Текст книги "Блистательные неудачники"

45

Я до смерти замерзаю в этом чертовом бревенчатом доме. Мне казалось, что жить ближе к природе лучше, чем в подвале на маленькой кухне с перепачканным спермой полом. Я думал, пение птиц приятнее, чем лязг лифта. Вооруженные магнитофонами ученые утверждают, что в одной ноте птичьей трели, которую нам дано слышать, на самом деле звучат десять – двенадцать звуков, из которых пернатые плетут гармонические кружева своих чудных рулад. Натуралисты подтверждают свою правоту, прокручивая магнитофонную ленту на малой скорости. Я призываю к ответу Национальную службу здравоохранения! Требую, чтобы мне сделали операцию! Хочу, чтобы мне вставили в голову транзисторную машинку с маленькой скоростью. А иначе нечего науке в газетах делиться новостями о своих озарениях. Канадское лето прошло, как маскарад Хэллоуина, всю землю надолго сковали холода. Нам что – мороз вместо праздничных сладостей раздают? Где же тот научно-фантастический мир завтрашнего дня, который нам обещали сегодня? Я требую изменить климат. Какого лешего показушная храбрость дернула меня прийти сюда без моего приемника? Три месяца без радио моего, без напевного рокота мотивов первой десятки, моей первой десятки, так быстро упрятанной в память истории, обделенной динамическими новинками на фондовой бирже музыкальных автоматов; моей бедной первой десятки, мотивам которой не подпевают нынешние тринадцатилетние, устроившиеся на коврах перед мощными современными динамиками и кивающие в такт звукам головами; моей слишком серьезной первой десятки, гусиным шагом вышагивающей у меня в голове, как генералы хунты, которые еще не знают о перевороте, назначенном как раз на тот вечер, когда они собираются дать официальный бал; моей доброй старой первой десятки, которая как батальон трамвайных кондукторов с золотыми обшлагами на рукавах терпеливо дожидается пенсионного возраста, когда в каком-то зале заседаний уже принято решение о том, чтобы пустить метро, а все трамваи сдать в музей; моей неуклюжей первой десятки электрического эха и томимых страстью ломающихся голосов, рыдающих в моем сердце, как эскадрон задорных девчонок с голыми бедрами, идущих во главе карнавального шествия, которые колесом проходят перед пустыми зрительскими скамьями – – тонкие бретельки лифчиков упругой нежностью врезаются в кожу и при каждом кувырке коротенькие плиссированные юбочки спадают вниз, обнажая на миг яркие разноцветные трусики, обтягивающие сатином крепкие маленькие ученические попки, закаленные упражнениями в физкультурном зале, с невыразимой прелестью описывающие розовато-лиловые и оранжевые дуги радуги, круглые металлические мундштуки их мегафонов согреты теплом родной школы и пахнут гигиенической помадой – кому нужна вся эта цветастая акробатика? для кого мерцают и переливаются эти жаждущие восторга зрителей радуги трусиков, выставленных напоказ из-под юбочек, как множество винных ягод, умелой рукой очищенных от кожуры, как миллион полных семенами тайны запечатанных сосудов, колесом проходящих мимо пустых рядов зрительских скамеек в корявую пасть времени? для кого вы так гордо шествуете, маленькие попки первой десятки? Тренер команды лежит покалеченный под собственной «хондой», вдребезги разбитой рабочими планами, призрачный негр-полузащитник бредет вдаль по зимнему футбольному полю за наградами юридической школы, а счастливый футбольный мяч, который тебе покрыли автографами, лежит заброшенным в куче хлама. Ох, моя бедная первая десятка, ты мечтала погибнуть от популярности, а я забыл взять с собой приемник, и теперь ты чахнешь в моей памяти вместе с другими зомби, единственное, что тебе осталось, чтобы сохранить честь, – сделать себе харакири тупым концом возвращенного опознавательного браслета; моя усталая первая десятка надеется на забвение, как улетевший бумажный змей или воздушный шарик, как старые корешки театральных билетов, как высохшие шариковые ручки, как разряженные батарейки, как обмотанные жестью открывалки для банок с сардинами, как гнутые разовые тарелки из алюминиевой фольги из-под обеда, съеденного перед экраном телевизора – я храню вас как все остальное барахло моего хронического диагноза, я приговариваю вас к исправительным работам национального гимна, я отказываю вам в мученичестве завтрашнего хит-парада, я превращаю вас в бумеранги, в моих маленьких камикадзе; вам очень хочется стать Затерянными Племенами, но я выжигаю вам номера на руках, я наполняю долину смерти живой водой, развешиваю под мостами сетки безопасности, чтобы вы не сиганули с них в пропасть. Святые и друзья мои, помогите мне превозмочь Историю и Запор. Сделайте так, чтобы птицы пели медленнее, а я слушал быстрее. Убирайся, Боль, из моего бревенчатого тома, ты, лягушка, лазающая по деревьям, громадная, как отрасль промышленности.

