Текст книги "Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?"

: тебя не было всю неделю, не стоит строить из себя того, кем ты не являешься и заниматься гостингом, просто приходи на учёбу : всё хорошо?

: ребята скучают (изменено)

: балда.

Предпоследнее сообщение заставило его улыбнуться и, затянувшись воздухом, перечитать цепочку ещё раз. «Ребята скучают». Миша смотрел в экран так долго, что буквы негативом должны были отпечататься на обратной стороне век. В монохроме синей акварели топились, жглись звёзды над сырым крыльцом чужого дома, слепящая надкусанная луна-власяница октября выкатилась из извергнувшихся на решётку дорог и ветвей столбов-деревьев и полоснула упавшую клешню кустарника. По нему скучали. Это была кощунственная радость – и всё же наиболее здоровое её зерно.

Поперёк дороги, словно пробоем оползня, вдруг прокатилось гулкое эхо шагов в треске негнувшегося асфальта и разорвало тишину ожидания: он подскочил, ожидая, наконец, увидеть Уэйн, но прорезь заборной ветоши, разверзшись с лязгом, выплеснула сразу две фигуры навстречу, и внезапно натянувшиеся до предела струны хлестнули по стенкам желудка, – и Миша впечатался в него взглядом.

Он точно не мог сказать, Тео это был или уже нет, но человек, стоявший перед фосфоресцированной эмалью проектора-пространства рядом с Уэйн, своим едко-кварцевым блеском волос и огоньками-зеркальцами где-то в ресницах казался ему звездящейся бездной, ведущей в прошлое – невозможно было не вплавить себе в грудь этот образ, не захлебнуться его нечеловечностью; свет, нектариновый до саднящего горла, таял у Миши внутри – и оставался снаружи, заполняя двор, а после и целый квартал, и район, и он выдыхал ту звёздную пыль, прицепившуюся к проводкам юношеской памяти, не слыша, но чувствуя, как вдохи текут сквозь тело.

После долгого удивлённого зрительного контакта Тео затряс головой, улыбнулся, и пряди покачнулись вослед, хлебным слепя и дрожа; и Миша узнал.

– О? – этого (непозволительно) хватило, чтобы он тотчас до мельчайших штриховок воспроизвёл в разуме очерченное как лучепреломлениями полуночным аквамарином лицо Тео в тот момент, когда губы его, сложившись адскими кругами, пропустили чрез себя – хлёстко – килограммы тех выброшенных, увесистых, одичавших, давящих, осмысленных слов: «Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Жалкую бродячую псину, отчаянно пытающуюся найти себе дом, приют или хоть какой-нибудь ночлег на ночь». – А… Ты что тут делаешь? Заблудился, что ли, на ночь глядя?

Оторопев, Миша с полминуты вглядывался в горизонт отлитых домов с рыжими горками листьев у подножий.

– Нет… – выдохнул он резко, почувствовав, будто ноги приколотились к асфальту, расчерченная вязь теней на котором сшилась в тугое полотно, готовое выпотрошиться наружу шквалом ножей и лезвий – посмотрел на Уэйн, а та сразу же отвела такой же приколоченный взгляд. Полыхнувшие фонари кружочками за её плечами чудились крошечными и фальшивыми. – Хотя, наверное, да.

Не мог же он сказать правду. О том, что вернуться в этот дом на улицетупике, в синековровую спальню с поющими ласточками на втором этаже, в подсвеченную металлическим каркасом кровать под звёздными картами ему хотелось на самом деле – больше всего остального, что могла предложить коварная инверсированная планета.

– Может, тебе вызвать такси? – забеспокоился Тео, осмотрев – просканировав – его своим каким-то шумящим и тяжёлым взором. – Надо ведь в общагу успеть до комендатского часа, да?

– Т-телефон сел.

Птицы над черепицею оповещали о резком похолодании, вихря знаками бесконечности вдоль потоков ветра под бисером рассыпавшимся небом, у Тео был тёмно-синий свитер PETA с принтом обезьяны, заключённой в клетку, у Уэйн на толстовке разбрызгалось индигово-тягучее море, разошлись дизельные разводы, на волосах её источенно ещё таяли полузимние хлопья белил, тысячи, тоже слившиеся со снегопадом, которого никогда не было, и смотрела она на Мишу, почему, очень зло.

