Текст книги "Похищенная синьора"

Беллина отложила кожаный ремень и простерлась ниц возле небольшого деревянного распятия, отблескивавшего в свете свечи. Голова шла кругом от тщетных попыток примирить свое стремление к самодисциплине с неутолимыми желаниями. Разум говорил ей, что она должна отречься от земных удовольствий в обмен на вечное спасение. Сочтет ли Стефано ее достойной женщиной, если она докажет, что смогла это сделать? Станет ли она для него желанной, заслуживающей большего, чем оставаться одинокой служанкой в доме Лизы до скончания дней? При этом Беллина понимала и то, что на берег реки ее каждый раз влечет зов плоти.

Она подползла туда, где лежал кожаный ремень, и снова взялась за него.

* * *

Когда Беллина собиралась незаметно проскользнуть в дом после очередной сходки на речном берегу, ее застала врасплох Лиза.

– Беллина, наконец-то! Где ты пропадала?

Разгоряченная общением с фратески и, если бы она осмелилась честно признаться самой себе, зачарованная присутствием Стефано, Беллина спешила по узким улочкам к сырому, покосившемуся дому Герардини. Солнце уже почти скрылось за берегом реки, залитым последним закатным сиянием. Беллина, подобрав юбки, осторожно обошла лужи возле общественной уборной. Сегодня она припозднилась – в доме ее, должно быть, уже обыскались. Надо было тихо пробраться через заднюю дверь возле хлебных печей во двор, но надежда остаться незамеченной не оправдалась.

После ужасного нашествия французов изрядно возросло число людей, приходивших к церкви Сан-Марко и на склады красильщиков. Суровый Савонарола заполнил пустоту, оставшуюся после бегства Медичи. Теперь улицы Флоренции наводнили толпы фратески. Стефано сказал, если флорентийцы не откажутся от роскоши и греховных деяний, новое нападение французов станет меньшим из грозящих им бедствий. Всем им уготована геенна огненная.

– Я за тебя волновалась. Небезопасно бродить одной по городу. – Лиза выбежала в сумеречный внутренний дворик разъеденного сыростью старого дома, который некогда принадлежал торговцу шерстью, а много лет назад стал сдаваться внаем жильцам. Она подобрала юбки, и были видны ее босые ноги, ступающие по истертым плитам. Беллина отскребала и эти плиты, и полы в доме собственноручно, ползая на коленках, но вековая грязь, проникшая в выбоины и неровности, не поддавалась. Хозяйке Беллины шел шестнадцатый год – возраст расцветающей женственности. У нее были темные лучистые глаза, смуглая безупречная кожа и блестящие черные волосы, волнами спускавшиеся на грудь.

– Я… – начала Беллина, и голос ее дрогнул. «Как глупо, что я не придумала оправдания», – мелькнула мысль.

Но Лиза не дала ей закончить.

– У меня есть новость! – воскликнула она и, вприпрыжку подбежав к Беллине, схватила ее за руки. Глаза девушки блестели, лицо сияло, словно ее переполняла безудержная радость. – Я замуж выхожу!

– Замуж?! – повторила Беллина. – Уже?

– Представляешь?! Сваты только что ушли. Ты все пропустила! Где ты была?

Показался отец Лизы, Антонмария Герардини, – долговязый, худой, гладко выбритый человек преклонных лет. Он подошел к девушкам с улыбкой и обнял Лизу за плечи:

– Я и не чаял столь счастливой судьбы для дочери.

– Теперь ты должна мне рассказать все-все подробности, polpetta[20]20
   Букв.: тефтелька (ит.). Ласковое обращение к детям в итальянском языке.


[Закрыть], – тоже просияла Беллина, словно радость Лизы передалась и ей. Она сжала в ответ руки девушки. – Кто он?

– Франческо дель Джокондо! – воскликнула Лиза.

– Джокондо… – повторила Беллина. Фамилия показалась ей знакомой.

– Из Шелковой гильдии, – защебетала Лиза. – У его семьи чудесный особняк рядом с базиликой Сан-Лоренцо. Еще у них есть земли у холма Монтуги, лошади, целые оливковые рощи, и виноградники, и… – Щеки Лизы зарделись, она бросила робкий взгляд на отца. – И Франческо недурен собой.