46

– Я болен серьезно, но не смертельно, – сказал дядя Катерины Текаквиты.

– Позволь мне тебя крестить, – промолвил Черная Ряса.

– Не хочу я, чтобы твоя вода меня мочила. Я знаю, что многие из тех, кого ты своей водой кропил, потом скоро умирали.

– Теперь они на небесах.

– Небеса – хорошее место для французов, а я хочу быть вместе с индейцами, потому что, если я окажусь на небесах, французы заморят меня голодом, а французские женщины не лягут с нами под тенистыми елями.

– Все мы, отец, одним миром мазаны.

– Эх, Черная Ряса, если бы все родились от одного отца, мы, как и вы, знали бы, как делать ножи и шубы.

– Слушай, старик, в длани моей – таинство капли воды, что может тебя уберечь от вечных мук.

– А на этих небесах твоих охотятся, воюют, празднуют праздники?

– О, нет!

– Тогда мне там делать нечего. От лени нет никакого прока.

– Значит, обрекаешь себя на вечные муки в геенне огненной.

– Почему ты крестил гурона – нашего врага? Он окажется на небе раньше и выгонит нас оттуда, когда мы туда попадем.

– На небесах всем места хватит.

– Но если там так много места, что же вы вход туда так ревностно охраняете?

– Времени у тебя осталось в обрез. Ты наверняка попадешь в ад.

– Со временем, Черная Ряса, у меня все в порядке. Если мы с тобой даже до тех пор толковать будем, пока ласка с кроликом не подружатся, череда дней не будет разорвана.

– Красноречие твое от лукавого. Плачет, старик, по тебе геенна огненная.

– Да, Черная Ряса, меня ждет костер, вокруг которого сидят тени моих родных и предков.

Когда иезуит ушел, он позвал к себе Катерину Текаквиту.

– Сядь со мной рядом.

– Да, дядя.

– Сними с меня одеяло.

– Сейчас, дядя.

– Смотри на мое тело, тело старого могавка. Пристально смотри.

– Смотрю, дядя.

– Не плачь, Катери. Слезы застилают взгляд, и хоть от них идет сияние, но картина искажается.

– Я без слез буду на тебя смотреть, дядя.

– Сними с меня все и пристально смотри на мое тело.

– Хорошо, дядя.

Долго смотри, пристально. Смотри себе и смотри.

– Все сделаю, дядя, как скажешь.

– Времени у нас достаточно.

– Да, дядя.

– Тетки за тобой подглядывают в щели между корой, но ты не отвлекайся. Смотри себе и смотри.

– Хорошо, дядя.

– Что ты видишь, Катери?

– Вижу тело старого могавка.

– Смотри, пристально смотри, а я тебе буду рассказывать о том, что случится, когда дух начнет покидать мое тело.

– Я не могу тебя слушать, дядя. Теперь я стала христианкой. Ой, не жми мне так сильно руку.

