Текст книги "Грот, или Мятежный мотогон"

Глава девятая
Голенькие

– Я тут слушал выступавших… и Юлию Вольтеровну, и Льва Даниловича, и других… Многое верно сказано, со многим соглашусь. И, собственно, можно было бы ничего не добавлять, тем более что нас призывают, нам всячески внушают… – Он немного замялся, кашлянул в кулак, стараясь не смотреть на Полину Ипполитовну.

– Говорите, говорите, – позволила она, показывая всем, что с ее стороны нет и не может быть никаких ограничений и запретов.

– Благодарствую. – Отец Вассиан снова кашлянул, на этот раз притворно, несколько натужно, с легким надсадом. – Я в теорию вдаваться не буду, но хочу, коли мне позволят, показать кое-что на живых примерах…

– Позволяем, позволяем. Говорите же! – Полина Ипполитовна явно теряла терпение, выслушивая его многословие и страдая от мысли, что приглашенный ею Святослав Игоревич тоже вынужден все это слушать. – Итак, живые примеры. – Она мельком посмотрела на красивые золотые часы с огромным – по моде – циферблатом, стягивающие плетеным ремешком руку.

Отец Вассиан в угоду ей кивнул (как поднырнул), обозначая старание не отстать от того, кто идет быстрее, но при этом не сбиться и не потерять мысль.

– Я сам тут, среди вас, живой пример, – обратился он к публике, минуя взглядом Полину Ипполитовну.

– Это каким же образом? – насторожилась она, заручаясь предлогом прервать выступающего, если образ окажется в чем-то сомнительным.

– А таким, что я, к примеру, человек нуждающийся. Даже, можно сказать, бедный как церковная мышь. У нас под полом мыши-то от голода так и скребутся, шебуршат, знаете ли. Вот и мне иной раз и кусочка сыра Бог, то бишь патриархия, не пошлет. Зубы на полку, как матушка порой скажет. Да и какой там сыр! Сижу на низком окладе, копейки считаю да дыры латаю. С позволения сказать, дрянь человечек, мелюзга, плюнуть и растереть, ха-ха. – Отец Вассиан с наслаждением опускал себя все ниже и ниже. – Вы не поверите, деньги на ремонт храма – придела Святой Троицы собрать не могу. Обиваю пороги, кланяюсь, шапку ломаю – и не могу. – Теперь он старался не смотреть на Ольшанского.

– Ну уж вы слишком-то себя не принижайте. – Полина Ипполитовна якобы вступилась за отца Вассиана, хотя на самом деле почему-то встревожилась за Святослава Игоревича.

– Я для примера. Я же обещал. – Он всем своим видом старался донести до хозяйки дома, что сейчас на ее глазах выполнит свое обещание, словно фокусник, собирающийся распилить надвое заключенного в ящике ассистента. – Стало быть, прошу внимания, прошу внимания. Во всеуслышание заявляю, что, согласно упомянутому здесь Кальвину, я проклят и предопределен к погибели. Вот вам и один пример.

– Браво, браво! – зааплодировала хозяйка, чтобы тем самым и покончить с подобными примерами.

Отец Вассиан поклонился ей в ответ на аплодисменты, прервать же себя не дал и продолжил интригующим тоном:

– Но среди нас есть и такие, чей успех в делах и процветание – знак иной предопределенности. Вот наш Савушкин… – Он указующим жестом выделил из числа собравшихся предпринимателя Савушкина. – Простите меня, труженик, бедолага пупок надрывает, молочные фляги ворочает, корячится на своей ферме. Но, поди, избран ко спасению. Самый же почитаемый избранник – конечно, наш дражайший и почтеннейший Святослав Игоревич. – Отец Вассиан широко заулыбался, как ведущий юбилейного вечера улыбается со сцены юбиляру, сидящему в зале. – Вот кто пример так пример. Живой примерчик! Хоть и Троицу не признает, но стоит только взглянуть, как он выкатывает из гаража свой белый мерседес или подстригает ножницами розы в зимнем саду, и сердце радуется. Ликует сердце-то. Изнывает от умиления. Сразу становится ясно, что человек изначально предопределен к наслаждению всеми плодами земными и райскому блаженству. Вот он где, Кальвин! В натуральном виде! Можно сказать, голенький!

Отец Вассиан был доволен, что это сказал, и не жалел о последствиях, как озорник не жалеет о последствиях хоть и рискованной, но явно удавшейся шутки.

