Текст книги "Полубрат"

(некролог)

Однажды утром раздался мамин крик. Мы завтракали на кухне. Фред давным-давно начал разговаривать, но ничего не говорил. Теперь помалкивал отец. Он оплакивал потерю граммофона. И тем более «бьюика». Да и нас всех не тянуло на болтовню. Мы скорбели о прабабушке Пра. Иногда я даже думал, что хорошо бы мы все вправду онемели, заразились афазией, раз набралось столько вещей, о которых все равно не стоит говорить. И тут раздался мамин крик. Она пошла за газетой. И бегом ворвалась к нам, в сползшей на одно плечо ночной рубашке, с колтуном на голове и зажатой в руке, как флаг, газетой «Афтенпостен». – О нас написали в газете! – кричала она. Никогда, ни до, ни после, не доводилось мне видеть ее в таком возбуждении. Она смела еду в сторону и разложила газету на столе. Теперь мы увидели это своими глазами. Статью о Пра. Некролог, опоздавший на два года. Мама села между нами, уже плача. Болетта, которая обретала способность видеть четко не ранее вечернего выпуска, склонилась над столом, бледная и потрясенная. – Читай, – прошептала она. И мама взяла газету в руки и стала читать вслух, на языке своей бабушки, и так я и запомнил эти нескладные, размякшие датские слова в мамином исполнении.

НЕЗРИМАЯ ЗВЕЗДА

Великолепная Эллен Эбсен отыграла свою земную роль и покинула шаткие кулисы современности. Сердца нас, знавших ее, полны глубокой печали, она вряд ли оставит нас прежде, чем мы последуем за Эллен во мрак. Она родилась в 1880 году в Кёге. Ее отец был уважаемым седельных дел мастером и обивщиком, но Эллен пошла в мать, от нее она еще в нежном возрасте, вслушиваясь в мамины истории в сумерках гостиной, которую наполнял будоражащий фантазию дух томящихся в печке-голландке яблок, переняла любовь к искусству рассказывания.

Но лишь когда Эллен познакомилась со своим Вильхельмом, молодым бравым моряком, судьба ее сделала первый крутой поворот, положивший начало столь многому. Они встретились в Копенгагене, куда семейство Эбсенов приехало погулять, на катке у Морского павильона, и упустить такую красавицу моряк не смог. Нет смысла скрывать, даже в этих, посмертных, строках, что родители Эллен не были в восторге от этого альянса и сделали все, чтобы расстроить его. Я пишу это не с целью бросить тень на их память, напротив, лишь для того, чтобы показать, в каких горнилах закалялась любовь молодых. Но, как сказал поэт: «Великая любовь приводит к роковым несчастьям». Они так и не стали мужем и женой. В июне 1900 года Вильхельм нанялся на парусник «Антарктика», который вышел из Копенгагена в Гренландию, дабы привезти для зоосада овцебыка. Домой Вильхельм не вернулся. Он сгинул во льдах. Он не возвратился на корабль из рейда на другую сторону фьорда, куда они с помощником заряжающего отправились в поисках овцебыка. Следы Вильхельма обрываются у скалы, а тело так и не найдено. Мир памяти его. Но в Кёге его ждала она. Ждала напрасно. И в тот же год она произвела на свет их с Вильхельмом дочку, которую окрестили Болеттой. Умолчу о неслыханности, по тем временам, такого поступка, скажу лишь коротко, что она порвала с семьей и перебралась в Копенгаген, где вскоре заняла место в кассе первого датского кинотеатра, на Виммельскафтет. Это была заря кинематографа, самое начало эры живых картин, когда фильмы назывались «Сюзанна в ванне» и «Проделки эмигрантов, или Пропавший кошель с деньгами», и многие зрители, и зрелые господа, и необузданные юнцы, охотнее глазели на Эллен Эбсен, чем на загадочных экранных барышень. Одним из тех, кто не смог оторвать от нее глаз, был легендарный Уле Ульсен, комик и кинорежиссер. Он обнаружил Эллен Эбсен в кассе кинотеатра на Виммельскафтет и понял, что это лицо создано для немого кино, ибо, когда ее возлюбленный, отец ее дочери, пропал, красота Эллен стала глубже, на ее лице была написана сама трагедия, а в глазах – закон любви. Она убеждала без слов. И Уле Ульсен тут же пригласил ее в свою, как он выражался, «артистическую конюшню». Летом они с малышкой Болеттой уже в садовом товариществе на Висбю, где павильоном служила ветхая избушка, позднее превратившаяся в студию «Нурдиск-фильм». Наступило божественное время! Мы бесстрашно хватались и за комедии, и за ужасы, нимало не прозревая будущего, которое тем временем творили, и Висбю тогда был могущественнее Голливуда. Здесь был и прославленный комик Сторм-П, и настоящие китайцы, дикие львы, деревья с пририсованными пальмовыми листьями, убийства и романтика. А в центре этой художественной вакханалии стояла Эллен Эбсен как столп печальной красоты. Она могла бы стать Астой Нильсен и Гретой Гарбо могла бы. Тем более позорно и нелепо, что будущие поколения не увидят ее. Снятое тогда в Висбю пропало, а из поздних фильмов ее вырезали. Мгновение Эллен Эбсен в электрическом театре стерлось начисто. Она – первопроходец, которого затмили тени тех, кто шел за ней.

