Текст книги "Похищенная синьора"

Часть 2
В огонь

Анна

Париж, Франция

1939 год

Анна,

я знаю, что, прочитав мое письмо, ты сразу бросишься меня искать. Но если я для тебя хоть что-то значу, не делай этого. Не могу тебе ничего объяснить, поскольку тем самым подвергну опасности нас обоих, да и в любом случае я не представляю, с чего начать.

Кики вообще не в курсе, так что можешь ее не расспрашивать.

Просто доверься мне.

Марсель

* * *

Анна, оглядываясь назад, в прошлое, пребывала в уверенности, что «Мона Лиза» ее спасла. Но когда она впервые попыталась объяснить это Эмилю – они в тот момент пили вино за столиком на тротуаре у кафе, мысль почему-то прозвучала глуповато. Эмиль поджимал губы, один уголок рта у него дергался то и дело в снисходительной полуусмешке, пока Анна рассказывала ему о своем первом визите в просторные галереи Лувра в свои школьные годы. Она помнила звонкое эхо шагов, отблески рассеянного света, серую униформу, простодушные восклицания детей, гомонящей гусиной стайкой переходивших из одного зала в другой. А потом экскурсовод хлопнула в ладоши, призывая к тишине школьниц, взволнованных редкой оказией вырваться из унылой классной комнаты, Анна подняла глаза, увидела на стене лицо синьоры с таинственной улыбкой – и внезапно мир обрел фокус, словно в объективе фотоаппарата навели резкость.

Доводилось ли девочкам слышать о том, поинтересовалась экскурсовод, что Мона Лиза – реальная историческая личность, что она жила и дышала на нашей земле, что она улыбалась самому Леонардо да Винчи? Экскурсовод поведала, что Лиза Герардини была женой флорентийского шелкодела и торговца тканями Франческо дель Джокондо, но ей предстояло стать символической фигурой, воплощенным идеалом красоты, олицетворением самого2 итальянского Ренессанса, а имя человека, который написал ее портрет, сделалось одним из самых известных в истории человечества. Художник увековечил не только облик женщины, которая сидит, скромно сложив руки, но образ целой эпохи в одном-единственном портрете.

Анна слышала о La Joconde, разумеется, однако в тот день, стоя перед картиной, впервые внимательно всмотрелась в ее лицо. Да, синьора улыбалась, но это был лишь намек, зарождение улыбки, еще недоступной зрению. Анне тогда показалось, что в выражении лица Лизы таится меланхолия, возможно даже скорбь.

Юная Анна была так поглощена рассказом экскурсовода о Лизе Герардини и загадочным выражением лица флорентийки, что на несколько минут забыла обо всем прочем. Она забыла о том, что ее мать предпочитает проводить вечера в кабаре, вместо того чтобы кормить детей ужином. Забыла, что ей нужно вовремя забрать младшего брата – он рассчитывает на нее в отсутствие матери и будет скучать на школьном дворе в одиночестве, пока Анна за ним не придет. Забыла все истории, придуманные об отце – что он был дипломатом из далекой страны, что он потерпел кораблекрушение, что он работает разведчиком. Забыла о дюжине мелких хлопот, которые ждали ее дома – надо было заштопать варежки, вычистить кастрюли, постирать и развесить белье.

Вместо этого флорентийская синьора, жившая много веков назад, заставила Анну задуматься о чем-то большем. О чем-то намного большем, чем ее собственное существование. О вещах, которые наполняют жизнь тайной и придают ей смысл. О необъятном океане истории и о мире за пределами ее привычного мирка. Анна тогда еще ничего не знала об искусстве, но женщина на картине зажгла в ее сердце искру любопытства, взбудоражила воображение.

В последующие годы Анна много читала об искусстве. Она приходила в Лувр каждую неделю, когда музей на несколько часов открывал свои двери для бесплатного посещения, и всякий раз надолго задерживалась перед портретом флорентийки, пытаясь разгадать секрет ее улыбки.

По окончании лицея Анна пришла в Лувр работать.

* * *

Под оглушительное стаккато клавиш пишущей машинки Анна, не переставая печатать, бросила взгляд на черные буквы, появлявшиеся из-под красящей ленты на бумаге.

