Текст книги "Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?"

– Я была зла, – ощущая, как рассасывается по альвеолам тусклая обида из бронх. – Просто ты безнадёжен, и я привыкла быстро смиряться. Да и кто знает, что ты мог бы натворить.

Миша рассмеялся.

– Определённо то, за что меня арестовали бы в какой-нибудь Западной Вирджинии.

– Именно. Почему ты внезапно сорвался в клуб? Ты планировал пить всю ночь?

– Я не знаю, – бросил он и, чтобы получше полюбоваться на выгоравшие оригами города, уткнулся в зеркало – под углом чёлки стало видно, как сошлись к переносице у него острые брови. – Вдруг прямо сейчас гигантский астероид свалится на Землю или типа того.

– Чего?..

– Вдруг сегодня последний день моей жизни? Или жизни всего человечества. Кто знает, – голос был странный, согретый холодным снежным солнцем шипящего обогревателя, отдавал металломом и летом, скользил вдоль мрамора перил, очерчивал мёртвые петли под потолочно-небесными балками, и он обернулся – зрачками в зрачки, ближе, ближе и ещё немного по суховейной обетованной земле города. – Мы все умрём. Думаю, если что-то в голову пришло, надо сразу делать, верно? Как ты вот, когда танцевала. Мы живём здесь и сейчас. Верно же?

Уэйн сделала головой нечто вроде кивка, она и сама не до конца разобралась, но это убаюкало щемящую пульсацию внутри черепа. Плыл и растекался уличный пролёт, пустота дворов цементноджунглевого стойла, ещё не растопившего мороженого телесного снега и горно-долинных ветров, ещё полного атмосферного давления во льдах, подмёрзших зефирных спусков, ольховым привеском безмолвно нависающего над ними. Автотрасса уходила впереди в бесконечную звёздносырую даль метаВселенной, сворачивалась в глазури, страшно и колко-ледяно мигала глазницами мёртвых ласточек. «Мы живём здесь и сейчас», – говорил ангел с далёкой звезды, сбежавший из общежития и университета, чтобы не встречаться с отрикошетившим, как бумеранг, осколком прошлого, мальчик с брошью-булавкой на кедах и костюмной бижутерией, покрывшей постороннюю одежду, сбежавший от семьи, чтобы не жить в вечном напоминании о том, что никогда не соберётся и не склеится, вчерашний подросток, сбежавший от маленького себя, чтобы взрослым запрыгнуть в будущее, которое, вероятно, никогда не наступит, в мечту, которая никогда не сбудется и сгниёт пустой кастомной обёрткой. Миша, который, отвернувшись обратно к дороге, вдруг спросил, не снимая улыбки:

– Ты боишься конца света? Время странных вопросов.

Боюсь, подумала Уэйн мгновенно и так, словно это уже когда-то было, сильнее всего на свете боюсь потерять эти осенние ночи, тебя, но ты-то и дальше просуществуешь в нечаянных поцелуях, случайных цепких замках из тыла ладоней по углам над копчиком, а я не успею повзрослеть, и поэтому между нами всегда гудит этой непроницаемой кирпичной кладью с автоматчиками на башнях, и ты никогда не рядом, и я давно хочу сказать тебе это, я помню ту боль, я хочу её обратно, – но вслух ничего не произнесла. Обветренные щёки, сухие, отвыбеленные руки, ягодное дыхание.

Взвинченная адреналином радость в ней притупилась, затемнила зрение, как перед обмороком.

– Мне жалко нашу планету, – не дождавшись ответа, бросил Миша в градус увядающего сока-никотина светильных стёкол, пристально высматривая шоссе и вновь затягиваясь – на запястье его под растянутым рукавом снова стало видно проглядывающие порезы-волны. – Когда-нибудь и она погибнет. Хотя она уже медленно умирает из-за нас, верно? Это вид человеческого абьюза. Ты сказала, что думала о планете. Это потому, что никто в этих отношениях не счастлив на самом деле?

