Текст книги "Я учусь быть мамой (сборник)"

Писем о письмах мне читать не приходилось. Да и о чем тут, собственно, говорить? Дело личное: хочу – пишу, хочу – нет. К тому же есть телефон, телеграф – они экономят наше драгоценное время. Но думаю: не выходит ли нам эта экономия боком?

Пришлось мне как-то довольно долго ждать на переговорном пункте вызова. В стороне от всех сидела пожилая женщина. Во всей ее позе – ожидание. От каждого очередного вызова она вздрагивает – нет, не ее! – и снова застывает в напряженной готовности. Наконец: «Архангельск! Третья кабина, побыстрей, пожалуйста!» Дверца осталась неприкрытой, и всем слышен голос: «Володя! Володя! Это ты? Ну вот… Ну хорошо… Как ты там? Как Люся? Как детки? Здоровы? Как с работой?» Судя по тому, что вопросы следуют один за другим, ответы односложны и торопливы, что-нибудь вроде «Ничего, порядок, нормально». Потом отвечала она – так же односложно: «Ничего-ничего, не волнуйся… отец хорошо, только… – Она остановилась и вдруг попросила дрогнувшим голосом: – Ты напиши нам, как ты там». С полминуты молчала, слушая и виновато вставляя: «Ну да. Ну да, я понимаю, некогда… Ну Димочку попроси, он уже большой. Да, да… и музыкальная, я понимаю…» Уже положив трубку, она машинально продолжает: «Поцелуй всех». Понимает, что сын ее уже не слышит, делает героическое усилие, чтобы не расплакаться при посторонних, и только уже у самого выхода прижимает к глазам платок. «Пообщались», – мрачно произносит пожилой мужчина.

Живем рядом мы и наши дети. Они растут себе, и кажется, что так будет вечно. А потом вдруг (это всегда бывает вдруг) наступает день: «До свидания, мама, не горюй, не грусти…» И прощальный взмах руки, и гул моторов или перестук колес – и пустота: был сын, и нет его, была дочка – где она теперь? Были рядом отец, мама – хотелось удрать от их опеки. А вот нет их рядом – и так хочется услышать – или прочитать! – их ласковое слово.

Верно: есть телефон, и можно поговорить не три, а пять, десять, пятнадцать минут, и более сердечно (это, правда, трудно себе представить) – все равно этого так мало!

У меня до сих пор в ушах дрогнувший голос матери: «Ты напиши нам…» Как не понять ее? Ведь письмо, написанное родной рукой, таким знакомым, единственным в мире почерком, обладает каким-то магическим свойством – оно словно частица человека, написавшего его, как бы материализует его чувства, мысли, отношение к адресату и сохраняет в первозданной свежести много-много лет. Мы остаемся живыми в памяти близких и в письмах, если умеем быть в них искренними. Разве не так? Личные памятники не только личной жизни – вот чем мне представляются письма.

Последние тома сочинений в библиотеках никогда затрепанными не бывают – их не читают. «А что там интересного – одни письма», – так мне однажды сказал глубокомысленный юноша, увлекающийся научно-популярной литературой и фантастикой. «Одни письма», а вот читаешь их – и оживают какие-то мгновения, часы, дни трудной и прекрасной жизни, и снимается с нее «хрестоматийный глянец», и каждый из великих становится ближе – не проще, не приземленней, нет! – но ближе, как-то по-человечески роднее.

Письма – древний и вечный способ общения, преодолевающий и расстояние, и даже само время. А нам писать… некогда. Мы спешим «отметиться» только по праздникам: «Желаю крепкого здоровья, успехов в труде и счастья в личной жизни». Шаблон, штамп – кому он нужен?

А бывает и так: получаешь письмо, а от него никакой радости. На неопрятном клочке бумаги неразборчиво написано что-то наспех – честное слово, читать не хочется, потому что не от сверхзанятости это, а от сверхнебрежности, элементарного «тяп-ляпства»: авось, мол, и так сойдет. Между тем каждое письмо – портрет автора, и довольно точный, по-моему, портрет.

Ну не обидно ли: праздник и праздность – родственные слова! Что общего между ярким торжеством, которое дарит нам ощущение наибольшей полноты, радости жизни, и тусклым, скучным ничегонеделанием? Просто и то, и другое – антипод делу, труду, работе, в сущности, безделье. Так?