ОСИРИС. ЕГИПЕТ. ДРЕВНЕЕ ЦАРСТВО

Инвентарный номер E 115

Красный 1

Клац, клац, клац, дзынь… Она дернула рычаг, чтобы передвинуть каретку шумной, дребезжащей «Оливетти» к началу новой строки. Щурясь от резкого света настольной лампы, взглянула на настенные часы и подумала, не пора ли домой. В обычный день она ушла бы с работы в луврском архиве несколько часов назад. Забежала бы в квартиру сменить строгую рабочую одежду на любимое красное платье, подходящую к нему cloche[6]6
   Женская шляпка-«колокольчик», модная в 1920-х – начале 1930-х г. (фр.)


[Закрыть] и кожаные туфли цвета каберне на каблуках, взяла бы Эмиля под руку, и они вместе отправились бы в любимый местный ресторанчик ужинать жареными стейками или в Латинский квартал на скрипичный концерт.

Но сейчас, следя за перемещением секундной стрелки по циферблату, Анна вдруг поняла, что Кики даже и не заметит, вернулась она сегодня домой или нет, Марсель наверняка уже спит – устал за день караулить произведения искусства в этом же музее, куда Анна сама устроила его охранником, – а Эмиль… Эмиль ее больше не ждет, с того самого кошмарного вечера, когда сказал ей, что любит одну из ее самых близких подруг. В тот миг Анна потеряла одновременно любимого мужчину, лучшую подругу и надежду обустроить свою жизнь. Мелькнула болезненная мысль, что ее совсем никто не ждет.

Девушка с глубоким вздохом откинулась на спинку металлического стула. Спешить ей некуда, значит можно еще поработать. Она провела пальцем по строчкам на странице с описью египетских древностей, лежавшей на столе. Большинство людей сочли бы эти стопки бумаги с сухим перечислением инвентарных номеров, дат и сведений о происхождении экспонатов воплощением скуки. Но для Анны в каждой строчке таилась целая история – история уникального творения рук человеческих, его приобретения, хранения, путешествий из коллекции в коллекцию и даже похищений. Больше всего в этом захватывающем море информации ее поражало, сколько предметов искусства и материальной культуры попали в Лувр неправедными путями: бесценные древности похищали из гробниц и вывозили на кораблях, иконы выносили из церквей, картины Старых мастеров попросту снимали со стен в чужих домах и привозили во Францию солдаты во время Наполеоновских войн.

Анна потерла щеки и постаралась поудобнее устроиться на жестком стуле. Раз уж она собралась трудиться всю ночь, надо, чтобы в голове прояснилось. Она была всего лишь машинисткой, но в работе ей требовались точность и собранность. Если она пропустит хоть одну строчку текста, от этого будет зависеть судьба бесценных произведений искусства – вместо того чтобы вернуться на свое место, какое-нибудь из них попросту потеряется из-за ее ошибки. Она попыталась сосредоточиться под треск чужих печатных машинок в ярком свете дюжины настольных ламп вокруг и не обращать внимания на внутренний голос, который нашептывал, что ей наверняка суждено до конца жизни оставаться прилежной одинокой машинисткой, что, возможно, больше никто и никогда не будет ее ждать…

– Нужен перерыв? – Люси, главный архивариус, остановилась возле Анны, глядя на нее с грустью и сочувствием – быть может, прочла затаенное отчаяние в выражении ее лица? Сама Люси выглядела сейчас как и весь остальной персонал Лувра – воплощение кипучего энтузиазма, странным образом смешанного с изможденностью. Ее тусклые каштановые волосы были собраны в пучок на затылке; на бледной коже отчетливо обозначились морщинки в уголках глаз. Но скупая улыбка, как и сочувствие были искренними.

Анна тоже постаралась ответить улыбкой в знак признательности за заботу.

– Нет времени на усталость. – Она похлопала ладонью по стопке описей, которые нужно было перепечатать.

Люси обвела утомленным взором хранилище архива. Коридоры и проходы здесь повсюду были заставлены новыми деревянными ящиками, заслонявшими шкафы с папками.