Она недолго пробыла с нами на Висбю. Два события и глубокая тоска увели ее в 1905 году на север, в Норвегию: датский принц Карл должен был короноваться на норвежский престол, а сама Эллен получила предложение сыграть в первом норвежском художественном фильме «Тяготы рыбацкой жизни». К тому же в Норвегии она чувствовала себя ближе к своему суженому, которого не переставала ждать, такое уж у нее было сердце: верное до конца наперекор пресной рассудочности. Но когда судьба делает крутой поворот, нельзя знать наверное, что ждет тебя за ним. Роль Эллен Эбсен в «Тяготах рыбацкой жизни» вычеркнули из фильма по финансовым или превратно истолкованным художественным соображениям. В фильме осталось всего три персонажа: родители и их сын, по ходу действия тонущий во Фрогнеркиле, призванном изображать бушующее безжалостное море. Давайте так прямо и скажем, что эта не сыгранная Эллен Эбсен роль стала не столько разочарованием для нее лично, сколько трагедией для норвежской кинематографии, которая с трудом пережила свой столь «блистательный» дебют. Сыграй Эллен Эбсен главную роль – возлюбленной погибшего сына, – фильм зазвучал бы совершенно иначе и мог бы потрясти зрителя. А разве не это наипервейшая задача кино – всколыхнуть публику, заставить ее смеяться и плакать, впадать в отчаяние и с облегчением переводить дух? После этого скандального недоразумения Эллен Эбсен отказалась от карьеры в кино и поступила служить на Центральный телеграф, куда позже пришла работать и ее дочь Болетта. Эллен Эбсен осталась в Осло и прожила там до самой своей смерти, настигшей ее в тот день, когда ушел из жизни и ее принц, король Хокон. Ее судьба была подчинена той логике, что превыше искусства и опровергает веру в случайности.

Я пишу это сейчас, спустя два года после ее смерти, о чем я только узнал, в уверенности, что никогда не поздно вспомнить настоящего человека и воздать ему должное. Эллен Эбсен мы проморгали. И я хочу, чтобы эти простые слова, написанные с печалью и благодарностью, увековечили ее и подняли на тот небосклон, где ей пристало сиять.

