Текст книги "Похищенная синьора"

Утешало ее лишь то, что своими искусными речами Савонарола задурил голову не только ей, но еще многим флорентийцам. Сначала его объявили святым, потом заклеймили позором. Некоторые горожане даже уверяли, что этот нечестивец навел на них дьявольские чары, а рубцы на спине Беллины тем временем превратились в длинные бугристые шрамы. Возможно, без дьявольских чар и правда не обошлось.

Гуляя по городу, Беллина иногда проходила по площади, откуда была видна аркада Сантиссима-Аннунциата, и с болью в сердце думала, что Стефано может быть там, за толстыми стенами монастыря сервитов, где он собирался принять послушничество. Она представляла его себе простертым на полу в аскетичной монашеской келье и ненавидела себя за то, что все еще чувствует влечение к этому человеку, ощущает его присутствие даже сквозь каменную кладку. Она снова и снова вспоминала тот жаркий поцелуй и думала, что могла бы сказать Стефано тысячи совсем других слов, не тех, что вырвались у нее тогда. А он? Сожалеет ли о своем решении уйти в монастырь? Вспоминает ли их поцелуй так же мучительно, как она? Не забыл ли еще о ней?

Но Беллина понимала, что должна выкинуть эти мысли из головы, ибо ее неусыпное внимание требовалось Лизе здесь и сейчас. Отец Лизы когда-то дал Беллине кров и цель в жизни. Решится ли она теперь шпионить в доме своей госпожи? Совесть до сих пор мучила ее за то, что она делала ради фратески и их общей миссии. Вероятно, предательские поступки будут терзать ее и впредь, останутся навсегда выжженными пятнами в душе. «Я служанка благородной синьоры, наделенной всеми возможными достоинствами. Мне доверено опекать ее детей и быть наперсницей ей самой. Я обязана заботиться о ней, особенно сейчас, когда она так нуждается во мне, пребывая в скорби. Неправильно и неправедно желать больше того, что у меня уже есть», – так рассуждала Беллина и приходила к выводу, что жизнь ее нельзя назвать такой уж скверной.

При том что положение Беллины было весьма скромным, Лиза действительно в ней нуждалась. Рядом с Лизой она чувствовала себя значимой. И этого ей хватало. Зачем еще какие-то тайные политические игры? И предательство – вовсе не такая романтическая и захватывающая штука, как ей когда-то казалось. Нет, то, что у нее уже есть, куда лучше того, что Стефано может ей предложить. Лиза зависит от нее, Лизу нужно опекать и лелеять. Она, Беллина, – служанка знатной госпожи, верная и преданная. И так будет до конца ее дней. Ей этого достаточно. Достаточно ли?..

– Я думаю, меня постигла кара, – внезапно сказала Лиза едва слышно, скорее даже выдохнула, прошептала.

На секунду Беллина подумала, что неверно расслышала. Она подошла к окну, положила ладонь Лизе на плечо, склонившись, прижалась щекой к ее макушке. Теперь они вместе смотрели в каменную стену за окном на другой стороне улицы.

* * *

– Мастер Леонардо вернулся во Флоренцию. Ты знаешь, кто его отец? Тот самый сер[36]36
   Сер – в средневековой Италии обращение к представителям среднего класса, в том числе к нотариусам.


[Закрыть] Пьеро да Винчи, нотариус.

Франческо, говоря это, будто и не замечал, что Лиза его не слушает. Не поднимая пустых, потухших глаз, она рассеянно поправляла шелковую перевязь на плече мужа. Хозяйка Беллины по-прежнему пребывала в печали, а Беллина не знала, как вернуть ее из этой тьмы. Обдумывала способы, крутила в голове одни и те же мысли так и сяк, наводя порядок на туалетном столике своей госпожи. Мрак скорби, просьба Стефано шпионить за хозяевами… Все эти обстоятельства сгустились черной, низко нависшей тучей у Беллины над головой. Она уже все перепробовала, чтобы вернуть Лизу к нормальной жизни, но ничего не помогло.