– Он из тех самых Джокондо, что занимаются торговлей шелками и шерстью, – пояснил синьор Герардини, отводя прядку волос с лица дочери.

Поставщики Медичи, вспомнила Беллина, и, без сомнения, их сторонники. Она почувствовала, как заныли ссадины от ремня на спине.

– У Франческо есть крошечный сын, – добавила Лиза. – Бартоломео. Мать малютки прибрал Господь.

Как будто только вчера Беллина впервые взглянула в темные глаза новорожденной Лизы под наполненными эхо сумрачными сводами баптистерия. А теперь Лиза замуж выходит… Беллина заставила себя улыбнуться:

– Тогда я желаю тебе счастливой жизни в новом доме, polpetta.

Лиза даже отступила на шаг, округлив глаза от удивления:

– Но… что за глупости ты говоришь? Ты же переедешь со мной!

– Беллина, ты ведь понимаешь, что я не могу никуда отпустить свою Лизу без тебя, – подал голос синьор Герардини.

Беллина на секунду задохнулась, будто ей дали пощечину. Значит, ее хотят отправить с Лизой на другой берег реки, к Сан-Лоренцо? Осознание пришло, как порыв зимнего ветра, загасивший огонь в очаге. В один миг Беллина поняла, чего от нее ждет хозяйское семейство. Она должна посвятить себя Лизе, отвечать за нее, как за саму себя, поселиться в доме у чужаков, которым дорого все то, что ей, Беллине, теперь ненавистно. Будущее уже поймало ее в ловушку, наступив раньше, чем она думала: отныне для нее не будет никакой жизни за пределами нового дома Лизы. На секунду Беллина испугалась, что ее вырвет сейчас хлебом, съеденным в обед, прямо на истертые плиты двора.

– Ты ведь помнишь, как я положил мою девочку тебе на руки, когда ей было всего несколько дней от роду? Кто сослужит ей лучшую службу, чем ты, когда она примет на себя обязанности жены и матери? – Антонмария Герардини вздохнул с гордостью. – Она войдет в один из самых влиятельных домов города, ни больше, ни меньше.

Беллина опустила голову:

– Да, синьор.

Мысли о последствиях решения Герардини нахлынули страшной волной, будто река вышла из берегов. Разумеется, эти люди не сомневались, что она последует за своей юной госпожой. Им и в голову не приходило, что она может мечтать о супружестве и собственном доме – в ее-то двадцать девять лет. Никто не подозревал, что у нее могут быть какие-то интересы за пределами хозяйского дома. Они ничего не знали о ее отлучках на берег Арно и никогда бы ее не поняли.

На мгновение Беллина снова услышала в памяти голос Стефано, увидела мысленным взором его сверкающие янтарные глаза, в которых отразилось солнце. Ее охватил трепет. От этих нечестивых помыслов надо было избавиться. Наказать себя.

Нет. Ее участь – проводить дни подле Лизы, одевать ее, стирать ее вещи, нянчить ее детей и стареть за вышиванием у окна в ее доме. Отец Лизы всегда был с ней, с Беллиной, добр. И щедр. И великодушен. Но в тот момент она его возненавидела.

Как синьору Герардини удалось устроить такой выгодный брак? Неужто он втайне копил приданое для дочери все эти годы, со дня ее рождения? Глядя на сырой, обветшавший дворик, Беллина с трудом могла в это поверить.

Отец Лизы словно прочел ее мысли:

– Мне посчастливилось встретить Франческо дель Джокондо и его братьев на одном третейском суде, касавшемся нашего фамильного дела. Они тоже пришли искать правды – вроде бы другой их брат, занятый торговлей шелком в Португалии, задолжал им денег. Разговорились мы, в общем, и я не упустил возможность упомянуть, что у меня дочь-красавица на выданье. В итоге мы сошлись на том, что в качестве скромного приданого Франческо дель Джокондо устроит поместье у Сан-Сильвестро в Кьянти – одно из наших последних уцелевших владений, и лучшее, на мой взгляд. Да и в конце концов, имя Герардини, главное наше достояние, чего-то да стоит.