– Слушай и смотри. То, что я буду тебе говорить, никакого бога не обидит, ни твоего, ни моего, ни Мать Бороды, ни Большого Зайца.

– Я буду тебя слушать.

– Когда я перестану дышать, мой дух отправится в долгий обратный путь. Смотри на мое тело, покрытое шрамами и морщинами, когда я тебе об этом рассказываю. Мой чистый дух начнет свое трудное, полное опасностей путешествие. Многим не удается довести его до конца, а мне удастся. Я переплыву на бревне через бурный поток. Опасные пороги постараются разбить меня об острые камни. Огромный пес будет кусать меня за пятки. Потом мне надо будет пройти по узкой тропинке между громадными валунами, что бьются в танце друг о друга и многих разбивают всмятку, но я стану танцевать вместе с ними. Смотри на тело старого могавка, Катерина, когда я с тобой говорю. В конце тропинки стоит хижина, смастеренная из коры. В той хижине живет Оско-тарах, который в черепах дырки делает. Я склонюсь перед ним, и он весь мозг из моего черепа выскоблит. Он так поступает со всеми, кто проходит мимо. Это нужно сделать обязательно, чтобы как следует подготовиться к Вечной Охоте. Смотри на тело мое и слушай.

– Да, дядя.

– Что ты видишь?

– Тело старого могавка.

– Правильно. А теперь укрой меня. И не реви. Я теперь не умру. Я себе сам придумаю во сне исцеление.

– Ой, дядя, как же я счастлива.

Как только улыбающаяся Катерина Текаквита вышла из длинного дома, жестокие тетки налетели на нее с проклятьями, давая волю кулакам. От ударов девушка упала на землю. «Ce fut en cette occasion, – писал отец Шоленек, – qu'elle déclara ce qu'on aurait peut-être ignorй, si elle n'avait pas йtй mise в cette épreuve, que, par la miséricorde du Seigneur, elle ne se souvenait pas d'avoir jamais terni la pureté de son corps, et qu'elle n'appréhendait point de recevoir aucun reproche sur cet article au jour du jugement» [43]43
  Именно после того случая она сказала то, на что при других обстоятельствах даже не обратила бы внимания, если бы по милости Господней не подверглась этому испытанию. Она даже помыслить не могла о возможности осквернения непорочности собственного тела, и не было у нее и тени страха за то, что такое прегрешение может быть поставлено ей в вину в Судный день (фр.).


[Закрыть].

– Ты дядю своего трахнула! – кричали они.

– Ты наготу его обнажила!

– Ты на прибор его глаза таращила!

Они потащили ее к священнику, отцу де Ламбервилю.

– Вот она, христианочка твоя. Дядю своего трахнула!

Священник велел вопящим дикаркам пойти прочь, а сам внимательно осмотрел лежавшую пред ним на земле девушку, из ран которой сочилась кровь. Удовлетворенный осмотром, он помог ей подняться.

– Ты живешь здесь как цветок среди ядовитых шипов.

– Спасибо тебе, отец мой.

47

Давным-давно (теперь мне так кажется) я проснулся от того, что Ф. подошел к кровати и стал ерошить мне волосы.

– Вставай, дружок, пойдем со мной.

– Который час, Ф.?

– Лето 1964 года.

На его губах играла странная улыбка, прежде я его таким никогда не видел. Я немного смутился от того, что не мог найти ей объяснение, и скрестил ноги.

– Вставай. Нам надо прогуляться.

– Отвернись, дай мне одеться.

– Нет.

– Ну, пожалуйста.

Он сорвал с меня простыню. Тело было еще отяжелевшим от сна, в котором я тосковал по утраченной жене. Он медленно покачал головой.

– Почему ты не прислушался к советам Чарльза Аксиса?

– Хватит тебе, Ф.

– Почему ты не прислушался к советам Чарльза Аксиса?