– Это месть. Вы нам мстите за то, что ваши записки не имели успеха. – Полина Ипполитовна смотрела в свои ладони, держа их перед собой и негодуя по поводу услышанного. – Как низко! Я от вас не ожидала.

– Помилуйте. Я и не думал мстить. Это даже и не по-христиански, – оправдывался отец Вассиан, хотя в душе и был доволен, что не спустил кое-кому из присутствующих и взял реванш за свое унижение.

– Это мелочно. Неблагородно, – продолжала обличать его хозяйка дома. – Простите нас, Святослав Игоревич.

– Отец, я пойду. – Ольшанский-младший, воспользовавшись подвернувшимся предлогом, встал и тихонько выскользнул за дверь.

– Я скоро. – Ольшанский махнул ему вслед рукой, и это было знаком, что он собирается покинуть место, где его не слишком хорошо приняли.

Полина Ипполитовна еще больше встревожилась и всполошилась.

– Мы вас не отпустим. У нас еще одно выступление. Надеюсь, самое интересное. Наш почетный гость – известный петербургский ученый, богослов, философ, человек весьма оригинальных взглядов – Евгений Филиппович Прохоров. – Она не скупилась на дифирамбы почетному гостю, лишь бы тем самым удержать самого почетного – Ольшанского-старшего.

– Оригинальных? Что ж, послушаем, – ревниво согласился Ольшанский, втайне надеясь, что по части оригинальности его самого никто не переплюнет. – Но перед этим позвольте два слова отцу Вассиану. А то он, кажется, на меня сердится. Как я догадываюсь, за Троицу.

– Конечно, конечно, – произнесла Полина Ипполитовна так, будто одно из обещанных двух слов безраздельно принадлежало ей.

– Отец Вассиан. – Ольшанский повернулся к нему, чтобы вся его поза выражала высшую степень почтения. – Я вам ополовинил смету на ремонт. Каюсь. Считайте, что и вторая половина ваша. Не обижайтесь на меня. Не сетуйте. Все мы перед вами голенькие.

Матушка Василиса, сидевшая рядом с мужем, страстно прильнула к нему и стиснула в объятьях, побуждая к тому, чтобы поблагодарить Ольшанского, и не один раз. Отец Вассиан, стиснутый (как связанный по рукам и ногам), был вынужден подчиниться – поблагодарил и еще раз поблагодарил.

– Ну а теперь просим вас, Евгений Филиппович. – Хозяйка дома была счастлива, что все уладилось.

– Просим, просим, – хором поддержали гости.

И Святослав Игоревич, выдержав вежливую паузу, пропускающую вперед отца Вассиана, и не дождавшись его отклика, отозвался сам – как бы и за себя, и за него:

– Просим!

Отец Вассиан же не совсем кстати (но Полина Ипполитовна на сей раз ему простила) произнес, едва лишь матушка выпустила его из своих объятий:

– Благодарю также Раису Гулиевну и Льва Даниловича за скромные пожертвования.

– А что разве?.. Это правда?.. Разве они?.. – Гости спешили убедиться, что не ослышались и не ошиблись в своем мнении о сидящих рядом хозяйке чайного магазина и аптекаре.

– Да, пожертвовали, из личных сбережений, на ремонт храма. Вот она, лепта вдовы, – сказал отец Вассиан и еще раз поклонился Ольшанскому в знак того, что заслуги скромных жертвователей не умаляют его заслуг.

Глава десятая
С горчичное зерно

– Боюсь, как бы мне тоже кого-то не рассердить… – Евгений Филиппович смущенно снял очки, поднес к свету, падающему из окна, протер и снова надел.

Надел и надвинул на переносицу – стеклами поближе к глазам.

За окном сверкала на солнце Ока, казавшаяся ослепительно белой. Было ветрено, и по стеклу била ветка цветущей черемухи.

– Чем же это вы нас рассердите? – Отец Вассиан добродушно намекал, что его, во всяком случае, можно не бояться и он не такой сердитый, каким его здесь рисуют.

– Я ведь тоже многого не признаю… – Евгений Филиппович не знал, встать ли ему с кресла-качалки или лучше говорить сидя.

– Сидите, сидите, – поспешила ему на помощь Полина Ипполитовна.

Но он все-таки встал, придержав кресло-качалку, чтобы оно после этого не слишком раскачивалось.