«Не люблю праздников, – пишет москвич В. Селезнев. – Суета, шум. Делаешь вид, что весело, а чувствуешь себя все время не в своей тарелке. Одно время думал, что это один я такой, нескладный – веселиться не умею. А потом пригляделся – многие тоже “делают вид”. То ли мы все с каким-то изъяном, то ли праздники организовывать не умеем – не знаю».

Это у взрослых, а как у детей?

Лужники. Я сижу на самой верхотуре: вся огромная чаша стадиона как на ладони. Впереди, сзади, вокруг меня – дети всех возрастов: жуют, шуршат конфетными бумажками, тянут друг у друга бинокли. Внизу, на поле – феерия, волшебное действо, ожившая сказка. А на трибунах: «Смотри, печка-то на колесиках катится, а внутри, наверное, моторчик…» – «А Дед Мороз вовсе и не говорит, это все записано раньше, а он только рот раскрывает».

Действие доходит до кульминационного момента – поймали наконец злодея-Волка и… «А когда пода-арки будут давать?» – уже не глядя ни на что, обливаясь потом под многослойными одежками, начинают хныкать малыши и, не дожидаясь окончания спектакля, бегут со старшими занять очереди – за подарками, за пальто, за мороженым… Во многих глазах – усталость и разочарование… И ради этого затрачено столько средств, времени, изобретательности, труда?!

В том году нашим ребятам «везло»: подарили билеты на четыре елки, в том числе в Лужники и в Детский театр. Я спросила, какая же елка им больше всего понравилась. И услышала вдруг дружное: «У вас в библиотеке!» Я удивилась: куда же нам с Лужниками равняться? «Да-а, – вдруг протянула пятилетняя Юля, – там всё сиди да сиди, смотри да смотри, а делать ничего нельзя…»

И я узнала, что, оказывается, «там все толпятся-толпятся, все время страшно – вдруг потеряюсь». И что «один мальчик лучше всех стишок прочитал, а подарок ему не дали, а девочка ничего не сказала, только начала и забыла, а ей мячик подарили». И что «мне так хотелось игрушки на елке посмотреть, а нас туда не пустили…»

«Ну, а в библиотеке? У нас ведь даже елка не настоящая. Да и тесно…» – «Зато весело! Мы так играли!» – заговорили все разом, наперебой вспоминая, как «ужасно смеялись», когда мальчишки пролезали через обруч и повалились друг на друга «мала-кучей», как Аня вырезала такую красивую снежинку, что Снегурочка даже прикрепила ее к своей шапочке, как все уселись на ковре, зажгли свечу, потушили свет и стали придумывать сказку по очереди: «Передаешь свечку другому, а сердце замирает; вдруг погаснет – и сказке конец». – «А мороженое-то! Вот здорово: всем сразу – и бесплатно! Никто не ожидал, все так обрадовались!»

Ребята вспоминали и вспоминали, заново переживая те события, в которых они были не зрителями, а участниками.

А потом я провела маленькое «социологическое исследование» – попросила ребят ответить на вопрос: «Что тебе запомнилось и понравилось в наших домашних праздниках?»

Цитирую их ответы: «Пироги печь – тесто такое мягкое, тепленькое…» – «Люблю подарки преподносить, особенно всякие сюрпризы делать – такое удовольствие испытываешь, прямо счастье… И еще очень люблю поздравлять всех…» – «А мне нравится наша “круговая чаша” – только, когда она до тебя доходит и надо тост говорить, очень волнуешься и не всегда получается то, что хочешь сказать…» – «Главное – концерты: как готовимся, костюмы придумываем, выступаем. Придумывать – самое приятное…» – «Украшать комнаты, готовить праздничный стол…» И даже: «Люблю после праздника посуду мыть. Потому что все вместе, и посуда такая веселая, праздничная…»

И никто не вспомнил, что ели, что пили, что видели по телевизору.

А что ответила бы я сама на тот же вопрос? Пожалуй, главное, что греет после праздников, – состояние размягченности и душевной открытости от встреч с близкими людьми. И минуты удивления перед неожиданно проявившимися их талантами, которые в будни в них даже не заподозришь. И свое собственное священное волнение – до немоты! – перед выходом на импровизированную сцену, и нежелание расставаться в конце концов…

Однажды на одном из праздничных застолий мы попытались вкратце определить, без чего праздник не праздник. Получилось что-то вроде «Праздничного кодекса». Вот он.