Я плотнее сдвинул ноги и прикрыл волосы на лобке ночным колпаком. Ф. продолжал упорно на меня таращиться.

– Признайся, почему ты не прислушался к советам Чарльза Аксиса? Почему в тот далекий день в детском доме ты не отослал ему купон?

– Да отстань ты от меня.

– Ты только взгляни на свое тело.

– Эдит на мое тело не жаловалась.

– Ха!

– Она, что, говорила тебе что-то о моем теле?

– Очень много чего.

– А что именно?

– Она говорила, что твое тело надменное.

– Какого черта это должно было значить?

– Признайся, дружок. Признайся мне про Чарльза Аксиса. Признайся в своем грехе гордыни.

– Не в чем мне признаваться. А теперь отвернись пока я буду одеваться. Сейчас еще слишком рано для твоих дешевых дзен-буддистских головоломок.

С молниеносной быстротой он заломил мне отработанным движением руку за спину, стащил с полной грез постели, поволок в ванную и поставил там перед зеркалом в полный рост. Ночной колпак каким-то чудом завис на жесткой проволоке волос. Я закрыл глаза.

– Ох!

– Смотри. Смотри и признавайся. Скажи мне, почему ты наплевал на Чарльза Аксиса?

– Нет.

Он со знанием дела еще сильнее скрутил мне за спиной руку.

– Ой-ёй-ёй, ну, пожалуйста! Помогите! Правду говори! Ты пренебрег купоном из-за греха гордыни, ведь так? Чарльз Аксис был для тебя недостаточно хорош. В своем жадном воображении ты вынашивал невысказанное желание – хотел стать Голубым Жуком. Ты хотел стать капитаном Марвелом. Ты хотел стать Гуттаперчевым Мужчиной. Даже Робин тебя не устраивал, ты хотел быть Бэтменом.

– Ты мне руку сейчас сломаешь!

– Ты хотел стать Суперменом, который никогда не был Кларком Кентом. Ты хотел жить на обложке комикса. Ты хотел быть Непобедимым Ибисом, который никогда не расстается со своим жезлом. Ты хотел, чтобы в воздухе между тобой и остальным миром было написано: «БАХ! ТРАХ! БУМ! ХРЯСЬ! УХ! БАЦ!» А стать Новым Человеком всего за пятнадцать минут в день – это тебя совершенно не интересовало. Признавайся!

– Больно! Больно мне! Да, да, ладно, признаюсь. Мне хотелось чудес! Я не хотел восходить к успеху по ступеням из купонов! В один прекрасный день мне хотелось проснуться и видеть все насквозь, как на рентгене! Признаюсь!

– Ну, ладно.

Он отпустил мне руку, обнял и привлек к себе. Пальцы мои в том фаянсовом полумраке темницы ванной комнаты были очень искусны. Расстегнув верхнюю пряжку широких брюк «Слим Джек», которые Ф. носил без ремня, я резким движением сбросил на пол ночной колпак. Он упал между большими пальцами моих ног и его ботинками, как осенний фиговый листок в нудистской утопии. Странная улыбка не сходила с чувственных губ моего друга.

– Да, дружок, долго я ждал от тебя этого признания.

Взявшись за руки, мы шли по узким припортовым улочкам Монреаля. Смотрели, как в трюмы китайских грузовозов сгружают потоки зерна. Удивлялись геометрической точности кругов, которые описывали чайки, парящие над мусорными кучами. Провожали взглядом огромные океанские лайнеры, уходившие вдаль по полноводью расширявшейся глади реки Святого Лаврентия, – сначала они становились маленькими, как берестяные каноэ, потом превращались в белые буруны и растворялись в розоватой дымке далеких холмов.

– Что это ты все время так хитровато улыбаешься? Мышцы лица у тебя еще не болят?

– Меня радует мысль о том, что я уже многому тебя научил.