– Опережая вопросы, мы возвращаемся с магазина, – неожиданно сухо констатировала она, подняв руки с набитыми до краёв авоськами, в прорези которых проглядывали пачки молока и коробки с хлопьями, три вида печенья, баночки сладких газировок, батончики, вся памятно-подростковая радость. – Последний автобус, на котором ты мог доехать до общежития, ушёл двадцать минут назад. Не знаю, почему ты именно здесь, но ты же не планируешь сидеть тут до утра и становиться живым воплощением какой-нибудь из песен Джулиен Бейкер, верно?

Это был настолько толстенный намёк на то, чтобы он проваливал куданибудь подальше отсюда, что конструкции предложений вместе с любыми оправданиями осели у Миши в тревожности холода под основанием языка, гдето в разодранной льдами носоглотке.

– А… ну, я… извини, – выдавил он тихо-тихо, будто провинившийся за очередную драку школьник с бордовою краской-кровью на виске.

Уэйн закатила глаза – на секунду показалось, будто зрачки её со жгучей каймою под веками сойдутся там и останутся навсегда. Миша поёжился. Тео пристально смотрел на Уэйн. Миша тоже. Они молчали. Уэйн прятала взгляд куда-то в асфальтовое рычание диких бездомных кошек с соседних кварталов; вновь и вновь подлавливая себя на пробудившемся любопытстве, Миша думал о том, как сильно ему не хотелось, чтобы эта фрагментарная картинка-видение превратилась в груду снежных шапок, как всё остальное.

Гудели машины и усыпляюще стучало в грудной клетке. Уэйн вздохнула.

– Ждите здесь.

И вспорхнула с места, параллельно продолжая закатывать глаза – не хватало только припечатать что-нибудь полное безудержного раздражения, вроде «чёртовы манипуляторы», напоследок, – удалилась в дом вдоль промозглой расцветки керамогранита, мрамора и крашенных стежков бетона, под искусственный виноград, до которого глянцевые огни городского электричества достать не могли – палитра её района, всегда бессмысленно и боязливо слепяще-кричащая.

Они остались с Тео в одиночестве посреди пустотного двора, зажатые в тисках пятнистого ветрограда, под прицелом реактора-луны, в яблочной жвачкой размякшей от бескрайнего проливного тишине, и запоздалое осознание столкновения изнутри обожгло глотку, как дымом, легонько задело трахею, пролетело по бронхам, но оно же распустило удавку где-то там, глубоко под рёбрами-вишнёвыми-ветвями, сжимающую ему органы особенно сильно в последние дни. Миша опасался даже на миллиметр повернуть голову, чтобы в горячем пломбирном мареве случайно не взглянуть на обновлённую версию человека, после расставания с которым в том стоячем, гулко-оборванном в раковинках ушей водопаде аквапарка успел перецеловать манекенные сотни других губ. Почему-то это ощущалось, словно предательство, хотя Миша был на сотню процентов уверен, что оно было обоюдным.

Тео переделал себя целиком во Франции, чем бриллианты на шее, стал скорее бы носить цветы в волосах-винтовках, а вот он здесь, в холодильнике Сьарда, остался тем же предательски-преданным щенком, никому до сих пор не пригодившимся, по-глупому не нужным, верным, ненужно верным, неправильно верным псом. За их спинами проносились зефиры ромашковых полей, выхлопных газов, располосованных лазурью льдов, синели с грязных холстов Маунтин Вью.

«Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Жалкую бродячую псину, отчаянно пытающуюся найти себе дом, приют или хоть какой-нибудь ночлег на ночь. Её выкинули все хозяева, и теперь она бросается на каждого встречного, доказывая с пеной у пасти, что ещё чего-то стоит, что у неё ещё есть силы защищаться и держать в страхе своих врагов. У неё переломаны все лапы, ослепли глаза, она давно нахваталась на улице всех заразных болезней, но при этом ещё рвётся кому-то что-то доказать. Просто потому, что она не знает, что в этом мире можно жить по-другому, и-»

– У тебя волосы отросли, – вдруг обратился к нему Тео, и Миша очевидно попытался улыбнуться не так ледокольно, как у него выходило – но губы растянулись с непривычки, обнажая зубы, всё ещё оставляя безучастными щёлочки глаз, и он расслабил лицо. – Тебе идёт. Можно в хвостик заплетать.