Уэйн смотрела в его отражение: сворачивающаяся в глубине зрачка и растекающаяся плазма, как тогда, когда она впервые слушала «Strawberries & Cigarettes» с мишиных наушников, с мишиного плеера, чуть касаясь его дрожью мизинца, – как тогда, когда строки о неисследованном влечении казались ей празднично-смертельными под тёплою апрельской ночью и огоньком мишиной сигареты, а он выкрикивал бридж на безлюдный подземный переход во всё горло. А за окном уже светящиеся баннеры вдоль неровных уязвлённых разрезами плит и стыков – почти литосферных – со дня Аляски местами сменили праздничные растяжки к настигавшему дню мёртвых, а за окном опали все листья. Бессмысленно. Что бы она ни делала, это было. Бессмысленно. Звук чужих мыслей в её голове тонул в отцветающем, вызывающе-смешливом вопросе:

– А ты не хочешь быть счастливым?

– В любом случае, это было весело, – взгляд у Миши, когда Уэйн посмотрела, был невычитанный и неподъёмный, полный выпущенных наружу демонов, в завалах теплела печальная улыбка неясного утешения. – Последний раз я ходил в ночной клуб с Евой после того, как она прилетела с каникул из Германии, это было ужасно, ну, ты понимаешь, – и Уэйн не сдержала смешка, невольно радуясь непривычно-интимному «ты понимаешь». – Я бы очень хотел, чтобы так, как сегодня, было каждый день. Чтобы так было всегда.

И её как бензином окатило жаром и болью за рёбрами от этих слов, она побоялся выдавить из себя внезапную откровенность, потому что казалось, что открой она рот – оттуда повалят оголёнными нервами чувства, расколов тепло младенчески-нежной табачной клубники между ними до касаний-ожогов, и она носоглоткой проглотила чистоту воздуха, стискивая кулаки, чтобы сдержанно улыбнуться:

– Я бы тоже этого хотела.

Всегда. Всегда. Всегда. Всегда. Вам осталось немного. Всегда. Всегда.

– Кстати, ты уже нашла подработку? Мне одна птичка шепнула на ухо, что в океанариуме…

– Но так не будет.

– …ищут… Что?

Завывал над их головами ветер, над пустынной аллеей-покинутостью старых осин, обтянутой кудрявыми дикими ягодами, изрезанной мокрыми следами давно утраченной жизни неопределённых световых тел; единственная неизменная деталь, так неуловимо – вакуумом, хрупкие массы звёзд летели на крышу её дома – связывающая с тем, ушедшим – уходящим, – миром… Автомобиль остановился, прожурчав шинами.

– Ты чего?..

– Уходи.

Миша шумно подавил вздох – общее застойное дыхание затуманил лёд его осветлённо-розоватых губ. Перехватив её прижатое к рулю запястье, неожиданно притянул к себе на опасное расстояние и совсем не заметил этого, и загорелась розовато-белёсым огромная льдина Альдебарана, похожая на глиттер с золотом под линией ресниц, вставшая над сугробной пустыней, его контуры горели осенью, и у Уэйн иррационально загремело под палочками рёбер, мазнув её холодом, полусветом, светом, светом – звуком чужого просящего голоса:

– Уэйна.

– Выйди из машины, Миша, – но она плавно отклонилась обратно, стукнулась о пластмассу салона, понадеявшись спрятаться в болотистой тени, вырвав руку из и без того хилой несмелой хватки. – Позвони Люси. Позвони своей подруге или… кому угодно. И уходи.

Он не отрывал от неё неменяющегося взгляда, в нектаре которого лучились лампочки созвездий – Уэйн засмотрелась на них так, что забыла, на что смотрит, в попытке вскрыть и хотя бы попытаться прокрасться под оболочку зрачка, а не глупо всматриваться в колористику радужки, в этот внезапный холод и безмолвный, мёртвый контакт; только переливающийся всеми насаженными цементами и сталью вишнёвый свет беспеременно мерцал у неё перед глазами. Здесь или на её кровати, здесь или под неоновым логотипом у входа в преисподнюю, за толпою демонов, которая не прекращает разрастаться, он всегда был… был…

– Что с тобой? – Миша дыханием обжёг ей шею. – Что случилось? Что за резкая перемена?