Продолжая держаться за руки, мы поднимались по ползущим в гору улицам, взбираясь на Мон-Руаяль, которая дала нашему городу имя. Никогда раньше магазины на улице Сен-Катрин так не радовали глаз яркими красками, никогда запрудившие улицу люди не были такими веселыми. Мне казалось, я в первый раз вижу это буйство красок, будто положенных первыми мазками на белую шкуру северного оленя.

– Давай купим в Вулворте горячих булок с сосисками.

– И съедим их, перекрестив руки, хоть от этого можно перемазаться горчицей.

Мы шли по улице Шербрук в западном направлении, в тот район города, где жили в основном англичане. Там ощущалось напряженное оживление. Дойдя до угла парка Лафонтен, мы услышали возгласы выкрикивавших лозунги демонстрантов.

– Québec Libre! [44]44
  Независимый Квебек!


[Закрыть]

– Ouébec Oui, Ottawa Non! [45]45
  Квебек – да! Оттава – нет!


[Закрыть]

– Merde а la reine d'angleterre! [46]46
  К черту английскую королеву!


[Закрыть]

– Елизавета, убирайся домой!

Совсем недавно газеты объявили о намерении королевы Елизаветы в октябре нанести в Канаду официальный визит.

– Толпа какая-то уродская, Ф. Давай прибавим шагу.

– Нет, эта толпа просто замечательная.

– Почему?

– Потому что им кажется, что они негры, а это – одно из самых острых ощущений, которые дано испытать человеку в нашем столетии.

Продолжая держать меня за руку, Ф. проталкивался в эпицентр демонстрантов. На многих из них были майки с надписью: «QUÉBEC LIBRE». Я обратил внимание на то, что все – включая женщин – были очень возбуждены. Известный молодой кинорежиссер обращался к собравшимся с постамента памятника. У него пробивалась реденькая, как у школьника, бороденка, одет он был в отпадную кожаную куртку, какие часто встречаются в коридорах L'Office National du Film [47]47
  Национальный комитет по кинематографии (фр.)


[Закрыть]. Его голос звенел как набат колокола. Ф. захватом опытного дзюдоиста дал мне понять, что слушать оратора надо внимательно.

– История! – вещал молодой человек поверх наших голов. – Как нам быть с Историей?

Этот вопрос разгорячил всех еще сильнее.

– История! – кричали со всех сторон. – Верните нам нашу Историю! Англичане украли у нас Историю!

Ф. еще глубже вклинился в толпу. Она всасывала нас автоматически, как зыбучий песок лабораторного монстра. Отзвуки звонкого голоса молодого оратора зависали над нами в воздухе как надписи на небесах.

– История! – продолжал он. – История так решила, что битва за континент была проиграна индейцами в пользу французов. А в 1760 году История изменила свое решение, определив французам проиграть в пользу англичан!

– Уууууу! Перевешаем англичан!

Я ощутил приятное чувство у основания позвоночника и чуть подался назад, к тонкому нейлону платьица какой-то стоявшей позади меня возбужденной фанатички.

– В 1964 году История решила… нет, постановила, чтобы англичане отдали эту землю, которую они так и не смогли толком полюбить, чтобы они отдали ее французам, отдали ее нам!

– Bravo! Mon pays malheureux! Québec Libre! [48]48
  Браво! Несчастная моя страна! Независимый Квебек!


[Закрыть]

Я почувствовал, как сзади ко мне в обвисшие брюки скользнула рука – рука женская, как я понял по длинным ногтям, гладким и обтекаемым, будто фюзеляж.

– Долой англичан! – вырвалось у меня вдруг неожиданно для себя самого.

– Да, вот именно, – прошептал Ф.

– История определила, что должны быть выигравшие и проигравшие. Истории наплевать на конкретику, Историю интересует только очередность. А теперь, друзья мои, я хочу задать вам только один вопрос: чья очередь настала сегодня?

– Наша очередь! – раздался единодушный оглушительный вопль.