– Благодарю… – пробормотал он, стараясь придать голосу умиротворённое звучание. – Как… дела?

– Супер, – тут же прилетело в ответ. – А у тебя?

– Тоже…

Неловкое молчание, разросшееся между ними несколько минут назад, вновь вернулось; в нём стало слышно хруст пальцев – привычка, от которой Тео так и не избавился, когда нервам приходил конец и надо было себя срочно куда-то девать, и вереница воспоминаний от бездумного жеста вспыхнула у Миши на сердце, как почки разбухали на остролистной коре: нежность бергамотовыми бальзамами для добела опалённых рук и цветочно-звёздная близость выдохов, плывущих в течении майского света, болотистость одежды, скомканная до набата, иссиння-мокрые прядки в распушённых химтрассах над темечком…

«…и эта псина всё ищет и ищет, всё ищет и ищет дом, и всё никак не может его отыскать, никак!»

– Сейчас один здесь живёшь? – решился нарушить тишину Миша, перевёл полные сияния – фонарного – глаза в небо.

– Я приехал к тёте. У них с дядей годовщина скоро, может, ты слышал.

– Понятно. Не слышал.

Молчание.

– Ты сам добрался?

– Сам.

– Прямо из Ниццы?

– Разумеется, – смех, буйством полых вод сорвавшийся с никелированных губ. – Я ведь уже не ребёнок, voyons.

Молчание. Похожее на космос, который был готов рухнуть ему на плечи, как счета за пустую квартиру.

– Ты специально прогуливал пары к моему приезду?

– Да.

– Да?

– То есть нет, конечно. Зачем бы мне понадобилось это делать?

Молчание вырастало до уровня Эвереста.

– У тебя… – Миша сщурился, разглядывая воронье-чёрное «dieu ferma les yeux» излучиною по чужой шее, – новая татуировка?

– Ага, – моментально кивнул Тео, будто даже толком не услышал, что тот спросил.

– Когда успел?

– Года два назад?..

Цвета топлёного молока пелена звёзд окропила текучие, рельефные стены, будто бы напирая на доски под подошвами его ног-мишеней, заставляя их разойтись. Руки затряслись, хотя данное обстоятельство он заметил, только внимательно отследив направление чужих зрачков, – и даже не запаниковал, пытаясь запрятать груз обомшелых моллюсков страха: с Тео это было всё равно бесполезно, как лежачие полицейские на длинной дороге куда-то в неизвестность, как и любое другое проявление чувств.

– Кажется, ты совсем не изменился, Миша, – произнёс тот с симпатией в голосе, бархатистой и по-мелодичному приятной. – Всё тот же с тех пор, как увидел волка. Кто бы что не заявлял, ты будто создан для холода. У тебя какието алхимические кости, а у меня в метель всегда болит голова. О? – и вдруг впечатался ничего не выражающим взглядом ему в запястье в участок, где выбеленная кожа, выглядывая из-за джинсовой ветровки, светилась и блестела. – У тебя кот появился, что ли?..

– Да! – вскрикнул Миша неожиданно, вырывая из цепкой хватки взгляда свою руку и пряча её, с незажившими порезами-глушителями на запястьях, за спину. – Да, – повторил Миша-параноик. Миша-щенок продолжал нервно выжидать появления Уэйн из глотки тенистых коридоров дома, а Миша-друг сдавил впадину вместо улыбки: – Всё в порядке. А ты стал выше. Нет, не стал… Но ты выглядишь лучше. Стоп, нет, отмена.

Тео отодвинулся и усмехнулся.

– Я – нет, а вот ты и правда подрос.

– Я… На д-два сантиметра.