– Когда закончишь страницу, найди меня. Хочу тебе кое-что показать.

Анна проводила взглядом изящную фигуру начальницы, растворившуюся в полумраке коридора.

Ей сделалось не по себе – не приходилось сомневаться, что сюрприз, обещанный Люси, едва ли будет приятным. Хорошие новости тем летом оказались в дефиците, после того как президент Лебрен посоветовал дирекции Лувра готовиться к нападению Германии. Каждый сотрудник музея, даже распоследняя помощница архивариуса вроде нее с тех пор были привлечены к инвентаризации, консервированию и упаковке экспонатов.

Сейчас, когда время перевалило за полночь, Анна, шагая по галереям, видела музейных хранителей, озабоченно и молча сновавших в разных направлениях. Всё, от египетских мумий до живописных полотен Наполеоновской эпохи, уже было упаковано в сколоченные на скорую руку деревянные ящики и промаркировано буквами MN – Musées Nationaux[7]7
   Национальные музеи (фр.).


[Закрыть]. Анне казалось до слез неправильным и нечестным снимать со стен бесценные картины, вытаскивать холсты из рам… Как будто в замке, населенном благородными рыцарями, объявили срочную эвакуацию. Это было несправедливо. Она знала, что многие из хранившихся в музее произведений искусства уже и раньше подвергались опасности, но у нее сжималось сердце при мысли о том, что эти сокровища окажутся под прицелом. Коллекции экспонатов занимали тринадцать километров галерей – и все это предстояло упаковать. Задача казалась невыполнимой, и теперь уже Анна не удивлялась, что Лувр не только отозвал персонал из отпусков, но и набрал множество волонтеров, и что даже таким незначительным сотрудникам, как она, приходится работать по ночам.

Люси нашлась в галерее с экспозицией наполеоновских коронационных регалий – стояла там со стопкой листов в руках. Заметив вошедшую Анну, она поманила ее к себе:

– Наверное, это совсем не то, чего ты ожидала, когда устраивалась сюда на работу…

– Но я всегда хотела работать в Лувре, со школьных лет, – честно призналась Анна. – Где же мне еще быть, как не здесь? – Она замолчала, внезапно подумав, что, засиживаясь в музее за полночь, спасает себя от возвращения в пустую квартиру к суровой реальности собственной жизни и к мыслям о том, что ей некуда больше идти.

Люси улыбнулась, и ее лицо просияло на миг, а потом снова сделалось озабоченным:

– Понимаю. И надеюсь, что мы все сюда еще вернемся.

– Вы правда думаете, что немцы могут тут все уничтожить? – спросила Анна.

Люси, закусив губу, кивнула и посмотрела сквозь стекло на корону императрицы Евгении:

– Или, скорее, разграбить. Так или иначе, мы знаем, что делать. Это наша третья эвакуация.

Анна слышала о том, как Лувр вывозил свои сокровища во время Великой войны[8]8
   Великой войной в Европе называли Первую мировую (1914–1918).


[Закрыть]. «Мону Лизу» и множество других шедевров запаковали и отправили тогда на грузовиках, повозках и в железнодорожных вагонах на юг, за семьсот километров, в надежное убежище – средневековую якобинскую церковь в Тулузе. Теперь персонал Лувра снова пребывал в ажитации – люди понимали, что может случиться, если не принять меры со всей поспешностью.

Анна подошла к огромному окну и посмотрела вниз, на один из внутренних дворов Лувра. За мешками с песком почти не видно было выстроившейся там вереницы грузовиков. Люси проследила за ее взглядом.

– У месье Жожара возникли трудности с получением необходимого количества грузовиков. Ему нужны тридцать, но насколько я слышала, пока есть только двенадцать. Он пытается сейчас договориться еще о пяти. Нам сгодится любой грузовик, который удастся найти в городе.

– Куда увезут экспонаты? – спросила Анна, глядя на силуэты машин, смутно вырисовывавшиеся в темноте величественного, просторного двора.

Люси поколебалась, прежде чем ответить:

– В какое-нибудь безопасное место. Вернее, в разные безопасные места.

