Текст книги "Атавия Проксима"

Долгие годы он считал себя человеком идейным и независимым, свободным от партийных доктрин и прославился в свое время проектом полного устранения тягот капиталистического строя путем возвращения к рабству. Да, к рабству. Он доказывал, что все трудности современного пролетария проистекают из того, что капиталист никак не заинтересован в судьбе каждого отдельного рабочего и его семьи. Зачем капиталисту заботиться об этом, когда к его услугам всегда огромная резервная армия безработных? Капиталисту выгодно, чтобы перед рабочим всегда стояла угроза безработицы и голодной смерти. Совсем другое положение было при рабовладельческом строе. Тогда-де каждый рабовладелец был кровно заинтересован в том, чтобы его раб и семья его раба не умирали с голоду, потому что они являлись его собственностью. Рабовладелец был заинтересован и в том, чтобы подрастающие дети его рабов получали какую-нибудь специальность.

Конечно, этот строй имел свои недостатки. Но эти недостатки, по мнению Тарбагана, вызывались в первую очередь низким уровнем тогдашних производительных сил. А сейчас положение настолько изменилось и человеколюбие, да и общая культура предпринимателей так выросли, что им будет неудобно, неприлично перед общественным мнением не создавать своим рабам вполне приличные условия существования вплоть до ванны и среднего, специального конечно, образования для подрастающего поколения его рабов. Надо их только заставить навечно закрепить за собой своих рабочих со всеми их чадами и домочадцами. Чтобы «держать своих владельцев в рамках конституционных норм», рабочие-рабы должны были, по проекту Тарбагана, иметь право организовываться в профессиональные союзы, «разумно контролируемые» их владельцами и поддерживаемые «в своих справедливых требованиях и не в ущерб основным правам» рабовладельцев правительственными учреждениями Атавии.

Все это, конечно, было изложено в самых красивых и благородных выражениях и много теряет в нашей передаче.

Проект Тарбагана нашел благожелательный отклик у тогдашнего председателя Атавской федерации труда. Но у тех, к кому в первую очередь обращен был этот проект, – у монополий он ничего, кроме презрительной улыбки, не вызывал. Монополии прекрасно устраивал существующий порядок вещей.

Попытки Тарбагана обратиться за поддержкой к рабочим каждый раз кончались такими нехорошими последствиями, что он решительно и навсегда разочаровался в рабочем классе, впал в некий идейный кризис, завершившийся вскоре полным отказом от каких бы то ни было забот об «этих неблагодарных мастеровых». Теперь Эрскин Тарбаган был полностью готов кинуться в объятия любого фашистского дуче, если бы таковой появился на атавском политическом горизонте. Но прошло еще полтора десятка лет скучной и мелкой политической поденщины, покуда не взошла политическая звезда Ликургуса Паарха.

Кстати, это именно Тарбагану принадлежала идея организации Союза Обремененных Семьей. Тарбаган работал тогда в одной из самых гадких опэйкских газет обозревателем по вопросам рабочего движения. Встретившись как-то на одном из профсоюзных собраний с Паархом, они быстро нашли общий язык и положили начало худосочной и малочисленной организации СОС, прозябавшей в первые годы ее существования в одном из районов Опэйка. Паарху нужен был человек, владеющий пером и искушенный в политике. Тарбаган, давно уже отказавшийся от честолюбивых мечтаний, согласен был на вторые роли. Он ждал своего часа. Он верил, что придет время, и он потребуется в качестве опытного и небрезгливого идеолога, далекого от сентиментальных заблуждений его юности. И он дождался.

Став прокуратором и фюрером единственной легальной партии Атавии, Паарх увез его с собой в Эксепт и сделал своим главным теоретиком и советчиком. Тарбаган писал ему тексты выступлений, выискивал в «теории» и практике национал-социализма и итальянского фашизма все, что можно было с пользой для СОС перенести на атавскую почву.

Он лично вел допросы наиболее опасных противников СОС, проявляя при этом такую изощренную жестокость, настойчивость и инициативу, что прокуратор только покрякивал, удивляясь, тот ли это Эрскин Тарбаган, который еще каких-нибудь три недели тому назад казался всего лишь озлобленной на человечество интеллигентской рохлей.

Правда, у Тарбагана были два изъяна, которые мешали выпускать крупнейшего теоретика и организатора СОС на широкую арену. Первый: стоило Тарбагану выступить в помощь своему шефу на любом узком правительственном совещании, и всем сразу становилось ясным, кто на деле возглавляет СОС. Тарбаган искупал это старательно подчеркнутой скромностью. Второй недостаток неожиданно превратился в неоценимое преимущество: до того как осчастливить своими неисчислимыми достоинствами Атавию, Эрскин Тарбаган тридцать с лишним лет состоял гражданином Полигонии. Потребовалось немало усилий, чтобы скрыть это обстоятельство, когда началась атаво-полигонская война. Сейчас оно оказалось как нельзя более кстати.

Вызванный к прокуратору, чтобы посоветоваться с глазу на глаз, что бы такое предпринять с Полигонией, где положение день ото дня становилось все тревожней, Тарбаган первым делом злорадно насладился явной растерянностью «обожаемого шефа», который и шагу ступить не мог без его помощи. У него на миг даже мелькнуло острое желание подвести эту высокомерную и безграмотную скотину, посоветовать ему такое, чтобы тот осрамился при встрече с Мэйби. Но, быстро прикинув обстановку. Тарбаган решил и на сей раз воздержаться. О, за последние двадцать лет он научился выжидать! Это было, быть может, единственное, чему он за эти долгие годы пребывания в ничтожестве по-настоящему выучился. Время Тарбагана было еще впереди.

Эта бывалая политическая крыса научилась рассчитывать на много ходов вперед, но не всегда правильно оценивала людей. Паарх и впрямь был скотиной и вряд ли своей культурой превосходил среднего атавского сенатора. Но он был достаточно умен, очень хитер и по необходимости наблюдателен. Пильк зря людей в своем штате не держал. Паарх понимал, что Тарбаган спит и видит себя прокуратором Атавии и принимал все меры осторожности.

– Старина, – улыбнулся он своему преданному другу и усадил его рядом с собой на диван. – Вы знаете положение в Полигонии: извержение Везувия сущая хлопушка перед тем, что там может стрястись буквально со дня на день… Через полчаса мне надо будет встретиться с Мэйби, а у меня в мозгах, как в кладовке после сочельника… («Нет, голубчик! – размышлял он при этом. – Что-то ты мне в последнее время совсем перестал нравиться… Что-то ты, старая репа, кажется, стал слишком высоко метить!..») Так вот, друг мой, не подкинете ли вы мне на этот раз какую-нибудь идейку? Ведь у вас золотая голова. Это я всем говорю: у Тарбагана золотая голова!

И он улыбнулся еще задушевней.

«Не на этот раз, болван! – подумал Тарбаган с отвращением. – Надо было бы тебе сказать: „И на этот раз!“ Но от тебя дождешься!.. Хам, хам и есть!..»

– Есть идея, Ликургус, – сказал он. – И она больше ваша, чем моя…

Но, конечно, высказывая соображение о том, что единственное, что могло бы сейчас спасти Полигонию от нежелательного для Атавии переворота, – это партия, сколоченная по образу и подобию Союза Обремененных Семьей, Тарбаган меньше всего подозревал, что оно сможет оказать такой немедленный и решительный переворот в его собственной судьбе.

– Великолепная идея! – обрадовался Паарх, испытывая в эту минуту к Тарбагану почти искреннее благоволение. – У вас великолепно варит голова!

– Это в очень значительной части ваша идея, – повторил Тарбаган свой учтивый ход. – Ее зерно легко обнаружить во всех ваших последних выступлениях. («Которые тоже я для тебя написал».)

– Это вы бросьте! – замахал руками прокуратор. – Обычная ваша скромность! Идея ваша, и только ваша… Вопрос только, кто там в Полигонии справится с такой задачей… Времени там осталось в обрез… Не то, не то… – Паарх откинулся на спинку дивана, зажмурил глаза, чтобы лучше сосредоточиться, а быть может, для того, чтобы сделать вид, будто он хочет сосредоточиться. С минуту его каренькие глазки были плотно прикрыты мясистыми темно-розовыми веками, потом его, видимо, осенило. Он раскрыл свои глазки, хлопнул Тарбагана по жирной спине, помолчал, обнял его, поцеловал: губы его были сухи и жестки, как кожа дивана, на котором они сидели в эту историческую минуту.

– Есть одна-единственная подходящая кандидатура, друг мой!.. Мне очень трудно говорить это. Вы себе представить не можете, как мне нужен этот человек здесь, в Атавии, и как он мне дорог… Но интересы родины, старина, интересы родины и цивилизации… Эта кандидатура – Эрскин Тарбаган…

Тарбаган побледнел. Он глянул в глаза Паарху и понял, что сопротивление бесполезно.

3

Даже сейчас, после страшных и поразительных событий последних недель, даже после выступления Ликургуса Паарха в парламенте, миллионы атавцев продолжали наподобие навозных жуков с редкой энергией и сосредоточенностью копошиться в затхлом мусоре своих повседневных делишек, не умея, не желая или не смея глянуть в глаза ужасающей правде. Покончив с дневными трудами, они толкались в очередях за «истинными заячьими лапками», упивались детективными романами, самозабвенно плескались в сплетнях о светских скандалах или с бою доставали билеты на пароходы, возившие экскурсантов полюбоваться под грохот духового оркестра, как выглядит та новая, нижняя сторона Атавии и планета Земля, к которой они (просто трудно поверить, сударь!) сейчас уже не имели никакого отношения.

Они неизменно убеждали себя, что политика – это грязное дело, что все равно против рожна не попрешь, что, наконец, пятнадцать лет – все-таки достаточно большой срок (согласитесь, друг мой, что лично я, например, и моя супруга вряд ли проживем дольше, вне зависимости от того, как будет к тому времени обстоять дело с этой проклятой атмосферой). Они были не настолько богаты, чтобы утешаться и услаждать себя штатом прислуги из профессоров и бывших дипломатов, зато кое-как наскрести на стаканчик спиртного, которое здорово подорожало после введения «сухого закона», это было в их силах.

Но политика то одного, то другого вытаскивала за ноги из ямок, в которых они прятали свои головы. Она стучалась к ним по ночам в виде «клистирных мальчиков», как стали называть боевиков СОС во всей стране. «Клистирные мальчики» вламывались с грохотом и топотом, ломали двери, весело потрошили шкафы, рылись в белье, бумагах, дедовских альбомах, разыскивали измену, преступления против Атавии, скрывающихся «красных», старые профсоюзные билеты, дряхлые брошюрки о Советском Союзе, популярные книжки по астрономии и межпланетным путешествиям, листовки, разоблачающие план «тотального переселения». Политика проникала в их затхлые квартиры со звонком почтальона, принесшего с фронта письмо в конверте с траурной каймой, она врывалась в распахнутые окна вместе с фырканием и ревом полицейских машин, увозивших на допросы, в тюрьмы, на смерть арестованных знакомых, друзей, соседей, родственников. От нее ужасно трудно было и с каждым днем все труднее становилось прятаться, потому что за обычными шумами суматошной и жестокой атавской жизни, за грохотом боев и бомбежек все явственней ощущался нарастающий гул приближающихся классовых боев. И совсем как во время прибывающей полой воды, то там, то здесь вдруг размывало и уносило бурлящим потоком еще кусок почвы, на которой столько десятилетий и, казалось, так прочно стоял обеими ногами атавский порядок.

Нет, Эмброуз совсем не зря ел в те дни свой хлеб. Его хватало и на министерство юстиции, и на руководство «тайной» торговлей спиртным, и на командование вооруженными силами СОС, «гвардией Ликургуса Паарха», как он, льстиво и внутренне ухмыляясь, называл своих бандитов в присутствии прокуратора. Его фотографии размножались в миллионах экземпляров и красовались в квартирах законопослушных и лояльных атавцев на самом видном месте, рядом с портретами Паарха. Его забавляло, что прокуратор серьезно считает его своим подчиненным. Что такое Паарх? Случайная фигура на атавском политическом горизонте. А Эмброуз – деловой человек старого закала, акционер и член правлений многих солидных корпораций, единоначальный глава могучего синдиката. Президенты и прокураторы промелькнут – и нет их, а организованная преступность всегда была и будет процветать.

Но он человек слова, в первую очередь человек слова. И раз он взялся выкорчевывать в Атавии измену, то он сделает все для того, чтобы изменой в Атавии и не пахло.

Однако тюрьмы переполнялись стремительно, как ведро под пожарным краном, а положение нисколько не улучшалось. Тогда решено было срочно приступить к строительству первых пятнадцати концентрационных лагерей. Чтобы раньше времени не настораживать тех, кто должен был эти лагери сооружать, а затем стать их первыми узниками и жертвами, было объявлено, что намечено на случай возможной переброски в эти районы некоторых важных оборонных заводов построить пятнадцать «резервных рабочих городков». Это было не совсем неправда. Лагери действительно имели самое непосредственное отношение к проблеме людских резервов. Они предназначались для изоляции и последующего перемалывания излишней рабочей силы, что должно было благоприятно отразиться на общем балансе рабочей силы, ощутительно притормаживая угрожающий и чреватый многими неприятностями рост армии безработных. Поэтому лагери строились в небольшом отдалении от стационарных испытательных атомных полигонов. Чего больше? Моментальная смерть десятков тысяч государственных преступников, никаких свидетелей, никаких следов, даже крупицы пепла! А летчики, которые время от времени будут сбрасывать на скопища полигонских и русских агентов бомбу (атомную или водородную – в зависимости от заказа заводских лабораторий), будут вне очереди производиться в следующий чин, получать на руки трехмесячный оклад жалованья, а на грудь медаль. Конечно, никак не исключалось, что эти бравые парни могли при возвращении с аэродрома погибнуть от какого-нибудь непредвиденного несчастного случая. Но, во-первых, никто и нигде не застрахован от несчастного случая. А во-вторых, при желании можно и в таком печальном происшествии увидеть его хорошую сторону: мертвые никогда не проговариваются. Паарх и Эмброуз с согласия президента Мэйби предусмотрели и такую возможность и были к ней готовы.

Через несколько дней на север, в пустынные районы Рахада и Новой Мороны, должен был отправиться первый эшелон политических заключенных. Строительные материалы брали на себя тамошние атомные заводы. Да их и не так много требовалось: ровно столько, сколько нужно для возведения ограды из колючей проволоки. Внутри этой ограды заключенным предстояло ночевать в палатках, покуда на них как-то ночью не обрушится пробный экземпляр нового типа атомной или водородной бомбы. И никаких мучений… Тем самым злостным изменникам предоставлялась лестная возможность включиться в общие усилия нации по подготовке к «тотальному переселению» на Землю.

Еще шапки из тогдашних газет:

«Военный хирург в прифронтовом госпитале взвешивает душу умирающего. При шестидесяти пяти градусах по Фаренгейту душа весит три четверти унции».

«Небывалый бум на рынке заячьих лапок».

«„Это будут самые комфортабельные боевые астропланы в мире“, – говорит профессор Локши».

«Лик любит яблоки, но только осенних сортов».

«Воздух или масло? Мы отвечаем: воздух!»

«На фронте третьи сутки ожесточенная артиллерийская дуэль. Полигонских запасов надолго не хватит».

«Чума окончательно локализована в двух округах. Смертность резко идет на убыль. Карантин продолжается».

«Танцуют четверо суток без перерыва, теряют: он четырнадцать, она одиннадцать с половиной килограммов. Он получает премию и умирает от истощения сердечной мышцы. Она безутешна».

«Самый крупный военный заказ за все время существования человечества».

«Тридцать миллиардов кентавров на строительство предприятий ядерного вооружения. Патриоты-предприниматели согласны работать на пользу Паарха за заработную плату в один кентавр в год».

«Самые старательные рабочие получат преимущественное право выбрать себе на земле лучшие участки с самыми удобными строениями».

«При попытке к бегству убиты семнадцать „красных“».

«Генерал Троп говорит: „Оторвите мне голову, если над Эксептом появится еще хоть один полигонский самолет“».

«Новая мужская прическа „отцы пионеры“! Патриотично. Красиво. Мужественно».

«Заговор негров в Сликти. Раскрыт капитаном войск СОС, возвращавшимся с военных учений».

«Против плана Паарха борются только люди, недостойные звания атавца».

«Сенатор Пфайфер требует „Сбросьте на Пьенэм парочку добрых атавских атомных бомбочек!“»

«Патриотичный поступок престарелого изобретателя; уничтожает изобретение, над которым работал шесть с половиной лет. Не желает увеличивать безработицы».

«Пора кончать с Полигонией!»

«Негры и скрытые полигонцы слишком много начинают себе позволять! Пора напомнить им, где они проживают».

«Шестидесятисемилетняя вдова из хорошей старинной семьи – отличный стрелок, имеет девять золотых и серебряных призовых жетонов, – просит записать ее добровольцем. Мечтает убить побольше полигонцев. Ненавидит „красных“. Активный деятель СОС. Получает благодарственное письмо президента и прокуратора. Жертвует на нужды войны золотые часы покойного мужа».

«Прокуратор Паарх – дедушка. Кареглазая девочка весом в девять с половиной фунтов – первая представительница третьего поколения в семье прокуратора».

«С Полигонией давно пора кончать!»

Прокуратор проявил к улетавшему соратнику исключительное внимание. Не посчитавшись с поздним временем, он приехал на аэродром, полез в самолет, смутно темневший без опознавательных знаков на неосвещенной взлетной площадке, лично проверил, удобно ли будет в нем Тарбагану, не будет ли его укачивать и не будет ли ему, упаси боже, холодно, потому что, – это он строго-настрого объяснил первому пилоту, – жизнь и здоровье его пассажира ценны и дороги не только Атавии, но и ему, прокуратору, лично и в первую очередь.

Тарбаган молчал, откинувшись на мягкое сиденье. Ему было противно слушать сладкие речи Паарха и хотелось поскорее улететь, не видеть больше опротивевшей физиономии человека, которого он, можно сказать, выдумал, вдул в него искру разума, вывел за ручку на самый значительный пост в Атавии, бескорыстно, скажем, почти бескорыстно, поддерживал своими советами и который теперь с таким наглым коварством спроваживал его в почетную ссылку.

– Ну, старина, – обнял его на прощанье прокуратор, когда самолет, наконец, задрожал от заработавших моторов, словно и самолету не терпелось поскорее уйти от этой лицемерной сцены, – Атавия смотрит на тебя с надеждой!.. Береги свое здоровье… И не оставляй меня советами… – Он чмокнул Тарбагана в щеку, тот, в свою очередь, прикоснулся полными и мокрыми губами к твердой, как скаты самолета, щеке Паарха, дверца захлопнулась, самолет побежал по сырой взлетной площадке, подпрыгнул раз-другой, оторвался от нее и лег курсом на вест-норд-вест. Напрямую до Пьенэма было не больше тридцати минут лету, но этот путь был заказан: самолет могли перехватить ночные истребители или зенитчики противника. Полетели в обход, к известному уже нам участку фронта у западной опушки Уэрты Эбро.

В багажнике лежали тюки листовок. В них полигонцы, любящие свою родину, ненавидящие атавских разбойников и мечтающие избавить родину от изменников и атавских агентов, призывались вступать во вновь организуемую партию Честные Часовые Полигонии. Надо вымести в самом срочном порядке гниль и нечисть, мешающие полигонцам выиграть войну, в которую их так нагло втянули. Атавские финансовые акулы нашли действенный способ усилить свою мощь. Они свернули шеи всем партийным кликам и поставили во главе государства сильного человека. Чтобы победить в этой неравной борьбе, полигонцам надо немедленно перестроить свои ряды и выставить против фашиста Паарха не менее сильного и одаренного правителя, но равно далекого и от ненавистного фашизма и от преступного радикализма всех и всяческих толков: «Нам нужно выстоять в этой войне, завоевать почетный мир, с тем чтобы на руинах атавского фашизма соединить свои усилия с усилиями всех порядочных атавцев и бороться за претворение в жизнь плана „тотального переселения“ на Землю. С каждым днем, каждым часом, каждой минутой наша атмосфера тает. Чтобы спасти нашу нацию от удушья, мы не должны терять времени на вредные споры. Время не терпит! Перестроимся на ходу, братья полигонцы! Вступайте в ряды единственно честной и подлинно национальной партии Честных Часовых Полигонии! Противопоставим атавскому прокуратору-фашисту своего полигонского лидера – центуриона Полигонии, верховного руководителя Честных Часовых Эрскина Тарбагана – старого патриота, неподкупного и бесстрашного воина демократии!»

Остальной тираж листовок можно было допечатать уже в пьенэмских типографиях. Дело было на мази. Шифрованную радиограмму, посланную через Хотар, правители Полигонии уже получили и были готовы к ее беспрекословному выполнению. Они боялись назревавшего в их стране военного переворота никак не менее прокуратора и временного президента Атавии.

Они только просили ускорить прибытие Тарбагана.

Вот он и летел сейчас над затемненной Атавией к затерявшейся где-то далеко внизу невидной линии фронта. Его ждали на той стороне фронта слава, неограниченная власть, преданные, жадно ловящие каждое его слово подчиненные и сотрудники. Опасности перелета? Но ему не угрожала во время перелета никакая опасность, потому что всем и атавским и полигонским авиасоединениям и зенитным частям по пути следования самолета был отдан строжайший приказ никак не реагировать на то, что будет происходить над ними в воздухе, в промежутке между тремя и четырьмя часами ночи.

«В конце концов, – размышлял будущий центурион Полигонии, вяло посасывая леденцы, – ничто не потеряно. Стоит только Паарху сломить себе шею, все равно в прямом или переносном смысле этого слова, лучше бы в прямом, – за мной прилетают из Эксепта, и я все равно становлюсь прокуратором Атавии. Надо будет только так здесь в Пьенэме поработать, чтобы в Эксепте удостоверились, как я им пригожусь там».

Меньше всего его занимал вопрос о переселении на Землю. Дело это было при самом лучшем его решении – лет на десять, не меньше, а ему уже пошел шестьдесят пятый год. Будут ли перебираться с боями на Землю или не будут, на его век атмосферы хватит и на Атавии. Он думал только о власти. О власти и мести Паарху.

Без десяти четыре самолет достиг назначенного пункта. Внизу, в плотном и непроглядном мраке загорелись условные огни, обозначив временную посадочную площадку, самолет обменялся с нею сигнальными ракетами, сделал крутой разворот, отлично сел на все три точки, подскакивая и завывая моторами, пробежал по просторной лесной лужайке и остановился. Пилот выключил моторы. Из открытой дверцы спустили на чуть видную землю легкую трубчатую алюминиевую лесенку, и в самолет в сопровождении полудесятка вооруженных молодых людей быстро взбежал с пистолетом в руке молодой, очень спокойный и очень рослый лейтенант – начальник штаба партизанского отряда имени Малькольма Мейстера.

Двое его людей, не задерживаясь, прошли в носовую часть самолета, обезоружили обоих пилотов, штурмана, бортмеханика и вывести их в темноту мимо Тарбагана раньше, чем тот как следует разобрался в том, что произошло.

– Что тут такое происходит? – брезгливо процедил он, стараясь разглядеть форму, в которую был одет молодой человек с пистолетом. Посоветовал бы вам быть повежливей с моими летчиками… Отпустите их сейчас же!.. Я к вашему командующему…

– Очень приятно! – отвечал тот без тени улыбки. Ему действительно было очень приятно. – Из Эксепта?.. Из Боркоса?.. Опэйка?..

Вряд ли даже такой искушенный политикан, как Тарбаган, понимал, что в этот момент произошел решительный поворот в судьбах Атавии Проксимы.

Но он уже успел разглядеть, что разговаривает с полигонцем. Предполагалось, что они снизятся на атавской территории, а уже оттуда его с верными проводниками перебросят в расположение полигонского командования.

– Ах, вот как! – протянул он, поднимаясь с кресла и пытаясь изобразить на своем лице подобие усмешки. – Выходит, я слетал не совсем удачно.

– Бывает, – согласился молодой лейтенант. – На войне это бывает сплошь и рядом.

Они спустились по еле видным ступенькам на совсем неразличимую землю, словно опускались на дно океана, прошли шагов пятьдесят в полном молчании, постояли, подождали, пока несколько партизан, подкатив на «виллисе», погрузили в него из самолета багаж, заложили в укромном уголочке штурманской кабины мину с часовым механизмом, усадили Тарбагана в другой «виллис» и укатили, чуть не перевернувшись, наехав на что-то похожее на упруго набитый мешок. Тарбаган не стал интересоваться, что это было такое. Его глаза достаточно привыкли к темноте, и он успел насчитать поблизости с десяток трупов.

– Атавцы? – спросил он у лейтенанта.

– Угу, – подтвердил тот с величайшей готовностью.

Теперь Тарбаган знал, что с мечтами о власти не только в Атавии, но и в Полигонии ему надо распрощаться навсегда. Можно себе представить, как это расстроило бы любого на его месте. В соседней землянке командир партизанского отряда и его начальник штаба, надо полагать, уже распаковали первый тюк с листовками и разгадали цель полета. Затем они, конечно, допросят летчиков, и хоть один из них да выболтает, что провожал Тарбагана в путь не кто иной, как сам прокуратор Атавии. Они слышали последние напутственные слова Паарха, обращенные к нему. Все это пахло для него смертью. Ничего не скажешь: в высшей степени неприятно. И он, безусловно, впал бы в отчаяние, если бы единственной его страстью была только власть и жажда продлить свою жизнь. Но со вчерашнего вечера им владела еще одна, и не менее жаркая, мечта. Еще час тому назад, в самолете, ему не давало покоя оскорбительное сознание, что в то время, как его, Тарбагана, швыряет, как щенка, из одной воздушной ямы в другую, там, в Эксепте, в великолепной спальне, на чудесной постели, охраняемый отборными головорезами Эмброуза, дрыхнет Ликургус Паарх – ничтожный авантюрист, неблагодарная, невежественная, крикливая, жестокая и самоуверенная пешка в чужих, невидимых Атавии руках.

Сейчас Тарбагану было смешно, что прокуратор, проснувшись поутру, будет себя чувствовать, как и все эти дни, на вершине славы, власти и личного преуспеяния. И, что уже является верхом наглости и самомнения, этот мелкий профсоюзный провокатор серьезно считает себя достойным его, Тарбагана, преданности! Вышвырнул своего учителя и первого советчика из Атавии, как шкурку от банана, и имеет наглость рассчитывать на преданность! Как бы не так! Недолго же ему красоваться в кресле прокуратора. Теперь от Тарбагана зависит, как скоро он из этого кресла пересядет на скамью подсудимых, а с этой скамьи – снова на кресло, но уже не прокураторское, а электрическое. Если только Паарха, упаси боже, раньше не линчуют. Когда линчуют – это слишком быстрая смерть.

Но как Тарбаган ни бы-Я зол на Ликургуса Паарха, он все же отложил бы свою сладкую месть на какой-то срок, если бы был лучшего мнения о положении дел и в Атавии и в Полигонии. Но он, не хуже любого заправилы из Дискуссионной комиссии, не говоря уже о Мэйби и Паархе, видел, что обе страны стремительно и бесповоротно катятся под откос, навстречу неслыханным социальным потрясениям. И теперь уже ничто не поможет. Можно, если взяться за дело, умеючи и терпеливо, отсрочить катастрофу, даже на год, но не дольше. В Полигонии переворот – дело дней. Особенно сейчас, когда затея Тарбагана насчет партии Честных Часовых Полигонии, то есть срочного фашистского переворота, так скандально провалилась в связи с пленением ее автора. Он давно говорил: слишком поздно Паарха, то есть Тарбагана призвали к власти. Фашизм чувствует себя хорошо, когда он является единственным несчастием народа. А они сначала оторвали Атавию от Земли, разогнали по стране чумных крыс, заварили войну, об истинном происхождении и характере которой не сегодня-завтра все равно догадаются сотни тысяч, миллионы простодушных людей. Поставили планету перед перспективой потери атмосферы. И только напоследок, нашкодив, наделав уйму непоправимых глупостей, подбросили этот огромный ящик Пандоры Союзу Обремененных Семьей. И потом – этот наглый план «тотального переселения!» День-два, и не будет в Атавии человека (если только он не форменный кретин или член «шестидесяти семейств»), который не раскусил бы, что технически невозможно, да и никто не собирается переселять на Землю всех атавцев, даже четверть населения Атавии. Авторы той листовки очень убедительно доказали это с карандашом в руках. Попробуй после этого запрети обсуждение самой животрепещущей проблемы Атавии, если о ней уже чирикают воробьи на крышах любой захолустной деревушки. А если люди дойдут до мысли, что надо заставить Атавию вертеться вокруг собственной оси, то они сумеют поставить на своем. И если им будут в этом мешать, то они такую баню учинят мешающим, что и подумать об этом страшно. Хотя, с другой стороны, нельзя отрицать, что по-своему, с их точки зрения, авторы «тотального переселения» действуют правильно. Охота им, в самом деле, вертеть Атавию вокруг ее оси и сохранить таким путем ее атмосферу, если дышать этим воздухом будут граждане уже совсем другой Атавии, Атавии, которой будут заправлять не порядочные, деловые люди, а нынешние политические арестанты, всяческие голодранцы, люди без роду, без племени, чернь?

Итак, Эрскин Тарбаган был самого мрачного мнения о ближайшем политическом будущем обеих стран Атавии и Полигонии и решил поэтому, что именно сейчас самое время приступить к потоплению Паарха и спасению собственной шкуры.

Когда за ним пришли два партизана, чтобы отвести его на допрос, он пошел в штабную землянку с прямодушным лицом человека, который далек от запирательства.

Он не стал дожидаться, пока его начнут допрашивать. Он сказал, что имеет сообщить сведения исключительной важности, что всю жизнь боролся за счастье народа, а тут он искренне поверил было в демагогию Паарха, за что и наказан тяжкими угрызениями совести. Но просит он только об одном, чтобы ему гарантировали жизнь, дабы он смог честным трудом окупить свои невольные прегрешения против народа. В первую очередь – полигонского, потому что он, несмотря ни на что, полигонец.

Ему ответили, что все зависит от искренности и значительности его показаний. Тогда он дал понять, что о лучшем условии он не смел и мечтать. Затем он по приглашению командира отряда присел на самодельную сосновую табуретку и медленно, чтобы начальник штаба успевал вести протокол, рассказал сначала о Хотарском соглашении, затем о плане «тотального переселения» и, наконец, о том, как в Эксепте решено было ввести в Полигонии фашизм для того, чтобы всеми силами удержать ее от капитуляции.