– Выходи уже.

– Так ты всё-таки злишься, верно?

– Уходи, Миша!

Собственный крик забрался под сердце несколькими штыками, влекомый концентрированным морозом, но она не смогла больше ничего сделать, не смогла больше сдерживать этого крика, дрожа от волнения и вслушиваясь в мелкий, сонный лепет деревьев, вглядываясь в сумрак полуночного рассвета у Миши за плечом, просто чтобы не смотреть сейчас на него. Миша помолчал. Он словно или правда не верил в то, что это происходит. А потом отстранился с магнитной лёгкостью, обернулся к небу, где, как по шахматному полю, падали вспышки с кислотных ливневых облаков.

– Всё равно спасибо за сегодня, – ровно, как заготовленную фразу, выдал он, развернулся и ушёл.

Через секунду дверь захлопнулась за его спиною, и звёзды поползли вниз: ненастоящая облачность, фальшивый Млечный Путь и почему-то Кассиопея. Ветер потянул его за капюшон, когда Уэйн уже ринулась перехватить кисть, но воспротивилась в последний миг – за миллиметры от джинсовой ветровки, не имеющим ни акцента, ни характеристики потухшим взором провожая цветовую галлюцинацию, – она сама с трудом осознавала, что творится, сама целиком непроворным рассудком в этом погрязла.

Она тут же надавила на газ и сорвалась с брошенной под жасминовой мастикой дороги, с запоздавшим изумлением раскрывая себе то, что это мог быть их последний разговор, и чувствовала, как немеют пальцы на руках и ногах под шёлковыми лучами… «Всё равно спасибо за сегодня». Как будто плата за любовь, которую она, как многие другие в его жизни, показала из милосердия или сочувствия. Странно, но глаза оставались совершенно сухими, пускай внутри всё на кусочки разрывалось от пятновыводителя безысходности, унылой тяжести и тупого смирения.

«Я бы очень хотел, чтобы так было всегда».

Собственная смерть мерещилась необязательной, заключённой в скобочкистрелы, – но мысль о ней необходимо было довести до абсурда, как и маниакальное желание скрыться от всех призраков не успевшей случиться жизни; очутиться там, где воздух пронизан молчанием и ежесекундно застывает флюоритом. Где она ни к кому не сможет привязаться перед уходом, в который до сих пор не верилось, но в который надо было поверить; эта медовая волна шести месяцев на слух казалась безмерно длинной, оставляла сладковатый привкус пролитого из-за края мира рассвета, застывшее в сознании время расцветало под нею спиралями, не зажившими знаками, как паутиной, но Уэйн знала, что шаг через неё пронесётся стремительнее, чем секунда. Искрящийся планетарий будущего превратился в кустарную подделку космоса из жести. В детстве она думала, что по мере взросления оставлять вещи и людей позади будет просто.

Даже так: она думала, что это будет очень просто.

– Мы ведь будем писать друг другу письма?

На бетонном мосту. Под слоем автомобильных гудков. Это спросила девочка, имя которой вспомнить удавалось не с первой попытки.

Энн. Нэнси – импульсивные речи, выдержки из астрономических пособий, массивные кольца с гагатом, мифы древних цивилизаций, какие-то романсные напевы, белые камеи под туфлями, как-то позабылись все эти разговоры, уводящие далеко к ухабистым тропинкам несуществующих поясов и причудливым кольцам Сатурна. После выпуска она собиралась уехать со снежных берегов Америки как можно дальше.

Что это было за воспоминание?

Она долго сидела в машине, когда доехала до дома. Над крышами нагревалась седыми равнинами созвездий алюминиевая оттяжка, а на другом конце земли уже наливался кровянисто-алым восход. У неё странно и тянуще болело в сердце, но у этой боли была до смешного обыкновенная физическая причина, но раздражала не меньше.

Хотелось, чтобы её никогда, никогда, никогда не забывали.

над твоим домом альдебаран

созвездие гончих псов напоминало карамель, напоминало дым его сигарет, журавликов-корабликов, забывших вернуться синей весною, юность, юность, юность

Границ ни для чего, и Уэйн это поняла цветущим зеленистым апрелем три года назад, не существовало.