Домочадцы вокруг бурно обсуждали новость о том, что Франческо передал управление своими ткацкими мастерскими брату и приказчикам, поскольку коллеги из Шелковой гильдии избрали его своим представителем среди Dodici Buonomini[37]37
   Двенадцать добрых мужей (ит.). В конце XV в. Совет двенадцати при правительстве Флорентийской республики занимался вопросами торговой и финансовой политики, внутренних дел и юстиции.


[Закрыть]. Как Беллина узнала от повара по имени Алессандро, Франческо будет давать советы приорам Синьории и членам других выборных коллегий. Помимо правительственного жалованья за свою службу ему теперь полагаются алая мантия, подбитая мехом горностая, толпа ливрейных лакеев и место за особым обеденным столом в Палаццо-Веккьо, где подают восхитительные яства, а гостей за трапезой развлекают придворные шуты.

– Говорят, отец уже обеспечил мастеру Леонардо заказ на запрестольный образ у сервитов в Сантиссима-Аннунциата, – бодро продолжал Франческо, застегивая фибулу на мантии.

– Угу… – рассеянно промычала Лиза, распушив горностаевый мех.

Расставляя на туалетном столике глиняные плошки с мазями, кремами и маслами, Беллина исподтишка наблюдала за своей госпожой. Лицо Лизы изменилось с тех пор, как они опустили безжизненное тельце Пьеры в гроб в фамильном склепе на кладбище Санта-Мария-Новелла и закрыли его мраморной плитой. Лиза старалась спрятать следы скорби, но Беллина слишком хорошо ее знала, чтобы не замечать темные круги под глазами, даже замаскированные слоями притираний. Печаль змеей обвилась вокруг ее сердца и сжимала кольца.

– Похоже, мастер Леонардо снискал в Милане громкую славу до того, как туда пришли французы и все покатилось в геенну огненную, – не умолкал Франческо. – Я слышал, он соорудил колоссальную статую коня. Лягушатники теперь используют ее как мишень для упражнений в стрельбе из лука. Ха! – Франческо обернулся к жене и помахал указательным пальцем: – Попомни мои слова: Содерини[38]38
   Пьеро ди Томмазо Содерини (1452–1522) – глава правительства Флорентийской республики в период изгнания Медичи.


[Закрыть] не замедлит засыпать мастера Леонардо светскими заказами во Флоренции. Ты так не думаешь, дорогая?

Лиза только пожала плечами. У нее больше не было своего мнения ни по каким вопросам.

Беллина хоть и отказалась шпионить за домочадцами, тем не менее внимательно прислушивалась ко всему, что говорил Франческо. Она знала, что семья Джокондо ведет дела с сервитами. Монахам Сантиссима-Аннунциата мастерские Франческо поставляли изысканные алтарные облачения, а Франческо лично осуществлял для них обмен флоринов на деньги разных земель далеко за пределами Тосканы.

Беллина достала из платяного шкафа новый головной убор из алого бархата и положила его на край кровати. Франческо, теперь полностью облаченный в официальные одежды члена Совета двенадцати добрых мужей, одарил ее улыбкой:

– Спасибо, Беллина.

Без дальнейших слов она поняла, что ее просят удалиться, поэтому кивнула и вышла в коридор, не пропустив мимо ушей продолжение монолога хозяина за спиной:

– Не терпится услышать, что скажут остальные одиннадцать, когда я приду. Ходят слухи, Пьеро Медичи готовится к возвращению…

Беллина остановилась недалеко от двери хозяйской спальни. Она, конечно, не шпионка, но слуги умеют превращаться в невидимок.

Леонардо

Флоренция, Италия

1500 год

– Ради собственного блага тебе стоит забросить бесполезные изобретения и сосредоточиться на живописи.

За время моего отсутствия во Флоренции многое изменилось. Но отец, как всегда, верен себе.

Я сдерживаюсь, чтобы не ответить сразу. Воцаряется тишина. Густая. Давящая. Неприятная. Батюшка мой вышагивает туда-обратно – вот-вот протопчет колею в каменных плитах галереи крытого дворика-клуатра в монастыре Сантиссима-Аннунциата, монахи которого – стараниями моего почтенного родителя – согласились меня приютить.