С уважением,

Флеминг Брант,

Белладжо, Италия

Когда мама дочитала некролог и отложила газету, плакали все. Газетные слова пухли в нас, слова, которые приходят, когда все уже позади, как письмо из Гренландии: когда оно дошло, отправитель давно сгинул во льдах. Наконец мама вздохнула: – Жаль, Пра этого не прочла. – Отец вскочил рывком: – Кто такой, черт побери, этот Флеминг Брант? – Мама посмотрела на Болетту, но та, бледнее прежнего, лишь покачала головой и отвела взгляд туда, где мы не могли встретиться с ней глазами. – Понятия не имею, – прошептала она. Фред открыл рот: – Белладжо – это где? – спросил он тихо. – В Италии, – молниеносно ответил я. Фред перегнулся через стол и ткнул меня в висок. – Моська, ты думаешь, я читать не умею, а? – Мама вмешалась раньше, чем я заплакал: – Мальчики, не ссорьтесь хоть сейчас. – Она достала из кухонного ящика ножницы и аккуратно вырезала некролог, и я слышу, ясно и свежо, как будто я не ушел из-за стола тем утром, а так и сижу там, звук тупых ножниц, прорывающих бумагу, маме приходится резать в два движения, с нажимом, а потом остальные сообщения о смерти летят в помойку, потрескивая точно искры, эти черные колонки с именами, похожие на титры никем не увиденного фильма. В этот день мы не идем в школу. Мама пишет нам записки. У нас хором прихватило живот. Я смеюсь над этим, а мама на меня шикает. Потом мы отправляемся на кладбище. Все, кого мы встречаем, спускаясь по Киркевейен, здороваются не так, как обычно, они кивают, оборачиваются и глядят нам вслед долго после того, как мы проходим мимо. Они читали «Афтенпостен» и знают, от какой звезды мы ведем свой род. Это черным по белому напечатано рядом с извещениями о смерти, тут не поспоришь. Эстер открывает окошко своего киоска и машет нам перчатками без пальцев. – Поздравляю! – кричит она. Мама машет в ответ: – Спасибо! – Но когда мы останавливаемся у могилы Пра, Фреда среди нас нет. Он мелькает среди деревьев Фрогнерпарка. Мама окликает его. Фред не слышит. Камень, на котором высечено прославленное имя Эллен Эбсен 1880–1957, покосился. Отец думает выправить его, он упирается в черный камень плечом и давит, а я встаю позади отца и подпихиваю, но у нас ничего не выходит. Камень вытолкнула мерзлота. Вода смерзлась в почве. Мертвым холодно в их ледяных постелях. Отец тем временем не собирается сдаваться. Он сердит на этот камень. И полон решимости поставить его на место. Мама пытается остановить его, но отцово упрямство тоже смерзлось, и его не проломишь. Отец изо всех сил налегает на этот строптивый камень, торчащий косо и богомерзко, отец ругается, мама зажимает уши, Болетта хватает меня за руку, но камень сильнее, в конце концов он опрокидывает отца, опрокидывает навзничь и побеждает, потому что внезапно отец синеет и начинает биться в судорогах на могиле Пра. Мама падает на колени с криком: – Арнольд! Арнольд! – Отец шарит по траве рукой. А потом затихает и остается лежать совершенно неподвижно, прижавшись щекой к холодной земле, точно он прилег поспать тут, у подножия кривого надгробия. Болетта бежит в часовню позвать на помощь. У меня мерзнут ноги. Я слышу орган. Мама трясет отца. Наконец он медленно садится, удивленно смотрит на меня, отряхивает землю с пальто и поворачивается к маме. – Не сердись, – шепчет он. Мама с плачем обнимает его. – Я не сержусь, что ты. Чего сердиться?! – И она, наоборот, заливается смехом. Отец отдыхает в ее объятиях. И так они сидят на могиле Пра, пока не прибегает Болетта. – Звонарь вызовет «скорую», – кричит она. Отец отстраняет мать и устремляет глаза на Болетту, та стоит, задыхаясь в облаке пара. – «Скорую»? – переспрашивает он. – Болетта, ты нездорова? – Мама гладит его по щеке. – У тебя, наверно, удар, Арнольд, тебе нужно в больницу. – Отец было встает, но ноги подкашиваются. Он рухает, как мешок, и матерится еще злее прежнего. – Я не поеду в больницу! Слышите? Не поеду! – Он старается встать, но как будто огромная рука прижимает его к земле. – Помогите же мне, черт побери! – кричит отец. – Ну! – Общими усилиями мы поднимаем его. Он едва держится на ногах. Его трясет. Мы слышим приближающуюся сирену. Отец поглубже надвигает шляпу на голову. – Прощевайте, – говорит он. Мама вцепляется ему в пальто. Но отца не остановить. Он идет страшно медленно, словно предваряет каждый шаг мучительными раздумьями. «Скорая» задом въезжает в ворота, и двое мужчин в белых халатах бегом направляются в нашу сторону. Мама показывает на отца, которого шатает от могилы к могиле. Халаты бросаются за ним. Но отец не собирается в больницу. Он отгоняет врача, и сперва кажется, что сейчас они его арестуют. Но потом они отступаются: пусть его, и мама неловко и долго извиняется. Болетта замечает, что Пра запретила бы ровнять свой камень. Он так и должен стоять, нарушителем порядка и покоя кладбища Вестре Гравлюнд, косым напоминанием о ее самобытности. Но весной, когда солнце развозит почву у нас под ногами, камень встает ровнехонько, как линеечка из черного камня, точно Пра приподнялась во сне, в самый последний раз, и поправила подушку.