Во-первых, праздников не должно быть много, и каждый из них надо заслужить. Это как награда за большой, напряженный труд, как бы его завершение, итог. А не просто: подошла дата – устраиваем торжество. Даже если праздник связан с определенной датой, все равно ее встретить надо окончанием большого дела.

Во-вторых, праздник – вовсе не безделье, а перемена деятельности. Поэтому принцип «хлеба и зрелищ» нам не подходит. Праздник тогда хорош, когда каждый в нем не зритель, а участник, когда каждый может открыть в себе какой-нибудь закопанный талант и подарить его людям.

В-третьих, прелесть любого праздника – в непринужденности общения: не по обязанности, а по симпатии, по сердечному влечению. Поэтому не надо натужного увеселения публики – никаких «двух прихлопов, трех притопов», но позаботиться заранее о том, кого пригласить, как рассадить, обязательно надо.

И наконец, в-четвертых, высшая праздничная радость – дарить радость другим. Для этого (а не для того, чтобы заткнуть за пояс соседа) – украшения, угощения, подарки, сюрпризы, нарядные костюмы и хорошее настроение. И поэтому нельзя все праздничные хлопоты взвалить на одного. Разделим эти приятные заботы на всех.

Однажды мы встречали Новый год в доме у бабушек, а потом часов в пять утра возвращались домой. Целый час мы брели по сказочной, алмазной дороге, и небо смотрело на нас звездами, и фонари провожали нас длинными тенями, а дома – черными окнами. Мы одни в целом свете и, остановившись у своей калитки, слушаем тишину. Она щелкает железнодорожными проводами, поскрипывает снегом под валенками, звенит далеким лаем собак, пошмыгивает замерзшими ребячьими носами… И так хорошо нам вместе!

Если после праздника лучше слышишь и видишь себя, людей, целый мир вокруг – значит, Праздник состоялся.

Есть в нашем поселке улочка – каждый раз я иду по ней с замиранием сердца, а подходя к одному дому, испытываю такое неизъяснимое смятение, что боюсь смотреть на него.

Это улица и дом моего детства, мой Отчий дом.

Мне повезло: я могу встретиться с ним не только в памяти, но и наяву. Правда, от того – нашего – дома осталась только малая часть, остальное перестроено, и живут там уже другие люди, но вот же он, вот! Могу даже подойти и потрогать его деревянные морщины. Когда я осмеливаюсь на это, во мне обрывается что-то, и делается сладко и больно. Я мгновенно переношусь в детство; память выхватывает живые лица, какие-то события, яркие картины далекой довоенной жизни. И я не просто вижу, а прямо чувствую себя той стриженой босоногой девчонкой, у которой все потери и приобретения в жизни пока еще соизмеримы со слезами из-за пропавшего мячика и с ликованием по поводу выигранной партии в лапту.

Детские слезы, детские радости – что за дело мне до них сейчас в моей хлопотной взрослой жизни? В ней давно уже другие мерки для радостей и печалей. А вот чувствую, знаю: не было бы памяти о них – насколько труднее стало бы мне жить на свете. Держась за эту светлую тонкую ниточку, которая связывает меня с детством, я чувствую уверенность и защищенность, совсем такую же, как когда-то, когда бежала рядом с отцом, крепко ухватившись за его большую, сильную, добрую руку. Что за волшебная сила у этой ниточки? Почему она так надежно ведет меня по жизни?

Вот он, мой «родительский дом, начало начал…» – обыкновенный, серый от времени сруб, огромная (как мне тогда казалось) терраса, высокие липы под окнами… Множество людей; родни, соседей, знакомых, малознакомых. Вечно занятая мама, торопящаяся с грудой тетрадей то в школу, то из школы. Отец, приезжающий поздно вечером, – он работает в своей комнатке даже по выходным. Мы, дети, твердо знаем: у них главная жизнь – где-то там, за стенами нашего дома. Она приходит к нам вот с этими кипами школьных тетрадей, мамиными коллегами-учителями и их разговорами о школьных делах, с учениками из всех маминых классов, о которых мы знаем по ее рассказам. Она, эта взрослая жизнь, притягивает нас таинственными чертежами на столе отца и трудными книгами, которые отец одолевает медленно, но упорно.