Я перебираю наброски на рабочем столе, уже заваленном распакованными кистями и красками. Послушнику по имени Стефано – молодому человеку с огненными очами – вменили в обязанность снять мои сундуки с повозки и перетащить их в помещение, отданное мне под мастерскую. В келье, примыкающей к галерее, Салаи распаковывает мои вещи, перетряхивает бархатные и шелковые плащи, развешивает их на окне проветриться.

– Мне скоро пятьдесят, отец, – говорю я в конце концов. – Сдается мне, я достаточно взрослый, чтобы самостоятельно решать, что для меня благо. В Милане я как-то ухитрялся выживать много лет без вашей помощи, позвольте напомнить.

Я мог бы и дальше распространяться на ту же тему, но не вижу смысла. Этот разговор у нас тянется годами. Я всего лишь самый старший из двенадцати его детей от одной любовницы и четырех жен, но тот факт, что я его первенец, пусть и незаконнорожденный, имеет для отца важное значение. Однако он ждет от меня слишком много для человека, который так и не признал до конца своего сына как законного наследника. Впрочем, не дело говорить об этом вслух.

– Ха! – звучит мне в ответ.

Отец трясет головой так, что его обвисшие щеки мотаются из стороны в сторону, как брыли у старого пса. За то время, что мы не виделись, лицо его сделалось заскорузлым, шишковатым, изрезанным сетью морщин. Он потерял почти все зубы. Но есть вещи, которые не меняются.

– Ты понятия не имеешь о том, что пришлось пережить нам здесь, во Флоренции, после твоего отъезда.

Салаи появляется из кельи с отрезом пурпурного шелка – подарком от одной из дам при дворе Лодовико, полученным мною много лет назад. Шелк он аккуратно расстилает на столе – очень уместное цветовое пятно вносит оживление в тусклые серо-бурые декорации, предоставленные монахами.

– Если вы про ту пакостную историю с Савонаролой, то я в курсе, – говорю я, – но это уже дело прошлое. Милан, знаете ли, тоже не райское местечко.

– Ну, ты там как сыр в масле катался! – Отец устремляет на меня пронзительный взор темных, близко посаженных глаз.

Я человек мирный, но отца моего хлебом не корми дай поспорить, покричать, пометать громы и молнии. Он и карьеру сделал на спорах по поводу мельчайших нюансов в контрактах и соглашениях между богатыми флорентийскими гражданами. Сражаться с ним из-за достоинств и недостатков Флоренции и Милана бессмысленно.

Засим опять следует долгое молчание.

– Я знал, что не надо сюда приезжать, – бормочу я в конце концов. Хватаю со стола кисти и делаю вид, что собираюсь положить их обратно в дорожную суму. Не хочу возвращаться к тем годам, когда постоянно чувствовал отцовское недовольство и разочарование мною. Эти годы я всегда несу в памяти как свой крест.

– Леонардо, сынок… – Старик вдруг переходит к действию – хватает меня за руки костлявыми пальцами. – Dai[39]39
   Здесь: Полно тебе (ит.).


[Закрыть], перестань. Я забочусь о твоем благе. Все эти безумные штуковины, которые ты выдумываешь, машины твои, механизмы… Ты без толку тратишь время! Их выбросят и забудут, не успев воспользоваться. И тебя забудут вместе с ними!

За любым ласковым словом от отца всегда следует какой-нибудь болезненный укол. Я не дрогнув встречаю взгляд его темных глаз:

– Вот увидите, отец, они меня прославят!

Я уже настраиваюсь на длительный спор, но неожиданно старик вздыхает:

– Возьми заказ на светский портрет, figlio[40]40
   Сын (ит.).


[Закрыть], и не отказывайся от других, которые воспоследуют, – говорит он и снова начинает хождение туда-сюда. – Все, о чем я тебя прошу – это чтобы ты направил свои усилия в полезное русло. Ты потратил годы на изобретения и на поиски людей, наделенных властью. Знаю, тебе по сердцу жизнь при дворе, но это ни к чему не приведет тебя в итоге. А может статься, приведет к гибели. Тебе еще повезло, что ты добрался сюда из Милана целым и невредимым.

