Текст книги "Блистательные неудачники"

Желаю тебе распрощаться с запорами и одиночеством.

ОБРАЩЕНИЕ Ф. К МУЗЕ ИСТОРИИ В СТАРОМ СТИЛЕ

Чудо, которого все мы ждем, само ждет момент, когда рухнет парламент, и дом архивов будет уже не дом, и славы отрава покинет отцовский регламент.

Ни награды, ни угрозы не заставят отщепенцев

Совершить свое паломничество к страсти.

Но как ненужный хлыст у многих извращенцев

Лишь сломят плоть и разум подчинят традиции напасти.

Мне видится бесстрастный парнишка-сирота,

Витающий высоко в небесах.

Его не беспокоит его тела нагота, И нет порока имени в глазах.

Он сгорел внутри дотла, как в печке

передержанное тесто.

Холод, ветер, свет и темнота видят в нем теперь

свою невесту!

ОБРАЩЕНИЕ Ф. К МУЗЕ ИСТОРИИ В СРЕДНЕМ СТИЛЕ

History is a Scabbie [67]67
  Scabbie – грязный, кишащий микробами, инфицированный, чреватый чесоткой или воспалением в местах уколов, заражением крови и гепатитом. Кроме того, может еще означать «тупой» или «ржавый».


[Закрыть] Point [68]68
  Point – на жаргоне наркоманов так называют иглу для подкожных впрыскиваний (№ 12).


[Закрыть]

История – это чесоточный кончик,

For putting Cash [69]69
  Cash – на блатном жаргоне означает совесть, сознание или любой тип болезненного сознания. Мне не приходилось слышать, чтобы этот термин употреблялся где-нибудь, кроме Монреаля и его окрестностей, где он в ходу главным образом на бульваре Сен-Лоран и в теперь закрытом Северо-восточном ресторане. Это слово в таком его значении популярно у блатных как французского, так и английского происхождения. Долгий период без употребления наркотиков, случайную встречу с родственником или бывшим приходским священником, беседу с социальным работником или разговор с собирателем джазовых мелодий называют «работа с наликом», или «un job de cash».


[Закрыть] to sleep

Чтобы налик укладывать спать.

Shooting up [70]70
  Shoot up – ввести наркотик в вену. Игла для инъекций прикрепляется к обыкновенной пипетке узким картонным «воротником».


[Закрыть] the Peanut [71]71
  Peanut – на жаргоне тех, кто питается экскрементами [κοπρος (kopros) – по-гречески это, конечно же, значит «фекалии». Но сравни с санскритским cakrtč, что значит «навоз». Представь себя, мой дорогой, ловцом жемчуга. До тебя доходит, какие невероятные глубины прошлого морскими саженями кроются в твоем невнятном бормотании? φαγειν (phag-ein) – по-гречески «есть», «кушать». Но сравни это слово с санскритским bhájati – делить, принимать участие; bháksati – наслаждаться, потреблять; bhágaš – счастье, богатство. Сами слова, которыми ты пользуешься, – это тени океанского дна, куда никогда не доходит солнечный свет. И ни одно из них не станет уже никогда ни уроком, ни молитвой.], это слово применяется для обозначения всего поддельного или искусственного. Изначально означающее пренебрежение, оно иногда употребляется для выражения удивленной ласки, как, например: «Ну, малыш, ты даешь!», или еще точнее это передается французским выражением «Quelle cacahuиte!». Это выражение возникло среди ортодоксов, когда отколовшаяся от них группа «Marranos» в Онтарио начала использовать арахисовое масло в культовых ритуалах, стремясь добиться респектабельности и общественного признания. В словаре наркоманов это слово означает смесь наркотика с мукой, лактозой или хинином для увеличения его количества и рыночной цены.


[Закрыть] Shit [72]72
  Shit – изначально так называли героин и другие сильнодействующие наркотики, а теперь оно широко употребляется для названия любых наркотических средств, включая безвредную индийскую коноплю и безобидный аспирин. Следует отметить, что наркоманы, колющиеся героином, страдают хроническими запорами [Con-stipatum, латинское причастие прошедшего времени от глагола stipare – упаковывать, прессовать, набивать битком. Это слово происходит от того же корня, что и греческое στιφος (stiphos) – «плотно спрессованная груда». В наши дни в Афинах το στιφος означает «густая толпа», пчелиный рой, стая. Это я, дружок, тебе руку помощи протягиваю, чтобы ты снова начал дышать, чтобы скоро при моей поддержке, у тебя прорезались замечательные серебристые жабры.] – наркотик ослабляет работу их кишечника.