– Что, интересно, курносая? – спрашивает он меня, притихшую от почтения перед непонятными значками. – Погоди, подрастешь – разберешься. А пока подточи-ка мне карандаш.

Я испытываю необыкновенную гордость: эту ответственную операцию папа доверял только старшему брату, и вдруг – мне! Я очень стараюсь; я довожу кончик длинного грифеля до острия иглы; я не дышу: не сломать бы! Наконец отдаю карандаш папе. Он осматривает его придирчиво, не торопясь:

– А знаешь, неплохо получилось для первого раза. Немного чересчур срезала вот тут, а в общем, молодец. Так и быть, бери линейку и проведи мне здесь одну линию. Сумеешь?..

Счастье, испытанное тогда, греет меня и сейчас.

А первые уколы совести – как памятны они! Пустяк ведь – съела пряник по дороге из магазина и… соврала, что не ела. Зачем соврала – не знаю.

Думаю, мама догадалась обо всем, но поверила мне, мне – обманувшей! Меня словно обожгло: было бы лучше, если б мой обман открылся. Первый раз я осмелилась рассказать об этом, когда стала взрослой, а стыд от этого маленького бесчестья несу всю жизнь. Повторение его для меня немыслимо.

Вспоминаю елку в нашем доме. Мне шесть лет, и мне очень хочется быть хозяйкой бала. Ребята уступают мне, и я вхожу в роль: не хочу так – давайте так… Еще немного – и я скажу этой противной Нюрке: «Ну и уходи отсюда, это мой дом!..»

– Нюра, – зовет отец, – Нюра, ты останешься со мной – будешь водить, а остальные – марш за дверь!

Потом мы все входим в комнату, и начинается поиск спрятанной где-то деревянной уточки. Вот уже все нашли, одна я осталась, бегаю, ищу, вот-вот заплачу, а Нюрка, как назло, пляшет передо мной, подмигивает. Вдруг вижу: уточка-то привязана к ее шали! Нюра радуется больше моего, я сияю – я ее и всех люблю! – как я могла на кого-то обижаться? А в папиных глазах – и одобрение, и усмешка: «Вот то-то же, доченька, смотри, какие люди-то кругом хорошие, а ты…» И ведь запомнилось же мне и это прекрасное чувство благодарности к ребятам, и тот отцовский маленький щелчок: не заносись!

Жила семья трудно, едва сводя концы с концами, но я не помню озабоченности родителей по поводу каких-то домашних нехваток. Помню другое: большая карта Испании у папы в кабинете, его напряженное лицо, красные маленькие флажки, которые мы вместе с ним передвигаем по линии фронта, – главнее этого сейчас ничего нет. Там решается судьба мира, человечества – что по сравнению с этим какие-то другие заботы!

И вот 1941-й. Война. У отца не было выбора: его направили в Златоуст – на пост начальника военной школы. Но отец выбрал. В Златоуст, вопреки приказу, он ехать отказался – пошел на фронт в саперные войска. Мы, дети, узнали об этом два года спустя – от мамы. Это был последний – посмертный – его урок нам, уже подросшим детям.

Мы росли. Из того же дома, откуда ушел на фронт отец, мы уходили в школу, в институты, на целину – в жизнь. А мама, как все матери в мире, провожала нас и встречала. Все тяготы жизни не согнули ее: по-прежнему подтянутая, строгая, она входила по утрам в класс и начинала урок – очередной и бесконечный – и своим ученикам в классе, и своим детям – урок стойкости, любви к делу, к людям, к жизни.

Эти отцовские и материнские уроки, а в них требовательная и бесконечная любовь к нам – единственное наследство, с которым мы, их дети, вышли в жизнь. Богаче этого богатства я ничего не знаю. Сколько раз жизнь подсовывала мне свои каверзные задачи и соблазнительные к ним решения. Бывало, запутывалась, залезала в дебри. Но звенел в душе тревожный колокольчик совести, и я снова находила единственно верный – человеческий – путь.

Человеческий… как это непросто. Все чаще думаю: самое трудное и достойное на земле – прожить обыкновенным хорошим человеком, рядовым, не знаменитым, не выдающимся, но надежной опорой тем, кто с ним общается непосредственно.