Анна кивнула. Действительно, невозможно было представить себе одно здание, безопасное и одновременно достаточно большое, чтобы вместить «Мону Лизу» и тысячи других сокровищ.

Они с Люси направились в ближайший коридор, где кипела бурная деятельность. Анна мельком заметила мраморную скульптуру, обложенную мешками с песком, и застыла, пораженная, узнав статую прекрасной древнегреческой богини без рук.

– Венера Милосская, – растерянно пробормотала девушка. – Но ее же нельзя оставлять!

Люси сурово покачала головой:

– Она останется. И «Рабы» Микеланджело – тоже. Эти скульптуры слишком хрупкие, перевозить их рискованно. Смотри, Анна, вот что я хотела тебе показать. – Люси остановилась в коридоре. Вдоль одной стены здесь были ровно расставлены деревянные ящики. Начальница архива провела пальцами по одному из них. – Ты, должно быть, уже убедилась, что составление точных описей – важнейшая часть всей нашей операции.

Анна посмотрела на номер, написанный на ящике, и поняла, что он уже встречался ей в рукописных листах, которые лежали рядом с ее пишущей машинкой.

– За последние несколько часов я перепечатала тысячи таких номеров. А что означает вот это? – Она указала на зеленый кружок, нарисованный на боку ящика.

– Приоритет, – пояснила Люси. – Красный кружок говорит о том, что содержимое ящика имеет высочайшую ценность. Зеленый – ценность поменьше. Желтый – еще меньше.

Анна пробежала взглядом по ящикам, изумляясь простоте этой цветовой системы обозначений – и ее масштабу. Тысячи ящиков в галереях музея были подписаны и промаркированы. От осознания сути происходящего девушка похолодела. Она была рада, что не ей приходится делать выбор. Египетские, греческие, римские древности, портреты королевских династий, скульптуры Микеланджело, вся Луврская библиотека и архивы… Как тут принять правильное решение, определяя, что спасать в первую очередь?

– У нас еще столько дел, а время поджимает, – сказала Люси. – Месье Жожар попросил отобрать несколько надежных сотрудников архива, которые поедут с нами. И первый человек, о ком я подумала, – это ты. – Люси посмотрела Анне в глаза.

– Я? – Девушка невольно открыла рот от неожиданности. – А куда нужно ехать?

– Сопровождать эти сокровища. – Люси указала на расставленные вдоль стены ящики.

– Но я… – растерялась Анна, – я всего лишь машинистка…

– Может, и так, но ты одна из самых ответственных работниц, которых я знаю. – Люси на мгновение сжала руку Анны. – Прежде чем включить тебя в список, я должна была спросить, согласна ли ты. Мы проведем в пути… увы, я не знаю, сколько времени. И я не вправе назвать тебе место назначения. Могу лишь сказать, что мы поедем в надежное укрытие в провинции, вдали от городов. Дирекция Лувра, разумеется, обеспечит нас питанием и ночлегом. Мне понадобится много помощников.

Анна понимала, какое бремя на нее возлагают. Одно дело – перепечатывать инвентарные номера, и совсем другое – сопровождать бесценные произведения искусства на пути в неизвестность. А уж взять на себя ответственность за их безопасность… Неподъемный груз.

Люси между тем продолжала:

– Я ничего не знаю о твоем семейном положении. У многих из нас есть мужья, жены, дети. Нелегкое дело – попросить кого-то бросить все и покинуть Париж на машине, груженной музейными экспонатами. Мы с Андре, моим мужем, отправили нашу дочь Фредерику к родственникам в деревню. А сами, конечно же, поедем с остальным персоналом музея. Учитывая наши должности в Лувре, мы просто не можем отказаться.

Вопрос о семейном положении окончательно смутил Анну. На миг у нее в голове мелькнула мысль об Эмиле, но девушка тотчас ее прогнала. Затем она подумала об обветшалой квартирке, которую делила с матерью – когда та считала возможным вернуться ненадолго из кабаре – и братом.

– Обдумай все хорошенько, – начала Люси. – Но ответ от тебя мне нужно получить как можно скорее, потому что…

– Я еду, – перебила ее Анна.