[Закрыть]

Укол дерьмовой хренотенью -

Of all we need to keep [73]73
  То keep или to hold – «хранить», «держать» на жаргоне наркоманов может означать владение наркотиками скорее с целью продажи, чем для собственного употребления.


[Закрыть]

Вот все, что надо нам сохранять.

Последние четыре года жизни Текаквиты и происходившие после ее смерти чудеса

У оннеютов был один вождь по имени Окенратарихен, который перешел в христианство. К новой вере он относился столь же ревностно, как и ко всему в своей предыдущей жизни. В переводе его имя означало Cendre Chaud, или Горячая Зола, оно как нельзя более подходило его натуре. Заветной мечтой вождя было приобщение всех могавков к вере в нового бледнолицего бога. В 1677 году он организовал в землях ирокезов апостольскую миссию. С ним был один гурон из селения Лорет и другой обращенный, который «по странному стечению обстоятельств» (если угодно принизить этим выражением волю Провидения) оказался родственником Катерины Текаквиты. Первой деревней, куда они пришли, была Канаваке – то самое селение, где жили наша недавно обращенная и ее исповедник, отец де Ламбервиль. Окенратарихен был замечательным оратором. Его рассказ заворожил всех жителей деревни. Катерина Текаквита старалась не пропустить ни единого слова из того, что он говорил о новой жизни в миссии в Порогах Святого Людовика.

– Раньше во мне не было души. Я жил жизнью зверя. А потом узнал о Великом Духе, истинном Хозяине неба и земли, и вот теперь стал жить как подобает человеку.

Катерине Текаквите захотелось отправиться в то место, которое он так живо описал. Отец де Ламбервиль решил, что в гостеприимном окружении христиан чудесное дитя будет в большей безопасности, и потому выслушал ее просьбу благожелательно. К счастью, ее дядя был в то время в Форт-Оранже (Олбани), где торговал с англичанами. Священник понимал, что тетки не станут противиться желанию девушки, если та захочет уйти от них хоть на край земли. Окенратарихен собирался и дальше обращать индейцев в христианство, и потому было решено, что Катерина покинет селение вместе с двумя его спутниками. Сборы были скорыми и тайными. На рассвете они уплыли из деревни на каноэ. Когда гребущих беглецов окутал речной туман, отец де Ламбервиль послал им вслед свое благословение. Катерина сжимала в руке его письмо к отцам-настоятелям миссии в Порогах Святого Людовика.

Она тихо себе нашептывала:

– Прощай, деревня моя. Прощай родина.

Они плыли по Реке могавков на восток, потом на север по Гудзону, берега которого были увиты кружевом буйной растительности – огромными свешивающимися в воду ветвями, сплетенными виноградными лозами, непроходимыми зарослями. Они достигли озера Святого Причастия, которое ныне называют озером Джорджа, благодаря Господа за спокойствие его вод. Беглецы продолжали путь дальше на север, к озеру Шамплен, потом вверх по реке Ришелье до форта Шамбли. Там путешественники оставили каноэ и пошли дальше пешком через густые леса, которые и теперь покрывают южный берег реки Святого Лаврентия. Осенью 1677 года все трое достигли миссии Святого Франсуа-Ксавье в Порогах Святого Людовика. Вот и все, что тебе надо знать. Не ломай себе голову насчет обещания, данного Катериной Текаквитой дяде. Скоро ты поймешь, что Катерина Текаквита не была связана мирскими обетами. Не переживай по поводу ее престарелого дядюшки, он гундел себе под нос какую-то жалостную любовную песню, пытаясь отыскать следы племянницы в опавшей листве.

Я должен поторапливаться, потому что промежность Мэри Вулнд не будет вечно зудеть в сексуальной оторопи как игральный автомат, да и лапа моя четырехпалая может устать. Но я все равно расскажу тебе обо всем, что тебе надо знать. Миссию в то время возглавляли уже знакомые нам два хрониста – священники Пьер Шоленек и Клод Шошетье. Они прочли привезенное девушкой письмо, где говорилось: «Катерина Тегакуита поживет в Порогах Святого Людовика. Будьте добры, примите ее под свое крыло. Скоро вы узнаете, какое сокровище мы вам препоручили. Qu'entre vos mains, il profite a la glorie de Dieu [74]74
  Дабы под вашей опекой приумножалась слава Господня (фр.)