Недели после последнего приёма вдруг показались ей удивительно лёгкими;

обещанный синоптиками солнечно-морской мякиш неба за плесенью стеклопакетов черствел, ароматом свежесваренной моркови дурманил подсознание, резались холодом подмлечные в увядании линии города, но кожа её не переставала гореть в тех местах, к которым Миша прикасался в бредовотанцевальную ночь в клубе. Талия, поясница сквозь ткань, мираж выдоха на носу – воспоминания о теплынной близости переплетённых дыханий, заострённых от каскада знойного сырного света лучей, парящих над танцполом, окатывали её тело ритмично и несдержанно, пускай этого искрящегося уличным, барным сиянием красивого и плохознакомого счастья было слишком мало и кожа от него трескалась, как замерзь озера под ударом ледоруба.

Она тащила разум сквозь толщу шести месяцев, срок, сердечно подаренный ей для жизни – доживания, – опоясанный вереницей жарких касанийреакторов Миши насквозь, словно маленькими уколами света – она хотела освещаться этими касаниями на любом из отрезков; долгая, вишнёвая и мышечно-привычно близкая смерть с дефектом посередине, разъедающим мозг, плоть, нервы, кости, сама приучила её к ожиданию, играя в свои несуразные и глупые игры год из года. Наказание болью за тёплые, бурлящие наслаждением минуты в противовес всем словам, которые она не смогла сказать, было оправдано: сквозь линзы диско-шара и печатную желтизну плит по-заячьи выталкивались битые звёзды, всегда неподвижно висячие в небе, приклеенные слюной, пока она вне досягаемости болезни кружилась в пьянящем вальсе той ночью, как будто бы имела право не замечать её.

Закутанный в атласные, аметистовые, золотисто-бирюзовые блузки худощаво-долговязый Миша со всею своею радиоактивной нежностью, с кровотоком помадного блеска на рамках-липучках губ, пропитанных неоноворозовым, как обнажённые органы, и с тревожно-депрессивным расстройством в медицинской карточке хаотичнее, чем она, рассчитывал свои стратегии в партии с реальностью, то пропадая из поля зрения, то утягивая в электрические всполохи по седой океанской бездне своих объятий – его действия невозможно было спрогнозировать: он жил в беспорядке. Иногда в прошлом они по десять за неделю раз пересекались в общей душевой спортцентра и странным образом оставались одни, и наедине он как-то неловко прятался за прозрачными стенками и очень быстро и скомканно тёр волосы полотенцем. Он со своим присыщенным кошачьим умилением будто боялся, что Уэйн будет подглядывать, прижимая глазами, как если бы это что-то значило, и Уэйн правда пыталась, но смотреть на заштилевшие, татуированные синяками плечи и запястья незаметно и без подозрений было не так-то просто, поэтому она делала вид, что очень занята изучением состава шампуня и, косплея грозовое облако, плавала зрением от малахита до тьмы сливного отверстия, – потому что Миша наглым образом крал у неё то время, которое она могла бы потратить на сон или полудрёму, рухнув головой на запотевшую створку. Уэйн перестала угадывать, какие слова говорить ему в такие моменты. Она была бестревожна, но не могла ни понять, ни объяснить звенящую пустоту орбиты, на которой вертелось её больное сердце. Она разучилась двигаться дальше.

Она просто находила себя рядом и всегда плавала в том океане, в котором плавал Миша. Двери туалетов KFC, выгравированные наркотически-белым свечением, разорванные, словно ткань чужой майки аккурат вдоль ключиц, дворы сгоревших жилых комплексов, заброшенные детские площадки, от которых пахло раскалённым железом, круглосуточные магазины в

ранневосходные часы с сомнительными ток-шоу в радиоэфире, пустые торговые центры, пустые залы кинотеатров, где показывали фильмы на языках, которых она никогда не слышала, во всех локациях фигура рядом покрывалась клубничным пеплом, во всех локациях Уэйн проваливалась в картонную проекцию прошлого, оставившего на них обоих галактический шрам.

