Текст книги "Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?"

– По тебе всё видно, – выдыхая дым, она сделала шаг близко-близко к Мише, захотела обнять его или просто коснуться, но, отчего-то, сумела лишь молча наблюдать за тем, как его силуэт медленно пожирает дождливый монстр, не решаясь даже быстро застывающих в голоднокровном вакуумном фоне-шуме слов вытолкать больше, кроме: – Она занята, не так ли?

– С головою в учёбе, – хмыкнул Миша.

Даже одна мысль о брошенности, которую он наверняка сейчас испытывал, об этом паршивом чувстве, смывшем с него улыбку – вместе с кисейным градом наступающего на пятки, как конец света, похолодания, разросшегося за автобусной остановкою высоким ельником – плечи им облеплялись, как паутина; рассечённо, – заставила Уэйн поёжиться. Выбросив окурок, она угостила пронзительно блёклую тишину: «Тогда поехали ко мне».

Показалось брошенным невпопад, точно запущенный на дно пруда камень, останавливая время и его мерное течение, темп и громкость буквально на мгновение. Миша от внезапности вскинул промокшую голову:

– К тебе?..

– Ну, в общежитие ты всё равно не собирался, не так ли?

Он сначала нахмурился – и Уэйн засмотрелась на эту чёрточку бровей (точно на чертеже в том месте, где быть её не должно), на неизвестностью дрожавшую ладонь с телефоном, которую очень хотелось взять в свою; от ледяного ровного удивления в глазах у неё билось-разбивалось внутри, градус желудка и прочих органов взрывал всевозможные шкалы измерения, потому что таких отметок ещё не успели придумать. Миша подскочил, точно через асфальт ему к макушке провели разряд тока, радужки рассыпались у него искрами:

– Уэйн-а-а! Ты лучшая, ты знаешь? Знаешь? – и заключил её в объятия, которые она так ждала.

Дождевые воды внизу были чёрные, белизна от скопления галактик походила на клыки. «Я бы хотел забрать всю твою боль себе», – дуновение зефира, поцелуй дождя невесомый в самый висок на поверхность, размытыйразмытый – мираж под густым стационарным небом, расстояние в два шага – снова начинался ливень. Обниматься так долго было внезапно приятно и щекотливо, многослойное молчание держалось нависшей над просторною станцией тьмою. Это были его мысли или её? Откуда они приходили?

Гигантский механизм этого города, эта осень пожирали её сердце, и блестящие нити звёзд, на которые Уэйн в детстве загадывала заветные желания, минуя послемрак Джуно, падали именно в Анкоридж, – летели на крыши этих зданий.

Каждый раз с приходом Миши к ней домой в безмолвный, наполненный до потолка пустотою мир излишне, но греющим светом пропитанных комнат беспорядочно, как первый октябрьский снег, вползала анархия – подобие льющейся жизни, оставляющее отметки рук, голоса, переставленных с места на место предметов повсюду в стенах, напоминающих внутренность помещения из «Ходячего замка». Уэйн набивалась участием, словно монстеры, которых окатывало хлорной ежевичною водою в тот миг, когда кто-нибудь небрежно прыгал в бассейн, с такою же безумной космической торопливостью: он мог просто ходить туда-сюда по гостиной, то и дело тонув в охристом освещении, разглядывая расставленные на стеллажах вдоль стен фотографии – старые и потёртые, с косыми дефектами и пиксельными датами, моросью, изображения молодой девушки с двумя детьми среди декораций большого, горящего порта; а Уэйн уже чувствовала себя переполненной, словно кратер спящего вулкана.

Миша с трудом признавал себя на собственных детских снимках, отпечатанных между микрорайонами Чикаго и Москвы, но в девочке с бесчисленных фоторамок мог узнать маленькую Уэйн сразу – бумажная кожа, выцветшие ресницы над кошачьи-довольным взглядом, косточки скул. Женщина рядом с ней переливалась из общей обоймы вырванным изображением,