С небосвода за ними, как за детьми, наблюдала плеяда глаз до последней песчинки того мига, когда Уэйн, наконец, вышла, и на флисе толстовки у неё теперь посреди океана отпечатались следы мороженого света. Процедив выговор о том, что им лучше поторопиться, если, конечно, кое-кто хочет успеть привести себя в порядок, она тут же направилась дальше по дорожке, ни мгновения не раздумывая, зато раздумывать оставалось Мише: иногда давать глазам других себя рассмотреть было так же невыносимо, как слышать своё дыхание – оно сбивалось помимо воли, а он вместе с ним сбивался с такта взрослой и сдержанной походки, которая разрывалась, а разорвавшись, переставала быть необходимой, и он не совсем осознавал, надо ли было принимать эту помощь, протянутую Уэйн и спасательным кругом, и ромбическими зрачками оголодавшей акулы одновременно. Лампочки-звёзды в салоне сменили своё свечение на феноменально-голубое, почти режущее, с зеленистым, трясинным оттенком, и их односложные спирали на окнах-зеркалах заполонили пространство привычным клубничным дымком.

Тео устроился на переднем сидении, оно казалось таким крошечным для него и пришлось согнуть коленки под неудобным углом, чтобы поместиться (Уэйн язвительно шутила: «ну а кто просил тебя становиться таким неадекватно высоким?») – он сидел ровно и тихо в сгущении этилбутирата от картонной ёлочки, кинутой в бардачок, а Уэйн включила дальний свет, не смотря на то, что улицы ещё не опустели, и вела тоже молча, игнорируя настороженную недосказанность, пощипывающую пальцы, мерзким туманом расползшуюся между ними всеми. На приборной панели, облокотившись о стекло, дрожала её гигиеничка со вкусом мёда. Миша замер в тревожном поклонении белёсому бомберу Тео за кашемировой преградой: этот образ был в фотографиях в его телефоне, в кошмарах, в его сознании в режиме нон-стоп и теперь прямо перед – суперпозиция, от которой не спрятаться даже в двухугольной полумгле салона; чем дольше он вглядывался в снежнобелое, в четыре накрашенных ногтя из десяти, тем отчётливее чувствовал, как постепенно белеет сам. Он отвернулся и стал ловить взглядом мелькавшие вдоль тротуаров лютиковые статуи ангелов, – тоже белые, словно раскалённые звёздносолнечные эллипсоиды, гладкие нимбы изящными сатурновыми кольцами обвивали им шеи, влажные от морских испарений, но топиться в евангельской лепнине было в любом случае безопаснее, чем плыть по волнам собственного расплескавшегося рассудка.

– Как поживает миссис Дельгадо? – негромко спросил он, когда вереница скульптур оборвалась.

Тео перестал пытаться создать для своих ног комфортные условия, бросил на него взгляд в зеркало заднего вида – кристаллический и легковесный, липучие ожоги зрачков, как незастывшая смоль, которые ветер шоссе подхватил и унёс далеко-далеко за кромку бесчисленных миль вперёд.

– Мисс, – поправил он.

Вот как. Миша тут же прикусил щёку изнутри:

– Понятно, – но на словах прощения он споткнулся. – Я… не знал.

– Ничего, – Тео в ответ хмыкнул со своим особенным, косо-высокомерным оттенком в лице, блеснул лезвием-откосом водных радужек из-под оправы тонировки машины. – В какой-то степени мы с тобой теперь в одной лодке. А как там твоя бабушка? Всё также варит еловые чаи на День Благодарения? Ещё колдует?

Сюда бы мрачного, шаткого, альтернативного поп-саундтрека, подумалось Мише, получилась бы неплохая чёрная комедия. Они доехали до поворота к сорок третьей улице молча, полоска тени расчертила гранитную кладь; и, пока огибали пиццерию к слепящему вскипичённой фонарной мириадою свету, он проговорил с тоскливой улыбкой:

– В августе было полгода.

Это был месяц звёздных ливней, молний, последних роз, в который опять никто не приехал. Помолчав, Тео проговорил без доли колкости:

– Отстой, извини, я…

– Всё окей, ты же тоже не знал.

Говорили они это или нет, Миша так и не решил для себя, слишком похоже на внезвуковую галлюцинацию, слитую с пространством в недоступном ощущениям промежутке времени.