[Закрыть], и здравие души, столь Ему дорогое». Девушку поселили в хижине Анастасии, старой ирокезки, одной из первых обращенной в христианство, которая «по чистой случайности» была когда-то знакома с алгонкинкой – матерью Катерины Текаквиты. Дитя, казалось, полюбило миссию всей душой. Она опустилась на колени перед деревянным крестом, воздвигнутым на берегу реки Святого Лаврентия. Далеко-далеко, в зеленоватом мареве горизонта, за пенными бурунами бьющейся о пороги воды, вырисовывался холм Виль-Мари. Позади девушки раскинулось спокойное христианское селение, где ей были уготованы тяжкие муки, о которых я поведаю тебе дальше. Это место у креста она очень полюбила. Представляю себе, как она говорила там с рыбами, цаплями и енотами.

Сейчас я расскажу тебе о самом важном событии ее новой жизни. Зимой 1678 – 1679 года снова было решено выдать ее замуж. Все, даже старуха Анастасия, хотели, чтобы Катерина Текаквита отверзла свое влагалище. Что в этом христианском селении, что среди дикарей-язычников – всюду было одно и то же. Ведь на самом деле любая община по сути своей проникнута мирским началом. Но она свою трахалку давно выкинула, ей все равно было, кто на нее виды имел – могавкский ли воин, или охотник-христианин. У всех там на примете был один симпатичный парень, которого ей прочили в женихи. Мало того, даже тот родственник, который привел ее в миссию и кормил, мысли не допускал о том, что в то далекое туманное утро взял на себя какие-то долгосрочные обязательства по содержанию девушки.

– Я больше ничего не буду есть.

– Дело здесь не в еде, моя дорогая. Это же просто неестественно.

Залившись слезами, она побежала к отцу Шо-ленеку. Он был мудрым человеком, повидавшим свет, повидавшим свет, повидавшим свет.

– Подумай, дитя мое, в их словах есть доля истины.

– И слышать об этом ничего не желаю!

– Подумай о будущем. Оно чревато голодом.

– Мне все равно, что станет с моим телом.

Но тебе-то, дружок мой дорогой, совсем не все равно, что станет с ее телом, ведь так, воспитанник мой любимый?

В миссии царил дух необычайной преданности служению Господу. Никто собственную шкуру и в грош не ставил. Грехи, совершенные жителями миссии до крещения, тяжкими веригами свисали с шеи, как массивные ожерелья из зубов, которые они повыкидывали, и все стремились стереть тени прошлого суровым покаянием. «Ils en faisaient une rigoureuse pénitence» [75]75
  Они подвергали там себя суровому покаянию (фр.)


[Закрыть], – писал отец Шоленек. Вот тебе некоторые примеры того, чем они там занимались. Представь себе деревню как мандалу, как брегелевский натюрморт с дичью или как цифровую диаграмму. Взгляни на селение с высоты птичьего полета: ты увидишь разбросанные по разным его концам тела людей. Смотри внимательно, как будто сидишь в зависшем вертолете над перекошенными от боли телами на снегу. Это, конечно, та самая диаграмма, которая запечатлелась на подушечке твоего большого пальца. У меня нет времени расцвечивать свое описание кровавыми подробностями. Просто прочти эти строки, памятуя о собственных волдырях от ожогов, и выбери из них тот, который получил по ошибке. Им нравилось, когда их тела сочились кровью, они любили проливать собственную кровь. Некоторые носили железные вериги с шипами с внутренней стороны. Другие привязывали к своим железным веригам бревно и таскали его повсюду за собой. Вон, видишь, голая женщина перекатывается по снегу в сорокаградусный мороз. А вот другая – закопала себя по шею в сугроб у замерзшей реки, перебирает четки в странном своем положении и молится. Не забудь при этом, что ее молитвы – эти ангельские приветствия – в переводе на индейский язык читаются в два раза дольше, чем по-французски. Вот какой-то голый мужик пробивает во льду дыру, потом погружается в нее по пояс и читает молитвы, «plusieurs dizaines de chapelet» [76]76
  …перебирая по несколько бусин на четках (фр.)