Толпа, взволнованной частью которой стал теперь и я, еще теснее сгрудилась вокруг памятника, словно он был головкой винта, и весь город, которым мы стремились овладеть, как гаечный ключ навинчивал нас на него все сильнее и сильнее. Я расстегнул ремень, чтобы ей было легче засунуть руку поглубже. Обернуться и взглянуть ей в лицо мне не хватало смелости. Мне дела не было до того, кто она такая – мне это казалось в высшей степени безразличным. Я чувствовал, как ее обтянутая нейлоном грудь распластывается у меня по спине, оставляя влажные потные пятна на рубашке.

– Вчера свой след на холмах Монреаля оставил англо-шотландский банкир. Сегодня настала очередь квебекского националиста ставить свое имя в паспорте новой Лорентидской Республики!

– Vive la République! [49]49
  Да здравствует республика! (фр.).


[Закрыть]

Нам этого хватило с избытком. Мы нечленораздельно проорали что-то в знак одобрения. Обвив мое тело, прохладная рука повернулась так, что теперь ладонь получила беспрепятственный доступ к покрытым волосами овалам. Кепки взлетали над нами в воздух, как зерна маиса в машинке для воздушной кукурузы, и никому не было дела до того, чью кепку он поймает, потому что все они принадлежали нам в равной степени.

– Вчера была очередь англичан брать себе французскую прислугу из наших поселков в Гаспе. Вчера была очередь французов читать Аристотеля и ходить с гнилыми зубами.

– Уууууу! Позор! К стенке!

Я вдыхал запах ее одеколона, подаренного ко дню рождения, и пота – это возбуждало гораздо сильнее, чем если бы нас представили друг другу и мы назвали бы свои имена. Она, в свою очередь, плотно прижимала низ живота к засунутой мне в брюки руке, получая тем самым свою долю удовольствия от эротического вторжения мне под исподнее. Я тем временем протянул свободную руку назад и схватил ее крепкую, как футбольный мяч, левую щеку, от чего мы оказались как бы замкнутыми друг на друге.

– Сегодня очередь англичан жить в грязных домах, а французов – бросать бомбы в их почтовые ящики!

Ф. от меня отцепился, чтобы протиснуться поближе к оратору. Я протянул назад вторую руку и замкнул ее на правой щеке. Голову на отсечение даю, мы с ней были как Гуттаперчевый Мужчина и Гуттаперчевая Женщина, потому что я, казалось, мог коснуться любой части ее тела, а она без устали продолжала путешествие у меня в трусах. Мы начали ритмично двигаться в такт дыхания толпы, ставшей нам семьей и одновременно инкубатором наших желаний.

– Кант сказал: если кто-то превратит себя в червяка, разве сможет он предъявить претензии тому, кто его раздавит? Секу Туре сказал: что бы там ни говорили, психологически национализм неизбежен, и все мы националисты! Наполеон сказал: потеряв независимость, нация теряет все. Но говорить ли Наполеону эти слова, обращаясь к толпе и восседая на троне, или взывать к пустыне моря из окна заброшенной хижины – это выбирает История!

Разносторонняя эрудиции оратора, видимо, значительно превосходила интеллектуальные возможности толпы, потому что в ответ раздалось всего несколько возгласов. Именно в этот момент я заметил краем глаза, что Ф. взбирается на плечи нескольких крепких парней. Когда в толпе его стали узнавать, воздух взорвался приветственными криками, и оратор поспешил ввести этот спонтанный взрыв энтузиазма в русло общих настроений разгоряченного сборища.

– С нами вместе выступает еще один патриот! Это человек, которого англичанам не удалось лишить чести даже в их собственном парламенте!