– Я начерчу и построю машину, которая поможет выигрывать войны, и это принесет мне куда больше выгоды, чем расписывание стен в пыли за алтарем в каком-нибудь монастыре, где никто никогда не увидит мою работу, – говорю я, пренебрежительно обводя рукой замкнутый монастырский дворик.

Но отец не сдается:

– Начертить неисповедимые пути истории у себя в тетрадях ты все равно не сможешь. Войну нельзя выиграть с одной лишь помощью подводной лодки, летающей машины или бронированной колесницы.

Должен признать, аргументы хороши. Отец свое дело знает. Недаром к нему как к нотариусу и советнику обращаются самые просвещенные из флорентийцев. По той же причине и сервиты наняли его для участия в переговорах по их торговым делам.

Я жду, пока страсти немного улягутся, атмосфера разрядится, затем достаю из рукава контракт, подписанный с монахами, и кладу его на стол.

– Как видите, я уже принял предложение сервитов. Контракт вы, разумеется, составили сами.

Он кивает:

– Для тебя это будет неплохое начало. Но закончить работу придется так или иначе. Сперва они и вовсе не хотели тебя нанимать. Сказали, ты человек легкомысленный, увлекающийся, зачастую не умеешь сосредоточиться на одной задаче. – Отец многозначительно умолкает на секунду. – Если монахи увидят, что работа у тебя продвигается слишком медленно, имеют право расторгнуть контракт без выплаты гонорара.

Стало быть, такая у меня репутация? Я, признаться, удивлен, что люди болтают обо мне подобную чушь. Но это же Флоренция, куда деваться. Почти тридцать лет минуло с тех пор, как один завистливый подмастерье настрочил на меня донос в Синьорию. Это и была одна из причин моего расставания с Флоренцией. Да, какие-то вещи действительно никогда не меняются.

– Они ничего обо мне не знают, – начиная закипать, возражаю я.

Отец смотрит на меня с подозрением:

– Они узнали все что нужно, увидев, как ты одет.

– Что вы имеете в виду?

– Монахи считают, что твой гардероб неуместен в обители.

Ох уж эти монахи… Сервиты основали свое заведение лет триста назад. Компания процветающих торговцев одеждой тогда вдруг отказалась от жизни в достатке и удовольствиях, променяв ее на бедность и покаяние. Здесь, в стенах, возведенных во славу своей покровительницы Девы Марии, они носили сандалии на деревянной подошве и рясы из грубой шерсти или конского волоса, подпоясанные пеньковыми веревками. Единственным их пропитанием стала жидкая овсяная каша, которую приходилось черпать рассохшимися деревянными ложками. Я украдкой бросаю взгляд в келью, где Салаи достает из сундука мои синие, бархатные, расшитые узорами башмаки с пряжками, фиалковый плащ с широким отложным воротником и сиреневый берет.

– Вы закончили? – поворачиваюсь я к отцу.

Тот кивает и делает шаг к выходу.

– Если ты докажешь монахам, что умеешь доводить дело до конца, тогда я смогу убедить других богатых и влиятельных покровителей снабжать тебя заказами. Пора тебе уже остепениться, обустроиться в жизни и начать извлекать пользу из своего ремесла.

Последнее слово, как всегда, отец оставил за собой. Он изложил мне свою точку зрения, заручился согласием принять ее, заклеймил позором мои собственные решения и чаяния, а теперь вот собирается удалиться. Что бы я сейчас ни сказал, мои слова не будут услышаны. Он не изменился.

– Кстати, многие состоятельные люди в городе с удовольствием заплатят тебе за портреты их жен, – добавляет отец.

Опять портреты каких-то синьор… Замыслы отца на мой счет начинают сжиматься удавкой у меня на шее. Портреты на заказ – отныне и вовеки веков. Дамские портреты – до скончания дней. Но мир так велик, он не вместится в раму. Последними, кого я писал, были женщины из окружения Лодовико Сфорцы. И глядите-ка, чем все закончилось…

– Я работаю с Франческо дель Джокондо, торговцем шелком, – говорит отец. – Сейчас, когда… э-э… обстановка в городе стала более благоприятной для шелкоделов и иже с ними, могу побиться об заклад, что он с удовольствием обсудит заказ на портрет своей синьоры.