Целые предрассветья убивались на присланные Евой ролики про больших синих китов, воск ванильных аромасвечей и убеждение собственного сознания в том, что ей было нестрашно, ночи оборачивались разбитой о дверной угол бровью, просыпанными блистерами таблеток-солнц, всё пропитывалось непринятием, простилавшимся вдоль берегов, кустистым, огибавшим стальные корпуса и ангары, а потом переходившим в чёрные тяжёлые разводы могильных плит, – и с утра она лоскут за лоскутом собирала заново остаточную жизнь, терпеливо, заливая литрами морской соли, не задумываясь о

последовательности: поиск работы в объявлениях по интернету, подушкаветошь выпавших волос, заново учиться улыбаться выцветшим на полароидах воспоминаниям, понимая – они никогда не были до конца откровенны друг с другом, они никогда не говорили о своих чувствах друг к другу открыто и честно, они никогда не старались выиграть в битве за право потери, которую никто никогда не примет, они никогда даже не пытались вернуть то, что упустили…

Они никогда, она никогда, мы никогда, никогда, никогда.

Так было всегда.

Очень часто у себя в голове она находила сложенные во лжи сверкавшие губы Миши, укусом бритвы зависшие в миллиметре от ямочки над её ртом, пропахшие растительным молоком из эко-маркета, сквозь которые он выдыхал, улыбаясь, встречаясь взглядом с её отражением, вместе с дымом, пока не отстранялся и не начинал рассыпаться перед глазами, словно аккрецирующая чёрная дыpa со стоячими белыми шумами-джетами, вдребезги. В приторных саблезубых снах на экранах сознания глаза Миши под лоу-фай превосходили диафильмы настоящей памяти. В те мгновения, когда на репетициях улыбкасмычок его сияла кусочком жара поверх силуэтов десятков других танцоров, в увесистости прожекторов-теней над их головами, Уэйн понимала, что все проглоченные воспоминания о том, что она могла означать, были полной противоположностью правды, и змея закона Хаббла кусала себя за хвост.

Октябрь скручивался серией рывков от одних нерешённых проблем к другим, разломом осени нависая над макушкой города; по дороге к его завершению Уэйн трижды попробовала устроиться в придорожные забегаловки и после отъезда сестры – она неловко махнула сквозь тонированное окно такси на прощание, состроив задумавшееся над мировыми проблемами лицо и нервно, но заботливо пообещала быть на связи, – перестала посещать занятия. Октябрь походил на испуганный ступор. В нём было сложно отследить цепочку своих утекающих мыслей, они дрейфовали и разносились ярким салютом, как зимний холодный фронт над горными массивами, они расширялись атомами-буквами из конвейерных брошюрок о принятии неизбежного, от них каменели кончики пальцев, и по тому, как мелькали навстречу искристые горбы волн автомагистралей, полных дымившегося фосфора, было ясно, что космос страстно издевался над ней, переставляя позиции, словно шахматные фигурки на поле.

Будто с ней за компанию Сильвия увядала с каждым днём и дремала на кухне больше, чем обычно, не отзывалась, когда Уэйн её гладила. Юной кошкой она царапалась и шипела, если к ней притрагивалась не мамина рука, а теперь не обращала внимания на закручивание усов или хвоста; они оставались втроём

– она, угасающее животное и панцирь глухонемого дома. После ухода матери Сильвия исцарапала весь линолеум в гостиной, принялась рвать шторы, но ядро чёрной дыры, которую в центре Млечного Пути заслоняли от человечества грандиозные и плотные скопления газа и пыли, так и не вернуло ей хозяйку.