– А добродетели Лизы и вовсе бесценны, синьор, – добавила Беллина.

– Это само собой, – заулыбался довольный отец и ласково потрепал дочь по щеке. – Ты будешь заботиться о Лизе как прежде, – продолжил он. – Бог даст, скоро у нее появятся свои детишки, за которыми тоже надо будет присматривать. Ты всегда служила нам верой и правдой, Беллина. Франческо дель Джокондо и его домочадцы примут тебя к себе, это прописано в условиях брачного договора. – Он снова улыбнулся было, но улыбка мгновенно исчезла – видимо, синьор Герардини понял, что проговорился: он решил судьбу Беллины, включив ее имя в договор до того, как спросил, согласна ли она последовать за его дочерью. – Ты так же, как и Лиза, будешь представлять там род Герардини. Смотри, не посрами нас.

– Конечно, она не посрамит, батюшка! – Лиза взяла Беллину за руку. – Ты же знаешь, Беллина – самый верный друг в мире, и она позаботится обо мне лучше всех. Все будет идеально! Правда, Беллина?

Беллина заставила себя улыбнуться.

– Идеально, – кивнула она. – Perfetto[21]21
   Идеально (ит.).


[Закрыть].

Леонардо

Милан, Италия

1497 год

Моя фреска идеальна, говорят монахи. Perfetto.

Но я знаю, что это не так.

Как изобразить олицетворение предательства? Этот вопрос мучает меня дольше, чем я готов признать.

Северная стена монастырской трапезной наконец-то кое-где обрела краски. Месяцами она белела штукатуркой; один за другим на ней появлялись, стирались и снова возникали наброски углем. Но теперь композиция намечена, симметрично выстроена: Христос сидит за столом в окружении учеников на тайной вечере, ставшей для них последней. Я проработал все лица. Все, за исключением одного.

– Настоятель уже теряет терпение!

Это мне сообщает Лодовико Сфорца, герцог Миланский. Мой покровитель. И друг.

Коренастый темноволосый герцог меряет шагами трапезную, заложив руки за спину. У дверей праздно переминаются с ноги на ногу его гвардейцы, поглаживая гравированные рукоятки мечей. Выглядят они презабавно в своих доспехах. Должно быть, для них скука смертная вот так целыми днями топтаться на пороге, глядя, как я расхаживаю туда-сюда, подправляя эскиз на стене куском угля. Сейчас они смотрят, как я слезаю с шаткой лестницы и отступаю от стены, чтобы обозреть всю незаконченную фреску.

– Да, ваша светлость. – Я скребу в бороде. Мне отлично известно, что терпение теряет вовсе не придурковатый настоятель, а сам Лодовико. Это он недоволен тем, что я работаю так медленно.

Обвожу взглядом фигуры, обретающие форму на стене. Иуда Искариот. Предатель. Он единственный, чей образ я никак не могу придумать.

Длинный стол, такой же, как те, что стоят здесь, в трапезной, протянулся на переднем плане росписи; апостолы восседают по бокам от Христа группами по трое, вписанные в невидимые треугольники, – приятная глазу композиция, старый трюк. Отныне доминиканская братия монастыря Санта-Мария-делле-Грацие будет уплетать жижу, называемую тут рагу, созерцая новенькую «Тайную вечерю» на стене. И грядущим поколениям она тоже послужит объектом для духовных медитаций.

Но работа что-то не ладится. Я делаю глубокий вдох, впуская в себя знакомый запах сырой штукатурки и пигментов; впрочем, этот запах и так уже сделался частью меня, мне кажется даже, что он сочится из моих пор вместе с по2том.

При обычных обстоятельствах Лодовико всегда приглашает меня отобедать с ним и монастырской братией, когда приходит посмотреть, как я рисую. Говорит, это его успокаивает – отрадно наблюдать, как я накладываю один слой краски за другим на стену. Неспешная, кропотливая работа. Я ему сочувствую всей душой – герцог только что потерял жену, свою Беатриче двадцати одного года от роду, и вместе с ней новорожденное дитя. Обоих безвременно прибрал Господь. Окна в Кастелло-Сфорцеско, замке Сфорца, еще убраны черными шелками. Кто я, чтобы отказывать другу в возможности немного отвлечься, глядя, как высыхает на стене краска?