Ф. качнулся назад, пытаясь устоять на сплетенных в узел подсаживавших его руках, сжатый кулак моего друга взлетел вверх, как перископ погружающейся подводной лодки. Теперь, когда присутствие известного ветерана осенило происходящее новой мистической актуальностью, оратор вновь заговорил, причем так, что, казалось, он поет. Его голос ласкал нас и нежил почти так же, как мои пальцы – ее, как ее пальцы – меня, его голос раскручивал нашу страсть, как вода потока – стонущее водяное колесо, я чувствовал, что мы все, не только девушка позади меня, мы все вместе все ближе подходим к коллективному оргазму. Наши руки так тесно переплелись, что я уже не знал, сам ли я сжимаю себе член у основания или это ее взмокшая и напрягшаяся промежность! У всех нас руки стали как у Гуттаперчевого Человека, мы ласкали ими друг друга, обнаженные ниже пояса, покрытые потом и соками собственных тел, обвитые томящей, манящей, зовущей гирляндой из маргариток!

– Кровь! Что значит для нас Кровь?

– Кровь! Верните нам нашу Кровь!

– Резче оттягивай! – крикнул я, но кто-то раздраженно цыкнул на меня зубом.

– От самых истоков возникновения нашей расы Кровь питала нас своим невидимым током жизни, определяя нашу судьбу. Кровь дает жизнь телу, Кровь питает духовный источник расы. С Кровью передается наследие наших предков, Кровь определяет контуры нашей Истории, на Крови расцветает цветок нашей Славы. Никому не дано изменить ход тока Крови, и все их ворованные деньги не смогут осушить нашу Кровь!

– Отдайте нам нашу Кровь!

– Верните нам нашу Историю!

– Vive la République!

– Продолжай, не останавливайся! – крикнул я.

– Елизавета, убирайся домой!

– Еще! – просил я. – Еще давай! Encore! [50]50
  Еще!


[Закрыть]

Демонстрация захлебнулась. Гирлянда из маргариток рассыпалась. Оратор сошел с пьедестала. Все вдруг повернулись ко мне лицом и стали расходиться. Я пытался задержать их, хватая за одежду.

– Не уходите! Пусть он еще говорит!

– Patience, citoyen [51]51
  Терпение, гражданин.


[Закрыть], революция началась.

– Нет, дайте ему говорить еще! Никто из парка не уходит!

Толпа текла мимо меня, люди были явно довольны. Сначала мужчины улыбались, когда я дергал их за одежду, принимая мою ругань за революционный энтузиазм. Сначала женщины смеялись, когда я брал их за руки, чтобы найти там следы собственных лобковых волосков, потому что мне нужна была она, та девушка, с которой я слился в танце, девушка, оставившая у меня сзади на рубашке округлые потные отметины своей груди.

– Не уходите. Останьтесь! Закройте парк!

– Отпусти мою руку!

– Хватит за одежду цепляться!

– Нам надо возвращаться на работу!

Я попросил трех здоровых парней в майках с надписью «QUÉBEC LIBRE», чтобы они подняли меня себе на плечи. Я стал карабкаться по чьим-то штанам, чтобы залезть на майку и обратиться к расходящейся семье с высоты плеча.

– Стряхните с меня эту гниду!

– Он похож на англичанина!

– Он выглядит как еврей!

– Вы не можете сейчас уйти! Я еще не кончил!

– Этот малый – просто извращенец какой-то!

– Давайте из него все дерьмо выбьем. Он, должно быть, и в самом деле извращенец.

– Он у девушек руки нюхает.

– И свои руки нюхает тоже!

– Подозрительный тип!

Тут ко мне подошел Ф., могучий Ф., который удостоверил чистоту моей породы и повел меня прочь из парка, ставшего теперь совсем обычным парком с лебедями и раскиданными по дорожкам обертками от сладостей. Держась за руки, мы вышли на залитую солнцем улицу.

– Ф., – плакался ему я, – я так и не кончил. У меня снова ничего не вышло.

– Нет, мой дорогой, у тебя все получилось как надо.

– Что получилось как надо?

– Ты прошел испытание.

– Какое испытание?

– Предпоследнее.