Часть 4
Портрет синьоры

Анна

Лувиньи и Париж, Франция

1940 год

Пока в Лувиньи уныло тянулись зимние месяцы, Анна проводила много времени за чтением книг о Леонардо да Винчи. Пыльные тома в библиотеке замка таили много сюрпризов – она, к примеру, раньше не знала, что великий художник итальянского Ренессанса воплотил столько своих удивительных изобретений во Франции. В ярком свете настольной лампы Анна открыла для себя, что Леонардо был придворным художником французского короля Франциска I, больше узнала о двойной винтовой лестнице и новаторской системе вентиляции в Шамборе. В Лионе к торжественной встрече французского короля он собрал самодвижущегося механического льва. Леонардо также придумал штурмовую колесницу – «танк» с пушками – и раскладной мост. С интересом читала она и об исторических событиях. Карл VIII, предшественник Людовика XII, считавший себя полноправным правителем Неополитанского королевства, решил захватить престол и отправился в Неаполь со своим войском. По пути французы осадили и разорили многие итальянские города, в том числе родину Леонардо – Флоренцию. Такая вот жестокая ирония.

Дни проходили тихо и спокойно, начальнику хранилища и группе оставшихся в Лувиньи кураторов редко требовались инвентарные списки, а соответственно, у Анны почти не было работы. Пьер – единственный, кто спасал ее от одиночества, став верным собеседником и компаньоном. Они вдвоем сидели у армуара, в котором была спрятана «Мона Лиза», обменивались новостями из газет, обсуждали прочитанные книги. Вместе строили предположения, где искать брата Анны, но Пьер знал об этом не больше, чем она сама. Девушка быстро распознала за его вечным ворчанием и ершистостью доброе сердце. Она стала ему доверять, ценила его мнение о событиях в мире, мудрые замечания и даже черный юмор. У нее никогда не было отца, и своеобразная, сердито-сварливая, забота о ней, которую проявлял Пьер, согревала ей сердце.

Наконец предвестья весны добрались и до уединенного замка – вдоль тропинок начали зеленеть травинки, запахло пропитанными дождевой водой мхами; сквозь корку снега, хрустевшую у Анны под ногами, то здесь, то там стали пробиваться первоцветы. С Коррадо девушка не виделась с тех пор, как он и месье Шоммер вернулись в Шамбор несколько месяцев назад. А ее письма к Кики и Марселю оставались без ответа. Порой тишина в замке была оглушительной, и тогда Анна спасалась от нее прогулками по лужайкам и гравийным дорожкам в парке. Если рядом не было Пьера с его ехидными замечаниями, отеческими нравоучениями или байками о далекой молодости в Мозеле, зима казалась Анне нескончаемым сумеречным пространством одиночества.

Когда война уже стала представляться ей чем-то далеким и нереальным, сбылись худшие опасения: немцы все-таки вторглись на территорию Франции. Наступление шло через Бельгию и Арденны.

– Месье Жожар прислал срочную телеграмму. Экспонаты, оставшиеся в Лувре, теперь точно в опасности, – объявил сотрудникам начальник хранилища. – У нас нет выбора. Нужно вернуться за ними, пока не явились немцы.

Это означало возвращение домой, в Париж. Анна понимала, что это опасно, но если ей повезет, она найдет там Кики и Марселя.

* * *

Анна ударила по тормозам так резко, что ее бросило вперед, на рулевое колесо, и гудок грузовика невольно присоединился к какофонии на дороге. Перед бампером какой-то старик с тележкой гневно грозил ей пальцем.

– Извините! Простите! – выдохнула Анна в ужасе от того, что чуть не задавила человека.

Пьер на пассажирском сиденье покачал головой:

– Ты не виновата, chérie[41]41
   Дорогая (фр.).


[Закрыть]. Он вылез на дорогу прямо перед тобой.

Анна с трудом сглотнула.

– Если мы еще до Парижа не добрались, а я уже так плохо справляюсь, как мы поедем обратно с кузовом, набитым картинами?