Но Лодовико не нужно думать о том, как выписать лицо Иуды. Это моя забота, а у герцога и своих хватает.

Французы идут. По крайней мере, об этом шепчутся монахи.

Я, право слово, удивлен, что французское войско еще не подступило к воротам Милана, не красуются там всадники на черных мускулистых боевых конях, не полощутся на ветру королевские стяги, синие с золотом, не полыхают на солнце металлические шлемы. Но говорят, французы уже разорили мой родной город, Флоренцию.

– Лео!..

Лодовико, герцог Миланский, подступает ко мне. Имя мое, произнесенное сердитым голосом, разлетается эхом под сводами пустой трапезной. Знакомо бренчат герцогские регалии на груди, затянутой в голубые шелка.

На миг я крепче сжимаю перекладины старой лестницы испачканными краской руками.

– Ваша светлость? – говорю я, оборачиваясь к нему, и встаю лицом к лицу. Некогда, стоя вот так же перед Лодовико Сфорцей, по прозвищу Мавр, я пребывал во власти благоговейного трепета, хотя он на целую пядь ниже меня. Но теперь я испытываю лишь сострадание. Нет, жалость. Он взирает на меня пристально, выпятив грудь, – этакий победоносный боевой петушок, даже сейчас. Однако с такого близкого расстояния я вижу, что его борода, всегда пышная, умащенная маслами, всклокочена, торчит нечесаными прядями; глаза запали, краснеют прожилками, под ними залегли тени. Прискорбные события минувшего года оставили свой след.

Все то время, что я прожил в Милане – а с тех пор, как мне удалось сбежать из Флоренции, прошло почти пятнадцать лет, Лодовико был моим благодетелем, воистину. Но помимо того, он стал мне другом и конфидентом, вернее сказать, я стал таковым для него. И вероятно, я сделался неким символом его величия. Однако сейчас он на меня гневается.

– Братия и настоятель долго проявляли снисходительность к тебе, – говорит герцог. – Что тебе нужно, чтобы закончить работу?

Пауза затягивается – я размышляю, не сказать ли ему правду. Правду о том, что мои новые, впервые опробованные краски отказываются взаимодействовать со штукатуркой как следует. Что фреска трескается и идет пузырями. Что я умираю от желания соскрести ее со стены голыми руками и бежать из Милана до того, как к его вратам подступят французы. Что все потеряет смысл, если рыжий французский король возьмет Лодовико Сфорцу в плен.

– Дело в Иуде, мой господин, – говорю я вместо этого. – Вы видели мои наброски. Я все никак не могу выписать его лицо.

Знаю, герцог прав – работу необходимо закончить. Но я должен сделать это не для того, чтобы ублажить настоятеля, братию и даже его светлость. Пора закончить фреску, потому что в Милане более небезопасно, мне нужно уехать. От отца как раз подоспело письмо – он сообщает, что я могу вернуться во Флоренцию, там, дескать, открываются новые возможности.

Но я колеблюсь. За все мои сорок пять лет мы с отцом редко смотрели друг другу в глаза. А во Флоренции, вдобавок ко всему, может оказаться еще опаснее, чем в Милане. Французы не потеряли вкуса к ее богатствам, хоть и заглядываются на миланские. Кроме того, в моем родном городе каким-то образом приобрел влияние один фанатичный поп – Джироламо Савонарола. Человек неистовый. Возможно, безумный. Меня, впрочем, не удивляет, что ему удалось задурить головы флорентийцам настолько, что они в него поверили и поддержали. Моим прежним покровителям, Медичи, повезло спастись – сбежали в Рим, побросав свои сокровища. Савонарола мечет громы и молнии с кафедры собора Сан-Марко. Простолюдины швыряют мусор в знатных господ, которые разгуливают по улицам в богатых одеждах. За закрытыми дверями женщины предаются самобичеванию, полосуют себе спины веревками с завязанными узлами. Как долго это продлится?

Однако же на сей момент я не вижу для себя других вариантов, кроме Флоренции.