Тем вечером сон не шел никак. Мама не ложилась, она ждала отца и нервно вышагивала взад-вперед, выглядывала в окно, присаживалась на диван, но усидеть не могла. Болетта спрятала некролог в тот же ящик, что и письмо из Гренландии. От внезапного навязчивого страха, как бы мамин ложный звонок в «скорую» не обернулся теперь правдой, у меня скрутило живот, содержимое желудка забродило и запросилось наружу. Но тут я получил удар в лоб. Это оказался тугой катышек оберточной бумаги, запущенный Фредом. А когда Фред что-нибудь кидал, он обычно не промахивался. От него разило табаком, запах доносился даже туда, где без сна лежал я. – Он чуть не помер? – спросил Фред. – Так нам показалось, – прошептал я. – Как он выглядел? – У него посинело лицо, – сообщил я тихо. – Насколько? – Что ты имеешь в виду? – Фред запустил в меня новым катышком. – Он стал слегка синим или очень синим? – Я задумался. – Он был совсем синий, – ответил я. Фред хмыкнул в темноте. – Он чего-нибудь сказал? – Да, – прошелестел я. Фред потерял терпение и больше не хмыкал. – Барнум, ты разговариваешь только из-под палки? – Не сердись, – сказал я. Фред застонал: – Барнум, я не сержусь. Теперь отвечай – что он сказал? – Это он и сказал: «не сердись». – Фред долго лежал молча. Потом спросил: – А мама что? – Сказала, что не сердится, – ответил я. Фред ругнулся. И тут пришел отец. Он не стал крадучись пробираться вдоль стеночки. О нет, он пришел в полный рост, не стараясь казаться меньше, чем все же был. Так он был устроен: сию секунду повержен, а через минуту вновь на коне, удары сыпались на него – и отскакивали, то, как он, весь синий, жалко бился на могиле Пра, уже быльем поросло, теперь – снова-здорово! – триумф и громогласность. Я побежал в гостиную. Ползая на коленях, отец разворачивал на полу огромную карту. Я встал между мамой и Болеттой. Он разворачивал Европу, она оказалась размером почти с наш ковер. Отец звонко хлопнул кулаком по карте. – Вот! – крикнул он. – Белладжо здесь! – Мы нагнулись посмотреть. Белладжо нашлось в самом верху Италии, рядом с маленьким синим озером под названием Комо. – Далеко от нас, – прошептал я. – Далеко? – вскинулся отец. – Да это не дальше, чем до Рёста. – Отец покачал головой и упер второй кулак в Рёст. – Тоже мне, огромная Европа – этой картой только нос подтереть! – Ишь развоевался, – сказала мама и засмеялась. Но отец и не думал униматься. Он лицедействовал. Упивался моментом. – Вот если б мы собрались в Америку, тогда уместно было бы говорить о расстояниях. – А где Гренландия? – Все обернулись к Фреду. Он стоял, подперев стену, с перекошенным лицом. – Хороший вопрос, Фред. Здесь на карте Гренландии нет. Но если ты посмотришь под диваном, там она должна найтись. – Фред не шелохнулся. – Я думал, ты умер, – сказал он. Стало очень тихо. Фред повернулся и ушел спать, прежде чем кто-нибудь успел открыть рот. Отец засмеялся, но с опозданием, причем смех как-то не подходил к выражению лица. Я заполз под кровать поискать Гренландию, но нашел лишь облепленную пылью пастилку и винную пробку, от которой шел тяжелый и сладкий запах. Отцу пришлось вытаскивать меня наружу. – Смотри внимательно! На этой машине можно объехать всю Европу, – сказал он и протянул мне спичечный коробок. Я долго разглядывал его. – Это не машина, – шепнул я. – Машина, Барнум. – Это – спичечный коробок, – сказал я. Отец испустил вздох. – Нет, – ответил он чуть более колючим голосом. – Присмотрись получше. Ты увидишь, что это, конечно, машина, более того, кабриолет «бьюик-роудмастер». – Я присмотрелся изо всех сил. – Теперь вижу, – выдохнул я. Отец положил руку мне на плечо. – Но если ты решишь плыть, то она может превратиться и в судно тоже. – Он вытащил спичку и воткнул ее в крышку. – Видишь? Теперь ты можешь пройти вдоль берега, например, в Рёсте. – Пап, мне больше нравится ездить на машине. – Отлично, Барнум. Только не забывай о левостороннем движении в Швеции. – Отец прикурил сигарету от мачты, и коробок снова превратился в машину, в «бьюик», просторный для нас всех. Я лег животом на карту и начал свое путешествие из Осло на юг. Растрясло меня раньше, чем я добрался до Свинесюнда, а Скагерак вообще доконал. Я не заметил, как мама относила меня в постель. Я думал лишь об одном – как бы не вырвало. Больно крутыми оказались повороты. И скорость запредельная. Луна висит в заднем стекле, как золотой руль. Я паркуюсь. Ночь – это гараж. Фред спит беспокойно. Каждый раз, когда ты закрываешь глаза, ты делаешь скачок вперед. Одно моргание равноценно одному кадру фильма о твоей жизни. Во сне я склеиваю куски пленки, сращиваю время так, чтобы у водянистого студня получился крепенький срез. Я маленький божок, который вырезает все, чего не было в сценарии. А когда отец будит нас, комната залита светом, лето и у мамы день рождения.