Начальница архива вскинула бровь. Последовала долгая пауза. Анна взглянула в темные, выразительные глаза Люси, поблескивавшие в полумраке, и отвернулась.

– Я хочу, чтобы ты была уверена в своем решении. Неизвестно, когда мы снова увидим Париж.

Анна вспомнила о своей первой встрече с «Моной Лизой» много лет назад, затем о пустом прямоугольнике на стене в том месте, где еще вчера висел знаменитый портрет флорентийской синьоры. Люси сказала – один красный кружок на ящике означает, что произведение искусства, которое находится в нем, обладает высочайшей ценностью. А сегодня Анна впервые увидела три кружка. Три красных кружка. Бесценный экспонат. Уникальный. Неповторимый.

Анна снова посмотрела Люси в лицо:

– Я уверена. И брата с собой приведу. Когда мы выезжаем?

Люси устало улыбнулась ей:

– Иди домой, собирай вещи. Первые грузовики отправятся на рассвете. Что-то мне подсказывает, что немцы будут здесь раньше, чем мы ожидаем.

* * *

Быть может, она поспешила сказать «да»? Не в характере Анны было принимать скоропалительные решения. Этим как раз отличался Марсель…

Засунув руки глубоко в карманы юбки, девушка шагала на север по луврскому двору Наполеона. Раньше, прогуливаясь вдоль величественного фасада музея, мимо бесчисленных колонн, изящных арок, она всегда восхищалась головокружительным масштабом этого сооружения и чувствовала себя покойно, безопасно. Сейчас же, когда у нее под ногами снова хрустел гравий на неосвещенном дворе, ей чудилось, что музей, ее любимый музей, тоже упакован в ящик, как «Мона Лиза». Фасады почти скрылись из виду за подпиравшими их строительными лесами с мешками песка. Перекрикивались рабочие, укрепляя эти конструкции, перебрасывали друг другу мешки, и те падали, поднимая облачка пыли в лунном свете. Больно было думать о том, что эти укрепления призваны защитить здание музея и все, что в нем останется, от уничтожения. Она вспомнила, с какой горечью Люси говорила о прошлых эвакуациях – капля этой горечи просочилась и в ее собственное сердце. Как кому-то может прийти в голову уничтожить лучшие достижения творческой мысли человечества?

Париж всегда переполняла кипучая энергия жизни – в любое время суток здесь звучала музыка, и где-нибудь непременно били фонтаны света; даже глубокими ночами по улицам мчались машины и гуляли толпы людей. Но не сегодня. Переходя широкую авеню перед Гар-дю-Нор – Северным вокзалом, Анна обнаружила, что проезжая часть пуста и на тротуарах нет пешеходов. По пути ей встретились лишь несколько человек – они, словно тени, растворились в переулках. На больших улицах витрины магазинов были закрыты ставнями.

Дом, где жила Анна, стоял зажатый между другими такими же каменными домами, которые выстроились в линию вдоль замызганной узкой улочки на задворках Десятого округа. Поворачивая ключ в дверном замке парадной, она очень старалась не шуметь, а потом осторожно прокралась мимо двери консьержки – сил на диалог со старой мадам Бродёр, которая непременно выскочит оттуда и примется бранить ее за позднее возвращение, не было. Тихо шагая по ступенькам, Анна поднялась в квартиру, выходившую окнами на улицу.

Знакомый запах сырости тотчас окутал ее, когда она вошла и прикрыла за собой дверь – бесшумно, чтобы не разбудить брата. Было темно и тихо, только поскрипывали половицы у Анны под ногами. В полумраке проступали очертания кресел, доставшихся матери по наследству от далеких предков, – некогда эти предметы мебели казались изысканными и диковинными, но обветшали и теперь выглядели потрепанными и усталыми. Порой, возвращаясь с работы, Анна заставала мать в гостиной на продавленном диване, дрейфующую на зеленых волнах абсента, изготовленного собственноручно ее знакомым барменом; рядом, в керамической пепельнице на тумбочке, неизменно дымилась непогашенная самокрутка. Но сегодня в комнате было пусто.