выставленная до серости картинка, – её, измотанную и отчего-то расстроенную, Миша помнил и четыре года спустя точно такой же: она то вставала, шумно перетирая ножками пол, то переходила от стола к раковине (высокие каблуки обволакивали ноги – ловко влезали на ступни и истошным эхом бряцали вдоль половиц: личное минное поле), разливала по глиняным кружкам чай, а ещё забирала тогда игривую и упрямую Сильвию к себе на колени и в затишьи слушала, как та мурлычет, – и только желтоватые, мутные лампочки горели в полной под потолком недвижности, что казалось, будто вокруг на сотни миль за холодным оконным стеклом сплошная ночь, и будто в ней никого, кроме их четверых – Миша прибавлялся к платонической «семье», – не существовало. Он так любил бывать в этом доме хотя бы отрезками, клочками, запрятанными в антресолях, даже теперь, когда место, в котором после смерти матери жила Уэйн, кишело эфемерностью и льдами.

Ему нравилось включать на их большой плазме трансляции чьих-нибудь концертов, они часами слушали мощный раскатистый вокал Адель или смотрели хореографии на композиции Сии от учеников малоизвестных хореошкол, у Уэйн в такие моменты под кожей, понемногу затёртой несиритидом, разливалось горючее и будоражившее, вязкое, фигуристо-едкое, и она прикрывала лицо огромным плюшевым котобусом на всякий случай.

Полгода – она напоминала себе, что без пяти месяцев вечность осталась на сигаретный дым среди холмистых звёздных долин-журавлей и на то, чтобы как можно безболезненнее выскочить из чужих жизней. Хотя её немного кроила по швам мысль о том, что ворот каждой её блузки в гардеробе однообразных вешалок-виселиц насквозь пропах духами Миши, что Миша как-то затушил надорванный хохот губами где-то в этих подушках, что Миша однажды забыл в кладовке любимый истёртый плед с рисунком Большой Медведицы, под тумбочкой – когда-то случайно смахнутые порывом слияния ладоней поломанные часы, а ещё засушенные под гербарий листочки прошлогоднего сентябрьского цветения, веточки, жвачки по скидке, брелки для ключей, места которым на связке найтись уже не могло, опустошённые, но слишком навороченные дизайном коробки из-под товаров с маркетплейсов в самом уголке её ухоженного рабочего стола; что Миша забывал здесь всё, кроме самого себя.

Они заказали пиццу, потому что он, раскрыв белоснежную айсберговую гладь холодильника, – свеже-воздушная гуща разнеслась от дверцы, опалила ему впадинки под ресницами и россыпь родинок у правого глаза, – красноречиво заявил, что «тут мышь повесилась» и он сейчас следом откинется с голоду. Потом поставил концерт Нирваны с Лос-Анджелеса за девяносто третий год и промотал на кавер, посвящённый Риверу Фениксу, и переливы гитары витали над ними в дробной яркости домашнего вечера, пока не сменились на лавандовые голоса, чревовещающие о депрессии Беллы Хадид. Почти натощак допивая колу с привкусом крови, который становился всё отчётливее, Миша засмотрелся на отражение в черноте экрана, как только закончилось выступление, будто оно, с впитавшимися искусственными текстурами, могло помочь не захлебнуться в тепле близости и в собственном страхе, – лицо его без кремов, красок выглядело непривычно юным: макияж перекраивал аспекты, словно они были дефектными. С таким же интересом на орнаментированные графичные стрелки и меловые тени по зоне радарной стратосферы пялились мотыльки-однодневки в ночных барах – и в слитый голос твердили о том, какой он не по-земному красивый, мог бы подрабатывать моделью в фотомагазине профтехники. С нимбом из неоновой палочки над макушкой, отвратительно трезвый, взвинченный.

Миша не любил это. Как и адаптационное коверканье при произношении его имени. Ему мерещилось, что в наказание громоздкое созвездие Андромеды грозилось раскрошить макушку, в кошмарах оно почти всегда срывалось с небесного полотна, напряжение конвульсивно билось и спрессовывало тушку в пищевую массу, и тогда от страха и предвкушения, по-детски спаянного с ними тревожного восторга прикусывалась изнутри щека, напоминая ему голосом топящих за бодинейтральность Лилит, что тело было просто телом, лицо было просто лицом. Но Миша заглядывал всем в глаза – и видел только лицо и тело, плотно покрытые слоем мрака, и ничего больше.