Тем не менее я медлю покинуть Милан. Чувствую себя виноватым. Лодовико дал мне возможность заниматься всеми видами творчества. Я написал портреты двух возлюбленных герцога и начал писать портрет его молодой жены незадолго до того, как она умерла родами. Я отвечал за убранство залов в его резиденции и организовывал брачные церемонии, расписал стены в башнях Кастелло-Сфорцеско, воплотил бессчетное множество прожектов в гидравлике и в науках. В память об отце Лодовико я создал гигантскую статую коня из металла и глины.

Но часы тикают все громче – мое время здесь подходит к концу. Отныне в этом нет сомнений.

И Лодовико явно чувствует мою готовность покинуть Милан, ибо он щедрыми дарами пытается соблазнить меня остаться. А соблазн велик: герцог пожаловал мне виноградники в окрестностях этого самого монастыря. Сменится время года, и лозы отяжелеют от ягод, предвещающих доброе вино…

Но как бы мне ни хотелось остаться под патронажем его наищедрейшей светлости, я вижу ясно как никто, что дни герцога Миланского сочтены. Вернуться во Флоренцию – решение не хуже и не лучше прочих. Там я, по крайней мере, смогу обдумать следующий шаг, наметить нового покровителя. Дабы свершился переворот в чем бы то ни было, где-то нужно подтолкнуть, а где-то и рвануть. Так говорит Салаи, мой ученик. Порой этот мальчишка высказывается не по годам мудро.

– Выбери кого-нибудь из монахов, пусть попозирует тебе в роли Иуды, и покончи уже с этим, – ухмыляется Лодовико.

– Тогда уж лучше настоятеля, – отзываюсь я. – Если только он сумеет сидеть смирно и не разевать рот достаточно долго, чтобы я успел сделать эскиз.

Лодовико, не сдержавшись, издает смешок.

– Вот и славно! – восклицает он. – Увековечь старого дуралея на фреске. Он раздуется от гордости, и его милосердное молчание станет нам благодарностью. Сделай это хотя бы ради меня.

Я киваю. Герцог – мой друг и покровитель. Если ему заблагорассудилось превратить мелкого беса в любимого ученика Христа, кто я такой, чтобы ему отказывать?

– Пусть настоятель будет Иудой, – говорю я и, прихватив кусок красного мела, опять взбираюсь по лестнице.

Герцог, все еще посмеиваясь, направляется к выходу. Гвардейцы на пороге оживляются. У дверей Лодовико оборачивается и снова смотрит на меня. Внезапно его лицо омрачается, улыбка исчезает.

– Заканчивай. – Голос герцога эхом раскатывается в пустом пространстве. Он тоже понимает, что мое время в Милане на исходе.

Я отворачиваюсь. Металлическое позвякивание регалий мало-помалу стихает – мой покровитель удаляется.

Шаткая лестница скребет штукатурку, пока я спускаюсь обратно. Отхожу на пару шагов и озираю ужасающий пурпурный, вульгарный оранжевый, разнузданные, кричащие цвета моей фрески.

Катастрофа.

Но пора смириться. Возьму с собой Салаи и прочие драгоценности, обретенные мною в Милане. Да, именно так. Покончу с И удой и хорошенько обдумаю следующий шаг. Я таки вполне могу вернуться во Флоренцию спустя столько лет.

БЕЛЛИНА

Флоренция, Италия1497 год

Стефано хочет ее увидеть. Дольче шепнула об этом Беллине у колодца. Но Беллина боялась даже думать о том, что он скажет. И о том, как ей самой с ним объясниться.

В последний раз Беллина видела Стефано в городе почти два года назад – она тогда сразу пригнулась за колесом свадебной повозки Лизы, чтобы он ее не заметил.

Свадебная процессия выглядела постыдно роскошной – по крайней мере, с точки зрения Беллины. Она знала, что новоявленный муж Лизы, Франческо дель Джокондо, сделал немалое состояние на торговле шелками и шерстью, но не ожидала такого помпезного зрелища. По пути она все норовила спрятаться за кузеном своей госпожи, долговязым Герардо, которого Франческо уже согласился взять в подмастерья, чтобы набирался опыта в одной из его шелкодельных мастерских, – это было включено в условия брачного договора.