(божественная комедия)

И мы крадемся к маме. Первым идет отец, он несет зажженную свечу, но ее пламя едва различимо в свете солнца, затопившего комнату. Болетта напекла, как она утверждает, плюшек, но я думаю, что она вчера купила их на Майорстюен, а сегодня погрела в печке и понатыкала лишних изюмок. У нас с Фредом готово по подарку для мамы. Мы останавливаемся в дверях и поем именинную песню Happy Birthday! Отец старается громче всех. У него узел на халате расплелся. Мы выводим второй куплет. Мама тихо лежит в кровати спиной к нам и головы не поворачивает. Мы тоже замолкаем. Отец приходит в нетерпение и тихо окликает: – Вера! С днем рождения! – Никакого ответа. Она или спит, или не желает нас слышать. Болетта хмурится. – Пожалуй, оставим ее на время одну, – говорит она. Фред бледен, плоский пакетик с подарком он сжимает обеими руками. Отец принимается спорить: – Так не пойдет. У нее день рождения! – Его голос задувает свечку, и тут наконец мама поворачивается. Лицо серое, изможденное, я едва узнаю ее. Волосы висят космами, как будто она ни разу в жизни не наведывалась в парикмахерскую. Она смотрит на нас огромными сухими глазами. Может, не узнает нас? И принимает за чужаков, нагло вломившихся в спальню? Мне страшно так, как не было, наверно, еще никогда в жизни. На глаза наворачиваются слезы, но я не решаюсь зареветь, лишь всхлипываю. Фред лягает меня по ноге. Отец идет к кровати. Болетта удерживает его за плечо, но он стряхивает ее руку. Он озадачен и обижен. – Вера, ты не заболела? – Мама отлепляется от подушки. – Сколько мне лет сегодня? – спрашивает она. Отец останавливается. Издает смешок. – Так, так, ты и это забыла, – говорит он. – Сколько мне лет? – настырно повторяет мама. Я было открывают рот, но Фред лягает меня еще больнее. Поэтому отвечает отец. – Дорогая, – говорит он, – сегодня тебе ровно тридцать пять лет. Ни днем меньше и ни часом больше. – Мама сползает опять лицом в подушку, она пластается по кровати, как тень. – И что я получила от жизни? – спрашивает она. И сама же отвечает: – Ничего! – и лупит по матрасу. Мне хочется, чтоб она перестала так говорить. Как выжить, если твоя мама несчастна и все ей безразлично? Она сердится на нас, это понятно, хотя чем мы провинились? Я сжимаю зубы так, что сводит скулы. Болетта отставляет поднос с кофе и булочками. – Ну, ну, – шепчет она. Отец стоит как в воду опущенный и пытается изобразить улыбку. – Ничего? Ты чуточку преувеличиваешь, верно? – Мама вперяет в него глаза, в которых горит такая ненависть, какой я сроду не видел. – Преувеличиваю?! Ну, Арнольд Нильсен, расскажи мне – что я получила от жизни?! – Отец задумывается. – Во-первых, ты получила двух отличных парней, – говорит он. Мама заливается слезами. Фред подходит к ней и кладет на одеяло свой подарок. – Поздравляю с днем рождения, мама, – говорит он громко. Помешкав, мама нерасторопными руками медленно вскрывает обертку. Это хлебница. Фред сделал ее на труде. Сверху он выжег МАМЕ ОТ ФРЕДА оплывшими коричневыми буквами, они еще пахнут жженым, и нет ни одной ошибочки. Но мама едва ли замечает все это. – Спасибо, – только и буркает она чуть слышно. На лице Фреда проштамповано «разочарование», он сглатывает, чтобы скрыть его, да где там. Отец хлопает его по плечу. Фред фыркает и вырывается. Настает моя очередь. Я вручаю маме свой подарок. Она разворачивает его так же устало: мол, все пустое. Это кольцо для салфетки. – Спасибо, – бормочет она, не глядя на меня. Потом она запихивает хлебницу и кольцо в тумбочку и прячется под одеяло. Отец в растерянности. – Ну вот, – говорит он, – теперь нам не хватает лишь хлеба и салфетки. – Из кровати ни звука. – Раз ты получила хлебницу и кольцо для салфетки, – растолковываю я. Отец громко смеется. В одиночку. Мама смотрит на него самыми узкими на весь Фагерборг глазами. – Если тебе нечего дать мне, кроме твоего фальшивого смеха, убирайся! – Отец не уходит. Он оскорблен. До глубины души. Но он не уходит. Он потуже затягивает ослабший пояс халата. Болетта приносит «Малагу» и щедро наливает полный стакан, но мама не желает пить. Тогда Болетта выпивает его сама, а я втягиваю сладкий и жаркий аромат, и на пьянящее мгновение он заставляет меня отвлечься и забыть, что у мамы день рождения, что она несчастна и не радуется подаркам, которые мы ей сделали. – Я даю тебе не свой смех, – дрожащим голосом говорит отец. – А что ж тогда? – спрашивает мама, не глядя на него. Болетта подливает «Малаги» в стакан. Но маму она по-прежнему не прельщает. Я оглядываюсь на Фреда. Он сжал