Быть хорошим внутренне, не напоказ – труднее, чем под взглядами окружающих. Это требует большого мужества, подлинной незаурядности. Именно такие люди и становятся в свой звездный час героями, потому что не могут изменить себе в самых сложных условиях, не могут быть иными, чем есть.

Такими были и останутся для меня мой отец и моя мать. Низко кланяюсь вам за это, мои родные…

1982, Болшево, Московская область

Вынесенное за скобки

Любое свое рассуждение Лена Алексеевна старалась довести до тщательно обдуманного вывода, зафиксировать и держать «на виду». Эта привычка, столь важная для ученых, философов, исследователей, оказывается, в первую очередь необходима тем, кто каждый день имеет дело с детьми, – родителям и педагогам. Наверное, только такой подход обеспечивает преемственность мысли, сохраняя опыт, улучшает его качество.

Жизнь меняется постоянно: дети растут, отношения развиваются, одни приоритеты естественным образом уступают место другим. Время от времени некоторые мысли и убеждения, которые казались когда-то незыблемыми, устаревают и требуют пересмотра. Жизнь предлагает новые аргументы, и только наблюдение и анализ позволяют двигаться вперед.

О необходимости постоянно вести педагогический дневник писал Януш Корчак. Он своей жизнью и деятельностью доказал, какую важную роль это играет в постоянном формировании человека – как личности и как профессионала. Того же самого принципа с самого начала своего «семейного проекта» придерживались и Никитины. Именно этот постоянный критический анализ позволил им все время двигаться вперед.

Среди наблюдений и выводов всегда есть фундаментальные. Добытые честным поиском, пробами, ошибками и даже потерями, они все время должны быть на видном месте, как золотой песок каждодневного труда над собой и личной победы над тайной бытия.

В «Отчем доме» Лена Алексеевна называет это «вынесением за скобки» и собирает их в кратком перечне в конце книги. Наверное, каждому полезно завести такие свои собственные скобки, пользуясь ими каждый день, пополняя и оставляя потомкам.

Это не значит, что дети и внуки обязательно и постоянно будут руководствоваться этими правилами. Одно только несомненно: выстраданные родителями знания о скрытой механике жизни установят и укрепят связь между нами и нашими потомками и, возможно, станут фундаментом их собственного родительского опыта.

Мы даем их в произвольном порядке, а не так, как они располагаются в тексте.

РЕДАКТОР

Гармония двух разных начал в семье – мужского и женского.

Муж и жена отвечают друг за друга.

Культ матери и власть отца.

Ребенок имеет право влиять на взрослого.

Жизнь вместе с детьми преображает взрослых.

Связь поколений.

Самостоятельность молодой семьи.

Четкая организация семейного бюджета.

Радость свободного творчества и разнообразной деятельности.

Найдите время для совместных занятий.

Можно и нужно советоваться с детьми!

Учитесь играть с ребятами. Мамы и папы делают это по-разному.

Домашний труд – школа заботы о близких.

Настоящее мастерство притягивает и увлекает.

Лень бывает необходима.

Не контроль, а интерес.

II
Я учусь быть мамой

«Я человеку подарила мир,

А миру подарила человека…»

Эти две строчки из какого-то давно прочитанного стихотворения врезались в мою память еще с юности. Так говорила юная мать, только что родившая сына-первенца. Мне понадобились годы и годы, чтобы понять, как много надо вложить в крохотного человечка, чтобы, вырастив его, можно было сказать о себе эти справедливые и гордые слова.

Каким он будет, рожденный мною малыш? Если я не сумею вырастить его человеком, мир мне за такой «подарок» спасибо не скажет. И если мир, наш неспокойный, сложный и прекрасный мир Земли, ворвется в жизнь моего подросшего ребенка не чудом, а чудовищем и свалит его, слабого и неумелого, с ног, мой сын или моя дочь тоже не скажет спасибо – не кому-нибудь, а нам, матери и отцу. И пожаловаться будет некому…

Какая мама нужна

Читаю любую книгу или брошюру для начинающих матерей и не перестаю удивляться: как много внимания уделяется в них обслуживающему труду матери! Все расписано по минутам, причем рекомендации большей частью категоричны: обязательно кипятить, обязательно обмыть, протереть, проветрить, тем-то и тогда-то кормить, купать, и т. д., и т. п. На это уходит все время не только матери, но и всех окружающих ребенка взрослых. Некогда подумать, понаблюдать; общение с малышом примитивно и однообразно, как, впрочем, и рекомендации на этот счет.