– Чего же, к примеру, вы не признаете? – спросила Юлия Вольтеровна на правах библиотекаря, нуждающегося в сведениях о вкусах и пристрастиях своих читателей. – По крайней мере, буду знать, какие книги вам не стоит предлагать.

– Простите, запамятовал, – Юлия Вальтеровна?..

– Вольтеровна, – поправила она. – Прошу не путать. Вальтер – это, кажется, по части оружия.

– Благодарю. Еще раз извините.

– Пустое. Итак, вы не признаете… – Она упорно направляла его по нужному следу.

Евгений Филиппович подхватил на лету:

– С вашего позволения, свободу воли. Вот отец Вассиан в своих записках ее защищает, как велит ему православие. Я же в этом смысле больше согласен с Кальвином, хоть он и протестант. Вообще он, по-моему, во многом прав. Не во всем, но во многом.

– Ну-ну – Отец Вассиан осторожно предостерегал, как бы согласие с Кальвином не увело слишком далеко.

– По-вашему, я не вольна в выборе, что мне делать и как мне быть? – Юлия Вольтеровна поставила себя рядом с Кальвином, как малые дети встают рядом с большими, меряясь ростом.

– Не вольны.

– Ну уж это враки. Каждый день я только этим и занимаюсь – сравниваю и выбираю. И, уверяю вас, я в этом полностью свободна. Никто меня не вынуждает, мне не препятствует и не мешает. Иногда это даже утомляет, однако. Хочется этак воскликнуть: да заберите вы ее к черту, эту свободу! Дайте мне от нее отдохнуть! В конце концов, сделайте одолжение, выберите что-нибудь за меня, а мне преподнесите на блюдечке!

– Вам с каемочкой или без каемочки? – осведомилась Раиса Гулиевна, улыбаясь краями губ, тронутых лиловой помадой: она недолюбливала Юлию Вольтеровну и никогда не брала книги в ее библиотеке.

– Можно и без каемочки, лишь бы мне самой не выбирать.

Евгений Филиппович ничего не имел против отсутствия каемочки.

– Так оно и происходит. За вас выбирает Господь. Ведь сказано же: «Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом».

– А как же я сама?

– Не хотелось бы вас разочаровывать, но вам только мнится, что вы свободны: это лишь успокаивающая иллюзия.

– Что мне надеть, куда мне пойти, во что, простите, высморкаться, чем смазать царапину на пальце, йодом или зеленкой – это все Господь? Не слишком ли много для него мороки? Не лучше ли уступить кое-что мне самой?

– «Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его». Вы же только что мечтали, чтобы выбор вам преподнесли на блюдечке…

– А теперь отказываюсь. Лучше уж я как-нибудь сама…

– Уверяю, не лучше. Сами вы, если куда-то направляетесь, рискуете заблудиться, споткнуться о камень, свалиться в канаву, попасть под мотоцикл или вам на голову упадет…

Юлия Вольтеровна его с брезгливостью перебила:

– Что – этот пресловутый кирпич?

– Если кирпич вам не нравится, то обломок отвалившейся от стены штукатурки, сосулька весом в полтонны или ледяной оползень с крыши.

– Страсти какие. Стало быть, я еще жива только благодаря Богу? Но ведь я же умру, в конце концов. – Юлия Вольтеровна размашисто чиркнула спичкой и закурила от расстройства, что ее ждет подобная участь – умереть. – И за это мне тоже Его благодарить?

– Славьте Бога за все и не прогадаете. – Евгений Филиппович присел на подлокотник кресла, позабыв, что оно раскачивается, и тотчас снова встал, чтобы не упасть.

Полина Ипполитовна сочла нужным умоляющим жестом призвать его к тому, чтобы он был осторожнее.

Юлию Вольтеровну это вывело из глубокой задумчивости.

– Как-то вы со своим Богом, голубчик, меня не особо утешили. А если я не верю в Бога? Получается, что и это не по моей, а по Его высочайшей воле?

– Несомненно.

– Что ж Он, по-вашему, сам стремится к тому, чтобы в Него не верили? Поощряет атеизм?

– Не то чтобы стремится, но и это Им предопределено.

– Здрасьте. – Юлия Вольтеровна улыбнулась так, словно ничего не могло быть проказливее, глупее и дурашливее ее улыбки.