Из-за того, что Уэйн (которая сегодня была не привычно-расслабленной с лёгкою затяжкой строгости во всех движениях, но агрессивно-взвинченной, напряжённой…) и не думала включить радио, под тенью кленовых гроздьев за пределами окон и дверей было слышно, как снаружи теснился, задевая ледышками-слезами тончайшие нити, опоясывающие земной шар, вдруг начавшийся дождь, рассыпался в череде домов и магазинов на искажённый спектр. Миша боялся случайно задеть взглядом зеркало над кувалдою руля прямо напротив, потому что с одной стороны мог вляпаться в окольцованную расплавленным райком медовую кайму и увидеть там себя, мятежного, рассыпавшегося, как ясеневые блоки дженги, на миллиарды отражений-масок, а с другой – ничего не рассмотреть, просто увязнуть и пропасть в нечёткой артериально-фонтанной глубине щели зрачка.

– Что мы всё о грустном, – вздохнул Тео, а потом – секундою – отрикошетил взгляд в зеркале: сердце попалось в сеть изломанных рёбер, и эта секунда ранила – но он облегчённо миновал Мишу и обратился в сторону Уэйн: – Я слышал, кто-то из братьев Лили хочет поступать на актёрское во Флориду?

Уэйн, почему-то, сжала губы ещё плотнее.

– Понятия не имею.

– Как? – флегматично сбросил, пожав плечом. – Я думал, вы близки, – и плавленые глазницы на миг осветились ярко-алым багрянцем встречных фар. – Разве не вы проводили в девятнадцатом году несанкционированный турнир по «Identity V»? А потом кто-то выложил в Твиттер, как половина потока подралась в столовой и устроила жертвоприношение из-за… кого-то там…

– Из-за Эмиля, – стеснённо подсказал Миша, не наполненный более глубокими познаниями игрового мира.

– Да-да, из-за этого чувака.

Выражение лица Уэйн стало крайне сложно понять после этого, даже тяжелее, чем предыдущие её выражения, рыхлая тень мыслей пронеслась по скулам и ямке над губою, но ей было не за что зацепиться, и бледность вновь засветилась отчуждением. Взгляд острил и был как будто синий, въевшейся в суженные зрачки, застывший в воздухе, который они бесцеремонно рассекали.

– Ну не знаю, – вполголоса отозвалась она, хотя для Миши даже за полтора метра это всё равно, почему-то, прозвучало непомерно громко, скорее отказом от ответа, нежели ответом. – Я и с Лилит не особо близка, не то, что с их братьями, веришь, нет. Если бы они вдруг умерли, – она сделала паузу, то ли чтобы отдышаться, то ли чтобы акцентировать внимание, – я бы – максимум – заглянула к ним на похороны. Попрощаться с тем, что от них осталось и посмотреть на траурные корзинки с лилиями и альстромериями. Они… бесцветные, как говорит сис. Потому великолепные. Вот, настолько мы близки.

В салоне зияло тьмою и Уэйн с жаккардовым кардиганом-толстовкой терялась в этой темени так, будто они были одним целым, только седые огоньки вывесок и масличных ветвей бликовали снаружи в ореолах сияния, в которых хотелось захлебнуться и наглотаться светом – хотя бы для того, чтобы увидеть, кто сейчас произнёс её мертвецки-спокойным голосом эти слова.

– Ну, так это получается, что вы близки… – Миша решился заглянуть в зеркало ещё раз – оно вдруг оказалось пыльным, в сумрачной, сбитой желейной магмою колкости мглы плохо освещались глаза – только половиной, и уставился на Уэйн озадаченно. Оба лица обратились к нему, но улыбнулся – игрушечная кривая в выцветшем лоске (такая, что не скривить улыбку в ответ – тяжёлый труд, с которым Миша едва и через силу всё-таки справился), – только Тео.

– Да, – согласился он, переместившись под тень белых верхушек сосновых аллей по левую сторону, – я тоже так подумал. Ведь похороны – это не праздник и не какой-нибудь ведьминский шабаш, дорогая. Люди ходят на них не просто потому, что их пригласили или попросили, или, не дай боже, заставили, а из-за того, что связывало их с видевшим последний сон, чтобы помянуть кого-то, кто был им дорог. А просто так никто не станет заглядывать на чьи-нибудь похороны… По меньшей мере это невежливо, – рассмеялся он, заключая при этом надменным-колотым – лисьим, но таким своим, что страшно, голосом: – Так что получается, что вы близки достаточно.