В спальне Уэйн ураганами крутилось тепло с запахом исписанной бумаги, кокосового масла и бальзамов с персиковым экстрактом, аромат проникал через тернии рёбер куда-то к низу живота, рождал невероятную, приятную ностальгию, лёгкое возбуждение, действуя, словно концентрированный афродизиак, – со стен глядели макросхемы звёздного неба, растворялись космосом в кирпичах и брусчатке, в балконных винтах, и среди тёмной мебели реял чей-то бестелесный дух. Пока переодетый в её оверсайз-пижаму с котятами он стучал пальцами по клавиатуре в поисках более-менее годного хоррора, Уэйн обклеивала его зажигалку какими-то крохотными бархатистыми наклейками с медвежатами, а затем занялась смешиванием геля с миндалём, дыней и маслом ши и жидкого антибактериального мыла с морскими минералами, чтобы получить кератин неба в бутылке; она обожала, хотя и не признавалась в этом, милые аккуратные вещи, хранила в закрытой полке под плоскостью стола, на котором фантасмогорией выводились силуэты техногенного Анкориджа, коллекцию умилительных чехлов для своего телефона (византийские кресты и ангелы, полупрозрачные медвежата, пятнышки коровьей шкуры в сердечках, Анубис, коллаж из песен с альбома «SOUR», а на одном из них, наиболее затасканном, был изображён скелет с подписанными на латыни костями). С какой бы стороны Миша не подходил к её образу, мысли неизменно сводились к этой двойственности. Чем больше они сближались, тем боязнее ему становилось. Листая её скетчбук (шариковые каракули, левитация чернил с блёстками на страничках, скреплённых крыжовенным мылом – фигурки роились и падали, как созвездия) с таким усердием, что каждый оборот молочной бумаги поднимал чёлку волнушками, Миша добрался до разворота противоракетных косточек, вылепленных в глазные яблоки, окружённых призраками, и блеснул выжженным взглядом-пудрой с немножко потемневшего куска комнаты.

– Это Люси, – объяснила она раньше, чем прозвучал вопрос. Миша задумался, ещё раз оглянул рисунок, почуял переизбыток и перенапряжение. Ромашки. Много ромашек.

– Такая… потерянная. Нет. Потерявшаяся.

– Потерявшаяся, – пожала плечами Уэйн, ощущая, как ликующее сердце разваливается пополам и частички катятся к рёбрам. – В последнее время я её совсем не чувствую, вот почему.

– Я тоже, – грустно признался Миша. В извиняющем рёберный скулёж жесте листнул дальше; потому, что он вырос на Никелодеоне, насыщенные цветом картинки привлекали больше, чем наброски карандашом. Скетчбук требовал пополнения, и он начертил там тюленя в окружении созвездия Волос Вероники, расколотом надвое, штрихи обострились, словно хронические заболевания. Отыскал в Тик-Токе и поставил на повтор видео с фокстротом. Иногда он подходил к фотографии мамы Уэйн на столе и рассказывал ей что-то про танцы. Иногда зачитывал её лику что-нибудь из Катулла.

Уэйн на автомате погладила праздношатающийся в грудной клетке орган, вросший, как опухоль.

Окна распахнулись настежь на улицу, по-вечернему заглохшую после грибного стрекочущего ливня, всю в завянувших садах и розовых клумбах, усилием Миши, и он, нависая над бортиком подоконника, запускал во двор под ставнями бумажные самолётики, а «Изысканный труп», из которого он безбожно и бессовестно вырывал страницы, растерзанный, одиноко лежал на чужой постели рядом. Над высотками и горными пиками вдалеке, в чернеющем комьями своде начинали туманно и остроносо сверкать льдинки звёзд, верхушки снежных цементных шапок секлись лучами синих, как водяная акварель, уличных фонарей – веяло сыростью и бензином, порывы в апофеозах насквозь сочились под шёлк рубашки, и где-то вдали корчилась в дёгте припадка сирена скорой. Он вдруг вспомнил, как Тео однажды наказал ему, застёгивая молнию на – его – приторной парке: «Если я уеду, не надо бежать за мной, как собачка за хозяином». Бесконечная весна выливалась в каждом окне, мимо которого Миша продирался, на виноватое небо, в которое свешивал зубные нити ветвей, резиновых бельевых верёвок.

Вечером совсем стемнело, и им пришлось собирать самолётики с засохшей дворовой травы. Разговоры растворились в шведском столе из чудных инсайдшуток и выбросов мелких, мало значащих мыслей, как и бывало обычно. Он пытался высмотреть в реющих тенях-сливках отблёскивающую амальгаму чужих отросших, подёрнутых рублёным льдом волос, чувствовал белизну, чувствовал приятный запах мыла.

Перед сном он лазал по аккаунту Тео в инсте, представляя, что звонкое «о» на конце ника напоминало ёрмунганда, пожирающего самого себя, а задушенная «t» в начале походила на крест. В желудках окошечек-экранов лицо его было на декаду бледнее, заострённее, чем он помнил с их прощания, сквозь годы отфильтровано сыворотками и поверх не менее двух толщ тоналки и трёх сбитых спонжем пятен консиллера выбеливателем кожи, поскольку скобы растворовой графики выворачивали черты, превращая его в оцифрованную повзрослевшую копию того мальчика, которого кто-то когда-то знал.

Он отбросил телефон на тумбочку, поднял вихрь печатных страничек, свалил на пол любимую книжку. Повернулся к Уэйн, тоже рассматривающей что-то с – как всегда – тусклого дисплея. Принялся перебирать пальцами складки на её футболке над животом, – сочетание тепла чужой кожи и однообразных жестов помогало расслабиться, и Уэйн не была против. Она никогда не была против.

Она читала его лучше, чем он читал астрономические карты. Надо лбом её со стены сиял огромный плакат с обложкой «Stranger in the Alps». Протосолцна бегали, разогнавшиеся, по контурам бумаги до самого афелия, словно по ровной дорожке на мотогонке вдоль отвесных скал.

– Помощница библиотекаря или работница в приют для кошек? – спросила она, заметив, что Миша замер и огляделся по сторонам словно в полусонной попытке уловить реальность.

– Это что? – улыбнувшись, он снова стал водить рукою ей по футболке. – Новые персонажи Геншина?

– Я ищу подработку, – не поворачиваясь к нему, произнела Уэйн, поглядела на кинутый на тумбочку смартфон; сквозь створки вдоль мебели струился половинчатый лунный свет. – Меня расстраивает, что сис так много работает. Я бы хотела облегчить ей жизнь в этом плане.

Миша быстро составил конструкцию в мыслях, приложив пазл один к другому.

– Так всё из-за денег? – и придвинулся, патлами задев простынь остаточного пространства между ними, прошептал: – Поэтому… ты уходишь с танцев?

Уэйн не была уверена, что стоило отвечать на этот вопрос; учитывая, что и боком можно было уловить, как с глубоко тёмной части гробницы-постели Миша глядел на неё в точности как на предательницу, потому что любил цифры только тогда, когда они не превращались из понятия в валюту, тем более – таким допытывающимся взором когтистых глаз. Ответ «да, из-за дурацких денег, которые нужны на дурацкое лечение» едва ли удовлетворил бы его устремлённость и его любопытство, общая неприязнь к финансовым условностям родилась в них из-за Лилит, которые постоянно повторяли, что страх и неспособность противостоять системе капиталистических отношений преследуют их даже во снах. Тем не менее, Уэйн сделала над собой титаническое усилие, чтобы выдавить:

– Почему ты так решил? Мне просто нужна работа.

– Просто нужна работа, – Миша передразнил её интонацию. – Определённо, всё из-за денег, Уэйн.

И не поспоришь даже. Уэйн сглотнула. Бездна. Ева, говорившая пару дней назад о том, что смерти не существует, слова сестры о звёздном прахе, диагноз на бумажке – всё моментально и миражно всплыло у неё в памяти вместе с подточенными, остроконечными зрачками Миши, как будто в кошмарном наваждении, одно событие за другим, построением домино: в какой момент она задела первую из костяшек, разрушила цепь? Заметив рассредоточенность в чертах её и лице, Миша расширил улыбку до оскала:

– Над чем ты задумалась?

– Ладно, хорошо, вау. Допустим, это из-за денег, – выдохнула, но не смогла осознать, почему вдруг стало так тяжело пошевельнуться. – Теперь ты назовёшь меня жертвой общества потребления или пешкой в капиталистических играх?

– Если бы я был Лилит, именно так и сказал бы, но я не во всём разделяю их мнение.

– Кстати, в круглосуточный через пару кварталов вроде требуется продавец на ночную смену, да? – задалась вопросом Уэйн, готовая к завершению спора. Ей переставали нравиться ситуации, в которых Миша обходил её логикой и подавлял, и прямо сейчас он делал именно это, но лёгкое беспокойство быстро редело от знакомых обстоятельств: расплывчатая подсветка, запах собственной спальни, его голос. – Я слышала, за ночную больше платят.

– Да, а спать ты когда будешь? В перерывах между парами? – это мишино барахтающееся недовольство продолжало попытки сопротивления, брызгало обидой, и он оставил вопрос риторическим путаться в воздушных потоках. Пальцы прошлись по чужой футболке, в своего рода перемирии задели чужие.

– Что-нибудь придумаю, – выбросила Уэйн вслух всем (одеялу, стенам, астрономическим картам) и никому разом – потому что у неё больше не было никаких планов, целей, желаний, кроме как самой разобраться со всеми тратами, и даже отчаяния почти что не осталось, а у Миши – причин находиться здесь и с ней рядом до конца, когда он узнает правду. Ни у кого не было и не должно было быть причин беспокоиться о ней. Миша мог вернуться в оставленную отцом квартиру, в инфраструктурный отвлечённый дом когонибудь из родителей или в шумное общежитие, а может, в скорбные, отравленные жалостью пристанища не знакомых Уэйн людей, в зависимости от того, в чьи руки ему хотелось упасть. Её сестра могла теперь вернуться на любимую работу к ласковым тилландсиям-грифонам. Она могла.

Отпечатанный в памяти бледно-убогий кабинет врача, глупые картинки из вклеек под потолком и ничтожный фельетон удобного кресла – она запомнила каждый метр коридора больницы на втором этаже быстрее и явственнее, чем углы собственного дома. Земля за нею была проклята.

Безмолвно подкравшаяся Сильвия обнаружилась пригретой у них в ногах, сопела немножко и подрагивала то и дело, вздымая белые пушки. Вдруг ударило уведомлением – Уэйн вытащила прилетевшее сообщение под пирамиду света, и Миша незаметно подглянул в экран: целый метр неотвеченных… наверное, ребята беспокоились о том, по какой причине она внезапно решила покинуть хореогруппу. Ему тоже было интересно разузнать истину, но он боялся, что если станет храбрее хотя бы на толику, то случится то же, что в ночь на уэйнов день рождения между ним с Люси.

– Ева просит скинуть конспекты, – рассказала Уэйн, проигнорировав в серебрящихся тенях чужие пальцы, попытавшиеся её задержать от поднятия, обогнула кровать-пропасть, задев мишину голень, его замершую не то в возмущении, не то в тревожном предвкушении и пристально за ней следящую фигуру, впитывающую, как мочалка, каждый жест, склон дверного проёма – бессловно двинулась к письменному столу. Она вечно была такой – неуловимой, быстрой: Мише почему-то казалось, что рано или поздно она точно так же просто ускользнёт из его жизни, и это пугало, хотя было не должно. —

Естественно, она ведь проболтала с тобой всю лекцию о том, какого чёрта вы до сих пор дружите.

– Ну, я по крайней мере записывал, пока вёл дискуссию.

– Если бы ты записывал, она бы у тебя и спросила.

– Но тогда тебе не пришлось бы так мило суетиться за нас перед экзаменами, верно?

– Как и каждый год. Я вас хорошо знаю.

Миша резко застыл в желобке полуоборота и уставился на маячущую перед столом с тетрадками спину с ни то вопросом, ни то мольбою в глазах, он и сам толком не понял, пусть и знал, что Уэйн даже не увидит этого взгляда; понял лишь, что монтажный призрак прошлого был запредельно близок к нему, уже входил в его систему координат и угрожающе дышал куда-то в сцепленные проекцией лопатки. Дымное марево от табака ягодности перекрыло материковую луну на сваях. Миша медленно стянул с рук все кольца и браслеты, смутно осознавая, чего ему хотелось сделать.

Обиженная человеческой натурой Сильвия сбежала с ног, а потом из комнаты, и он так разволновался, что искал витиеватый белёсый огонёк в полутьме ещё некоторое время. Ему нравилась эта кошка, как и всё теплоёмкое, бесцеремонно ласковое и живое, что существовало только в пределах этого квантового поля, потому что во всех остальных дорогих ему людях, словно несправедливым заразным мором, выспевала аллергия на шерсть.

– Уэйна, – позвал он просто для того, чтобы вылезти из собственной головы. – Время странных вопросов. Как по-твоему, какой на вкус первый поцелуй?

Утрамбовал телефон в одеяле и – взмах прядок выбрацией в застойном воздухе – обернулся; перед дверью, очерченная коридорной тьмою, грязной и болезненной настолько, что отливало лазурью, как-то странно замерев в движении, Уэйн удивлённо поглядела на него и резко опустила голову.

– Не знаю, – пробормотала она, скидывая тетради в хрустящих обёртках сверкающими лилиями с конспектами в одну стопку сахаристого, сдавливающего аромата, неловкость, смех. – Как это описать? Как губная помада? Как слюни?

Миша провёл по металлу каркаса рукой, накрылся соцветием апельсинов с рисунка на одеяле как тонким балахоном, и ритм созвёздчатых трасс за окном совпал с ритмом его пульса, и вдруг захотелось остаться здесь навсегда, захотелось плакать – то ли от усталости, то ли от… Он не знал, почему вдруг это спросил. Тревожность накатывала к ночи, подкрадывалась к трахее, но зуд её больше раздражал, чем пугал.

– Некоторые говорят, что это на вкус похоже на клубнику или землянику, – не слушая себя, он водил ладонью по бортику кровати, и в чёрной, бесшумной, мёртвой комнате с останками гербариев под слоем пыли стола, как на светолучном, пышно-пенистом, нежном июльском пляже пахло морскою солью. – Я однажды вообще слышал, что это – будто впервые увидеть море.

Уэйн дёрнула плечом:

– Море?..

Она выключила лампу и под лазерным светом преодолела обратный путь до постели, вновь задев его раскрытую голень – складки футболки её вывернулись в кресты, построились линией к линии, холодком, – но упала не на спину, как до этого, а на бок, так, что целая полоса-линейка созвездия Гончих псов уместилась бы рядом, и от неё повеяло стиральным порошком совсем по-сентябрьски; прогнулся матрас, немного занесло простыни, взметнувшиеся

молочношоколадным облаком, стали проступью ярче отблески тумбы, и Миша, повернувшись, оказался ровно напротив неё, достаточно близко, чтобы чужое дыхание морозило кожу шеи. Он отложил занятие моторикой насовсем, как-то бессмысленно, почти обречённо уставившись в гладь стены в том месте, где его резала мятная смятая тень, и в её футболку: пальмовые аллеи Лос-Анджелеса – тускло-болотный квадрат в рыжей рамочке – задыхались там в паровых выхлопах и морском ветре, печать принта съела бы плоть, не оставив конечностей валяться в луже типографического принта.

В какой-то момент Уэйн придвинулась ещё ближе, и пружины постели под её телом инфернально взвизжали, смазали по вискам льдистую пустошь, Миша услышал и даже почувствовал, как щёку закололи ворсинки в этом движении, как над обесцвеченными волосами завился кудрями трескучий кислород. Её губы оказались невероятно близко, и он поймал себя на мысли о том, как неожиданно и серьёзно ему захотелось проверить, сохранили ли они тот самый вкус. Если бы это был сон, наверное, её слитые с радужкой, неподвижные в орионовом зареве зрачки, бетонный холод, что палил ресницы, как изнутри, не были бы такими… зловещими.

– Миша, – помолчав, после минутной тишины позвала она. – Помнишь? Ту поездку на море. Мы ещё тогда с Алисой в метро заблудились, а карту унесло попутным ветром куда-то в тоннель. Ты помнишь?

Миша неуверенно, хотя доверительно улыбнулся от неловкости, ловя взглядом мир умирающего дня и огней красной улицы там, напротив, всматриваясь пристально: даже со страшной раннеосенней жарой в этой точке комнаты было холодно, как в Антарктиде под бактериальным блеском, воздух вокруг головы чужой становился талым, сердоликовым.

– Помню, конечно… – выдохнул он, спустя мгновение осознав, что выдох осел на кожу рядом – Уэйн прямо на кончик носа, и она всё равно не отстранилась. – Почему вдруг спрашиваешь?

Не переставая смотреть на него дольше всех привычных раз, изучая, быть может, пытаясь запомнить рисунком немного снизу вверх, Уэйн улыбнулась – странно, хотя слабо верилось, что стараясь сбавить неловкость ситуации, в которую сама вгоняла их, как гвозди в стенку; казалось, даже немного съёжилась и покраснела. Заборов ветошь с футболки её глядела на Мишу зубчатой пастью: где-то в стежках Палм-Спрингс дышали на светофоры юностью прошлого, рыжее солнце, песчаная дюна с экрана, вот бы можно было просто вытянуть руку и пролезть в пространство «palm springs» © a/w 2020 на этой калифорнийской ткани.

Они застряли в тишине, и Миша с трудом отыскал способ из неё вырваться:

– Эй, так почему ты спрашиваешь? – он замер, скапливая слюну, в паузах пытался не дышать. К ладоням заластился шёлк простыни, звёздное скопление NGC 3293 в созвездии Киль, всё Малое Маггеланово Облако, в чёлке запутался вишнёвый малахитовый дым – а Уэйн посмотрела тяжёлым, до одури душным из-под ресниц взглядом, срединной летней раскалённостью, с глубины квартала донёсся до них звон серебра, – и попросила:

– Поцелуй меня.

Стараясь в сумрачной полумгле разглядеть его лицо.

Миша проморгал несколько раз; он не чувствовал себя удивлённым, гораздо больше загипнотизированным искорками хрусталя и звёздного неба, сломанными под движениями, как в трансе, как тем самым безрубежным летом из прошлого с небесами без лимитов и пределов и ласточкиным пятихлучевым солнцем над кромкой океана, потому что они находились так непозволительно близко, что от влажности пересекающихся дыханий у него голова пошла каруселью, а от мягко подкрадывающегося возбуждения кожа покрылась спазматическими мурашками. Он на самом деле мог это сделать.

Уэйн отчего-то тихо засмеялась, как если бы странные мысли пришли ей в голову, наконец отпрянула и перевернулась на спину, уставившись взглядом в картографическую проекцию земных полушарий над изголовьем. Сердце билось

– можно было расслышать обжигающе-горький стук, порывистый и несподручный, – будто птичка в клетке, рвущаяся на свободу, и где-то там, с другой стороны под неоном ночных прицельных фонариков, лиственницы врастали в небо. Так безрассудно. И смело. Эта комната, пристанно серая комната, в которой они под круглой лаймовой лампочкой-рыбкой-бананкой часами, прижавшись плечом к плечу, смотрели фильмы на её компьютере, впервые показалась Мише непроходимым болотом.

Он инстинктивно приподнялся на локте – россыпь зарниц обожгла поблёскивающее рыхлостью покрытие постельного берега, – и услышал собственный вздох, отдающийся где-то в белках глаз, почти воплем, кисть шелохнула волос, случайно-не-случайно задев у головы корни; пока холодная вода, полная звёзд и молний, обнимала его за плечи, дыхание Уэйн в сознании рубило по мускулам и глоточным мышцам мечом северо-западного ветра, и ему казалось, будто что-то грузное, увесистым рёвом оглушая меж висков, ударяя без остановки, бьётся неразборчиво во все стенки-плитки: это, наверное, стучало его замиравшее от страха, возведённого в абсолют, от жажды любви и ужаса рвущееся сердце.

– Пожалуйста, – и, когда металлические раскаты скольжения шин с улицы разорвали пространство, Уэйн вдруг коснулась его ладони движением пальца – не успевший ничего сказать Миша дрогнул от прикосновения, и лучевой, как ядерный космический шар, свет, пресекаясь перпендикуляром, обвил его, – и рассыпался на осколки; и дело было не в тактильности, впитавшейся давным давно, вколовшейся иглами-шприцами привязанности и подснежниковой нежности, не в этом доверительном полушёпоте, несмелом жесте, а в том, что неожиданная, как полощущий свод раскат грома-кинжала, просьба сделать то, что ему самому хотелось сделать, безумным образом его заводила. Он не сомневался в том, что сделает это, но он как никто другой знал, чем мог закончиться этот пространственно-временной тест на расстояние – как далеко можно зайти?

– Ты точно хочешь? – спросил он и не слишком внятно решил, что если

Уэйн ответит согласием, то не выдержит и сорвётся, действительно рискнув.

Стиснувшие органы щупальца внутри него разжались, и напряжение отпускало, почти стыдливо, уступая место жару возбуждения.

– Я точно хочу.

«Ты знаешь, какая звезда самая яркая во Вселенной?»

Дистанция между ними становилась стремительно-меньше: Миша как в беспамятстве скинул подталое одеяло и одним ловким взмахом уселся Уэйн на бёдра, нависнув сверху в эпицентре взрыва, всмотрелся в эту оранжевую плоскость пальмовых аллей, – его как магнитом тянуло к этой футболке, а потом к губам, и наконец он, не выдержав, дотронулся до верхней части чужого подбородка большим пальцев, надавив, чтобы рот Уэйн приоткрылся, – и касание показалось слишком внезапным, необдуманным, запретным, но очень, очень пьянящим; у него мурашки волною прошлись по позвоночнику, он сомневался две секунды прежде, чем вырваться из воздушно-рассветного кошмара синевы спальни, и вдруг наклонился, выдыхая свежесть и солнце в тут же с готовностью приоткрывшиеся губы, едва касаясь их – своими, ещё слишком осторожничая, чтобы углубить поцелуй. Тут же ощутил, как она сама несмело, с присущей ей тактичностью бережно провела языком по краешку рта, – и он впился глубже, влился в податливый пласт вместе со слюной, слизнул вдруг начавшую стекать струйку кончиком языка, словно нырнул в ледяное море с головою.

Полотна стен комнаты разорвало космическим светом мышечной памяти. Извёстка обернулась взрывом сверхновой, чёрной мгою и хлипкими, броскими каркасами сшивов, в несколько секунд обрушивающихся к полу-земле, словно погнутых кошачьей лапой.

У него закружилась голова.

«Ну… Я не помню точного названия, но это та звезда в Золотой рыбе, да?»

От податливости Уэйн в этом влажном тепле между губ, зубов, языков, от непривычного обесцвеченного ощущения волокна под нёбом, безропотного онемения его рук на собственной груди сквозь тоненькую рубашку, сжатых холодно-бледных пальцев, она кружилась ещё сильнее, перекрывая дыхание и сбивая его лишь на короткий оборванный вдох, который заместо насыщения лёгких ободрал глотку. Он непроизвольно улыбнулся в поцелуй, и Уэйн – он не знал, намеренно или нет – скопировала улыбку.

«Ты решила так только потому, что прочитала в учебнике?»

Миша отстранился на меньше, чем половину сантиметра, перенеся опору с ладоней на локти, вместо того, чтобы нависать, как статуя, вытянул ноги и просто лёг сверху, даже ощутил сердцебиение – размякшее пухлое солнце под собственными или чужими рёбрами, ритм сращивался с другим, но всё равно стучал быстрее кашеобразным золотом; а потом продолжил целовать, не давая Уэйн сделать вдоха, и ощутил, как она вздрогнула. Вибрации нежности покатились волна за волной от солнечного сплетения вниз, налились топлёным маслом в желудке. Он переплёл их ноги и скорее по памяти, чем по умыслу нетерпеливо проник расплавленным от удовольствия языком поглубже, прилипая кофейно-грозовыми волосками-приливами ко впадинке купидона, плотнее прижимаясь в трении к чужим бёдрам. Тело начало таять под лучами тьмы гуще воска, застрявший ножом поперёк глотки вдох перетёк в чужой рот и поглотил там из бронх вырвавшийся, скребясь, тихий стон наслаждения, который тут же смущённо погас. Расщедрившись на этот звук, Уэйн позволила себе больше и с усилившейся взрывной откровенностью запустила в волосы Миши пальцы, бережливо проведя по коже головы, чуть надавливая на затылок, слегка оцарапала кожу пробора, задела созвездие родинок на верхушке шеи.