Текст книги "Леопард на солнце"

Лаура Рестрепо
Леопард на солнце

Ивану, за столь великую радость в жестокие времена.

Там вдалеке есть желтая пустыня. Тени от камней пятнами лежат на песке, и смерть распростерлась на нем, точно растянувшийся на солнце леопард.[1]1
  Лорд Дансейни (Планкетт, Эдвард, 1878–1957) – английский писатель ирландского происхождения, чье творчество отличается большим жанровым разнообразием, поэт, прозаик, драматург. Эпиграф романа взят из рассказа «Полтернис, наблюдающая за океаном», вошедшего в сборник «Записки сновидца» (A Dreamer's Tales).


[Закрыть]

Лорд Дансейни.

– Вон там, сидит с блондинкой. Нандо Барраган.

Порхает шепоток в полумраке бара:

– Тот самый. Нандо Барраган.

Сотня глаз следит за ним исподтишка, полсотни приглушенных голосов повторяют его имя.

– Вот он, один из тех самых.

Куда бы ни отправились Барраганы, их преследует шушуканье. Их проклинают сквозь зубы, втайне восхищаются, втихую негодуют. Они живут как в витрине. Они уже не они как таковые, они те, кем кажутся толпе, какими они выглядят в глазах толпы, они – то, что о них сочиняют. Живой миф, зримая легенда, они скрылись за ворохом слов после всего, что о них наврали. Их жизнь – уже не их, она – достояние общественности. Их ненавидят, им льстят, их осуждают, им подражают. Все это так. Но главное, все их боятся.

– Сидит у стойки. Это главный, Нандо Барраган.

Фраза катится между танцующими, ударяясь о стены, она перелетает от столика к столику, множится в потолочных зеркалах. В темноте зала сгущается страх. Клинок тревоги взрезает клубы дыма и заставляет смешаться ряды танцоров болеро, выходящих из-за музыкального автомата. Пары прекращают танцевать. Лучи прожекторов вспыхивают голубым и фиолетовым, предвещая катастрофы. Ладони потеют и по спинам бегут мурашки.

Безразличный к перешептыванью и чуждый сумятице, вызванной его присутствием, Нандо Барраган, желто-оливковый гигант, курит «Индианку», сидя на одном из высоких табуретов у стойки бара.

– Какого, какого он цвета?

– Желтый, оливково-желтый, такой цвет кожи и у всех его братьев.

У него рябое, словно исклеванное птицами, лицо и близорукие глаза, скрытые за зеркальными стеклами темных очков «Рэй-Бэн».[2]2
  «Рэй-Бэн» – фирма в США, производит темные очки, существует с 1937 года.


[Закрыть] Под легкой карибской рубахой[3]3
  Карибская рубаха (карибская гуайабера) – просторная рубаха, обычно с короткими рукавами и застежкой сверху донизу, как правило, носится навыпуск. Очень популярна и по сей день в странах Карибского бассейна. Рубахи такого фасона носят в романе все братья Монсальве, кроме Мани.


[Закрыть] видна засаленная майка. На широкой, блестящей от пота, безволосой груди висит на цепи Великий Каравакский крест,[4]4
  Великий Каравакский крест – христианская реликвия, которая находится с 1232 года в испанском городе Караваке и по преданию представляет собой частицу креста, на котором был распят Иисус. Реликвия хранится в золотом, украшенном драгоценными камнями реликварии (футляре), который имеет форму креста с двумя перпендикулярными вертикали перекладинами (верхняя короче нижней). Кресты такой формы и носят на шее братья Барраганы.


[Закрыть] золотой, тяжелый, массивный. Огромный и всесильный.

– Все Барраганы носят Каравакский крест. Это их талисман. Они просят у него денег, здоровья, любви и счастья.

– Они просят четырех вещей, но крест приносит им только деньги. А остального они сроду не имели и иметь не будут.

Напротив Нандо, на другом табурете, вызывающе закинула ногу на ногу дородная, здоровенная блондинка. Ее тело туго обтянуто черным ажурным эластиком. Сквозь облепившее ее резиновое кружево дискотечного трико просвечивает зрелая кожа и атласный бюстгальтер сорокового размера, полнота С. Ее веки, чьи цвет и форма далеки от натуральных, мигают, разукрашенные тушью, контурным карандашом и цветными тенями. Она запрокидывает голову, обнаруживая у корней волос их природную черноту, и светлая грива, жесткая, как солома, хлещет ее по плечам. В ее движениях сквозит чувственность всезнающей уличной кошки, ее облекает таинственное достоинство античной богини.