Но хуже всего то, что дети растут, а материнский труд нередко все так же сводится к обслуживанию своих детей, к безотказному обеспечению их всеми благами жизни – вплоть до служебной карьеры и удачной женитьбы. И родительская радость заключается в удовольствии видеть свое дитя ухоженным, накормленным, одетым и «продвинутым» лучше «разных прочих». Какая же уйма времени и сил уходит на это! И какой же незавидный получается результат…

Получила я как-то раз письмо.

Возможно, вы даже несколько причастны к тому, что у меня четвертый малыш… Когда я носила второго, каждый прохожий считал своим долгом предостеречь и объяснить, что это огромная глупость. И вот – четвертый. Дело в том, что еще в школьные годы я увидела телефильм о вашей семье… Очень завидовала вашим детям. Решила: когда у меня появятся дети, пусть их будет много. Тогда у каждого из них будет товарищ для любой игры, любого дела. И скучно нам не будет… Но оказалось все не так. Оказалось, что главное – заставить поесть, научиться готовить, наводить и поддерживать порядок, укладывать спать (от одного до четырех часов тратится на это по вечерам!)… Когда вдруг появляется свободное время, то непонятно, что с ним делать… Я не понимаю детей, не могу войти с ними в душевный контакт, не знаю, о чем и как можно с ними разговаривать…

Вот горе-то: «Я не понимаю детей»! И все потому, что главным стало заставить поесть, навести порядок, уложить спать…

Допустим, матерям будут предоставлены сказочные льготы: например, работать полдня при полной зарплате, а в детских садах будут увеличены штаты, материальное благосостояние возрастет – все это осуществимо, кажется, к этому идем. Но вот вопрос: как будут использованы эти высвободившиеся средства и время? Будут ли они отданы детям? Если да, то как, на что они будут употреблены? Не выльется ли это прибавление времени и средств в более старательное обслуживание и только? Это страшно, потому что и детям, и самим матерям в жизни нужно совсем-совсем другое.

О матерях я еще расскажу, а вот откуда мне знать, чего ждут от нас дети? Да от них же самих.

Прочтите «молитву», которую сочинила наша тринадцатилетняя дочь, когда я заболела. Привожу ее не всю – она шутливо-пародийна и касается лично моих качеств. Вот отрывок, поразивший меня серьезностью и глубиной заключенных в нем мыслей: «Господи! Господи! Господи! Верни здоровье матери матерей и отцов будущего… Будь милосерден! Верни здоровье матери, знающей все языки мира, ибо она знает язык детства!»

Дочка мне польстила: язык детства я еще только старалась постичь, но она как бы подсказала мне, что это-то и есть самое главное в матери.

А через три года именно ее я попросила ответить на вопрос, который и меня саму мучил: «Зачем детям нужна мама?».

Вы думаете, что на него легко ответить? Попробуйте. Я отвечаю на него всю жизнь. Мне захотелось взглянуть на проблему и с «детской» стороны.

Я получила от дочери несколько исписанных листков, в которых неожиданно обнаружила много интересного и поучительного для себя. Воспроизвожу заметки полностью, не изменяя их конспективный стиль. По ходу выскажу и свои мысли.

Зачем детям нужна мама? Действительно, зачем? И смотря какая мама! (Здесь и далее следуют подчеркивания автора заметок.) Каждый человек (независимо от возраста) должен знать, что есть существо, любящее его и принимающее его таким, какой он есть. Вот это принятие таким, какой он есть, – самое главное в матери.

Главное-то (дважды сказано и подчеркнуто!), оказывается, не всякая любовь, а любовь-понимание, проникновение в суть, доверие, то есть принятие своеобразия и неповторимости растущего человека без подчинения его намерениям взрослого.

Мать, говорящая: «Я не хочу с тобой говорить», отталкивающая свое дитя, убивает в нем сына или дочь, а в себе – мать. Самая главная обязанность матери – понимать. Когда мать не понимает своего ребенка – это трагедия. Должно быть, видимо, так: в раннем детстве мать для ребенка – спасение, защита, утешение. В более старшем возрасте мать – советчик, наставник, утешитель. В зрелости – друг и снова утешитель. Должен быть человек, у которого на груди можно плакать и в пять лет, и в пятьдесят.