кулаки. Отец подходит поближе к кровати. – Я даю тебе не свой смех, – повторяет он, – а твой. Я заставляю тебя смеяться. – Давно уж нет, – шепчет мама. В ответ на такое несуразное заявление отец долго качает головой. – Это что же, я пересек всю Европу с чемоданом, полным аплодисментов, а не могу рассмешить Веру Нильсен с Киркевейен? – Мама вздыхает и отгоняет его взмахом узкой руки, пальцы болтаются, как неживые. Вот я и узнал. Мы ей надоели. Мы ей больше не нужны. У меня сводит болью внизу живота. И жжет где-то пониже сердца. И вот тогда отец откалывает-таки коленце в коронных своих традициях. Вернее всего, он выжидал именно этот момент, поставил все на одну карту. Молча, сгорбившись, он плетется к двери. Вдруг – останавливается. Поворачивается к нам. Расправляет плечи и щелкает пальцами, словно вспомнив, что забыл сказать еще кое-что. А затем он переиначивает ситуацию. Выворачивает тягостный момент наизнанку – и завоевывает публику. Он превращает невыносимое в нечто, с чем можно жить. Выжимает смех из уныния. Я так жалею, что он не сказал этого сразу, с самого начала! – Если я теперь не могу рассмешить тебя, может, мне позволено будет пригласить тебя в поездку по Италии? – В спальне делается совершенно тихо. Мы все выкатываем глаза на отца. Он качается на носках своих старых тапок, нащупывает в кармане халата половину сигары и вставляет ее в рот. Даже лежащая в кровати мама теряет безразличие и недолго удерживается от того, чтобы не повернуться к нам. – О чем ты говоришь? – спрашивает Болетта. – Я говорю о прославленной Италии, – отвечает отец. Болетта громко прочищает нос и добавляет себе «Малаги». Медленно приподнимается мама. – Италии? – шепчет она. Вот он – триумф. Отец заставил-таки разрумяниться мамины щеки и распушиться ее волосы. Он завоевал ее, в очередной раз. Отец бросает на меня быстрый взгляд через плечо, как будто мы сделали это сообща, как будто с помощью хлебницы, кольца для салфетки и мечты об Италии мы вместе вернули мамино расположение августовским утром 1960 года, в день ее тридцатипятилетия. Отец прячет сигару на место в карман и присаживается на кровать. Он невозмутим и спокоен. Ловко повязав нас по рукам и ногам, он затягивает путы, затягивает до предела, пока они не начинают лопаться, пока мама не поднимает руку, чтобы вытрясти из него подробности. В эту последнюю секунду он упреждает ее словами: – Однажды ты поехала со мной на остров на Крайнем Севере, чтобы окрестить Барнума. На этот раз я хочу позвать тебя далеко на юг. – Мама снова замолкает. Глаза как два вопросительных знака. Теперь отцова очередь вздыхать, не тяжело, нет, добродушно и покровительственно. – Чем плоха идея проведать Флеминга Бранта, дружка-некрофила Пра из Белладжо? – Болетта топочет ногами: – Он лишь написал некролог, Арнольд Нильсен! И спасибо ему, не надо его трогать! – Отец смеется: – Сказавши «А», говори «Б». Ну, ты едешь? – Нам это не по карману, – шепчет мама. Отец лишь пожимает плечами, смакуя удовольствие. – Смотря что у кого в кармане, – говорит он и движением фокусника вынимает из халата пакет, снимает с него коричневую обертку, и мы видим, что это деньги, пачки купюр, мы перестаем дышать и подаемся ближе. Я беру Фреда за руку, он не вырывает ее. – Итальянские лиры, – шепчет отец. Болетта сморкается оглушительнее прежнего и заявляет, что этому богатству цена пол-эре. Но отец пропускает ее слова мимо ушей. Ему более любо смотреть на маму, она берет одну бумажку и тут же роняет ее, быстро и недоверчиво, и становится собой обычной. – Где ты взял деньги? – спрашивает она. Отец понимает, что так он сдаст отвоеванные позиции, что нужно идти в наступление и раздавить сомнение и недоверие в зародыше. Ответ у него наготове. – Это окончательный расчет за «бьюик», дорогая, – говорит он. И чмокает маму в щеку. Не вызывая сопротивления. Болетта почти что вклинивается между ними. – И как же мы, по-твоему, отправимся в Италию? Пешком, на своих двоих? – Отец смотрит на нее с бесконечно терпеливым выражением лица. Сейчас он увенчает возведенную конструкцию своего триумфа шпилем: он решил превзойти самого себя. Сегодня он точно на равных с Всемогущим. – Я думал, проще поехать на машине, – говорит он. И машет в сторону окна. Мы кидаемся к нему, рывком сдвигая занавески. Там внизу, на углу стоит единственный на всю улицу автомобиль. Не «бьюик-роудмастер», конечно. Скорее черный ящик на колесах. «Вольво-дуэт». А себе отец купил новые шоферские перчатки из черной кожи. Он обнимает маму. – С днем рождения, любимая! – говорит он.