Нандо Барраган не сводит с нее почтительных глаз, и его суровое солдатское сердце тает подобно роняющей каплю за каплей благочестивой свече пред алтарем.

– Годы тебя не берут. Ты красавица, Милена. Совсем, как прежде, – говорит он, и в горле у него першит от едкого дыма «Индианки».

– А ты весь в золоте, – говорит блондинка чувственным, глубоким и хриплым голосом. – Когда мы с тобой познакомились, ты был бедным.

– Я и теперь бедный.

– Говорят, у тебя есть в горах подземелья, полные золота. А деньги, говорят, ты не знаешь, куда девать, и они у тебя гниют.

– Говорят много чего. Вернись ко мне.

– Нет.

– Ты ушла к иностранцу, чтобы тот увез тебя подальше, куда и слух обо мне не доходит.

– Худой это слух. Говорят, ты оставляешь на своем пути только вдов и сирот. Какими подлостями ты нажил такие деньги?

Мужчина не отвечает. Он делает глоток виски, а следом глоток воды «Леона Пура». Искрящиеся пузырьки газировки вызывают у него смутное воспоминание о детях, играющих в бейсбол на песке, с кривыми палками вместо бит и бутылочной пробкой взамен мяча.

* * *

Тут всем скопом и входят Монсальве, взводя курки. Нандо Барраган и светловолосая женщина сидят у стойки, спиной к дверям, и шквал выстрелов заставляет их подскочить.

– Нандо и блондинка говорили о том, о сем, целовались, переплетая ноги, в тот самый момент, как пошла пальба. Я это говорю, потому что я сам был там, в этом баре, и все видел собственными глазами.

Нет. В этот вечер Нандо не прикасается к Милене. Он обращается с ней с тем почтением, какое внушают мужчинам бросившие их женщины. Он говорит с ней, но не прикасается к ней. Скорее, он смотрит на нее с горечью.

– Кто может знать, как именно он на нее смотрел, если он был в темных очках? Пустая болтовня. Все горазды рассуждать, а знать никто ничего не знает.

Ну, народ не дурак, он понимает, что к чему. Печаль Нандо видна всем с первого взгляда, она, как тусклый ореол, окутывает его фигуру. Когда он с Миленой, у него и реакция не та, и опасность он не чует, все из-за безмерного волнения, не оставляющего в его сознании места ничему, кроме Милены. Он в смятении. В этой жизни лишь один человек поверг его в смятение – Милена, единственная, кто сумел сказать ему «нет».

Несмотря ни на что, он был мечтатель, притом безнадежный, всю жизнь таким оставался.

Когда он в реальном мире реальных людей, он безжалостен и неумолим. Он – тигр, он – кнут, он – молния. Но стоит Милене появиться вновь, хотя бы лишь в его воображении, как он погружается в прострацию, беззащитный и размякший, словно только что накормленный щенок, словно старуха, наглотавшаяся «Валиума 10».[5]5
  «Валиум 10» – транквилизатор, снотворное.


[Закрыть] В этот вечер, в день встречи с Миленой после многолетней разлуки, мысли и чувства Нандо заняты ею одной, и никем иным. Он не ждет Монсальве, своих двоюродных братьев-врагов: должно быть, сейчас он попросту забыл об их существовании.

Ради Милены, которая всегда питала отвращение к оружию, он пришел без своего кольта «Кабальо», на чьих пулях оттиснуто имя владельца, а рукоятку, оправленную в слоновую кость, украшает вставший на дыбы жеребенок. Он пришел без охраны, предался воле судьбы, как и подобает истинному влюбленному, пришедшему просить прощения.

Потому он и не замечает, что Монсальве входят в бар. Все остальные слышат шум отдернутой черной портьеры у входа и видят серебристый силуэт стройного человека и троих сопровождающих за его спиной. Парочки обнимаются покрепче в надежде защитить друг друга от того, что вот-вот произойдет. Официантки заползают под столики. Но Нандо нет до них дела. Он ничего не видит, погруженный в свои тревоги и печали.