Уэйн просыпалась с влагой, примёрзшей к вискам, и смотрела за окно, туда, где за оголённостью прозрачностенных домов было немного видно старую железную трассу из города, и чуть дальше над ней шаровое звёздное скопление M15 зияло в Пегасе, и можно было услышать приток крови прямо в ушных хрящах. Каждый раз, когда она оглядывалась на нижнюю часть рамы, она слышала приятный шёпот в своём сердце, похожий на материнский голос; спустя годы слуховая память понемногу давала сбои, мешая воспроизводить родные тембры, и Уэйн знала, что с каждым новым днём вспоминать их будет всё труднее, поэтому отчасти испытывала болезненное облегчение от факта того, что навечно сохранит в себе хотя бы эти крошечные обрывки. Шёпот казался чьей-то попыткой утащить её за собою на зарешётченное жалюзийными ветками дно, усеянное чёрными пятнами асфальта, вместе с пеплом опрокинуться с подоконника, иногда приглашая её выпрыгнуть и полететь в вечно выключенное небо с белёсыми черепными ельниками, чтобы быстрее всё и всех оставить. Шёпот брал и выворачивал её разум наизнанку, потом замолкал, Уэйн лелеяла ощущения считанные мгновения и никогда не позволяла себе зацикливаться, потому что помнила страшный апрель, как свои четыре пальца, но короткие случайные мысли слишком быстро срывали с рельсов.

Может, Миша находил в них некоторое сходство из-за того, что их обоих оставили матери, и она тоже думала об этом, когда в одиночестве дремала в душе, уперевшись лбом в стенку малахитово-мокрой кабинки, годы отшлифовали края башен их прошлого и невозможно было точно определить, где заканчивалось одно и где начиналось другое – но Уэйн знала, что её боль была глубже, потому что она была тупиком, потому что её мама решила самостоятельно покинуть этот мир, чтобы найти другой, а небо над тяжёлой макушкой осталось всё таким же безэмоциональным, гудящим клыкастыми сверхновыми. Поэтому винить её в том, что это по её вине переломанное сердце Уэйн готовилось к вечному сну так спокойно и неуловимо, было не так тягостно, как осознавать, что стоило ей закрыть глаза – и любая новая трагедия могла бы переступить порог реальности технического прогресса за те считанные секунды, что она держала ресницы опущенными. Не существовало силы, способной защитить её от случайного ужаса. Так было всегда.

Той весною асфальт вдоль подпотолочных высоток был особенно раскалённо-сер. Следы сестры привели Уэйн к самому подножию. Снующие тут и там люди поначалу отказывались впускать их внутрь.

Она бы хотела сказать, что стало легче. Но продолжала время от времени ловить себя на мысли, что мама действительно ушла. Это всегда было первой вещью, о которой она думала, когда просыпалась, воспоминание о ней и её улыбке в то утро, будто из параллельной вселенной, в которой все любимые вещи и те же самые, и уже совершенно другие. Повреждённая, изменённая и слегка туманная жизнь становилась загруженнее, поэтому ненависть, вина, всепоглощающее бессилие, отчаяние и горе задвинулись на дальнюю полку под стопками крестиков в календаре. Мир не останавливался кругом пятна у подножия бизнес-центра, поэтому надо было двигаться вместе с ним. Какой у неё был выбор? Надо было двигаться дальше.

«Когда я уйду, закопай моё тело под цветущей вишней», – очень часто в отражении глади зеркала она наблюдала, как её рот складывается, искажаясь, в одни и те же звуки; за глоткою губ гулко билось сердце, в ушах шумело симфонией плеяд спиральной галактики NGS 1055 – её прошивало цепью ассоциаций, отрывистыми мыслями, точечным-точным пунктиром в созвездиях Лиры и Кита чужих родинок на ключицах. Дьявол рисовался деталями: здание отеля и пляж были похожи на рыбину с сильно раздувшимися жабрами, Миша в её подсознании сгорбленной надломленной статуей, рассекающей, словно кинжалом, пространство узенькой кухни (волосы в обрамлении прядок-искорок – хвост убегающей ящерицы), повторял эти строчки с одним и тем же лицом, чайник визжал осуждённым к четвертованию, крепчал за форточками ветер, пробираясь сквозь кусты каприфоли. Поцелуи получались быстрыми, щекотными и мокрыми. Может, вся её жизнь и всё прошлое давно сгорели в огнях конфорки, так и не успев сбросить листьев, приковали её к подоконникам – жухлая трава колола торс, свободный от кожаного ремня. Всё её тело было в копоти, или не её, сложно было точно определить, где кончались её границы и где начинались чужие. «Пусть из меня прорастёт белый сад».