[Закрыть]. Потом вылезает из проруби на лед как ледяной водяной с вмерзшей навеки эрекцией. Вот женщина погружает в прорубь трехлетнюю дочку, желая заранее искупить все ее будущие грехи. Они ждали прихода зимы, эти новые обращенные, они вытянулись перед ней по струнке, а зима прошлась по ним огромным железным катком. Катерина Текаквита тоже ходила в железных веригах, с трудом исполняя свои обязанности. Как святая Тереза она могла бы сказать: «Ou souffrir, ou mourir» [77]77
  Страдать, или умереть (фр.).


[Закрыть]. Как-то пришла Катерина Текаквита к Анастасии и спросила ее:

– Как ты думаешь, что причиняет самую жуткую боль?

– Дочь моя, мне неведомо ничего страшнее огня.

– Мне тоже.

Этот разговор дословно записан в дошедших до нас документах. Он произошел суровой канадской зимой 1678 года на противоположном от Монреаля берегу замерзшей реки. Катерина дождалась, когда все заснут, потом пошла к кресту, стоявшему у реки, и разожгла около него костер. Там она провела несколько часов, лаская себе несчастные ноги раскаленными углями, как делали ирокезы, пытавшие своих рабов. Она не раз наблюдала эту процедуру, ей всегда хотелось узнать, какие при этом возникают ощущения. Так она выжгла себе клеймо рабыни Иисуса. Я вовсе не собираюсь, дружок, подробно на этом останавливаться, до добра тебя это не доведет, и все мое учение может пойти насмарку. Это не для того, чтобы тебя развлечь. Это просто игра такая. Кроме того, ты же знаешь, что такое боль, именно такая боль, ты ведь смотрел кинохронику, снятую в Бельзене [78]78
  Бельзен (Belsen) – поселок на северо-западе Германии, где в годы Второй мировой войны располагался один из нацистских концлагерей, в котором проводили бесчеловечные медицинские эксперименты над людьми.


[Закрыть].

Стоя на коленях у самого основания деревянного креста, Катерина Текаквита молилась и постилась. Она молилась не о том, чтобы душа ее попала на небеса. Она постилась не для того, чтобы известие о ее свадьбе никогда не было вписано в скрижали истории. Она била себя в живот камнями не ради процветания миссии. Она понятия не имела, зачем молилась и зачем постилась. Она умерщвляла плоть от скудости духовной. Не верь, что стигма не причиняет боли. Никогда не принимай решений, если тебе хочется писать. Никогда не оставайся в комнате, где предсказывают судьбу твоей матери. Никогда не думай, что премьер-министр тебе завидует. Вот видишь, милый, мне тебя надо на алтарь заманить перед тем, как сказать что-то важное, иначе от моего учения у тебя останется только оглавление, одна внешность без всякого содержания.

Она бродила по густым лесам, раскинувшимся на южном берегу реки Святого Лаврентия. Она видела, как в лесной чаще вздрагивает олень, настороженный даже в дуге прыжка. Она видела, как прячется в норку кролик. Она слышала, как свиристит белка, перебирает запасы желудей. Она смотрела, как голубь вьет на сосне гнездо. Через пару сотен лет почти на том же месте голуби будут бесстыдно – Леонарл Коэн