Из глубины бара, из того конца коридора, где туалеты, влетает холодный воздух, пахнущий водопроводной водой и окурками. Одна из ламп подсветки рассыпает с потолка сноп прерывистых лучей, мертвенных, как свет фотовспышки, и они то освещают, то вновь оставляют во тьме фигуру вошедшего, отливающую призрачным, фосфорическим блеском.

Это Мани Монсальве. Внешне он похож на Нандо Баррагана, как брат на брата. И в самом деле, несмотря на взаимную ненависть, они кровная родня: двоюродные братья. Мани моложе, меньше ростом, стройнее и не так некрасив.

Цвет кожи у него оливково-зеленый, черты тоньше, чему Нандо. Выражение лица более жесткое. На лице у него отметина, с ней его всякий узнает, сколько лет ни пройди: линия полумесяца в последней четверти идет по виску, задевает уголок левого глаза и спускается по скуле к носу. Половина полумаски, неснимаемый, глубоко втиснутый монокль, горестный шрам, полученный в рядах кто знает какой армии, в драке ли, в перестрелке ли.

Мани кричит:

Нандо Барраган, я пришел тебя убить, потому что ты убил моего брата, Адриано Монсальве, а за кровь платят кровью.

И дальше Мани кричит:

– Нынче двадцать лет с того дня, когда ты оскорбил наш род.

Нандо предупреждает:

– Я безоружен.

А Мани в ответ:

– Доставай оружие, поговорим как мужчина с мужчиной.

– Просто какой-то ковбойский комикс. А Нандо что сказал? Черт меня побери? Разрази меня гром? Тысяча чертей? Как же! Эти люди долго не разговаривали и заранее не предупреждали. И на чудеса не полагались. Стреляли, да и все.

– Да нет, не все так просто. Они держались своих законов и не нападали из-за угла. Но так или иначе, после первых выстрелов вырубился свет, и дальше все происходило в потемках. Может, это хозяин бара по каким-то соображениям отключил электричество, кто его знает. Факт тот, что стрельба шла в темноте.

Обезумевшие люди, ничего не видя и вопя, пытаются ускользнуть от невидимых пуль, слышится звон разбитых зеркал, бутылок, люстр – пока, наконец, не подъезжает полицейский патруль. Несомненно, Монсальве отбывают, едва услышав сирену, ведь минуту спустя, когда зажигается свет и появляется полиция, в баре их уже нет. Нандо Барраган выползает из-под стойки, раненый, весь залитый кровью, но живой. Прочие потери сводятся к материальным убыткам. На поле битвы множество разрушений, но на самом деле стреляли только Мани и Нандо, словно это была дуэль один на один.

– Вот как делались дела между этими людьми.

– Кто может это знать? Разве там не было темно? И как Нандо мог стрелять? Разве он не явился без оружия?

– Одни говорят, что так, другие клянутся, что лично видели кольт «Кабальо» у него в руке. В одном уж точно нет сомнений – он получил тяжелую рану, а Мани ушел невредим.

– А в белокурую Милену ни одна пуля не попала. Видно, от этакой крепкой да гладкой они отскакивали. Нандо продырявили как решето, но все раны были не смертельные. Сильней всего у него левое колено пострадало. С тех пор он и охромел навсегда.

– И не левое, а правое.

– Кто что говорит. Факт тот, что с того дня он на одну ногу припадал. И факт, что тот урок ему даром не прошел, больше он не шатался по барам в открытую. Выходить стал только тайком, с предосторожностями. И с Миленой мы его больше не видели. Той ночью она отвезла его в больницу, если бы не она, он бы кровью истек, а потом снова уехала со своим иностранцем. Растаяла как дым, и по сей день нет как нет. Нандо Барраган не видал ее больше, разве что в грезах об утраченной любви. Говорят, он исцелился от ран телесных, но не от сердечных. До конца дней жил и мучился, и отчасти потому, что не мог забыть эту женщину.

– А она его никогда не любила?

– Говорят, что любила, но сбежала от него, от его войны и его несчастливой звезды.

* * *

По дороге в больницу Нандо Барраган рассказывает светловолосой женщине одну мрачную историю, а раны у него кровоточат все сильнее при каждом скачке машины скорой помощи на разбитом асфальте дороги. Или ему только кажется, что он рассказывает, а на самом деле его бормотание – только обрывочный бред, смысла которого она не понимает, но угадывает.