Заметьте: мать – не судья, определяющий, что хорошо, что плохо, не пример для подражания, т. е. не какой-то жизненный эталон – оказывается, не этого ждут от нас дети! Признаюсь, меня это поначалу очень смутило: я всегда была убеждена, что нравственное влияние матери на ребенка зависит главным образом от ее собственного морального облика и ее оценок, ориентирующих ребенка в окружающем мире. А здесь об этом даже не упомянуто. Не требует ребенок от матери ни особого совершенства, ни какого бы то ни было превосходства над окружающими. Зато жаждет утешения, сочувствия, сострадания, соразмышления – содействия. Быть вместе – вот чего он хочет! И я вспомнила, как в спектакле Ленинградского ТЮЗа «Дети, дети, дети…» пронзительной нотой прозвучал маленький рассказ-воспоминание одной актрисы. Ее мать была воспитателем детского сада и как-то взяла дочку с собой на работу, но, чтобы не смущать детей, попросила называть ее в группе по имени и отчеству – как все дети. Весь день девочка была «как все». Но когда они с мамой, возвращаясь домой, остались одни, девочка бросилась матери на шею: «Мамочка, как я по тебе соскучилась!» Они были целый день рядом, но не вместе! Согласитесь, что это не так уж редко бывает и в собственном доме.

Мать-утешение… Но для этого она должна быть сильной. Или это необязательно? В конце концов, «выплакаться» можно и у подруги на плече или просто сочувствующему попутчику в вагоне…

В любом возрасте между ребенком и матерью остается невидимая граница: превосходство матери над своим ребенком. Это не должны чувствовать ни тот, ни другой. Это, быть может, и опыт, и умение понять и принять, и та самая способность к утешению…

А-а-а… Значит, превосходство все-таки нужно, но такое, которое не разъединяет, не отчуждает, не унижает – превосходство «опыта… умения… способностей», а не просто старшинства с его нравоучениями и морализированием. Значит, надо быть подлинно ведущим всю жизнь. Хоть и трудно, но надо – так я думала всегда, но…

Наверное, отношение к матери строится так (на протяжении всей жизни человека): восхищение – сомнение – недоверие – неприятие – осуждение – снисхождение – понимание – прощение – раскаяние – преклонение. Эта цепочка составлена наспех: ее нужно разработать. Не знаю, должно ли это так быть. Для всех ли это одинаково, или, может быть, по-разному – для сыновей и дочерей? Быть может, мать должна быть разной для мальчиков и девочек? Для мальчиков она должна быть слабой, как женщина, а для девочек – иной, более сильной?

К сожалению, мне никогда не приходило в голову, что отношение ребенка к матери может так меняться на протяжении жизни. Я и сама испытала нечто подобное, однако со временем это забылось. А надо помнить. Тогда негативизм подростков, отчужденность взрослеющих детей воспримутся не как крушение, трагедия, а как болезнь роста и только.

Почему общественное воспитание не может заменить мать, по крайней мере сейчас? Человек может любить кого-то конкретно, т. е. ограниченно – не тысячу людей и даже не сто, одинаковой материнской или сыновней любовью. Человек должен себя уметь «отпустить» и знать, где это можно сделать. В общественном воспитании дома нет. Все время на людях. Поплакаться некому. Это давит на психику. Человек прячет свои переживания, приучается не обращать на них внимания, давит себя: «Коллектив – главное! Думай о коллективе!» Это крайность – и потому плохо. Человек должен знать, что он для кого-то незаменим. А какая незаменяемость в общественном воспитании?!

Снова и снова появляется эта мысль о незаменимости и незаменяемости в отношениях между близкими людьми. Может, в этой жажде быть незаменимым лежит сознание неповторимости своей личности, чувства человеческого достоинства, невозможности предательства друзей, измены самому себе – этим изначальным нравственным основам человека?

Как же, оказывается, нашим детям не хватает личных, глубоко индивидуальных контактов с близкими людьми, не хватает избирательной, заинтересованной любви, тонкости и богатства эмоционального общения! Именно в общении маленький человек получает первые уроки нравственности.