканные проводами. Болетту мы не высмотрели. Некоторые оглядывались на нас и тут же отворачивались. У меня заболела голова. Слезы терлись в голове, как льдины о ледоход. Мать переговорила с женщиной, которая сидела за отдельной партой и листала толстую книгу, и вернулась от нее в большом удивлении. – Болетта внизу, ест, наверно, – прошептала она. Нам пришлось спуститься вниз по той же лестнице. В столовой в подвале мы отыскали Болетту. Она стояла за прилавком и отпускала кофе. На ней был белый передник. Когда Болетта увидела нас, она сперва сконфузилась и отвернулась, как если б ее застукали с поличным за тем, что она выуживает деньги из ящика под часами, но тут же лицо у нее стало сердитым, и я подумал, что она уже все знает и, может быть, сердится на Пра, что та умерла. – Что ты здесь делаешь? – тихо спросила мама. Болетта стала резкой и порывистой в движениях. – Что делаю, то делаю. – Матери уже пора было говорить то, с чем мы пришли, но ее будто заело. – Почему ты не в переговорной, не наверху? – Потому что я здесь, внизу, – огрызнулась Болетта и пролила кофе. Мать стояла как громом пораженная и не могла собраться с мыслями. – Но ты работаешь телефонисткой? Не подавальщицей? – Болетта взяла маму за руку: – Я не могу больше работать телефонисткой. Я плохо слышу на правое ухо. Твоя душенька довольна? – Нет, мама не была довольна. Напротив, она казалась огорошенной и говорила будто в прострации: – И тебя сослали сюда? – Болетта вздохнула: – Да, теперь я тут. Ниже всех на Телеграфе. – Мама покачала головой. – И давно? – Двенадцать лет. – Двенадцать лет! – вскрикнула мама. А Болетта потупилась. – Да, как война кончилась, так меня и перевели. – У меня в голове не помещалось, что они могут так препираться в такой день и говорить о чем-то, кроме того, что случилось сегодня. – И ты не сказала нам ни слова, – прошептала мама. Болетта наставила пирамиду из чашек. – Свои поражения я переживаю сама, – ответила она. Я взял мать за руку. – Ты не хочешь рассказать? – спросил я. Болетта повернулась: – Что рассказать? – Что Пра умерла, – ответил я. Болетта положила руку мне на голову. – Ты перепутал, Барнум, это король умер. – Мама набрала воздуха: – Болетта, Пра умерла тоже. – Болетта не заплакала. Лишь уронила чашки на пол. Они разбивались одна за одной. Потом она сорвала с себя передник и швырнула его на стойку. А еще потом такси довезло нас до больницы «Уллевол». Пройдя множеством смердящих коридоров, мы отыскали Фреда. Он сидел на кровати в комнате без окон. Он смотрел на нас, но глаза у него были оловянные, как две ложки. Мама бросилась к нему. Фред отвернулся. Меня Болетта к ним не пустила. Мы стояли в дверях и наблюдали, как мать пытается обнять Фреда, а он не дается и отталкивает ее. Почти сразу появился доктор и прошептал что-то маме на ухо, точно как директор Шкелете. Взрослые уединились с доктором, а меня оставили с Фредом. Помню, Болетта бросила что-то насчет того, что Пра тоже отослали в подвал, но мама строго одернула ее. Я сидел рядом с Фредом на его кровати. Мы просидели так долго. Кровать оказалась высокой, жесткой, наверняка неудобной. На куртке Фреда, в самом низу, на рукаве, бурело кровяное пятно. Неужели он ранен? – У тебя кровь? – спросил я. Он не ответил. К больнице подъехала «скорая помощь». Пробежал санитар. На серой стене висела картина: люди тянут сеть из моря. – Почему Пра умерла? – шепотом спросил я. Фред и на это не ответил. Он вступил в свое долгое молчание. Глаза у него были как горбики ложек, и он смотрел прямо перед собой, то ли на дверь, то ли на ничто. Я попробовал взять его руку. Фред сжал ее в кулак и сунул в карман. Мне не улыбалось сидеть так долго. Я спрыгнул на пол. Фред не удерживал меня. Выбравшись в коридор, я отправился на поиски мамы с Болеттой. Коридоры напоминали школьные, только не хватало крючков для одежды. Сначала я побежал вниз. Там в комнате звучали голоса. Я заглянул внутрь и увидел мужчину, он рыдал, заслонясь букетом. Я скользнул дальше, нашел еще одну лестницу и спустился ниже. Здесь было холодно. Я озяб и жалел, что Фред не остановил меня. Видно, я попал в подвал, потому что дальше лестницы не было. Я побрел по коридору. На потолке светилась длинная трубка. Старик в белом халате вез кровать в другую сторону. Он помешкал секунду, но дал мне дорогу. Кровать была накрыта белой простыней, под ней кто-то лежал. Одна нога торчала. Я добрался до угла. На стене было написано несколько букв, я их не знал. Наверно, они иностранные. Немного по-иностранному я уже знал, но только на слух. Это меня отец научил: Mundus vult decipi. Я понял, что заплутал и теперь никогда, верно, не выберусь назад, на надземные этажи. Мне захотелось плакать по-настоящему, льдинки растаяли в голове и потекли к глазам. Вдруг повеяло нездешний сладостью. Я учуял терпкий аромат маминого парфюма и бросился на запах, на душистый запах мамы, он сгущался, точно она сама вела меня эти последние метры и вывела к широким распахнутым дверям. Я заглянул внутрь. Болетта и мама стояли по бокам стола с бортиками и на колесах, а доктор нагнулся к шкафу прямо под лампой, залившей мои ботинки густой черной тенью. Мама подняла глаза и увидела меня. Я подошел к ним. Пра лежала раздетая догола. У меня хватило духу посмотреть только на лицо. Поперек лба прорвана глубокая рана. Я поднял руку и положил палец на ее губы, они оказались холодные, пластилиновые и ввалились ей в рот.

Несчастье случилось на улице Вергеланна, на углу Дворцового парка. Пра спешила к дворцу посмотреть, как гвардейцы до середины флагштока поднимут на балконе увитое траурной лентой знамя Королевского дома. Она хотела проститься со своим датским принцем, с которым они столько лет шли след в след. Водитель грузовика, который вез скамейки на склад в порту, оправдывался тем, что пожилая женщина внезапно бросилась ему наперерез и затормозить он уже не мог. Свидетели происшествия, продавщица из газетного киоска и несколько покупателей, заглянувших к ней посмотреть последние новости, подтвердили его слова и добавили, что он просто чудом объехал мальчика, который тоже сиганул прямо под колеса. Пра ударилась о капот, и ее отбросило на несколько метров. Правда, никто не мог достоверно объяснить, что же стряслось в ту секунду, когда Пра отпустила руку Фреда и шагнула на мостовую, споткнулась ли она, помутилось ли у нее сознание, или просто она тем мрачным утром с головой ушла в свои тяжелые думы. Потом я часто раздумывал над тем, что приключилось за секунды до наезда, до того, как Пра на углу Дворцового парка потеряла равновесие и угодила под грузовик. Дело против шофера не завели, ибо, по мнению полиции, пешеход допустил «преступную неосмотрительность». Когда приехала карета скорой помощи, Пра уже скончалась, а Фред молча сидел на бордюре с гребнем в руках, и еще двадцать два месяца потом никто не слышал от него ни слова.