В ушах у Нандо стоит безумный вой сирены, а санитар тем временем приступает к нему с бинтами и переливанием, накладывает жгуты. Лежа на тряских носилках, находясь между жизнью и смертью, Нандо изо всех сил старается не сводить глаз со склоненного над ним лица Милены, по которому пробегают красноватые тени от крутящейся лампочки на крыше машины. Жизнь готова его покинуть без сожаления и без печали, и его охватывает приступ словоизвержения, неостановимого, как кровь из ран. Он испытывает неотступную потребность рассказать о сокровенном, захлебывается словами, язык его не знает удержу, словно у пьяного, словно у сплетницы кумушки. Он хочет вырвать из души скверные воспоминания, как вырывают гнилой зуб, хочет освободиться от вины и от угрызений совести и исповедуется Милене, святой Милене Невероятной и Недостижимой, благой исповеднице в мантии и митре из красных теней.

– Не оставляй меня одного, Милена, не оставляй меня умирать одного. В смертный час защити меня. Дай мне отпущение, отпусти грехи мои, Милена. Умасти меня святым миром. Не дай мне умереть.

* * *

История, которую Нандо рассказывает Милене во время той бредовой поездки в машине скорой помощи, начинается в городке посреди пустыни, на улице, по которой ветер гонит тучи пыли.

Нандо, двадцатью годами моложе, чем теперь, шагает по этой улице обнаженный. Он большой, неуклюжий, желтый и голый, если не считать набедренной повязки индейцев сьерры, темных очков «Рэй-Бэн», скрывающих его глаза, да ремня на поясе, где болтается старый кольт «Кабальо».

– Это тот же пистолет, что у него был всю жизнь?

– Тот же самый. Только в ту пору его рукоятка еще не была оправлена в слоновую кость, и не было серебряных пуль с инициалами.

Нандо – грузный парень, куда крупнее среднего, он движется по пыльной улице кинг-конговскими шагами враскачку. Щербины на коже лица у него еще не зарубцевались: ненасытные прыщи, вскипая сплошной сыпью, покрывают его шею и щеки.

Позади него, пытаясь не отставать, рысит юноша того же возраста, не такой громоздкий и с фигурой поизящней, оливково-зеленый, с застенчивым взглядом глубоко посаженных глаз, расположенных вплотную к заостренному носу. Заметно фамильное сходство молодых людей. Одна и та же линия профиля, одинаковая манера наклонять голову, покачивать торсом при ходьбе, произносить «эр» и «эс» – все и ничего, они разные, но одинаковые.

Это двоюродный брат Нандо, Адриано Монсальве. Друг, товарищ во всех делах, правая рука. Плоть от плоти. Адриано задыхается под грудой одежды: на нем темный суконный костюм-тройка; двубортный, с широкими лацканами, пиджак висит, как на вешалке, брюки – клеш, негнущиеся манжеты с запонками, галстук в крапинку, на ногах носки и башмаки на платформе, из кармана пиджака торчит платочек. Ему душно, все ему велико, все трет, потому что все вещи не его. Одежду ему одолжил Нандо для первой в жизни поездки в столицу, где он должен наладить связи для сбыта контрабандных сигарет «Мальборо».

– Нандо, не подходит мне эта одежда.

– Потерпи. Потом купишь себе, какую захочешь.

– Нандо, мне в ней душно.

– Говорю тебе, потерпи. Там ведь холодно.

– У меня кретинский вид.

– Там это будет то, что надо.

– Бабушка говорит, дурная примета – надевать чужую одежду, потому что чужая судьба на тебя перейдет.

– Бабушкины сказки.

Двое парней вместе доходят до конторы «Золотой кондор» – автобусной компании, чьи машины делают рейсы в столицу – и покупают билет на шестичасовой вечерний автобус. Теперь еще только три часа, и они располагаются ждать на углу. Нандо, огромный голый кроманьонец, неподвижно усаживается на самом солнце, Адриано, истекая потом под толстым сукном, ищет убежища в тени, под козырьком крыши.

По пустынной улице, вздымая копытами тучи сухой земли, проходит вереница мулов – в нарядных сбруях, украшенных пестрыми кисточками, седые от пыли, они напоминают Рождественские деревья в конце января. Двоюродные братья глотают пыль, сплевывают слюну кофейного цвета и перебирают в памяти лавки, которые в этот час еще закрыты. Адриано вытаскивает бумажку с номером телефона, по которому он должен позвонить в столице, и шариковой ручкой записывает его еще и на руке, на случай, если бумажка потеряется.

Братья занялись контрабандой вопреки давней традиции: до сих пор их семьи, Барраганы и Монсальве, жили в пустыне, меняя овец и ягнят на все необходимое. От начала своей истории они селились вместе в бесплодном краю, где недра земли богаты месторождениями газа, а на поверхности – третичные отложения и соляные холмы, где дуют доисторические ветры, а истощенная жизнь сочится по капле. Они с трудом забирали у камней воду, у коз – молоко, а коз вырывали из лап ягуара. Два ранчо стояли одно подле другого, и вокруг лежали одни лишь пески да голая земля. Поскольку оба семейства принадлежали к консерваторам, политических разногласий между ними не бывало.

Дети Монсальве были оливково-зелеными, а Барраганы – оливково-желтыми, но в остальном они были одинаковы. И отца, и дядю они звали «папа», и мать, и тетку – «мама», любой старик был для них «дедушка», и взрослые, не делая различий между своими внуками, детьми и племянниками, растили их на вольной воле вперемешку, дюжинами, всем скопом, на скудной пище вроде индейских смокв и съедобных трав.

Нандо Барраган и Адриано Монсальве – ровесники. Когда они подросли и им исполнилось по четырнадцать лет, они оба решили пробивать себе дорогу и выбрать занятие. Адриано занялся скупкой на побережье декоративных камней цвета ртути, называемых «тумами», и перепродажей их индейцам Сьерры, мастерившим бусы. Он сделался коммерсантом. Нандо наловчился переправлять через границу иностранные сигареты. Он стал контрабандистом.

Через несколько месяцев обоим уже было ясно, какой из двух промыслов доходнее. Адриано изменил камушкам ради «Мальборо», и со временем братья объединились. Став на скользкую дорожку, представители нового поколения Барраганов и Монсальве оказались в мире, где люди объединяются в шайки, гоняют на «джипах», покрывают сотни километров за одну ночь, умеют бесследно исчезать, давать взятки властям и напиваться шотландским виски. И ценить купюры в кармане. И бросать вызов врагам, и драть горло в споре, и ржать во всю глотку, и любить проституток, и обманывать жен.

На ранчо, стоящие среди исхоженных отцами земель, сыновья принесли цветные телевизоры и стереоустановки. У них вошло в обычай изгонять из кухни поросят и кур, чтобы поставить двухкамерный холодильник, и закапывать винтовки в козьем хлеву.

В этот день, остановившись на углу, Нандо и Адриано томятся бездельем, дожидаясь отправления автобуса.

– Сегодня ровно год со смерти Марко Брачо, – говорит Нандо, словно бы сам себе, словно без интереса.

– Вдова, должно быть, отмечает годовщину, – говорит Адриано, глядя в сторону и обращаясь к стене.

– Зайдем на минутку?

– А вдруг я на автобус опоздаю?…

– Только на минутку.

– Ну, давай.

Они шагают по вымершим улицам, и уже на границе городка их обволакивает вкусный дымок, пахнущий жарким из козленка. Он исходит от очага в большом ранчо без стен.[6]6
  Ранчо без стен – тип жилой постройки, когда-то характерный для поселений индейцев, а сейчас повсеместно встречающийся в сельской местности в Колумбии. Представляет собой соломенную крышу на деревянных столбах, которая может частично ограждаться деревянными стенами, не доходящими до крыши (получается что-то вроде беседки). Внутри могут быть деревянные перегородки, также не доходящие до крыши.


[Закрыть] Там внутри, смутно вырисовываясь среди дыма, сонно движутся женщины в широких шалях, они возятся с глиняными горшочками у огня и подрумянивают тушки, распятые на вертелах. Иные кормят грудью младенцев, а мужчины пускают по кругу бутылки или дремлют в гамаках.

Снаружи, на площадке, покрытой засохшей грязью со старыми следами шин и лужицами бензина, жарятся на солнце всевозможные грузовики, набитые нелегальными грузами – хорошо замаскированными запрещенными товарами, которые угадываются без труда: оружием, консервами, сигаретами, ликерами, бытовыми электроприборами. Титанические «Пегасы», могучие «Маки», сокрушительные «Супербригадиры», тяжелые «Мерседесы», точно огромные ящеры, дремлют, предаваясь неторопливому пищеварению; из их пищеводов вырывается дизельная или бензиновая отрыжка. Только этим гигантам со сверкающими кузовами по плечу пустыня, среди которой редкие ранчо почти незаметны, а люди кажутся козявками.

Нандо и Адриано останавливаются у входа, глаза у них слезятся от дыма, аппетит возбужден запахом жареного мяса. Им протягивают бутылку рома.

Смуглая, миловидная женщина приветствует их и приглашает присесть. Она не скрывает свою фигуру под шалью, как остальные, и волосы ее не спрятаны под платком. Она затянута в безрукавое атласное платье, под которым ясно обозначаются ее грудь, живот и ягодицы. Проймы обнажают руки, выставляя напоказ пышные, мохнатые подмышки. Это вдова, Соледад Брачо. Жена покойного Марко Брачо. Она любезно предлагает молодым людям по сигарете.

– Бедняга покойный, как много он потерял, – произносит Нандо так, чтобы женщина могла его слышать, и преследует ее жадным, восхищенным взглядом сквозь стекла своих темных очков. Адриано смеется.

– Двоюродные братцы, – откликается она. – Где один, там и другой. Друг от дружки никогда не отстают.

Они снова смеются, но уже не так бесшабашно – смущенные. Она ходит туда-сюда среди собравшихся, занимается другими гостями. Затем возвращается к их столику, приносит сигареты, жаркое, белый ром. Они пьют и едят молча, смотрят, как она расхаживает туда-сюда, разглядывают ее спереди и сзади, с пристрастием изучают ее фигуру, движения бедер.

В пять Нандо говорит:

– Тебе пора, брат.

– Нет, время еще есть.

Соледад Брачо приближается, они видят ее декольте прямо у себя под носом, она развлекает их шуточками, ее руки двигаются у них перед глазами, когда она ставит тарелки, опорожняет пепельницу, убирает пустые бутылки. Их восхищает родинка на ее подбородке, они вдыхают запах одеколона, касаются завитков подмышками, на мгновение видят ее соски, которые тотчас прячутся вновь.

– А она ничего, старушка-то, – говорит Адриано.

– Что до меня, так я этот хлеб уже съел, – отвечает Нандо.

– Мало нового ты мне сказал, братишка, да и я его уже отведал.

Они разражаются хохотом, понимающе похлопывают друг дружку по спине и по щекам.

– Верно она сказала, куда я, туда и ты.

– Она сказала, куда, мол, я, туда и ты следом.

Адриано вешает пиджак на спинку стула и освобождается от рубашки и галстука, который соскальзывает на пол пестрой змейкой.

– Дай-ка мне галстук, ты его топчешь, – требует Нандо.

Адриано поднимает галстук и повязывает его себе на голую грудь.

– Так-то лучше, – говорит Нандо. – А теперь надевай рубашку, и пиджак, а то на автобус опоздаешь.

– Я уже опоздал, братишка.

– Последний раз тебе говорю, иди на автобус, ты мне здесь мешаешь.

– А не пошел бы ты сам…

Ром пляшет в зрачках Адриано, он поднимется, взбешенный, смотрит искоса и шагает нетвердо. Он подходит к Соледад Брачо, обводит галстук вокруг ее тела – вокруг осиной талии между атласных холмов, – галстуком притягивает ее к себе, дует ей в ухо, тяжело дышит в затылок, его член напрягается, твердеет, встает перед входом, сулящим ему самый нежный, приветливый и радушный прием.

Нандо смотрит на них, и от ярости щеки его багровеют, словно от аллергической сыпи. Впервые за весь день он снимает темные очки, чтобы убедиться, что все это он взаправду видит собственными глазами. Пара покачивается вправо и влево, они с увлечением трутся, прижавшись друг к дружке, а у Нандо глаза буквально вылезают из орбит. Адриано со вдовой в полном взаимном согласии милуются и обнимаются, а у Нандо вверх по пищеводу ползет что-то щекочущее, кислое и плотное. Адриано запускает руку под атласный подол, а Нандо тошнит от черной ревности.

Адриано расстегивает ширинку суконных брюк, и в это мгновение начинает действовать механизм его гибели. Он нажал на красную кнопку: отуманенный алкоголем мозг его двоюродного брата получает четкий сигнал. В сознании Нандо зарождается захватывающий дух экстаз, тот, что не знает ни прошлого, ни будущего, ни угрызений, ни опасений, озаренный гневом и ослепленный болью. Его тело наполняется нечеловеческой силой, а с искаженного лица внезапно сбегает краска, и оно отражает сияющую вспышку безумия, которая заставляет идти до конца. Нандо встает, и одним рывком разлучает парочку: отшвыривает женщину к стене, а разинувшего рот двоюродного брата повергает на пол, к своим ногам.

Их окружают люди, кричат, зовут на помощь других, но среди суматохи Нандо слышит лить тайный и настойчивый зов своего кольта – тот, тяжелый, массивный, реальный, щекочет ему бок, говоря «здесь я, здесь».

Адриано простирает руки, пытаясь защититься. Он пытается засмеяться, хочет обратить все в шутку, успокоить Нандо объяснениями, вступить в пререкания. Но ужас пригвождает его к полу и лишает дара речи, и он так и остается, немой и трагичный, прося о прощении своими глубоко посаженными глазами, залитыми страхом и надеждой, не желающими расставаться навек с дневным светом.

Нандо, Ужасающий, глух к мольбам: небольшой просвет, остающийся в его сознании, только и позволяет ему понять, что в данный момент ему ненавистно омерзительное существо, взывающее к нему с земли. Он стреляет ему в грудь.

Вдова, ошеломленная и оглушенная громом выстрела, приглаживает волосы рассеянным, бессознательным движением руки.

Раненый Адриано смотрит на брата, словно спрашивая, что же все-таки произошло. Он пытается что-то сказать, приподняться, вернуться к реальности. Но наконец он сдается, принимает позу трупа и, сокрушенный и недвижный, погружается в вечность.

Запах пороха, острый и сладковатый, как марихуана, проникает в ноздри Нандо Баррагана, ударяет ему в голову, и с него в один миг слетает и сатанинский гнев, и опьянение. Теперь он осознает, что убил своего двоюродного брата, и на него наваливается гнетущее чувство необратимости случившегося.

Время, продолжая свое привычное течение, для Нандо замедляет свой ход, он понимает, что вступил, без надежды на возвращение, в таинственные владения рока. Желтый, голый, опустошенный, внезапно ставший уязвимым, он борется с ознобом, сотрясающим душу, и озирается вокруг с выражением человека, потерянного для мира – отныне оно навсегда останется в его взгляде.

Он прячет свое оружие, вновь холодное, смолкшее. Он опускается на колени возле тела Адриано и с неторопливой и неуклюжей нежностью, с женским усердием, не спеша, одевает его, словно пеленая новорожденного. Он надевает на него рубашку, застегивает ее, борясь с запонками, не желающими пролезать в петли. Он поднимает с пола галстук, чистит, повязывает ему на шею узлом в три оборота и заботливо разглаживает, чтобы он лежал, как надо. Он продевает его руки в рукава пиджака, застегивает два ряда пуговиц, отворачивает лацканы. Смочив слюной свой указательным палец, он трет руку Адриано, чтобы смыть цифры, написанные шариковой ручкой. Закончив, он тихо объявляет:

– Я покидаю это несчастливое место и уношу с собой моего двоюродного брата Адриано.

Он нацепляет очки «Рэй-Бэн», и, взвалив на себя мертвеца, шагает вниз по улице враскачку, словно горилла, несущая своего детеныша.

* * *

Нандо Барраган идет по пустыне двенадцать дней и ночей, не останавливаясь ни для еды, ни для сна, неся на плече труп Адриано Монсальве. На горизонте справа от него занимаются один за другим двенадцать кроваво-красных рассветов, а слева один за другим гаснут двенадцать закатов того же цвета. Воистину крестные муки испытывает он в суверенном королевстве «ничто», терзаемый больной совестью и таща на закорках смерть, тяжелую, как крест. Бесконечные раскаленные пески жгут ступни, а расплавленное солнце слепит глаза и сжигает кожу до волдырей. Не встречает он на своем пути ни воды, чтобы утолить жажду, ни тени, чтобы усмирить бред. Ни покоя покаянной душе.

– Это легенда или так все и было?

– Так и было, но об этом рассказывали столько раз, что теперь это стало легендой. Или наоборот: это легенда, но ее рассказывали столько раз, что она стала правдой. Разве важно, так или этак.

Труп сохраняется нетленным во время всего путешествия. Свежий и цветущий, как ни в чем не бывало, он не реагирует на жару и не пахнет. Он удобно расположился на хребте у двоюродного братца, который вот-вот лишится последних сил. Мертвый кажется живым, а живой – мертвым. Они словно слились в одно в этом нескончаемом многодневном походе среди безжизненных песков, чье начало там, где кончается мир; они объединились, чтобы противостоять непомерному одиночеству. Они даже беседуют, но беседа их немногословна, это один и тот же монотонно повторяющийся диалог.

– Прости меня, брат, за то, что я убил тебя.

– Дорого ты заплатишь за это. Вдова осталась на твою долю, но и вина – на твою.

– Не хочу я их, ни той, ни другой.

В самой глубине пустыни, куда уже не долетает шум моря, они находят то, что искали: бедное ранчо посредине клубка спутанных, сбившихся с дороги ветров. Квадратное строение с двумя открытыми дверями – одна на север, другая на юг. Ветры гуляют внутри, завывая, точно те грешные души, что и после смерти осуждены бродить по земле;[7]7
  По распространенному в Колумбии поверью, есть грешники, которых не пускают ни в рай, ни в ад, и они, в качестве наказания, осуждены бродить после смерти по земле, пугая людей. Собственно, это совпадает по смыслу с распространенными повсеместно рассказами о привидениях.


[Закрыть] они свистят, рыдают, обвивают и валят друг друга, точно дерущиеся кошки или любовники в объятиях, а по временам отступают и бегут прочь, в просторы пустыни, каждый своей дорогой.

Нандо входит, кладет Адриано на земляной пол, садится рядом и ждет. Он впервые отдыхает после долгих дней пути, погружается в неглубокий, зыбкий сон, и ему является видение.

– Он увидел нечто ужасное. Сверхъестественное существо…

Сказать по правде, ему пригрезился самый обычный старый дикарь, в котором если и было что необыкновенное, так это его сверхпреклонный возраст. Доколумбова древняя развалина, истерзанная артритом и артериосклерозом.

– Дядюшка, я убил моего двоюродного брата Адриано Монсальве, – заплетающимся языком признается Нандо Барраган.

– Я вижу, – отвечает старик.

– Только ты знаешь законы предков. Я пришел сюда, чтобы ты сказал мне, что я должен делать.

– Прежде всего унеси этого юношу отсюда. Не предавай его песку, песок потащит его за собой. Погреби его в глубокой могиле, в сухой и черной земле, а потом возвращайся.

Нандо, не задумываясь, слепо повинуется, уходит и вновь идет со своим мертвецом на плечах, пока не достигает благородного и манящего чернозема. Там он прощается навсегда с Адриано и, спустя немалое время, возвращается к старцу, ожидающему его на прежнем месте – тот борется с ураганным ветром, стремящимся вознести на небеса его голое хилое тело, едва прикрытое в худших местах тряпьем, как у Ганди или ребенка из Бангладеш. Несмотря на свой непрезентабельный вид, Дядюшка изрекает безжалостные вещи. Из его беззубого, дурно пахнущего рта вырываются слова, которые должны ввергнуть Барраганов и Монсальве в ад здесь на земле:

– Ты пролил кровь от крови своей. Это худший из смертных грехов. Ты развязал войну между братьями, и ее наследуют твои дети, и дети твоих детей.

– Это слишком жестоко, – возражает Нандо, – Я хочу сам искупить свою вину.

– У нас за кровь платят кровью. Монсальве отомстят за своего убитого, ты заплатишь своей жизнью, твои братья Барраганы сделают то же самое и цепь не прервется до скончания времен, – яростно отвечает старец – неистовый, фанатичный, глухой ко всем мольбам.

– Если я пойду к священнику, – продолжает спорить Нандо, – он благословит меня и наложит епитимью: столько-то раз «Отче наш», и молитвы Пресвятой Деве, и посты, и бичевание. Я все это исполню и примирюсь с Богом.

– Нет такого священника, нет для тебя благословения. В наши края Церковь не заглядывала со времен Павла VI – тот по пути в Японию сделал нам ручкой с самолета. Здесь страна без Бога и без Евангелия, только одно тут имеет значение – голос древности.

– Но я могу найти судью, который осудит меня и посадит в тюрьму. Я отсижу столько лет, сколько надо, и выйду на волю, примирившись с людьми.

– До наших краев не добираются ни судьи, ни суды, ни адвокаты. Все это заграничная роскошь. Один у нас закон – тот, что ветер пишет на песке, одна справедливость – та, что добывается своими руками.