По комнате прокатился смешок. Голоса загудели. Все зашептались. Евгений Филиппович выждал подходящий момент, чтобы возразить Юлии Вольтеровне:

– Как вы знаете, во времена нерушимого союза почти все были атеистами. Неужто по своей собственной воле? А церкви взрывали, иконы жгли, колокола отправляли на переплавку, попов душили и расстреливали? Моего деда-священника вместе с дьячком в церкви заперли и сожгли. Сейчас это кажется дикостью, а тогда никого не удивляло, было в порядке вещей и даже воспринималось как заслуга и некая доблесть. Разве это не предопределение?

– Государство, идеология, карательные органы не позволяли верить – вот и все. – Юлия Вольтеровна снова стала серьезной и почему-то обидчивой.

– Нет, не все. Христос говорит Пилату, что тот не имел бы никакой власти над Ним, если бы не было дано ему свыше. Государство и карательные органы, – повторил за ней Евгений Филиппович, но только более внятно, чем она, – тот же Понтий Пилат.

Тут уж отец Вассиан не сдержался, хотя матушка Василиса так к нему и припала, чтобы он молчал и не вмешивался.

– Допустим, допустим, – отозвался он, соглашаясь принять все доводы, лишь бы и ему позволили высказать собственный довод. – А если я возжелаю убить человека? Кого-то из присутствующих здесь товарищей? Вас, к примеру, Святослав Игоревич? – Отец Вассиан улыбнулся Ольшанскому с успокаивающей любезностью, показывающей, что если он и впрямь чего-то возжелает, то лишь здоровья и вечной жизни для него и всей его семьи. – Или вас, товарищ Прохоров?

– Опять его понесло… – Полина Ипполитовна произнесла это так, как актер на сцене произносит реплику в сторону, а затем прямо обратилась к строптивому гостю: – Мы же условились, отец Вассиан. Условились раз и навсегда. У нас тут не товарищи, а господа. С товарищами, слава богу, покончено.

– Хорошо, учту и впредь обещаю быть внимательным. Вас, господин Прохоров? Я свободен в своем желании или это Бог меня предопределяет и на ухо мне нашептывает? Чему тут ваш товарищ Кальвин… – он с притворным испугом закрыл ладонью рот, спохватившись, что нарушил обещание, данное хозяйке, – ваш господин Кальвин учит, что вы его во многом правым считаете? Нут-ка, нут-ка…

Евгений Филиппович вздохнул, словно сожалея о чем-то, и произнес без всякой охоты:

– Ответ тот же: все предопределено. В том числе и ваша дальнейшая судьба, если вы кого-то лишите жизни. Повторяю, никакой свободы воли нет. Это иллюзия.

– Допускаю. – Отец Вассиан заслонился ладонями от возможных обвинений в том, что он чего-то не допускает. – Но мне все же оставьте мою свободу и мой выбор. Я в этом смысле согласен с Юлией Вальтеровной…

– Вольтеровной, Вольтеровной. Сколько можно!.. – Она негодующе отвернулась.

– Виноват, виноват, простите. Но я все же пекусь о том, чтобы свободу-то и выбор мне оставили. Нетронутыми. Очень вас прошу, просто умоляю. Готов за это вам ноги мыть в тазу и пить из него воду. – Он немного прикидывался, дурака валял, фордыбачил, юродствовал. – И еще такой вопросик. Значит, по Кальвину, одни предопределены к спасению, как наш дражайший… – Он не стал называть по имени Ольшанского, раз уж о нем уже многое было сказано. – Другие же, как аз многогрешный, к вечной погибели. А справедливость? Где же тут она, справедливость? Во всяком случае, по отношению ко мне? Да и к жене, к детям моим? Где?

– А вот она! – Евгений Филиппович для наглядности поймал кружившуюся в воздухе, выхваченную косым солнечным лучом пылинку.

– Что – такая крошечная? Справедливость-то?

– С горчичное зерно, но ею можно горы двигать.

– Это как же?

– А так, что человек лишь частично предопределен к погибели, на первых стадиях – этапах – своего пути. А затем – к спасению. Кальвин, правда, этого еще не понимал. Или уже не понимал – кому как нравится.

– Вот как? Интересно. Но не совсем разумею, что за этапы такие? Нельзя ли тут пояснить?

– Боюсь, слишком долго объяснять. Да и скучно для многих. Не лучше, знаете ли, чаю? – Он стал искать глазами хозяйку дома.

Та после бесконечных словопрений и выходок отца Вассиана не упустила случай увлечь всех чаепитием.

– Господа, к столу.