Анна на ощупь добралась до маленькой кухни – капе2ль из крана выбивала несмолкающую дробь по раковине, покрытой ржавыми пятнами. Девушка выкрутила вентиль вправо, но течь не унялась. Глаза уже привыкли к темноте, и она направилась по коридору к маленькой спальне, которую делила с братом. Интересно, как Марсель воспримет известие о том, что она собирается уехать из Парижа с персоналом музея? Согласится ли отправиться с ней? Анна различила в полумраке очертания двух кроватей и старой лампы на шатком столике между ними. В детстве Анна и Марсель часами лежали в темноте, перешептываясь, жалуясь друг другу на мать, которая поручала дочери присматривать за непоседой сыном, пока сама пропадала на Монмартре.

Анна вошла в комнату, ожидая увидеть знакомую картину: в одном углу свою аккуратно заправленную кровать, в другом – разобранную, скомканную постель Марселя. Но она ошиблась – кровать брата тоже была аккуратно заправлена. Анна постояла секунду, вглядываясь в полумрак, затем подошла ближе и даже провела ладонью по ветхому покрывалу, словно Марсель мог затаиться под этой ровной поверхностью.

– Марсель, – позвала Анна, ей никто не ответил. – Марсель! – повторила она громче и огляделась. Открыла узкую дверь туалета. Никого.

Ну и где он пропадает на этот раз? Недавно она уже пыталась его расспрашивать, почему он так поздно приходит домой, но брат отвечал уклончиво. Вернувшись в спальню, девушка зажгла лампу на столике между кроватями и краем глаза увидела на подушке Марселя что-то белое. Оказалось, это сложенный пополам листок бумаги с ее именем, написанным небрежным почерком Марселя.

Через минуту Анна, хватаясь за кованые перила, уже бежала вниз по ветхим ступенькам. На пороге комнаты у основания лестницы ее поджидала мадам Бродёр – решительно заступила дорогу, скрестив руки на груди. Консьержка была в сером домашнем латаном халате, который всегда носила на дежурстве, как униформу; от вечно хмурого выражения лица по бокам рта у нее пролегли глубокие, резкие морщины.

– Что, тоже куда-то намылились посреди ночи, мадемуазель? Как и ваш братец?

– Вы видели Марселя? – запыхавшись, шагнула к ней Анна.

Консьержка кивнула:

– Пару часов назад. Разбудил меня еще до того, как вы явились, мчался по ступенькам с диким топотом, закинув на плечо вещмешок. – Она покачала головой. – Наверняка вляпался опять во что-то дурное, а?

Анна на секунду прикрыла глаза, но на провокацию мадам Бродёр не поддалась. Стало быть, Марсель ушел с вещами. Анна уже со счета сбилась, сколько раз ей приходилось вытаскивать брата из разных передряг, но старухе консьержке она ничего не ответила – молча прошла мимо нее и направилась к выходу на улицу.

– Но вы-то вроде приличная девушка, – бросила ей в спину мадам Бродёр, – не то что ваши родственнички. По их кривой дорожке не пойдете? Мадемуазель!…

* * *

Торопливо шагая к Монмартру, Анна старалась унять всполошенное сердце. В конце концов, Марсель пытается сбежать не в первый раз. Она помнила, как в детстве – в раннем детстве, когда ей еще приходилось подниматься на цыпочки, чтобы повернуть дверную ручку, – они с братом играли в крошечном саду возле их многоквартирного дома. Она отвернулась на секунду, чтобы напоить воображаемым чаем из шляпки желудя своего плюшевого зайца, а когда повернулась обратно, Марсель исчез. Уже тогда Анна знала, что звать на помощь Кики бесполезно. Теперь ей казалось странным и смешным, что двое малышей обращались к родной матери, произнося ее сценический псевдоним. В те годы они даже не знали ее настоящего имени, лишь много позже выяснилось, что мать зовут Анриетта. Но все взрослые вокруг называли ее только Кики – немудрено, что и для детей это стало вполне естественным. Потеряв Марселя из виду, Анна тогда бросилась к тротуару, громко окликая его, а потом увидела, что карапуз ковыляет к краю проезжей части. Он уже занес пухлую ножку над дорогой, когда Анна схватила его сзади и рванула на себя прямо из-под колес автомобиля, промчавшегося мимо в лязге металла. С тех пор она так и бегала за братом, настигая и спасая на самом краю. Бесчисленное множество раз находила ему работу, но Марсель, продержавшись на новом месте пару недель, все бросал под предлогом, что, мол, «подвернулся вариант получше», и попросту исчезал. Сколько было таких исчезновений, полуночных звонков по телефону, стычек с полицией, когда он проводил время в сомнительных компаниях…