– Все будет хорошо, – попытался успокоить ее Пьер, но прозвучало это так, будто он и сам своим словам не верил. У него к тому же побелели костяшки пальцев, которыми он вцепился в козырек лежавшего на коленях форменного кепи.

– Охранять «Мону Лизу» было проще по сравнению с этим, – сказала Анна, но тут она слегка покривила душой. С одной стороной, отправляясь в столицу вместе с небольшой группой музейного персонала, она с тревогой и сожалением думала, что придется оставить далеко позади сокровища Лувра, в особенности одну картину, запертую в армуаре с инкрустацией из черного дерева, стоящем в гостиной замка. С другой – была рада возможности вернуться в Париж, даже за рулем большого неуклюжего грузовика и даже зная, что немецкая армия уже находится на подступах к городу.

Однако сейчас, въезжая в парижское предместье, она все больше нервничала.

– Германские танки уже в Пикардии, – сказал Пьер, словно прочел ее мысли. Глаза его сейчас горели яростью, и Анна на секунду представила себе молодого Пьера, который уже сражался с тем же врагом больше двадцати лет назад на полях Великой войны. – Столица перед ними беззащитна.

«Беззащитна…» В сердце Анны стрелой вонзился страх. Как бы ей ни хотелось застать Марселя и Кики дома, в их квартире, сейчас она мысленно взмолилась, чтобы мать с братом уже покинули город. А если они еще там, как их уговорить уехать подальше вместе с ней, в сельскую местность, где они будут в относительной безопасности? Некоторые музейные работники в эвакуации уже разослали своим родственникам письма с просьбой присоединиться к ним. Но подействуют ли уговоры на мать?

Анна взялась за рычаг переключения передач, и грузовик покатил дальше, виляя между целыми группами пешеходов, то и дело выходивших на проезжую часть. В зеркале мелькнуло лицо Кристианы Дерош-Ноблькур, куратора отдела древностей, – она сидела за рулем собственного старенького «Ситроена», который словно плыл в бурном потоке позади них. Покрышки «Ситроена» протерлись почти до дыр уже в первый раз, когда Кристиана приехала в Шамбор с первой партией экспонатов. Коррадо был в ужасе, делясь с Анной этим наблюдением. Он недоумевал, как ей удалось добраться до замка целой и невредимой. А теперь, значит, Кристиана совершила еще один вынужденный бросок до Парижа…

По мере приближения к городу становилось ясно, что кроме их небольшого конвоя никто в Париж не едет – все его покидают.

Когда наконец в поле зрения показались знакомый силуэт Эйфелевой башни и длинная крыша Лувра, Анна сглотнула подкативший к горлу ком. Они въехали на луврский двор Наполеона. Фасады музея по-прежнему прятались за строительными лесами и мешками с песком. Высокие окна были темны и пусты, как глазницы огромного черепа. Лувр, который она так любила, превратился в пустую раковину, лишенную самого ценного.

Анна последовала с небольшой группой кураторов в полупустое здание и дальше, по гулким галереям. Стеклянные шкафы пылились без экспонатов. В залах живописи остались только крепления для картин и стойки ограждения у голых стен, на которых мелом были написаны названия. Время от времени произведения искусства все-таки попадались. Анна с коллегами прошла по галереям с огромными древнегреческими и древнеегипетскими скульптурами; не вывезли отсюда и несколько статуй из серии «Рабов» Микеланджело, Венеру Милосскую, еще некоторое количество шедевров, всего несколько месяцев назад признанных слишком хрупкими для эвакуации. Теперь же руководство Лувра сочло своим долгом рискнуть и найти для них безопасное место вдали от Парижа.

Вместе с остальными музейными работниками Анна поднялась на второй этаж, пошла по анфиладе просторных галерей и затаила дыхание при виде гигантских живописных полотен наполеоновского художника Жака-Луи Давида. Этот зал был у нее одним из самых любимых. Она часто приходила сюда в обеденный перерыв, садилась на банкетку в центре и любовалась воссозданной Давидом коронацией Наполеона. Некоторые холсты здесь были такими огромными, что могли бы сравниться по площади с фундаментом какого-нибудь дома.