засиживать статуи на площади Доминион. Она видела пролетающие стаи гусей, очертаниями напоминающие постоянно меняющие контуры наконечники стрелы. Она опускалась на колени и спрашивала: «О Хозяин Жизни, должны ли тела наши зависеть от всего этого?» Она подолгу сидела на речном берегу без движения. Она видела взлетающего над водой осетра, с которого бусинами вампума разлетались капли воды. Она видела костистого окуня, юркого, как нота флейты в быстрой мелодии. Она видела длинную серебристую щуку, а под ней – рака, и каждый из них жил на своей доле речной глубины. Она опускала пальцы в воду и спрашивала: «О Хозяин Жизни, должны ли тела наши зависеть от всего этого?» Потом она медленно брела обратно в деревню. Она видела кукурузные поля, пожелтевшие и иссохшие, птичий пух и семена растений, кружившие на ветру толпой престарелых танцовщиц в священном танце. Как-то она взглянула на низенькие кустики черники и земляники, потом сделала маленький крестик из двух сосновых иголок, склеив их еловой смолой, и воздвигла его рядом с засохшим кустом крыжовника. Дрозд слушал, как она плачет, дрозд этот, черт бы его драл, замер, тварь такая, и слушал, как она плачет. Я тебя должен своими рассказами в путь снаряжать, это такое наследство я тебе оставляю. Спустилась ночь, и козодой завел свою заунывную песню, чем-то похожую на призрачный вигвам ее плача, вигвам или пирамиду, потому что если на него смотреть издали, кажется, что у него есть три стороны, как и в напеве козодоя. Некоторые считают, что его песни больше похожи на вигвамы, другие – что на пирамиды, и хоть на первый взгляд кажется, что это не имеет совершенно никакого значения, в 1966 году в том незавидном положении, в котором ты оказался, это еще какое значение может иметь! «О Хозяин Жизни, – плакала она, – должны ли наши тела зависеть от всего этого?» По субботам и воскресеньям Катерина Текаквита вообще ничего не ела. Когда ее заставляли хлебать суп, она уступала лишь после того, как перемешивала его с золой: «Elle se dédommageait en mêlant de la cendre а sa soupe».

О Господи, прости меня, но я вижу ее на своем оторванном большом пальце – всю эту зимнюю деревню вижу как нацистский концлагерь, где проводили медицинские эксперименты.

«Сравнив пять черепов ирокезов, я пришел к выводу о том, что в среднем их внутренний объем составляет восемьдесят восемь кубических дюймов – это лишь на два дюйма меньше, чем у белых людей» (Мортон, «Американские черепа», стр. 195). Удивительно, что внутренний объем черепов варварских американских племен больше, чем у мексиканцев или перуанцев. «Различие в объеме касается главным образом затылочной и базальной областей», иными словами, районов сосредоточения животных инстинктов. См.: Дж. С. Филипс, «Промеры черепов основных групп индейцев в Соединенных Штатах».

Этот текст – сноска Фрэнсиса Паркмана на 32-й странице его книги об иезуитах в Северной Америке, опубликованной в 1867 году. Я запомнил его, глядя тебе через плечо, когда мы были в библиотеке. Теперь ты понимаешь, как мучительно мне было долго торчать у тебя за спиной из-за моей фотографической памяти?

Лучшая подруга Катерины Текаквиты в миссии, молодая вдова, при крещении приняла имя Мария-Тереза. Она была из племени оннеютов, когда-то ее звали Тегаиджента. Эта женщина отличалась необыкновенной красотой. В миссии ля Прери она была известна своими бесшабашными выходками. Зимой 1676 года вместе с мужем Тегаиджента отправилась на охоту вдоль берега реки Оттава. Всего в охотничьей экспедиции приняли участие одиннадцать человек, в числе которых был маленький ребенок. Зима в тот год выдалась суровая. Ветер задувал следы зверья. Снега выпало столько, что преследовать добычу не было никакой возможности. Одного из охотников убили и съели. Ребенку тоже кое-что перепало, когда они, перешучиваясь, обгладывали косточки спутника. Потом от голода им стало уже не до шуток. Сначала они съели небольшие куски кожи, которые взяли с собой, чтобы обматывать ноги. Потом стали есть кору. Муж Тегаидженты заболел. Она стояла рядом с ним, охраняя супруга. Двое охотников – могавк и цоннонтуан – ушли на поиски дичи. Через неделю вернулся один могавк – с пустыми руками и набитым брюхом. Большинство приняло решение поторапливаться. Тегаиджента отказалась бросить мужа. Остальные пошли дальше, понимающе перемигиваясь. Через два дня она их догнала. Когда это случилось, все сидели около вдовы цоннонтуана и двух ее детей. Перед тем как съесть всех троих, кто-то из охотников спросил Тегаидженту:

– Как христиане относятся к человечине (repas d'anthropophage)?

Что она им ответила, не имеет никакого значения. Она бросилась наутек по глубокому снегу. Она знала, что к следующей трапезе на костре поджарят ее. Она оглядывалась назад, вспоминая прелести своих любовных утех. Она пошла на охоту, не причастившись тайны исповеди. Она попросила у Господа прощения и дала обет изменить образ жизни, если доберется до миссии. Из одиннадцати человек, отправившихся на охоту, в ля Прери вернулись только пятеро. Одной из них была Мария-Тереза. Жители миссии ля Прери перебрались в Пороги Святого Людовика осенью 1676 года. Катерина встретилась с Марией-Терезой вскоре после Пасхи 1678 года перед небольшой строившейся церквушкой, возведение которой было уже почти завершено. Разговор завела Катерина.