Тем же вечером мама спрашивает, понизив голос: – Где ты взял машину? – Я лежу в кровати и прислушиваюсь. Мне слышно, как отец прокашливается, вышагивая круг по комнате. – Я расскажу самое главное, – говорит он. – Сделай милость! – Это гремит голос Болетты. – Ш-ш-ш, – шипит мама. – Один друг был мне должен, – говорит отец. – Что за друг? – спрашивает мама. Раскатывается отцов смех. – У меня много друзей, – отвечает он.

Ночью я не могу заснуть. Радость лишает меня сна. Мы поедем в отпуск. В заграничное путешествие. Я получил от отца итальянскую монетку – привыкать. Лира невесомая на ощупь и стоит меньше одного эре. Легковесная монетка зримо напоминает мне, как мрачна и печальна была утром мама, мажет дегтем мою радость. Что же я смогу купить на эту денежку? И что стану делать с покупкой? Я роняю монетку на пол, но не слышу удара об пол. – Чего мама так огорчалась? – осторожно спрашиваю я. Но Фреда нет, и ответа нет.

Выехали мы через два дня. Отец вел, мама была штурманом, а мы с Фредом помещались по бокам от Болетты, она куксилась и расселась так, что мы оба впечатались щеками в окна. Часа в четыре утра, не позже, мы спустились по улице Якоба Ола и, покинув сонный, безлюдный – еще и почтальоны не проснулись – город, на черной таратайке, забитой чемоданами, сумками, термосами, канистрами с бензином, спальниками, кремом от солнца, покатили вдоль фьорда, походившего на натертый воском линолеум, ибо дорогу на Мосс сумела отыскать даже мама. Но на подъезде к нему маму укачало, отцу пришлось съехать на обочину, мама стала коленями в грязь, и ее долго рвало. Причина могла быть и в том, что рессор в «вольво-дуэте» меньше, чем даже в санях. Голова у нее закружилась от необходимости сверяться с картой на скорости шестьдесят километров в час, поставил диагноз отец. – Это плохо кончится! – сказала Болетта с прежней непримиримостью. – Плохо? – спросил отец. Мы ждали, выйдя из машины. Отличное утро, если не считать мамы. Она по-прежнему стояла на четвереньках. Болетта указала на нее: – Ты не видишь, что от такой езды люди заболевают? – Отец закурил. – Понятно, что у человека нет привычки ездить, если он всю жизнь сидит на одном месте, – сказал он. Болетта придвинулась к нему. – Помолчи! – крикнула она. Отец только засмеялся. – Насколько я помню, морская болезнь настигает ее еще на суше. – Но Болетта не сдавалась. – Тревожить покой мертвых большой грех, – прошептала она. Отец вытаращил глаза: – Мертвых? Разве Флеминг Брант умер? – Болетта завелась не на шутку. – Об этом мне, Арнольд Нильсен, ничего не известно. Но Пра преставилась, и мы не должны тревожить ее покой! – Мама поднялась на ноги и втянула воздух. – Поедемте, – сказала она. Отец хлопнул в ладоши, секунду подумал и потом показал на меня: – Барнум, теперь ты следишь по карте!