В воцарившейся кипенной тишине трассы было слышно вкрадчивое постукивание ногтями по коже руля, всеобщую, отступавшую к кончикам пальцев рук неловкость, что сворачивала лёгкие, драматический рокот нарастающих капель ливня. Уэйн с отработанной невозмутимостью развела лопатки, кутаясь в лимонно-звёздчатые кляксы скошенных туч под замёрзшими полюсами.

– А ты бы прилетел сюда на мои похороны, Тео? – неожиданно спросила она. Обратный кадр: они с Евой возвращаются с мини-тусовки в Маке. Миша на заднем сидении – глаза изумлённые и твёрдые, как айсберг, которым тянет с сонно-прозрачного горизонта, натянутые по самые подушечки нервы. «Я недавно задумалась о том, что такое судьба». Кремовая тень, падающая с ресниц на щёки. Он понял, что они подъезжали к западной окраине и морским путям по указателям, увеличивающемуся количеству машин и самолётиковгидропланов, и потому, что стало тяжело дышать, по западному плоскогорью плыло холмами, небо кончалось там, где простор резал зеркало заднего вида.

– А ты, смотрю, уже приглашаешь? – проникновенным, грустью подёрнутым тоном, как бы не соображая, начал Тео, и тон этот дичайше не вязался с его улыбкой, паутиною лёгшей в отражение, раскроив лицо на мелкие круги и квадраты. – Так уверена, что уйдёшь раньше меня? Что ж, я сверюсь со своим графиком и заскочу, если получится.

Дождь перестал звенеть – весь мир сжался до пределов прохлады и тьмы салона, до механических шажков стрелки на генераторе скорости, скольжения шин.

– Не надо такое спрашивать, Фрост, окажи услугу, – медленно проговорил Тео негромким голосом, отойдя от смеха, удивления, растерянности. – Тебе ещё жить и жить. Да и Сенека писал, что большая часть смерти у нас за плечами. Я не люблю подобные разговоры.

Неприятный смешок, стайка взлетевших с крыши высотки галочек-птиц к югу от Ориона, что-то засахаренное чуть пониже бешено пульсирующих артериол.

Ночь окутывала машину, как озеро или болото, застывала звенящею фатаморганой, перемигивался кровавый за кровавым свет, заползая на сидения, инверсионными следами давил леску тёмно-изумрудного парка, и яркие рекламные щиты с изображениями одной роскоши за другой, проносясь пред зрением, оставляли привкус горьких таблеток; целый Анкоридж молчал дорогою и молчал всё то время, которое они осторожно – чтобы не скользить вдоль пористости снега, – доезжали до створок старого дома Тео на границе с Фэйрвью и голубиными баржами. Увидев знакомый парапет, Миша вспомнил, как бессонными ночами тусовался в этом дворе в надежде на то, что Тео вернётся, и зачем-то стыдливо прятал от его семьи радужный значок на своей сумке, и его мысли скакали по улёгшимся кровью на глазницы космодромам, он мог с чудовищной точностью вообразить на фоне темнеющего камелиями неба его силуэт, над головой – лик месяца, вкось прикреплённый к галактическому полотну; он не мог вспомнить обжигающих чем-то чужим глаз Тео в ночной темноте. Прежде чем уйти, тот подставил ладонь для того, чтобы он отбил пять – устаревшее приветствие-прощание их компании, окунающее в прошедшее на десять в минус тридцать пятой степени мгновения; отдалённо, но в разуме пронеслась мысль, будто он только и искал возможности коснуться в первый раз с тех пор.

Салон задышал ускользнувшей юностью, днями, пропахшими ромашками, ландышами, тысячелистниками, стал вездесущим и колючим, точно проволока, отрезав пути назад. Он так неизмеримо отчаянно боялся этой встречи, боялся увидеть всё то, что упустил, а отпустить до конца так и не смог. Он посмотрел на своё тело, как мог: вся одежда на нём не принадлежала ему. Смешно…

И грустно – тоже.