И все потянулись в соседнюю комнату, где на пороге стоял Тарас Григорьевич, хмуро изображая радушие, приветливость и гостеприимство.

Глава одиннадцатая
Снова Палингенесия: как Кальвину вправили мозги

Чай пили долго, словно не желая прерывать занятие, вознаграждающее всех за принесенные жертвы и – в отличие от недавнего диспута – не требующее особых интеллектуальных затрат. Юлия Вольтеровна даже отважилась по примеру хозяйки добавить в чай немного Ромчика: хотела две капли, но, не рассчитав своих усилий, плеснула доверху (даже перелилось через край) и сама же ужаснулась содеянному. Ужаснулась и стала отпивать маленькими глоточками, словно маленькие были призваны засвидетельствовать, что она выпила совсем немного, самую малость.

Тогда и отец Вассиан убежденно потянулся к бутылке, но в чай добавлять не стал, а наполнил доверху рюмку. «Не много ли?..» – тихо спросила матушка, но все же позволила ему потешиться. Слишком он распереживался, осерчал, разнервничался – и из-за своих записок, и из-за диспута о Кальвине, и бог ведает, из-за чего еще, поднявшегося со дна души (вот старшая дочь Павла все глаз не кажет, не может выбрать время, чтобы навестить родителей), а потому и выпить не грех.

Святослав Игоревич извлек откуда-то из-за спины свой собственный – марочный – коньяк и поставил на стол как взнос в общее застолье. Но никто к нему не притронулся – не из пренебрежения, а, как бывает, из-за особого благоговения, которое внушала бутылка темного стекла и французская этикетка.

Полина Ипполитовна после Ромчика налила себе водки и хлебнула, как хлебают простую воду.

Остальные же пробавлялись ликером (Раиса Гулиевна) и красным грузинским в больших плетеных бутылках – явно из подвалов дома. Лишь Евгений Филиппович оставался трезвым и попивал свой чаек, а когда ему пытались наполнить рюмку, отказывался, благодарил и оправдывался:

– Беру самоотвод. Я бы с удовольствием, но мне еще выступать. К тому же у меня отец… дурная наследственность.

– Первородный грех, – предложил кто-то более верное слово.

Выпили, как водится, за хозяйку дома. Кто-то предложил тост за Кальвина, но его не поддержали: слишком он всех достал, этот Кальвин. Это был намек на то, чтобы продолжать чаепитие (еще не перешли к закускам), выступление же перенести на другой день, но Полина Ипполитовна не разрешила своевольничать и всех вернула в гостиную.

– Закусить мы еще успеем. А сейчас Евгений Филиппович изложит свою концепцию.

– А мы ему ерша, ерша хорошего! – шутканул предприниматель Савушкин, и всем стало ясно, что он, улучшив момент, незаметно для всех сам залучил ерша – выпил пива, смешанного с водкой.

Полина Ипполитовна сделала знак Тарасу Григорьевичу незаметно и без шума вывести Савушкина из гостиной.

– Евгений Филиппович, просим, – произнесла она, и никто не уловил в ее голосе ни малейшего признака опьянения.

Только взор заволокло туманцем и глаза при этом влажно поблескивали.

«Светская штучка, а крепка, как мужик», – явно пронеслось в голове у некоторых. В публике переглянулись, но никто не проронил ни слова.

– Так с чего мы начнем? Вернее, продолжим? – Евгений Филиппович ткнул пальцем в дужку очков на переносице, чтобы приблизить стекла к глазам.

– Насчет всяких там стадий и этапов разъясните, пожалуйста. – Отец Вассиан после выпитого чихнул так, словно грохнул чем-то тяжелым об пол.

Все вздрогнули, и на потолке качнулась люстра полосатой – тигровой – расцветки.

– Шаляпин! – воскликнул аптекарь Лев Данилович.

– Тихо, тихо. Не перебивайте. – Полина Ипполитовна следила за порядком.

– Ну, не этапы, так прежние жизни. Мы ведь не одну жизнь проживаем, а много жизней. Палингенесия.

– Вы в аккурат, как наш старец Брунькин. Очень уж он любит это словцо. Но он у нас эзотерик. Тео-антропо – и кто еще там, не знаю, – соф. Разумеется, со ссылкой на «Розу мира». Словом, пахучий букет всех ересей.

– Теософия – это Блаватская, антропософия – Штайнер, – сочла нужным кратко пояснить Полина Ипполитовна. – А «Розу мира» Даниила Андреева мы здесь уже обсуждали.