Пока свадебная повозка катилась по богатым кварталам, флорентийцы радостно свистели и выкрикивали благие пожелания из окон каменных домов. На бедных улицах и площадях народ швырялся в них гнильем и мусором, а какая-то старуха верещала вслед, что пышные свадьбы во Флоренции теперь вне закона. Правда ли это, Беллина не знала. На другом берегу реки, где жила семья Франческо, они проехали мимо базилики Сан-Лоренцо, в изящных капеллах которой нашли вечный покой усопшие правители из рода Медичи.

Совсем неподалеку повозка остановилась у светло-желтого арочного фасада дома Франческо на виа делла Стуфа, и Беллина мысленно взмолилась, чтобы Стефано не увидел, как она последует за участниками этого греховного парада мирских излишеств.

Но оказалось, Стефано знает, где ее искать.

Со дня бракосочетания Лизы Беллина перестала появляться на сходках у берега, где стояли красильные склады. Она, впрочем, и вовсе редко осмеливалась покидать дом. Стыдно было даже представить себе, что думают о ней фратески теперь, когда она прислуживает одной из самых бессовестно богатых семей Флоренции. Казалось немыслимым явиться на красильный склад из особняка, набитого пышными нарядами из тончайшего шелка, расписной керамической посудой, расшитыми золотом пологами и покрывалами, резными сундуками орехового дерева… Беллина стыдилась и боялась того, что прежние друзья могут о ней подумать, поэтому старалась держаться от них подальше.

Очень скоро свадебные дары сменились дарами на крещение – Лиза родила сына Пьеро, а вслед за ним и дочь Пьеру, погодков. Младенцев одного за другим отнесли в баптистерий, затем отдали кормилицам, а Франческо дважды одарил Лизу украшениями с драгоценными камнями, повязав их ей на шею шелковыми лентами. Маленьких сокровищ прибавлялось в доме всякий раз, когда Беллина открывала парадную дверь гостям: латунные и серебряные блюда, кубки из дутого стекла, обтянутые кожей шкатулки с позументами, кистями, шитой золотом тесьмой, позолоченные ножницы с резными точилами, пустые страусиные яйца, нити черного янтаря с Балтийского моря… И всякий раз, когда Лиза разворачивала очередной подарок, Беллина одновременно восхищалась и ужасалась.

Днями напролет Беллина была занята хлопотами по уходу за младенцами и старалась не обращать внимания на выставку греховной роскоши вокруг. Она слушала жизнерадостную болтовню и дружеские советы Алессандро, повара, который предупредил, что детишек надо сразу успокаивать, коли разорутся, и по возможности не попадаться на глаза матери Франческо. Беллина нянчилась и с четырехлетним сыном Франческо от первого брака, Бартоломео, чья юная матушка умерла родами. «Бедняжечка, – думала Беллина про мальчика, – все внимание теперь достается двум другим голодным ротикам». Сама она была очарована огромными карими глазами и ангельской улыбкой Бартоломео и не забывала таскать для него на кухне сладости, когда никто не видел, играла с ним в ладушки и пела те же песенки, что слышали от нее маленькая Лиза и ее братья и сестры в ветхом доме за рекой.

По вечерам в своей скромной спаленке для прислуги на третьем этаже особняка Джокондо Беллина умывалась водой из таза, вешала простенькое платье в деревянный шкаф и простиралась ниц на холодных плитках пола. В тишине перед мысленным взором мелькали круговертью новые бархатные накидки Лизы, инкрустированные солонки, отчаянные покаянные молитвы, пламенные проповеди Савонаролы, взлетающая плеть в порывах самобичевания. Она старалась совладать с темными желаниями, змеиными кольцами искушений, сладострастными помыслами. Когда это не получалось, Беллина пыталась сосредоточиться на молитвах за Лизу и ее прираставшую семью. Определенно, отец Лизы был прав: мечтать о чем-либо, кроме того, как прислуживать своей госпоже до скончания дней, – нелепо.

А потом вдруг Дольче однажды утром у колодца для стирки шепнула, что Стефано хочет ее видеть. И вопреки своим страхам по поводу того, что он о ней думает, Беллина ощутила жгучее, неодолимое желание встретиться с ним, словно ее накрыла волна и потащила за собой в бурное море. И вот теперь она шагала по кварталу Сан-Лоренцо вокруг собора. Проходя мимо церкви Орсанмикеле, она чувствовала на себе неодобрительные взгляды статуй святых, устремленные на нее из ниш на старом фасаде, и, втягивая голову в плечи, пыталась скрыться от их безмолвного каменного осуждения за подводой, груженной дублеными шкурами, катившей по мостовой. На виа Пор-Санта-Мария, где находились шелкодельные мастерские Франческо, до Беллины долетал несмолкаемый перестук сотен деревянных челноков на ткацких станках – там трудились не покладая рук множество мужчин и женщин.

Помимо прочего, Беллине пришлось долго привыкать к новому хозяину, Франческо. Если отец Лизы был всегда добр и ласков с прислугой, то ее муж держался надменно и расхаживал по дому с важным видом. Когда по вечерам он возвращался из своих мастерских, атмосфера в доме тотчас менялась. Лиза мгновенно замыкалась в себе, ее свекровь, словно почувствовав свою власть, выступала на первый план, и слуги, включая Беллину, разбегались по углам.

Мать Франческо, проводившая дни чаще всего в розарии или за вышивкой, носилась с сыном как с писаной торбой, обхаживала его, как призового жеребца. Когда появлялась Лиза, несколько часов до этого наряжавшаяся перед зеркалом, чтобы встретить мужа, Беллина видела, как его глаза лучатся восхищением. Но потом он ужинал и удалялся в свой кабинет на первом этаже совещаться с приказчиками и деловыми партнерами. Там при свете дюжины свечей он неутомимо перелистывал толстенные приходно-расходные книги, в которые заносилось все, что касалось обработки коконов шелкопряда, покраски тканей, складирования готовых рулонов, изготовления расшитой золотом и серебром тесьмы, денежных расчетов с купцами от Антверпена до Лиона. Франческо до поздней ночи стучал костяшками на счетах и, лишь закончив дела, отправлялся в спальню к молодой жене.

Беллина знала, что этот человек – верный сторонник Медичи, но пока не понимала, насколько он влиятелен. Богатство Франческо, его баснословные доходы от торговли шелком, весь его образ жизни – это было именно то, против чего восставала она сама, Стефано и фратески. Беллина не желала, чтобы приверженность новой семьи земным благам и излишествам обрекла Лизу на геенну огненную, но как она могла сказать об этом своей ясноглазой госпоже, которая вела теперь образ жизни, о котором могла лишь мечтать, и с надеждой смотрела в будущее?

* * *

На берегу реки Беллина схоронилась за стволом раскидистой ивы и наблюдала, как из сарая, служившего складом, выходят после собрания люди. Кого-то она узнавала в лицо, но, с тех пор как в последний раз сама была на такой сходке, количество участников многократно возросло – такой толпы здесь раньше никогда не бывало.

Когда все наконец разошлись, Беллина выскользнула из укрытия и направилась к дверям склада. Внутри царил полумрак; в тусклом свете вырисовывался знакомый силуэт Стефано – он стоял, сгорбившись, над горкой углей, оставшихся от небольшого костра. Некоторые угли еще теплились в застоявшемся сыром воздухе.

– Стефано, – окликнула Беллина. – Дольче сказала мне, что ты…

Тут он обернулся, взглянул на нее пронзительным взглядом, и она осеклась.

– Ты живешь у Джокондо, – резко бросил Стефано из дальнего угла.

Беллина, сглотнув, уставилась на грязный подол собственной юбки.

– Я могу объяснить, – начала она, и Стефано неспешно двинулся к ней. – Когда Лиза вышла замуж за Франческо, ее отец велел мне последовать за ней, чтобы и дальше заботиться и…

Беллине отчаянно хотелось, чтобы он отвел взгляд, тем самым дав ей перевести дыхание, обрести смелость. Но в следующий миг Стефано оказался прямо перед ней, взял ее за руку, и она задохнулась. Прикосновение теплой, загрубелой руки невозможно было вынести. От него пахло немытыми волосами, прибрежным речным илом, золой от костра.

– Я понимаю, – проговорил он.