– Пойдем, Мария-Тереза, зайдем в церковь.

– Нет, Катерина, я этого не заслужила.

– Я тоже. Интересно, каким оно было на вкус?

– Какой кусок?

– Неважно, любой.

– Как свинина.

– Земляника тоже свининой отдает.

Подруги проводили друг с другом почти все время. При этом они избегали компании других обитателей миссии. Они вместе молились у креста на реке. Они говорили только о Боге и о Божественном. Катерина очень внимательно смотрела на тело молодой вдовы. Она пристально разглядывала соски молодой женщины, которые сосали мужчины. Подруги лежали на мягком мху.

– Перевернись на живот.

Она смотрела на обнаженные бедра с нежными отпечатками листьев папоротника.

Потом Катерина в точности описала подруге то, что видела. Настала ее очередь ложиться лицом вниз.

– У тебя здесь все то же самое.

– Мне так не кажется.

Она перестала есть и по средам. По субботам они готовились к исповеди, исхлестывая друг друга березовыми розгами. Катерина всегда настаивала на том, чтобы раздеться первой. «Catherine, toujours la première pour la pénitence, se mettait à genoux et recevait les coups de verges». Почему она так настойчиво хотела, чтобы сначала ее хлестала подруга? Потому что, когда наступала ее очередь, ей нужно было укрепить собственные силы ударами прутьев, нанесенными дружеской рукой. Катерина постоянно жаловалась на то, что Мария-Тереза слишком слабо ее бьет, и позволяла ей прекратить истязание лишь тогда, когда плечи ее покрывались кровью, которой должно было быть достаточно, чтобы каплями стекать на листья: она вроде как проверяла, сколько крови из нее вытечет. Вот одна из ее молитв, записанная отцом Клодом Шошетье:

– Иисус мой, я должна попытать с тобой счастья. Я люблю тебя, но я тебя прогневила. Я здесь, чтобы исполнять твой закон. Дай мне, Господи, вынести чашу гнева твоего…

А вот текст той же молитвы по-французски, потому что перевод ее на английский воспринимается по-иному, чем в оригинале:

– Mon Jésus, il faut que je risque avec vous: je vous aime, mais je vous ai offensй; c'est pour satisfaire á votre justice que je suis ici; déchargez, mon Dieu, sur moi votre colère…

Иногда, как писал отец Шошетье, Катерина была не в силах завершить молитву, и тогда начатое довершали за нее слезы, катившиеся из глаз. Ведь эта субстанция обладает собственной, лишь ей присущей силой, разве я не прав? Так что, видишь, одной работы в библиотеке здесь маловато будет, верно я говорю? Мне кажется, моя писанина скоро заполонит все мусорные корзины в отделении трудотерапии.

Война французов с ирокезами продолжалась. Индейцы попросили нескольких своих обращенных в христианство братьев из Порогов Святого Людовика их поддержать, пообещав им полную свободу вероисповедания. А когда обращенные отказались, ирокезы похитили их и сожгли на костре, привязав к столбу. Один из новообращенных, христианин по имени Этьен, взошел на костер с таким удивительным мужеством, наизусть читая в пламени цитаты из Евангелия и моля Бога об обращении своих мучителей, что индейцы были поражены его гибелью до чрезвычайности. Некоторые из язычников даже попросили обратить их в христианство, желая совершить обряд, который придавал человеку такую храбрость. Но поскольку они не собирались прекращать нападения на французов, в их просьбе им было отказано.

– Надо было их крестить, – шептала Катерина Текаквита, покрытая кровоточащими ранами, – надо было их крестить. Неважно зачем, никакого значения не имеет, как бы они потом этим распорядились. Сильнее бей! Сильнее! Да что же это с тобой такое, в самом деле, Мария-Тереза?

– Теперь моя очередь.

– Ладно. Только пока я в таком положении, дай мне тут одну вещь проверить. Раздвинь-ка ноги пошире.

– Вот так?

– Да. Я так и думала. Ты стала девственницей.