– Что ж, в христианстве тоже есть своя эзотерика, только это мало кто признает. Церковные иерархи другим заняты. – Евгений Филиппович, взявший с собой в гостиную стакан с чаем, ждал, когда перестанут кружиться и улягутся чаинки.

– Эзотерика? В христианстве? – Отец Вассиан ахнул от удивления, словно ему показали две луны в небе. – О прежних жизнях вы упомянули – давайте теперь о посвящениях. Страсть как люблю всякие посвящения обсуждать. Нут-ка, нут-ка. Может, вы еще скажете, что аминь – это слегка видоизменное имя древнеегипетского Амона. Будет совсем хорошо. Славненько!

– Нет, этого я не скажу. Но посвящения… что ж, есть и посвящения.

– После таких слов вам, любезнейший, лучше бы жернов на шею и утопиться.

– За что ж вы меня так? То убить хотели, теперь же утопить.

– За то, что соблазняете малых сих, как говорил Спаситель.

– Не я соблазняю, а вы морочите своими сказками и не желаете признать истину. В Писании не раз говорится: здесь тайна. Имеющий уши да слышит. О чем это? О тайнах Царствия Небесного, которые Иисус открывал лишь самым близким ученикам.

– С простым народом же говорил притчами, – подхватил отец Вассиан так, словно этот пример был выгоднее ему, чем собеседнику.

– Да и притчи эти еще требуют разгадки… Но они же дают ключ ко многому. Хотя бы к тому же самому Кальвину.

– Ох, ох, ох! Замечательно! Вправьте-ка ему мозги. Ему, Кальвину-то, с его предопределением.

– А тут и вправлять нечего. Вспомните притчу о мудрых и неразумных девах. Мудрые запасли масло в светильниках, а неразумные проштрафились и не запасли. И Жених, явившись, сказал, что не хочет их знать. Их с брачного пира и попросили.

– Вытурили бедолаг этих. И какова мораль?

– А такова, что неразумные девы – это те наши жизни, кои мы проживаем под знаком погибели. Мудрые же – те, что отмечены знаком спасения. Тут и ошибка Кальвина. Да, мы предопределены, и в этом он прав. Но сначала, на первых этапах, предопределены к погибели, а затем, как, пройдя через палингенесию, ума наберемся, – к спасению. Поэтому не все так безнадежно для нас. И все справедливо.

Чаинки улеглись, и Евгений Филиппович отхлебнул из стакана чаю.

– Так-то дядя. Уразумел? – Аптекарь Лев Данилович, воспользовавшись минутой растерянности отца Вассиана, позволил себе его слегка поддеть.

– Не особо-то и уразумел, признаться. Шибко мудрено.

– Что ж мне за это жернов на шею? – Очки сползли на кончик носа, и Евгений Филиппович досадливо придвинул их к переносице.

– Я же любя, любя – Отец Вассиан снова чихнул – грохнул чем-то тяжелым об пол.

– Не надо жернов. Жернов подождет. Давайте, не перебивая, выслушаем Евгения Филипповича. Пусть он выскажется. Тарас, как ты считаешь? Ты у нас все молчишь…

Полина Ипполитовна чем меньше нуждалась во мнении Тараса Григорьевича, тем чаще и настойчивее обращалась к нему.

Тот усмехнулся, тронул клок волос на бритом черепе, расправил обвислые усы.

– Что ты усмехаешься?

– Я стишок один вспомнил.

– Прочти. Я знаю, что ты любишь хорошие стихи.

– Этот, может, и не слишком хороший… ну да ладно. – Стал читать наизусть, при этом глядя себе в ладонь и водя по ней пальцем, чтобы создалась видимость, будто он читает по написанному (так, на его убеждение, было солиднее):

 
Приму войну и интервенцию,
Царя, хотя и мертвеца.
Российскую интеллигенцию
Я презираю до конца.
 

Дочитав до конца, убрал ладонь:

– Кажется, так – точно не помню.

– Это ты нас презираешь? Но мы же не интеллигенция. Интеллигенция – та вся на митингах, гранты получает, плакатами машет, а мы так… обыватели, средний класс.

– Я, простите, духовного звания. Меня к среднему классу не причисляйте. – Отец Вассиан поправил на груди медный крест.

– А я званий не имею. Поэтому лишь в интеллигенты и гожусь, – сказал Евгений Филиппович, размешивая ложкой чай так, что в нем вновь закружились чаинки.