Всего несколько недель назад Анна устроила брата в Лувр охранником. Она стояла перед старинным деревянным столом Жоржа Дюпона, главы службы безопасности музея, и этот здоровенный, быкоподобный господин, поглядывая на нее поверх очков, выслушивал ее заверения в том, что Марсель – очень ответственный молодой человек, а также честный, надежный, заслуживающий доверия. Все время, пока говорила, она держала пальцы скрещенными за спиной и старалась изо всех сил верить собственным словам. А теперь… Теперь Марсель, наверное, уже бросил работу, которую она добыла для него, поставив на кон свою репутацию.

И тем не менее у нее никогда не получалось долго сердиться на брата. Его улыбка становилась еще лучезарнее, а взгляд небесно-голубых глаз – простодушнее, если он что-нибудь замышлял. А уж когда Марсель заключал ее в дружеские объятия и благодарил за то, что она всегда за ним присматривает, Анна таяла и смягчалась окончательно. Они всю жизнь были верными друг другу спутниками на неведомом, изменчивом пути и соратниками в противостоянии всему миру. К тому же у Марселя было доброе сердце, Анна в этом не сомневалась. Но она не знала, сколько еще сможет терпеть его внезапные исчезновения.

На этот раз все было по-другому. Раньше Марсель никогда не оставлял ей записок. И никогда не просил, чтобы она его не искала.

Анна свернула с улицы в своем квартале на боковую дорожку и принялась подниматься по лестнице вверх по склону Монмартра. На полпути остановилась отдышаться. Окинула взглядом с высоты привычную панораму Парижа. Она ожидала увидеть шпили собора Нотр-Дам, словно выгравированные на фоне неба, но этой ночью готический храм превратился в расплывчатое черное пятно, и даже знаменитая Эйфелева башня растворилась во тьме – огни погасили, чтобы цели не видно было с воздуха.

Преодолев подъем, Анна повернула к улочкам, где кабаре, некогда пользовавшиеся почетом и славой, все еще принимали посетителей. Наверное, Монмартр по ночам казался бы ей, как и всем, прекрасным и удивительным, если бы не был так тесно связан в сознании Анны с годами треволнений из-за матери. Обычно местные улочки полнились смехом и звуками аккордеона, магазинчики, выстроившиеся вдоль извилистых мостовых, были ярко освещены, и владельцы многих из них выносили свой товар на тротуары, привлекая покупателей. Но не сегодня. Монмартр, как и весь город, накрыла пелена затемнения. Свет в витринах был погашен, большинство из них прятались за деревянными и металлическими ставнями. Несколько редких прохожих торопливо прошмыгнули мимо.

Кабаре, в котором мать Анны и Марселя проводила бо2льшую часть времени, однако, переливалось огнями. Анна всегда старалась обходить это заведение под названием La Cloche – «Колокол» – стороной, даже если мать предпочитала ночевать там, а не в их ветхой квартирке. Монмартрские кабаре давным-давно утратили свой глянец Belle Epoque[9]9
   Прекрасной эпохи (фр.). Исторический период в Европе с конца XIX в. до начала Первой мировой войны в 1914 г.


[Закрыть], которая и сама канула в прошлое, потеряли блеск и престиж последних пяти десятков лет и превратились в бездарные пародии на самих себя, прежних. Они пережили мировую войну, катастрофический спад в экономике и, как стареющие проститутки, повидавшие на своем веку все разнообразие унижений, вид имели потасканный, изнуренный, но еще хорохорились и подмалевывали фасады. То же самое можно было сказать и о коллегах Кики: ученицы самых престижных балетных школ, некогда подававшие большие надежды, ныне тщились продлить свое существование на сцене, собрать осколки былой жизни хотя бы в гримерках.