Называя про себя эту их игру в прятки вздорной и компульсивно-хлещущей свёрнутыми в жгут нервами, Уэйн не хотела её прекращать. Бесконечно много часов было потрачено на бездельное ожидание и её пальцы продолжали выжидающе дрожать, когда натыкались на светло-багровые пятна крови на полотенцах, сложенных храмовыми квадратами, пока в конце октября ей не удалось устроиться на работу в придорожное кафе в здании-комплексе с заправочной станцией и мотелем, которыми владела милая леди с огненными кудрями, – и зыбкая, самолюбивая надежда на то, что она ещё может оказаться полезна, вихрем обвивала артерии шеи, словно выцветшая тушь пунктира на старой пожелтевшей карте юго-запада США над кассой: Нью-Мексико, Юта, Невада, Южная Калифорния, изогнутые линии накладывались друг на друга, многие из них парили в разные стороны, за пределы досок в извилины мрака. На суточных сменах Уэйн сходила с ума из-за подвешенного состояния. Стены кафе и фуд-корта неосязаемо напоминали ей об оранжерейных условиях стоянки недалеко от шоссе будто бы в космосе, мимо которой они обычно проезжали, когда навещали сестру её мамы в потерянной во времени Аризоне:

размазанными кубами тянулись апельсиновые аппараты для заправки, полярносветовая полоса была мертва и набожно-неподвижна, над столами и головами мигала бессмысленная в своей светофорной яркости вывеска кафетерия.

В отблесках мириад звёзд перед полуночью можно было услышать хор небесных ангелов, восхваляющий Творца. Уэйн смотрела в невычищенные покрытия столиков, наблюдая, как спираль Андромеды наверху, мимо глянца постеров «Удивительной миссис Мэй», поперёк холста с явлением Христа народу, отвратительно поблёскивает в отражениях кипящих супов и лабиринтах жёлтых яичниц, и думала о проводниках метрополитена, открывающих двери для пустых станций, о людях, которые зимою посыпали песком тротуары; невидимки выполняли свои секретные миссии, как и она – легко, неявно. Она не могла и дальше бесчестно и упрямо прятаться от этой истины, от понимания, что сложить ладони и молиться никогда ни для кого не было достаточно, чтобы изменить судьбу.

В детстве мама приклеила на потолок-прожектор её комнаты Большую медведицу. Запах звёздного молока с хлопьями нагревался и лип к изнанке губ, как ягодные сигареты без фильтра и кнопок, плескался на приборных панелях, датчиках скорости, освежителях воздуха.

Чувство скорого проигрыша, своего рода затишье перед бурей – стая любила игры и не любила в них проигрывать, её бы отыскали в любой точке Земли, – усиливалось в канун Дня Всех Святых, пока вечеринка, на которой прошлая она без проблемного сердца должна была сиять присутствием, таяла за пределами вакуума ожидания, она пыталась проглотить тревожный ком – ком, который не исчез в горле с той ночи, когда они с Мишей в последний раз разговаривали в прохладе машины, – пытаясь разобрать предчувствие на кусочки хотя бы для того, чтобы сознание не плескалось по полу при неизбежной встрече – но любая подготовка была слабо сравнима с отупляющим вкусом незащищённости от собственных чувств в собственном теле.

В замедленной съёмке дверь, прозвенев колокольчиками, распахнулась со скрипом, когда она собиралась уходить после закрытия кассы. У неё оставалась доля секунды, укутывающая только зигзагом фонаря на обведённых бликами растрепавшихся волосах, чтобы сбежать прежде, чем проём срежет чужие загустевшие потрескавшейся кожей запястья и размах скул, окрашенных контурами румян и аномально выжженной меди.