Но он не сорвётся, не сорвётся, не сорвётся, не-

– Уэйна… – глухо позвал он, задохнулся единственным именем; пустыннотихо и едва слышно, потому что верил, что так сумасшедшее время будет идти чуть медленнее, чем холодная тень листвы спадала и колыхалась на кончиках чёлки. – Можешь, пожалуйста, подвезти меня до Айд-Стрит, там, где спортклуб? Я не поеду в общежитие, моя подруга пообещала меня встретить.

Разумеется, он лгал. Но маска лжеца была привычна коже.

Уэйн бросила на него брызнувший колюще-режущим взор через зеркало, – градинки холода настолько болезненно и отвратительно ужалили кожу, что Миша смутился; взор осмотрел темноту подлокотников за спиною и воспрял снова, ничуть не изменившимися глазами, спокойными, каменными, разве что удивлёнными – но только совсем немного.

«Ладно».

Одной своею половиной Уэйн понимала удушающую нервозность этой чертёжной графики, сковавшую плечи и шею Мише в гуталиновом мраке, ей самой нужны были горошины промежутков, чтобы собраться с мыслями и чудом расплести клубок внутри живота. Она сдавила педаль газа; пробок при съезде с трассы под вскрывшим вены сиренью небом не было и быть не могло, сахарноледяным буйством распускались тихие, бахромные аллеи прожекторов, но она всё равно законопослушно сбросила скорость до шестидесяти, растворяясь сознанием где-то в дымчатой завесе от осознания того, что момент, когда Миша отсюда выйдет, захлопнув дверь, приближался неотвратимо и стремительно.

Она, конечно, знала, что, выпросив в синеве спальни поцелуй, она, вероятно, запустил машину Голдберга вниз по наклонной к прошлому, которое они хотели стереть, поэтому в недельном исчезновении Миши не было ничего странного и нерасшифрованного, пускай менее жестоким оно от этого быть не переставало. Другой частью своего износившегося ослабевшего сердца, уцелевшей от разрушения, она разрешала себе воображать, как придётся до хруста костяшек ночью вжиматься в покрытие раковины, уже начиная чувствовать, как плотные лопасти пустоты разнородной, тягучей массой потихоньку разворачивают в грудной клетке корневые системы, пускают их вес вдоль прекапилляров, пальцев, нервных окончаний, скомканным уродством чернея в монохроме, – как где-то печатается конверт с рентгеновскими снимками, как где-то в соцсетях гремят лица-смайлики, как где-то кончается, а где-то заводится заново день, пока она царапает себя под грудью и уговаривает дыру, как ребёнка: не боли, – и ей хотелось повторить ту ночь заново со всею стыдливостью, и вновь, и вновь, пока сомнение в том, что она вообще проснётся завтра, не зарубцуется в лимфоузлах.

Она припарковалась на углу автомойки в стороне от бензоколонок и увидела, как Миша тут же пропал из поля зрения, на мгновение нырнув в заоконную тьму, поэтому выскочила следом. Холодная улица встретила чернью и побледневшим морозом, утопленным мглою по щиколотки – за кварталы боковых улиц под беззвёздными сводами звучали гудки, мерцали заготовленные ко дню мёртвых огоньки в окнах, светофор прозрачно переливался, бросая волнами красную и зелёную морось на её кожу; от хлопка двери стайка ворон смахнула с проводов и унеслась в фуксию, где в выси пролетел клин журавлей – или, может, ей показалось. Миша перекачивался с ноги на ногу, уперев взгляд в розовую под решёткой вывеску ночного клуба, в низкую дверь, обрамлённую кирпичамисырцами через дорогу.

– Не манхеттеновский Гринвич-Виллидж, даже не пародия, – обернувшись, улыбнулся он, развёл руками и указал ими на кислотность фасада, – но тоже сойдёт. Спасибо, что подвезла.

И посмотрел – отчаянным, зловещим, холодным сквозь сплошные ветер и темноту, струйками льющиеся в распахнутый осенью перекрёсток, что можно было осязать, как покалывает влагой собственные скулы. А на:

– Ты собрался в этот клуб? – он только расцвёл оскалом. – Ты рехнулся? Правда собираешься пойти туда вместо того, чтобы вернуться домой? Ты издеваешься надо мной?!