Я поменялся местами с мамой. Я стал штурманом. И сидел рядом с отцом. Ему пришлось подложить три подушки, чтобы рулить на должной высоте. А под меня подсунули спальник Фреда. Обзор прекрасный. Я разложил на коленях карту Европы и пальцем вел по красным линиям. Мы снова пустились в дорогу. Одно время я думал, что до Италии можно докатиться, дорога все время под горку, важно не проехать на красный на Майорстюен, а там дело сделано. Но теперь я осведомлен больше. Дорога идет то вверх, то вниз, а срезать нигде нельзя. Штурман обязан помнить про это. – Далеко до Хельсинкборга? – спрашивает отец. – От Осло до Хельсинкборга пятьсот шестьдесят пять километров, но шесть норвежских миль мы уже проехали, – рапортую я. – Тогда мы погрузимся на паром еще до обеда, – удовлетворенно кивает отец. – Паром идет до Хельсингёра двадцать пять минут, – докладываю я. – Молодчина, Барнум! – Отец потрепал меня по ляжке. – Моська, а до луны сколько? – спросил Фред. Даже Болетта засмеялась. Мы опустили окна и ели подсушенные булочки. Кроме нашей, машин на дороге не было. По бездорожью прошумел поезд. Нам помахали из последнего вагона. Мы ответили тем же. Солнце выкатилось на провисшее небо и пролило свет на все, воздух был ясным и мягким. Попадись мы сейчас на глаза Господу, он мог бы принять машину, внутри которой тряслись мы, за спичечный коробок, который гонит ветром вдоль по земному шарику, расстелившемуся во Вселенной.

В Свинесюнде мы заправились бензином и купили в киоске минералку и шоколадные вафли «Быстрый завтрак». Мама с Болеттой стояли в очереди в туалет, а отцу пришлось предъявить на посту ворох бумаг. И вот нас пропустили через границу. Я не почувствовал разницы, кроме левостороннего движения. В том месте, где Норвегия превращалась в Швецию, не было даже надолба на дороге, и небо осталось прежним. – Сколько до Хельсинкборга, сынок? – спросил отец по-шведски. В этом, наверно, и фокус пребывания за границей. Что сразу начинаешь говорить на шведском. А когда мы пересечем границу Италии, наверно, по-итальянски заговорим? Я старательно сосчитал по карте: – Четыреста двадцать пять километров, папа. – Сам я говорил все еще по-норвежски, если слух меня не обманывал. – А до Гётеборга? – Я стал складывать маленькие циферки, написанные вдоль дорог, я складывал и складывал. Глаза замылились. С ними приключилась морская болезнь, но шоколада вафельного я тоже наелся зря. – Одиннадцать миль, – прошептал я. – Тогда мы, пожалуй, можем туда заскочить? – В желудке у меня гукался барабан. Я сглатывал, сглатывал. Границы, дороги, города и озера слились воедино в страну с неизвестным мне названием. А если я не выношу левостороннего движения? Отец кинул на меня быстрый взгляд: – Ты в порядке? – Полном, – ответил я. Наконец и я заговорил по-шведски. И тут же меня вырвало. Вырвало ровнехонько на карту, щиток, руль и ветровое стекло тоже. Отец ударил по тормозам, мама вскрикнула, Фред заржал, Болетта не проснулась, а автобус объехал нас и погудел. Я вывалился в кювет и изверг остатки. Рвота била изо рта, носа, ушей. Из всех щелей. С тех пор меня начинает мутить при одной мысли о циферках или взгляде на карту. Я завалил экзамен по географии и не получил прав. Моя карьера автомобильного штурмана закончилась там, в Швеции, в кювете, в трех километрах от границы. Мама повесила карту просушиться. Болетта достала мне чистую одежду. Отец отмывал машину, а Фред забрался на дерево и отказался слезать. Но когда я проснулся в следующий раз, он сидел впереди рядом с отцом, а я валялся, как куль, сзади между Болеттой и мамой. Пахло морем. Я сел. На той стороне виднелась Дания. Мы простояли час в очереди. Наконец заехали на паром. И бегом припустили на верхнюю палубу, потому что если видишь горизонт, то не укачивает. Посредине пролива Эресунн отец перешел на датский. – Как насчет датского пива, Болетта? – спросил он. Но она не удостоила его ответом, она повернулась спиной и ушла в салон. Чем дальше мы продвигались на юг, тем несговорчивее делалась она. Она не желала заехать в Кёге взглянуть на дом, в котором родилась Пра, и отказывалась пойти в зоосад посмотреть на овцебыков, прямых потомков тех парнокопытных, которых, невзирая ни на что, доставил-таки в столицу королевства в декабре 1900 года парусник «Антарктика». – Тревожить покой мертвых большой грех, – продолжала твердить она.