«Уэйн!» Голос Евы охватил её конечности парализующим ужасом, переполненный или радостью, или обидой, или всем сразу, остановил вращение плитки под ногами вокруг своей оси – морозная проточина разорвалась и сузилась ошмётками до жестокости настоящего момента, собрав сжатые грозовые тучи ровным перпендикуляром над макушкой. Это была Ева, перескакивающая на пути к ней лужицы изгари сверхтусклого помещения. «Я же говорил, что рано или поздно мы найдём её». Льюис с капюшоном-акулой, прячущий улыбку в потолке, в послемраке света, в её дрожавших пальцах, в ромбиках солянок вдоль столов. Лилит, прихлопывающие зрачками к живописи за затылком, на место самого Христа: ставшие рыбьи-прозрачными их глаза под линзами нездорово блестели, распластанные, но инстинктивно Уэйн понимала, что уже ничего не сможет исправить или сбежать, чтобы остановить это, и тучи разошлись, и замёрзший ливень неконтролируемо заливал её волнами, кончающимися в водопаде-калейдоскопе сумерек чужих лиц, среди которых она могла запросто потеряться. Было поздно, и она знала, что это произойдёт, и что будет происходить ещё бесчисленную бесконечность похожих раз, до тех пор, пока она окончательно не…

…не…

Ева, качнувшись так, что чуть не свалились её эльфийские уши, рывком оказалась к ней ближе – настолько, чтобы, цепляясь пальцами-пистолетами за складки и пуговицы на пальто, её длинные ногти расплылись серебром к груди, к основанию плеч и шеи, забликовали на самых границах подбородка.

– Что с твоим телефоном? Почему не отвечаешь на звонки? – её взгляд был тяжёлым от лунных звёзд, мгновенно-ласковым по нарастающей; из зрачков практически сочились две лазерные нити, считывающие ещё не подуманное, не успевшее, казались неестественно глубокими и оттого – жуткими. Как будто спустя недели бесперебойного общения с катастрофическими невыросшими подростками она сама стала смотреть, как Миша. – Ты что, заразилась любовью к побегам от этого балбеса?

Уэйн повернула голову, проведя взор сквозь разбитокафельные кратеры, искрящиеся потолочные небеса и конфетный хлопок и остановившись им на лице Миши, подобно камере, непроизвольно зацепив взаимность с кругами под разрезом ресниц так осторожно, будто бы на невидимый глазу провод, – сила столкновения пронзила карикатурами ядовитых стрел прямо в сердце, которое тут же закупорило кислород вдоль по горлу. Она оглядела Мишу сверху вниз, скользнула по рюшечным белилам: в раскрошенной бисером накидке, вдоль осязаемости неисследованных снежных масс кружев в пустом полумраке вырезов, которые сверкали флисом, когда первая, перламутровая, четверть Луны касалась-озаряла их и под ними – бирюзовою сетью ветви вен, а на шее болталась верёвка с зубами-энколпионами, под залитым всеобщим праздником привычным неврозом он наверняка чувствовал себя не меньше, чем голливудской звездой – софитовая телесная яркость, облачённая в ткани и слоистые изгибы. Он посмотрел на Уэйн идеально очерченным разрядом, так, словно видел её затылок; без рубцов от побоев на нейрохимических висках, без тёмных засосов на шее, совершенный, он выглядил и уязвимо, и враждебно.

– Даже на вечеринку не пришла, – Ева ни то робко, ни то с обезвреженным налётом чуть уловимой угрозы сжала её ладонь. – Хотя бы посмотреть на нас. Это на тебя не похоже.

На одной из её рук стискивали кожу жуткие электронные часы. Тот смоченный подлинным безумием ужас, охвативший Уэйн в первые мгновения от живости чужого тона, чуть отпускал, но ещё резал слух, сам по себе расшатывая нервную систему сигналами опасности, и она, не сильно уверенная в своей дёрганой улыбке, выдавила в оправдание:

– Я работала… – скорее выбивая из себя поволоку воздуха, съёживаясь изнутри от его холода, только потом перехватив вспыхнувшие в красной отделке вокруг радужки напротив. Они затихли в таинственной многословной тишине людей, которые как будто всё понимали, и Уэйн сквозь укрупнённый гротеск белосерых квадратов-столов с вкраплениями малиновых салфеток глянула на Мишу исподлобья, чтобы тут же отвернуться.