Ладони непроизвольно сжались в кулаки и задёргались пальцы – и дальше всё происходило отрывочно, кадрами, Миша замер прямо под сенью гнущегося клёна, апельсиновыми пластинами достающего до самого поребрика; неосознанно Уэйн затаила дыхание сама, взглянула на ломаную его растянувшегося, обмораживающего нос и щёки, рта; он одарил её жалостью со взлохмоченного грунта зрачков – в них отсвечивали белые короны фонарей, – и как-то особенно вызывающе выдохнул в накристаллизованный воздух:

– Есть что-то, чем ты недовольна?

– Да, всем! – поперхнувшись возмущением от росчерка этого вызова, воскликнула Уэйн. – Ты сказал, что тебя встретит подруга. И ты должен прийти на учёбу завтра, если не хочешь проблем.

Показалось, что под косою тенью зубьев балкона, нависающего над ними, верхняя часть мишиного лица потемнела, и он сам плотно стиснул губы, зубы, клыки, легонько качнувшись от леденящего кожицу-парус мороза.

– Эй, успокойся, – внезапный голос его заслоился почти простуженно, приглушённо и особенно тускло, за мгновение сменив интонацию, и безучастие автоматной очередью посыпалось из связок, как из разбитой трубы: – Всё нормально. У меня всё под контролем. Спасибо, что подвезла. Теперь тебе должно стать… плевать на меня, верно? Как и Тео, как и всем остальным. Но это не твои проблемы. Я сам разберусь, хорошо? – и спрятал улыбку в желчно мазнувшем блике. – Всё-таки мне уже двадцать один.

– Всего двадцать один.

– Спокойной ночи!

С призрачной кожей, с водянистого цвета глазами – лучистые минеральные лужицы с насыпью кувшинок, – уже через мгновение он скрылся в подвальном мраке замшевой бездны от ступеньки до следующей, под каменной аркой, свесившей неоновые палочки прямо над дверным пролётом, хлопнув тяжёлой кованой дверью так, что выведенная разноцветными кривыми огонёчками вывеска слетела с одного крепления, но каким-то чудом осталась висеть над входом. Предполуночно холодело, и укрывающий улицы сумрак вокруг здания, машины, оставшейся одиноко стоять напротив клуба Уэйн постепенно сгущался до сжатия, пока в агонизирующем свете газовых бабочек с арматур она лихорадочно ожидала, что дверь распахнётся вновь и одумавшийся Миша вернётся.

«Тебе ещё жить и жить…»

Она вздохнула, поглядев в небо, не увидев ничего толком. Этот клубничносигаретный дым из салона Форда блуждал по её жизни, переплетался с чужой, а взаимность и намёк на хоть что-то примитивно хорошее проходили мимо, лишь немного приласкав, а затем погладив против шерсти. Это действительно были не её проблемы – её сердце-липучка уже заточилось о желудок. Это дерьмо не ей разгребать. Пусть его спасают запойные диспетчеры-ангелы вроде Люси, вроде малознакомых людей-лиц-порезов-синяков, да хоть сам Бог пусть призрет на его беды, если она – в очередной раз – опаздывает; любви из её половинчатого крохотного сердца всё равно не могло быть достаточно… Миша уходил, убегал, скрывался, прятался, потому что никогда не принадлежал никому до конца, быть может, поэтому ей на долю секунды показалось, что перед спуском в глушь клуба тот застыл в воздухе, будто собирался упасть в бесконечность; чёрно-белая немая сцена длилась и длилась, длилась и длилась, длилась, длилась, длилась, длилась…

А она стояла там и слышала всё тот же звон в ушах, впитывала аритмию, тошноту, липкий пот низкого артериального давления. Пойти за ним, дать пощёчину, которая всё равно не выбьет всю дурь из больного сознания, схватить за руку, вытащить из необузданного хоровода слитых в одну ночей, забрать к себе, накормить нормальной едой, возвратить понимание «дома» в блуждающий рассудок, очнись, балда, ты проводишь половину своего существования в туманном полусне, а тебе ещё жить и жить, – (а потом исчезнуть, не оставив следа?)…