Анна вошла в кабаре через заднюю дверь, стараясь не обращать внимания на привычную тошнотворную смесь запахов – косметики, пота, рвоты и опилок. Мать она нашла свернувшейся клубком на узкой банкетке в одной из гримерок, посреди ворохов измятых платьев с блестками, рваных чулок и пустых жестянок из-под кремов и румян. По пути за кулисами она наткнулась взглядом на пару пыльных противогазов, валявшихся у деревянных подпорок сцены, брошенных давным-давно в суете и забытых. Это послужило ей напоминанием, что надо успеть вернуться в Лувр как можно раньше, ведь она пообещала Люси, что покинет Париж вместе с другими музейными работниками на рассвете. Когда еще доведется свидеться с матерью, было неизвестно, и от одной этой мысли в душе шевельнулась жалость.

– Кики, – позвала Анна, подергав бретельку ее поношенного зеленого платья. – Maman…[10]10
   Мама (фр.).


[Закрыть]

Кики приоткрыла сначала один налитый кровью глаз, затем второй.

– Chérie?..[11]11
   Милая?.. (фр.)


[Закрыть] – Голос прозвучал хрипло. Она ухватилась за протянутую дочерью руку и кое-как приняла сидячее положение на банкетке. – Ты что здесь делаешь?

«Прогресс», – подумала Анна. Зачастую, когда она приходила в кабаре, Кики и вовсе отказывалась просыпаться. Ее руку мать держала крепко.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказала Анна. – Ты слышишь меня? Послушай, пожалуйста.

Кики молча потянулась за недокуренной сигаретой, лежавшей в пепельнице на столике у банкетки.

– Кики, – повторила Анна. – Послушай меня. Марсель сбежал.

– Сбежал? – Кики икнула и хихикнула. – Вот уж удивила. Мальчишка весь в отца. – Она чиркнула спичкой, раскурила мятый бычок и, глубоко затянувшись, уставилась на дочь, щурясь от дыма.

В гримерке, заваленной ворохами пестрых платьев, Анна чувствовала себя глуповато в строгой белой блузке, серо-коричневой юбке и поношенных кожаных туфлях.

– Он оставил записку, – продолжила девушка и протянула матери сложенный листок бумаги. – К тебе не заходил?

– Кто, Марсель? – Кики фыркнула. – Этот ребенок не считает нужным со мной откровенничать. – Она встала, помассировала поясницу и принялась копаться в барахле на туалетном столике. – Который час?

– Скоро уже рассветет, – сказала Анна. – У тебя есть предположения, куда он мог отправиться?

Кики пожала плечами:

– Куда-нибудь да отправился со своей новой подружкой. С девушкой. С той хорошенькой еврейкой.

«С девушкой?.. С хорошенькой еврейкой?..» – в недоумении мысленно повторила Анна.

– У Марселя нет девушки, – вслух сказала она.

– Ты просто не в курсе. – Кики широко улыбнулась дочери.

Анна помотала головой. Нет, мать ошибается, у Марселя не может быть девушки – она в этом не сомневалась. Марсель всегда рассказывал ей, сестре, обо всем. Ведь обо всем же… Внезапно Анне пришло на ум, что в последнее время брат всегда отлучался куда-то из Лувра в обеденный перерыв и все чаще возвращался домой поздно.

Мать как будто прочла ее мысли:

– Неудивительно, что он тебе не сказал – наверно, боялся, что ты испортишь ему всю малину. Да ты и сама не очень-то интересовалась его делами, надо думать, потому что была занята своей grand amour, n’est-ce pas?[12]12
   Великой любовью, не так ли? (фр.)


[Закрыть]

Анну эти слова задели, но она смолчала, лишь качнула головой. Как она могла признаться в том, что Эмиль бросил ее, если мать всю жизнь меняет мужчин как перчатки – легко бросает их сама и легко находит новых. Лучше с ней вообще не обсуждать такие темы. Анна вернулась к разговору о Марселе: