Текст книги "Атавия Проксима"

Прошло три дня, пока показания Тарбагана были доставлены в подпольный штаб Союза полигонских патриотов. Три дня Паарх и Мэйби не знали, что случилось с Тарбаганом. Было известно, что на посадочную площадку напали партизаны, уничтожили команду и офицера связи, приняли вместо них самолет, захватили его экипаж, пассажиров и грузы, а самолет взорвали. Как партизаны пронюхали о том, что должен прилететь Тарбаган, оставалось неясным. Недосчитывалось одного трупа. Может быть, именно этот недостающий капрал и сообщил полигонским партизанам, что ждут какого-то таинственного самолета? Конечно, было очень важно выяснить, кто навел партизан на этот внезапный рейд, но главное было: где Тарбаган, жив ли он, и если жив, то разболтал ли он известные ему тайны, или нет? И Мэйби и Паарх не сомневались, что неделей раньше или позже он обязательно разболтает. Вопрос только был: когда? Сколько времени имеют они для того, чтобы подготовиться к этому страшному удару? Они понимали, что война висит на волоске. И лишь только этот волосок оборвется, встанет во весь рост вопрос о том, что делать с военной промышленностью. Не с той, которая будет работать на план «тотального переселения», а с той, которая производит пушки, снаряды, пулеметы, автомашины и другие предметы вооружения и снаряжения, которые не перебросишь на Землю в астроплане. Куда девать излишки рабочих и инженерно-технического персонала? Что делать с биржей? Пусть только возникнет малейшая опасность мирных переговоров, и курс самых солидных военных акций ринется вниз со скоростью и неумолимостью падающего ножа гильотины. Только этого и не хватало ко всем трудностям – мира и хорошенькой биржевой паники! А может быть, это грозит и подлинным биржевым крахом! Да еще почище, чем в 1929 году!

Ах, как сейчас пригодился бы так неблагоразумно усланный Эрскин Тарбаган с его хитрым и дерзким цинизмом, с его феноменальным пониманием всего мещанского, благополучно-рабьего, что еще сохранялось в душах многих, слава богу, покуда еще многих атавских простофиль!

Ясно было одно: во что бы то ни стало и не откладывая ни на час, следует заняться проблемой безработицы. Надо рассосать ее любыми средствами, не противоречащими, конечно, основам атавизма.

Так в несколько часов родилось и вспенилось пышной пеной движение Новых Луддитов.

Без малого двести лет тому назад, в шестидесятых годах XVIII века, ремесленный подмастерье Нед Лудд разбил вдребезги свой вязальный станок, протестуя против произвола хозяина. Это было великое и очень тяжкое время промышленного переворота. Машины совершали свое победное шествие в английскую промышленность, сокрушая и давя, обрекая на безработицу и голодную смерть сотни тысяч ремесленников и мануфактурных рабочих. Доведенные до крайней нищеты и полного отчаяния, они нападали на фабрики, разрушали машины, в которых видели источник своих бед. Это было время несознательного, слепого рабочего движения. Люди еще не понимали, что корень их несчастий не в машинах, а в общественном строе, в капитализме. Рабочие разбивали машины, а капиталисты защищали оборудование своих предприятий, сулившее им все большие и большие доходы, и вешали луддитов, как разбойников, разрушителей чужого добра. Прошло совсем немного времени, несколько десятилетий, и рабочие поняли, против кого должна быть направлена их борьба. Прошло еще полтора столетия, и уже не рабочие, а атавские капиталисты готовы были во имя спасения своего строя стать разрушителями машин.

Теперь они решили «защищать» рабочих от машин.

Бывший профессор политической экономии, работавший камердинером у одного из Дешапо, выступил с разрешения своего нового хозяина по радио с речью, в которой, между прочим, сказал:

«Мы, Новые Луддиты, преклоняемся перед светлой памятью Неда Лудда. Почти два столетия страдает рабочий, ремесленник, фермер, простой и бедный человек от того, что дьявол научил нас изготовлять машины. Каждая новая машина, каждое новое усовершенствование на наших фабриках, на наших заводах, шахтах, фермах, плантациях выталкивает на улицу сотни тысяч, миллионы старых и молодых мужчин и женщин. Так машины родят преступность. Девушки, лишенные надежды получить работу, уходят на панель, покрывая позором и себя и свои семьи, навсегда лишая себя светлой надежды на семейный очаг, на счастливое материнство. Так машины родят проституцию. Человеку за сорок нужно распрощаться с мечтою о работе. А разве так было еще полтораста лет тому назад? Ремесленник в сорок лет обладал вдвое большим опытом, втрое большим почетом, чем его более молодой конкурент. Он был обеспечен работой, кровом над головой и благосостоянием до конца дней своих. Нед Лудд был прав. Он понимал, что несет народу машинная техника. И мы, Новые Луддиты, ставим себе целью повернуть, пока еще не поздно, нашу промышленность, наше сельское хозяйство с кровавых рельсов машинного производства на зеленую, мягкую и поэтическую дедовскую дорогу доброго, веселого и беззаботного ремесленного труда. (Конечно, это не касается тех областей нашей промышленности, которые должны готовить нас к подвигу „тотального переселения“). Наш славный прокуратор Ликургус Паарх, сам старый автомобильный рабочий, заботливый и ревностный друг всех простых людей Атавии, обещал нам в этом деле полную свою поддержку. Повернем же, друзья мои, назад к ткацкому и прядильному станку наших прадедов! Назад к старому, доброму плугу! Назад к веселым песням счастливых и беззаботных мастеров и подмастерьев! Изгоним с наших улиц я нив костлявый призрак безработицы и голода! Вечная слава бессмертному Неду Лудду, проникновенному печальнику простого человека!»

В Национальной академии наук в тот день царил невиданный патриотический подъем. Один за другим выходили на трибуну маститые и молодые деятели науки, техники, изобретатели и клялись все свои знания, всю свою энергию направить на борьбу со страшным и гибельным техническим прогрессом (за исключением того, конечно, что требовался для срочного выполнения плана «тотального переселения»).

Некоторые доходили при этом до пафоса библейских пророков.

«Пусть отсохнет моя правая рука, – воскликнул, например, в заключение своего пламенного выступления руководитель сохраненной Особой лаборатории закрытого Эксептского университета Инфернэл, – пусть отсохнет моя правая рука, пусть прилипнет мой язык к гортани, пусть навеки ослепит господь глаза мои, если я когда-нибудь позволю себе или кому-нибудь из моих сотрудников придумать новую машину или новое приспособление, улучшающее работы старых машин, потому что они увеличивают не только количество товаров, но и людей, которые лишаются возможности их покупать! Конечно, это не касается машин, снарядов, предметов вооружения и снаряжения, предназначаемых на выполнение священного плана „тотального переселения“!»

Его упитанные розовые щеки побледнели от волнения. Он обернулся к огромному, в два человеческих роста, портрету человека, ударяющего кувалдой по щуплой прядильной машине, якобы придуманной цирюльником Аркрайтом. Картина была наспех, на живую нитку написана за несколько часов. Она еще не успела просохнуть. Шальная муха на свою погибель опустилась на правый глаз человека, долженствовавшего изображать Неда Лудда, прилипла к краске, тщетно пыталась оторваться, что есть силы работая крылышками, и от этого профессору Инфернэлу показалось, что Нед Лудд ему хитро, понимающе подмаргивает. Быть может, по этой причине, быть может, потому, что от портрета разило тяжелым запахом непросохшей масляной краски, профессор, произнесши клятву с поднятыми вверх двумя пальцами правой, руки, тут же сбежал с трибуны: его стошнило. Такой уж это был деликатный и тонко чувствующий научный работник.

Два с лишним часа сменялись на высокой трибуне Национальной академии наук видные ученые, инженеры и изобретатели, вызывая у публики взрывы рукоплесканий пламенными клятвами не изобретать никаких новых машин, конечно, за исключением всего того, что требуется для выполнения плана «тотального переселения» на Землю.

Это историческое заседание передавалось по радио, по телевидению, снималось кинооператорами, подробно стенографировалось и записывалось репортерами, которым такого рода события сулили немалые гонорары.

В Эксепте, Боркосе, Опэйке, Фарабоне и некоторых других городах кучки состоятельных молодых людей, распаленных увлекательными сторонами Нового Луддизма, вооружились молотками и ломами и бросились в ближайшие швейные, шапочные, обувные и тому подобные фабрики с твердым намерением немедленно послужить бедному люду таким веселым способом. Некоторым из них не дано было прорваться дальше пропускной будки, остальные с жизнерадостным ревом пробивались в цехи и с самыми патриотическими восклицаниями кидались крушить машинное оборудование. Им не многое удалось. Рабочие и работницы, служители и инженеры, мастера, а если случайно оказывались на месте хозяева предприятий, то и хозяева с удивительным единодушием, презрев высокие порывы новых луддитов, обезоруживали их и, изрядно намяв бока, спроваживали в полицию. Они посидели там взаперти, покуда за почтенными последователями легендарного подмастерья не приходили на выручку их почтенные родители.

Был дан сигнал по линии Союза Обремененных Семьей и управления полиции, и с любительскими наскоками мордастых энтузиастов нового движения было покончено. Это было слишком серьезное дело, чтобы выпускать его из рук правительства.

Срочно составили предварительный список предприятий, на которых машинное оборудование должно быть заменено кустарным, или, как его официально называли, «гуманным». Тресты, производящие оборудование для легкой промышленности, в ближайшие день-два получали в последний раз перед разоружением собственных предприятий огромные заказы на простейшие ткацкие, прядильные, токарные и тому подобные станки типов начала XIX столетия и должны были приступить к их выполнению не позже, чем через сутки по получении соответствующих чертежей и спецификаций. Для удобства проведения реформы страна была разбита на сто двадцать четыре полицейских округа особого назначения, во главе которых были поставлены особоуполномоченные прокуратора Атавии. Этим особоуполномоченным придавались специальные отряды СОС из числа тех энергичных молодцов, которых Эмброуз привел с собой в войска СОС в качестве приданого. Одновременно эти особоуполномоченные, используя все военные и полицейские силы своего округа, должны были вести беспощадную борьбу со все возраставшим движением против плана «тотального переселения». Кроме того, им вменялось в обязанность срочно составить список всех негров, китайцев, славян и евреев, проживающих во вверенных им округах.

Одним из этих ста двадцати четырех окружных особоуполномоченных был назначен наш старый знакомый, теперь уже лейтенант войск СОС Онли Наудус. Как видите, его патриотическое поведение во время знаменитого выступления прокуратора на объединенном заседании обеих палат парламента не осталось без поощрения. Паарх вообще любил время от времени выдергивать того или иного сосовца и возвысить его так, чтобы у того голова закружилась от счастья и преданности своему прокуратору. Тем более, что Наудус был одним из самых первых добровольцев атаво-полигонской войны в некотором роде гордость своего родного города. Мы имеем в виду город Кремп, куда он и был мудро назначен особоуполномоченным.

К тому времени в Кремпе уже две недели не было отмечено ни одного случая смерти от чумы. В другом городе давно сняли бы карантин, но Кремпу до сих пор не могли простить того, что он так своевольно распорядился с материалами, предназначенными на восстановление тюрьмы. Поэтому карантин в Кремпе все еще не был снят. И поэтому туда послали не кого-нибудь, а лейтенанта войск СОС Онли Наудуса, с сохранением оклада жалованья, получаемого у Патогена-младшего. Не очень выгодно для Патогена, но таково было распоряжение прокуратора: все особоуполномоченные сохраняли свою должность и свой оклад по месту постоянной службы. Надо учесть, что его секретарь-камердинер рисковал чем-то побольше, чем несколькими сотнями кентавров: Кремп по-прежнему бомбили с редким постоянством. Конечно, в Кремпе имеются прекрасные бомбоубежища, как раз на велосипедном заводе, которому предстояло перевооружиться на «гуманное оборудование» одним из первых. Но господин Патоген оставался в Боркосе, который не бомбился ни разу, и он понимал, что требуются жертвы и с его стороны. И, кроме того, далеко не всякому капитану СОС чистил по утрам ботинки лейтенант тех же привилегированных войск.

4

Он приехал в Кремп днем раньше своего отряда. Его сопровождали только два адъютанта, которые состояли при нем вторые сутки, но уже были ему беззаветно преданы, потому что они знали, что лейтенант Наудус на примете у самого прокуратора и что если с ним ладить, то можно будет в этом городишке неплохо погреть руки.

На обгоревшем и полуобрушившемся вокзале его встретили председатель местного отделения Союза Обремененных Семьей капитан войск СОС Довор и несколько других виднейших граждан города. В том числе и мэр города господин Пук с откушенным ухом, Довор сразу взял верный тон, а это было не так легко. Как-никак, а этот хлипкий особоуполномоченный прокуратора еще каких-нибудь три недели тому назад играл на кларнете в оркестре кремпского отделения ныне упраздненного Союза ветеранов и бывал счастлив, если на нем благосклонно задержит свой взгляд фактический хозяин города, глава кремпского отделения Союза ветеранов Эрнест Довор. Ничего не скажешь, меняются времена! Подчиняться такому щенку, да еще в чине лейтенанта! Но Довор взял себя в руки, произнес приветственное слово с теми особыми, далеко не всем удающимися интонациями, которые почетному гостю доказывали, что капитан Довор целиком доверяет чутью прокуратора Атавии, а сопровождавшим его отцам города, что, конечно же, не может он относиться к вновь прибывшему особоуполномоченному только с почтением, потому что он его когда-то носил на руках. Ну, если и не носил на руках в буквальном смысле этого слова, то, во всяком случае, разок-другой смазал по затылку, когда тот с детской непосредственностью забирался в его фруктовый сад. Подошел репортер Вервэйс, тоже только чуть-чуть подчеркивая задушевностью своей интонации, что было время, когда они были ближайшими друзьями, но что он, боже упаси, и не подумает когда-нибудь напоминать об этом его так высоко вознесшемуся другу. Он попросил разрешения заглянуть к нему и заверить интервью, которое с понятным нетерпением ждут все читатели его газеты. Онли разрешил.

Но мысли его были далеко. Ему хотелось спросить, жива ли Энн, цел ли его дом, а в доме – мебель, за которую ему не так уж много, по теперешним его заработкам, осталось платить.

Он шагнул к балкону – разыскать с него свой дом и, как бы между прочим, глянуть на небо. Довор поспешил его успокоить: нет, сейчас еще не время для послеполуденного налета. После полудня бомбардировщики обычно прилетают между четырьмя и пятью.

Онли рассмеялся довольно естественно: он и в мыслях не имел бомбардировщиков. Привык. Нет, он просто хотел посмотреть отсюда, сверху, цел ли его дом.

Довор и Пук в один голос поспешили его заверить: после утреннего налета он был цел. Господин Пук уже давно за ним присматривает. Поскольку владелец дома в отъезде и свой же партийный товарищ. (Мистер Пук тоже был в форме СОС. В лихой фуражке, с забинтованным ухом, он производил впечатление ветерана войны, вырвавшегося с фронта в краткосрочный отпуск.)

Они вышли втроем на балкон. Перед Онли раскинулся прозрачный и призрачный пейзаж: скелеты домов, развалившиеся ограды, безглазые, зачастую насквозь просвечивающие витрины магазинов с разрушенными задними стенами, обугленные и обезглавленные деревья. Его дом был дел. Это было видно с балкона.

Они уже собрались обратно в комнату, когда из-за поворота показалась машина, которую Онли узнал бы из тысячи. Он никогда не забудет, как спрятался в ней, приникнув в проеме между сиденьями к грязному коврику, а остальные два человека, сидевшие в машине, даже не подозревали о его существовании, и как машина мчалась на полном ходу, а сзади стреляли по ней автоматчики из противочумного заградительного отряда. И подумать только, что с тех пор не прошло и месяца! Кажется, это было тысяча лет тому назад…

И человека, который правил машиной, Онли тоже знал. Этого человека он тоже никогда в жизни не забудет… Это Прауд. Тот самый Прауд, который в присутствии Энн тогда, в тот далекий день их окончательного разрыва так двинул Онли в челюсть, что он отлетел на стул и разнес его в щепы. И тогда, когда перевозили к Энн раненого профессора Гросса (кто бы мог подумать, что это такой известный ученый и такой нелояльный атавец!), Прауд тоже правил машиной. Только тогда в ней сидели еще и Энн, и приятельница Прауда – Дора Саймон, и жена профессора, и все трое его братниных сирот. Да они, сдается, все и сейчас в машине, кроме профессорши, конечно. Госпожа Гросс где-то скрывается со своим мужем в Эксепте… Ну, ничего. Сосовские парни их разыщут, обязательно разыщут… Доры не видно, и маленькой Рози… А может, они сидят у другой стороны… Неужели Энн не увидит его?.. Вот Прауд вполоборота что-то сказал Энн. Она высунулась из бокового окошка, кинула быстрый взгляд на балкон и отвернулась с таким безразличным видом, словно и не заметила на балконе его, Онли Наудуса, великолепного лейтенанта войск СОС Онли Наудуса, могущественного особоуполномоченного прокуратора Атавии Онли Наудуса, который именно из-за нее и согласился поехать сюда, под полигонские бомбы… А вдруг она его не узнала? Ведь он в форме, поправился… Ну да, не узнала! Как же! Отлично узнала, но не захотела узнать. Ну, и пусть!.. А все это козни этой старухи, профессорши: это она наговаривала глупой девчонке всякую ересь, а да и рада, уши развесила… Не-е-ет, надо будет и Праудом заняться… Интересно, куда они покатили? И тут же вспомнил, мать Энн (переписку с ним вела мать Энн) писала, что Энн собирается отвезти ребят в Монморанси к их мамаше.

– Кстати, – небрежно обратился он к Довору, – кто этот человек, который правит вон той машиной? Это, кажется, Прауд?

– Прауд. С велосипедного завода. От вступления в СОС воздержался. Говорит: «Терпеть не могу политики».

– Таких людей не следует упускать надолго из виду, – буркнул Онли, давая понять, что за такого человека он бы никогда не вступился, что бы с ним ни собирались делать. – Он, скорее всего, не терпит нашей политики, потому что терпит политику коммунистов… Ну, а Карпентер, надеюсь, уже за решеткой?

Нет, к сожалению, капитан войск СОС Довор и старший лейтенант войск СОС Пук не могут порадовать господина особоуполномоченного такой приятной вестью. Но известно, что Карпентер орудует в этих местах, возглавляет, кажется, местных коммунистов. Капитан Довор и старший лейтенант Пук выражают надежду, что сейчас, с прибытием в Кремп глубокоуважаемого особоуполномоченного и его помощников…

Тут капитан Довор, наконец, догадался, что Онли с дороги голоден-и поспешил пригласить его к себе закусить чем бог послал. Тем более, что время шло к трем, а в четыре уже надо было спускаться в убежище.

У подъезда они наткнулись на беззаботно позевывавшего юного Гека, которого неизвестно каким ветром занесло в такую даль из района велосипедного завода. Поймав на себе брезгливый взгляд Довора, Гек сначала гордо выпятил нижнюю губу, потом передумал, сложил губы по-другому, засвистал вполсилы какую-то песенку и пошел прочь неторопливым шагом положительного человека, которому еще далеко до смены.

За обедом с глазу на глаз с Довором у Онли была первая серьезная деловая беседа. Довор извинился за то, что вынужден был отобрать у Вервэйса обнаруженное у него спиртное. Онли замахал руками: он отлично понимает, что тут дело не в Доворе, а в Эмброузе. То, на что мог только намекать безвестный капитан Довор, не считал нужным скрывать особоуполномоченный прокуратора. Затем Онли подчеркнул, что он был бы рад, если бы этого Прауда «взяли к ногтю». (Он использовал любимое выражение прокуратора, и Довор знал это.) По ряду причин ему, Наудусу, не хотелось бы лично заниматься этим молодчиком. Довор обещал завтра же заняться Праудом.

Затем они перешли к цели приезда особоуполномоченного прокуратора.

Еще вчера утром Довор получил шифровку из главного правления СОС. Профессор Сэвидж Сайэнс из рекламного бюро обращал внимание капитана Довора на некоторую практическую неопытность одаренного лейтенанта Наудуса и выражал надежду, что капитан Довор, известный главному правлению своим большим опытом и незаурядным умом, не откажет, хотя бы на первое время, в помощи молодому особоуполномоченному прокуратора. Это означало, что лавры одаренного лейтенанта останутся при нем, а за неудачи голову снимать будут ни с кого иного, как с капитана Довора. Но не спорить же, в самом деле, с прокуратором по поводу неудачной кандидатуры!

– У нас тут народ очень строптиво настроен. Нервничает. Озлоблен: бомбежки, чума, эта чепуха с атмосферой… Из рук вон плохо с жильем… попытался он растолковать Наудусу.

– Все зависит от работы местного отделения СОСа, – заметил в ответ Наудус.

Просто удивительно, как мало все же там, в главном правлении, разбираются в том, что происходит в стране! Довор вспомнил выражение из какой-то давно прочитанной книжки: «Передвигаются они с такой медленностью, что часто захватывают своих жертв врасплох». Там речь шла о каких-то ископаемых чудовищах. С не меньшим основанием это можно было бы сказать и о теперешнем внутриполитическом положении. Нервы у людей напряжены. Обстановка раскалена. Переворот может грянуть каждую минуту, но внешне он развивается так медленно, что может застать своих жертв врасплох. Нет, никогда еще за всю его долголетнюю политиканскую деятельность Довор не чуял так близко крупнейшие и, кажется, уже совершенно неотвратимые события. Ему хотелось бы сейчас только одного: не раздражать людей, которые и без того уже созрели для возмущения. Конечно, можно арестовать еще десяток-сотню людей, перестрелять столько же, но это при теперешней обстановке не даст ничего, кроме нового озлобления. Довор боялся создавшейся обстановки, но не трусил. Он еще рассчитывал в самый последний момент сманеврировать.

– Они читают газеты… Это хуже чумы. Вдруг все они стали читать газеты. Они не спорят с нами, но и не соглашаются. Они молчат.

На это одаренный лейтенант нравоучительно заметил:

– Мы с вами тоже читаем газеты. Однако мы с вами, капитан, верим в разум прокуратора и с радостью творим его волю.

«Дурак ты, дурак! – выругался про себя Довор. – Кого ты, дубина зеленая, агитируешь!» Он сделал послушное лицо:

– Мы стараемся, сударь!

– Вызовите ко мне на завтра после утренней бомбежки директора завода, начальников бюро найма и заводской полиции. Как раз к этому времени придут дополнительные директивы.

– Боюсь, что директор нас не поддержит, – осторожно протянул Довор.

– Основания?

– Там уже у них в цехах возникали всякие пересуды насчет переоборудования. Кто-то пустил слух насчет «гуманных станков», насчет «назад к верстакам», и так далее… Ужасно все кричали: «Не позволим!», «Ко всем чертям Новых Луддитов!», «Пускай нам лучше зарплату повысят, вот это будет гуманно!». А директор их успокаивал, что еще ничего по этой части не решено окончательно и что он сам против, что он все это считает дурацкой затеей…

– Дурацкой затеей?! – Онли остолбенел.

– Дурацкой, – не без удовольствия подтвердил Довор. Потом он, правда, поправился. Он сказал, что оговорился, что не берется самолично судить о таких серьезных вещах. Что он только служащий, исполнитель. Прикажет ему его начальство, и он выполнит. Ему что? Пусть только ему прикажут. Тогда он все выполнит.

– Сообщили? – спросил Онли.

– Сообщили, – правильно понял его вопрос Довор. – Сегодня утром отправили. Завтра будет в Эксепте.

– Значит, кроме всего прочего, он завтра получит приказание от своего начальства. А за эти слова он все равно ответит… Он член СОС?

Другому можно было бы, пожалуй, сказать, что как раз его и беспокоит, что в СОС почему-то пошло слишком много атавцев, которые, по представлению Донора, страшно далеки от идеологии СОС и, что самое страшное, люди, безусловно, честные. Они-то и представляли ту взрывчатую массу, которая в случае чего взорвет все движение и весь режим изнутри. И очень может быть, что многие вступают в СОС нарочно, чтобы быть в курсе дел СОС и вооружиться за счет СОС. Где гарантия, что в его отделении по меньшей мере двадцать процентов не заслано коммунистами? Но, конечно, этому зеленому юнцу такие мысли высказывать не только ни к чему, но и рискованно.

– Он сказал, что оговорился. Он это несколько раз повторил.

– Оговорился!.. Оговорился!.. Мы-то с вами почему-то никогда не оговариваемся…

Дальнейший разговор о велосипедном заводе отложили на завтра. Перешли к другим предприятиям Кремпа. Впереди были еще все предприятия всей округи, и надо было поторапливаться. Мельница, например, отпадала. Крыльев от ветрянки к ней не приладишь, на водяную ее не перестроишь, тем более, что и реки, даже самой паршивой, нигде поблизости нет.

– Значит, придется закрыть ее совсем, – сказал Онли.

Против такого мнения Довор счел нужным решительно возразить. Но в самом разгаре спора они вдруг заметили, что часы показывают без десяти четыре. С минуты на минуту можно было ждать полигонских бомбардировщиков.

Они сели в машину и поехали на велосипедный завод, в самое лучшее бомбоубежище Кремпа. Довор за рулем, Онли – рядом с ним, сзади оба адъютанта и моложавая супруга Довора, которая почувствовала себя как рыба в воде в компании этих изящных и благовоспитанных молодых людей. Адъютанты были в восторге. Довора это нисколько не интересовало. Сегодня у него были заботы поважней.

Когда они опустились в директорское убежище, там уже находились и директор, и главный инженер, и начальник бюро найма со своим помощником, тем самым, которого в свое время спас Прауд. Все встали из почтения к Онли и Довору и снова уселись только тогда, когда Онли попросил их об этом. Сам он опустился в директорское кресло. Директор на этом настоял. Сам бы Онли на это не решился. В родном городе у него еще не хватило бы на это самоуверенности.

Чтобы скоротать вынужденное бездействие, болтали о всякой чепухе, старательно обходя самые животрепещущие вопросы дня и все время напряженно ловя краешком уха, когда же, наконец, заноет сигнал воздушной тревоги. Онли уже немножко от него отвык. Его адъютанты были полны возбужденного любопытства: им еще ни разу не приходилось слышать, как звучит в натуре воздушная тревога.

Прождали до половины пятого, до пяти, до половины шестого, до шести и разошлись.

Странно, очень странно! Впервые за всю войну полигонцы не прилетели с послеполуденным визитом.

Не прилетели полигонцы и утром следующего дня и в полдень.

На Онли и его адъютантов это, разумеется, не могло произвести такого ошеломляющего впечатления, как на местных жителей. Те уже приучены были войной трижды в сутки спускаться в убежища, а потом рыться в руинах, вытаскивая из-под дымящегося дерева и раскаленного кирпича остатки добра своего или чужого, своих и чужих родных.

Зато Онли был поражен тем, что выделенный в его распоряжение отряд так и не прибыл в Кремп. Не прислали ему и шифровок с необходимыми директивами, которые еще не были окончательно разработаны к моменту его отбытия в Кремп. Он запросил главное правление, но ответа не получил. Через два часа он снова запросил. Ему ответили, чтобы он сидел спокойно, что директивы в отряд пришлют в свое время и чтобы он ничего не предпринимал впредь до особого распоряжения.

Даже Наудус понял, что в Эксепте (да и только ли в Эксепте?) что-то произошло, и очень важное. А Довор, узнав о единственной директиве центра, впал в самое мрачное уныние. Эх, хорошо бы сейчас на всякий случай очутиться где-нибудь подальше от этих мест, в незнакомом городе среди незнакомых и не знающих тебя людей!

Не показались полигонские самолеты над Кремпом и в обычные для них послеполуденные часы.

Странная, волнующая, полная тайны тишина царила над зарывшимся в убежища Кремпом, над соседним Монморанси, над всеми остальными несчастными городами Атавии, обреченными по Хотарскому соглашению на ужас, кровь и гибель.

Веселый вешний ветер гулял по Кремпу. Он ласково колыхал зеленые купы чудом уцелевших деревьев, нежную травку, бодро пробивавшуюся сквозь трещины тротуаров, обдавал добрым и свежим теплом лица немногих смельчаков, решившихся в такой неурочный и грозный час расхаживать на поверхности земли. Неторопливо и уверенно, как хозяйка после долгого отсутствия в заброшенном жилье, подметал он мусор на мостовых, будто именно он, первый на всей Атавии, узнал, что самое худшее уже позади, что кончились бомбежки и что сейчас все остальное зависит уже от самого атавского народа…

Это было начало конца, но до конца еще было далеко.

В шестом часу пополудни местные организации СОС получили за подписью Эмброуза шифрованные сообщения об аресте Паарха и Мэйби как виновных в государственной измене. Руководство Союзом Обремененных Семьей и выполнение обязанностей прокуратора временно возложил на себя Эмброуз. С Полигонией ведутся переговоры о мире. Руководителям местных организаций СОС предлагалось принять все необходимые меры для поддержания общественного спокойствия.

Об особоуполномоченных прокуратора в этих шифровках не было ни слова. Видимо, Эмброуз им не доверял. И действительно, в следующей же шифровке местным руководителям СОС предлагалось арестовать впредь до особого распоряжения окружных особоуполномоченных прокуратора как внушающих самые тяжкие подозрения.

На этом закончилась государственная карьера Онли Наудуса и начались его тюремные треволнения, до которых нам уже нет никакого дела.

Но о том, что в Полигонии произошел демократический переворот, что именно новое полигонское правительство и разоблачило чудовищное Хотарское соглашение, а тем более о том, что оно раскрыло сокровенные замыслы авторов не менее чудовищного плана «тотального переселения», об этом Эмброуз не торопился извещать свою фашистскую епархию. Об этом атавцы узнали несколько позже из полигонских радиопередач, в том числе из выступления в телевизионной передаче Эрскина Тарбагана. Деловито рассказав о провокаторском прошлом Ликургуса Паарха и тем самым окончательно дотоптав своего врага, Тарбаган тем же деловитым тоном поведал телезрителям и смысл его неудавшейся переброски в Полигонию и истинный характер взаимоотношений между Мэйби, Паархом и Дискуссионной Комиссией Союза атавских предпринимателей.