Сейчас в галерее Давида она увидела директора музея. Жак Жожар, всегда элегантно одетый по последней моде и подтянутый, сейчас показался Анне растрепанным; у него резче обозначились морщины по углам рта, а под глазами залегли серые тени. Он устало, но решительно пожал руку каждому куратору и поблагодарил их за возвращение в Париж.

– Мы надеялись, что удастся оставить здесь экспонаты, которые слишком велики для перевозки, но теперь ясно, что это невозможно, – объявил Жожар небольшой группе, стоявшей перед ним.

– А как мы их повезем? – спросил кто-то из кураторов.

– Мы здесь собрались как раз для того, чтобы придумать, как это сделать. Можно не сомневаться – немцы хотят ими завладеть. Гитлер мнит себя новым Наполеоном, – с горечью сказал месье Жожар. – Они будут охотиться за картинами.

– Так или иначе, мы не сможем вывезти все одним конвоем, – взволнованно заметила другая сотрудница.

Куратор отдела живописи нервно вздохнул:

– Некоторые работы все равно придется оставить, у нас нет выбора. Это будет ужасное решение, но мы должны спасти хотя бы то, что сможем. Мародерство неизбежно, пусть даже немцы не сумеют забрать всё.

– Если бы удалось найти побольше грузовиков… – пробормотал Пьер.

– У нас нехватка всего – машин, горючего, водителей… Надо сделать все возможное с помощью того, что есть.

– Куда мы поедем? – спросила Анна.

Месье Жожар затянулся сигаретой.

– Мы оборудовали еще одно хранилище под Тулузой. Оно находится в уединенном месте, там должно быть безопасно, но путь будет трудным для водителей – местность в тех краях гористая, а дороги в плохом состоянии.

Анна бросила взгляд через плечо в окно. Ее дом отсюда не было видно, но казалось, что до него рукой подать.

– Сколько у нас времени до отправления?

– Ровно столько, чтобы все успели забежать домой и взять все необходимое, – сказал Жожар. – Грузовики отправятся в путь, как только закончится погрузка.

Через минуту Анна спешила вниз по ступенькам темной задней лестницы к служебному выходу. У двери кабинета музейной службы безопасности она замедлила шаг. На месте месье Дюпона сидел, закинув ноги на стол, молодой человек в форме охранника и от нечего делать крутил в пальцах карандаш. Заметив Анну в дверном проеме, он поспешно сел прямо.

– Я могу чем-то помочь, мадемуазель?

Анна представилась и сказала, что она искала Марселя Гишара.

– Я не видел его несколько месяцев, – покачал головой молодой человек. – С тех пор, как грузовики выехали в другие хранилища.

Должно быть, у Анны на лице отразилось такое отчаяние, что он поднялся из-за стола со словами:

– Давайте посмотрим записи.

Анна, прислонившись к дверному косяку, смотрела, как он роется на полке с папками. Наконец охранник достал одну и, раскрыв ее на столе, пролистал документы.

– Здесь говорится, что Марселя Гишара перевели, – сказал он.

Анна подошла и увидела страницу с досье брата. Вверху было небрежно написано от руки одно слово: «Переведен».

– Переведен? – повторила она недоуменно. – Куда?

Молодой человек опять покачал головой:

– В наши дни трудно отследить кого-либо, мадемуазель. В любом случае, только месье Дюпон может знать, куда его направили.

Месье Дюпон! Анна столько времени избегала встречи с начальником Марселя, потому что боялась за собственную репутацию, ведь это она рекомендовала брата в службу охраны, и вдруг выяснилось, что Дюпон – единственный человек, который мог сказать ей, где Марсель. Но теперь найти месье Дюпона тоже не представлялось возможным…

* * *

Анна бежала вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

– Марсель! Кики! – крикнула она, и ее голос заметался эхом по обшарпанной лестничной клетке. Сейчас перспектива навлечь на себя гнев старой консьержки беспокоила ее меньше всего в сравнении с остальными тревогами. Потертый чемоданчик колотил ее по коленке, пока она поднималась.

Когда Анна пыталась вставить ключ в замок, у нее тряслись руки. Наконец удалось отпереть дверь, и девушка ворвалась в тесную квартирку.