Его глаза, необычные, завораживающие, похожие на два отполированных кусочка янтаря, как те, что лежали в шкатулках с драгоценностями у Лизы в спальне, были устремлены на нее, на Беллину, изучали ее лицо. Она почувствовала жар, прокатившийся по венам, увидела, как дрогнули его ноздри.

– Это Божий промысел, я уверен.

– Божий промысел? – воспряла Беллина.

– Это Он привел тебя в дом богатого купца, который к тому же известен как сторонник Медичи.

Мысли Беллины метнулись к Лизе и ее малым деткам, к Бартоломео с ангельским личиком. Она не желала вреда никому из них.

– Медичи сделали Франческо богачом, – продолжал Стефано, заглянув ей в глаза – столь глубоко и проницательно, что Беллина с трудом сглотнула, будто в горле у нее застрял ледяной камушек.

– Они ничего дурного против нас не умышляют, – вымолвила она, утешая себя тем, что это может оказаться ложью лишь отчасти – Лиза политикой не интересовалась совершенно, хотя помыслы Франческо могли быть иными. Беллина заставила себя снова взглянуть в лицо Стефано. – Честное слово… Я никому ничего не рассказывала о том, что слышала здесь, даже Лизе. Все держу в строжайшей тайне…

Стефано качнул головой:

– Ты не поняла. Я не пытаюсь выведывать твое отношение к ним. Но ты можешь нам помочь больше, чем кто-либо.

– Я?

– Твое нынешнее положение выгодно для общего дела. Мы рассылаем отряды наших юных последователей по домам богатеев с требованием выдать предметы роскоши для сожжения на большом костре, который возгорится на Пьяцца-делла-Синьория[22]22
   Пьяцца-делла-Синьория – площадь во Флоренции перед зданием Синьории, т. е. правительства Флорентийской республики, которое размещалось в Палаццо-Веккьо.


[Закрыть]. По всему городу в жилищах знати слуги объединяются и тоже помогают нам. Я уверен, что у Франческо дель Джокондо найдутся лишние побрякушки, которые можно будет бросить в огонь. – Вдруг Стефано так близко подступил к ней, что она ощутила его всем телом – от плавящегося янтаря глаз до крепкого запаха пота. На миг Беллине показалось, что он сейчас ее поцелует, и она вздрогнула от того, что ее накрыла жаркая волна паники, смешанной с желанием.

– Я не знаю, что сказать, – пробормотала Беллина дрогнувшим голосом.

А потом почувствовала, как ее ухо кольнула щетина у него на подбородке. Он прошептал:

– Скажи «да».

* * *

– Франческо, ты должен заказать портрет своей жены какому-нибудь художнику!

Беллина взглянула на сказавшую эти слова Якопу, сноху Франческо. Якопа облокотилась на обеденный стол; в ее волосах и на головном уборе поблескивали золотые и изумрудные бусины.

– Это меньшее, что ты можешь для нее сделать, – продолжала она. – Лиза уже подарила тебе двух детишек. Да и в любом случае всякий достойный муж почитает за честь иметь в доме портрет своей жены. Бери пример со Строцци и Руччелаи! Я ведь права, caro?[23]23
   Дорогой (ит.).


[Закрыть] – Она подергала за шелковый рукав своего супруга.

Беллина поставила корзинку с несоленым хлебом на стол и отошла в сторонку. Каждое воскресенье на дневную трапезу в этом доме собирались все братья Франческо с семьями. Беллина уже привыкла к новой обязанности – вместе с другими слугами присутствовать в обеденном зале и прислуживать многочисленному семейству Джокондо, оставаясь невидимой. Прислонившись к стене в темном углу, она наблюдала, как Лиза аккуратно накручивает длинную макаронину на серебряную вилку с двумя зубцами. Франческо, сидевший напротив жены, отрывал пальцами кусочки мякиша и макал их в утиный жир у себя на тарелке. Мать сидела справа от него; остальные места за столом были заняты двумя братьями и их женами. Из-за качающихся створок кухонной двери доносилось тихое пение кормилицы, нянчившей детей Лизы и Франческо.

Муж Якопы пропустил мимо ушей ее рассуждения о живописи.