Тишина. Пылинки кружились в цедившемся из коридора свете и исчезали в полумраке.

Девять месяцев она провела в замке Лувиньи и теперь взглянула на свой дом другими глазами. С болью в сердце осознала, насколько мала эта квартирка. В крошечной кухне на дне раковины застоялась зеленоватая вода, к бортикам присохли тонкие полоски жирной пены. Обеденный стол покрывал слой пыли. Анна сделала шаг, и на полу что-то звякнуло – там валялась пустая бутылка из-под вина.

В спальне все было так же, как перед ее отъездом: обе кровати стояли аккуратно застеленные. Вероятно, брат не возвращался домой с той самой ночи, когда просто взял и ушел неведомо куда, собрав свои вещи. Анне вдруг сделалось нехорошо при мысли о том, что квартира с тех пор пустовала.

Но потом в комнате матери она обнаружила скомканную, незаправленную постель; грязный стакан стоял на тумбочке, мятое платье свисало со спинки стула до пола. В ванной раковина была запачкана пудрой для лица. Анна, обходя разбросанные вещи, подошла к окну, за которым мать вывешивала сушиться выстиранное белье, дотянулась до кружевных панталонов – те оказались сухими до заскорузлости. Анна сняла их с веревки и бросила на стул. Огляделась, медля уходить из комнаты матери и раздумывая, не дождаться ли ее здесь – вдруг она сегодня вернется. Наверное, Кики опять пьянствует в своем кабаре или где-то еще, но, возможно, придет сюда переночевать.

Быть может, с Кики и Марселем все хорошо, они целы и невредимы, и если она подождет их здесь, если выбросит пустые бутылки, вымоет грязную посуду, достанет продукты из холодильного шкафа и что-нибудь приготовит на ужин – то есть сделает все то, что делала каждый день, сколько себя помнит, – они переступят порог квартиры, как обычно, и наконец-то можно будет их обнять. Она расскажет им обо всем, что видела и чем занималась долгие месяцы, как участвовала в эвакуации «Моны Лизы» и сама ехала за рулем вслед за грузовиком, который увозил портрет в безопасное место. Поймут ли они ее? Так или иначе, придется убедить их обоих, что в Париже сейчас небезопасно…

Анна закрыла глаза, вспомнив о гигантских полотнах из галерей Наполеона, о холстах, скатанных в длинные рулоны и сложенных в кузов грузовика, на котором ей, возможно, придется ехать за рулем через всю страну несколько часов спустя. Кто-то из кураторов сказал, что утром они ждут дополнительно еще двух шоферов с грузовиками и что пока Анна жила в Лувиньи, Люси успела сдать экзамен на водительские права, тем не менее каждый водитель у них на счету. Если она не успеет вовремя вернуться в Лувр, несколько экспонатов будут обречены остаться.

– Божечки, глядите-ка, кто вернулся!

Ее размышления прервало сиплое восклицание, и она поняла, что забыла закрыть входную дверь квартиры.

Жизнь Анны, ее город и весь мир разительно изменились за последние месяцы, а вот мадам Бродёр осталась прежней: серая старая ведьма в прохудившемся домашнем халате и с тем же прокуренным голосом. Глубоко затянувшись мятой папиросой, она вперила в Анну недобрый взгляд.

– Мадам, – кивнула Анна в знак приветствия, неожиданно испытав облегчение при виде дородной, крепкой, приземистой и такой знакомой фигуры. – Я ищу свою мать и Марселя. Вы их видели?

– О да, – проворчала мадам Бродёр. – То есть мамашу вашу видела. А если уж точнее – слышала, да еще как. Топает по ступенькам в неурочные часы, песни свои дурацкие горланит, сколько раз тут перебудила весь подъезд…

– А Марселя не видели? – перебила Анна.

Мадам Бродёр еще раз основательно затянулась – неровное огненно-тлеющее колечко долго ползло по папиросной бумаге, пока наконец длинный столбик пепла не упал к ее ногам.

– Не видела с тех пор, как вы уехали. Стало быть, нет теперь у него няньки, которая раньше его изо всяких передряг вытаскивала, да? – Морщинистый рот скривился в многозначительной усмешке.