Текст книги "Грот, или Мятежный мотогон"

Глава вторая
Новая критика готской программы

Проводив Ольшанского, отец Вассиан полистал подаренную книгу, даже углубился в некоторые страницы, отчеркнул что-то (ковырнул) ногтем и поставил на полку – временно, с краешку (постоянное место еще не определил). Затем стал искать, куда бы повесить картину – так, чтобы не рядом с иконами, а поодаль, на почтительном расстоянии.

Вот, скажем, сбоку от шкафа (примерил). Или над диваном (прикинул). Признаться, картина ему не слишком нравилась: так, любительская мазня с претензией на самобытность. Спрятать бы ее подальше, засунуть на чердак, но нельзя было: Ольшанский, конечно, рассчитывал, что картину повесят, и на самом почетном месте, иначе не вставил бы ее в такую роскошную раму и не позаботился бы о петельках для веревки, шурупчиками привинченных к подрамнику.

Поэтому куда деваться: не повесишь – смертельно обидится, посмуреет и, чего доброго, откажет в деньгах для ремонта придела Святой Троицы. А этого допустить никак нельзя: Святую Троицу надо срочно ремонтировать, латать, обновлять. Причем мелкой косметикой тут не отделаешься. Необходим капитальный ремонт: поднимать полы, штукатурить и заново красить стены, менять подгнившие оконные рамы. И, главное, проводить отопление, чтобы можно было зимой – даже в крещенские морозы – исправно служить.

И утварь подкупить придется, облачения, особенно праздничные, торжественные, золотым шитьем шитые, а то батюшки, как бедные родственники, в чем попало подчас Пасху встречают. Да и у самого отца Вассиана ряса поизносилась, епитрахиль истерлась, поручи моль пожрала, медный крест от времени потускнел.

Словом, столько всякой мороки, что невольно думается: Иерусалимский Храм легче было восстанавливать. Хотя тогда именем Святой Троицы приделы не нарекали, Троица еще только угадывалась, грезилась, в пророческих снах являлась.

– Что это, отец, ты срамоту такую на стену вешаешь! – Матушка Василиса несла с кухни чистые тарелки, чтобы поставить их в буфет, но невольно приостановилась, скептически озирая картину.

– Какая ж срамота? Наш бобылевский пейзаж, река Ока изображена.

– На эту Оку глаза бы не глядели.

– Ладно, не критикуй. Кто художник-то знаешь? Ольшанский!

– Сам, что ли, изваял?

– Не изваял, а написал. Это тебе не скульптура. Вечно ты слова не так ставишь. Следи за собой. Фильтруй базар.

– Тоже мне священник – фильтруй базар. Денег-то даст твой скульптор?

– Велел составить смету. – Он притворно вздохнул, скрывая радость от предстоящего составления сметы.

– А что за книгу ты листал?

– Он написал.

– Тык он еще и книги пишет?

– Тык-тык – вот тебе и втык, – осердился, осерчал на что-то отец Вассиан. – Хозяин – барин. Я вон не знаю, куда свои записки пристроить, а он мигом издал. Если мошна полна, почему бы не тиснуть. Теперь с деньгами все доступно.

– Что ж ты не богатеешь?

– Вот насела. Сказано тебе: душу берегу. И ты мне не перечь со своим богатством.

Матушка Василиса по опыту знала, что разговор о богатстве и душе лучше не продолжать.

– Книга-то хорошая? Или такая же срамота, как и картина?

– Срамота, мать. Срамота. Ты ему только не говори.

– Не скажу, отец. Умишка чуть-чуть имею. Что там срамного-то?

– Вот ты имеешь умишка-то, а он умишком и не вышел. Между нами, совсем дурачок. Может, по части коммерции преуспел, деньгу сшибать научился, а в богословских вопросах самоуверенный малец. Ничего не смыслит. Разбирается, как твоя свинья в апельсинах.

– Ты моего порося тоже не тронь. – Матушка усмотрела в сказанном намек на поросенка, повизгивавшего и хрюкавшего у них в сарае. – Зачем же он за книгу взялся, твой Ольшанский?

– Видишь ли, у него тут свой резон, как я понимаю. Своя подоплека. Живет он в достатке, особняк за высоким забором, подземный гараж, автопарк, зимний сад, спортивные тренажеры, роскошные апартаменты. У каждого – своя спальня, свой унитаз, своя ванна. Во дворе – конюшня с ухоженными скакунами, у причала – байдарки для гребли. Причем территория вокруг огорожена, всюду охрана поставлена – словом, все есть. Новые мехи под завязку наполнены молодым вином, как он сам говорит. Живи и радуйся. Наслаждайся своим богатством. И все бы хорошо, но тут какое-то православие под боком… адскими муками стращает, наказанием за грехи, совесть язвит, наслаждаться мешает. Вот и надо с ним разобраться, а как? Наш дурачок-то и придумал. Евангелие полистал, покумекал и книжонку накатал. И цель этой книжонки – расчихвостить православие с позиций здравого смысла. Все библейские ужасы, зловещие пророчества, трубы ссудного дня, геенну огненную обратить в страшилки. И все это для того, чтобы нынешнему богатею-предпринимателю, новому русскому в его красном пальто, вольготно и спокойно жилось. Чтобы ничто его не язвило, не обличало. В этом смысле книжонка – манифест, а он, автор ее, – идеолог, выразитель целого класса, Карл Гот.

– Какой еще Карл Гот?

– Тот, который Карл Маркс, критик готской программы.

– Ох, умен ты у меня, отец.

– Да уж ладно…

– И в богословии, и в марксизме подкован. Зришь в самый корень. Тем меня и купил когда-то. – Матушка умилилась и слегка разомлела от нахлынувших воспоминаний. – Ты бы еще Саньку нашу о теперешних готах порасспросил: у тех тоже своя программа.

– Это о тех, что по кладбищам ночами шастают?

– Вона. Ты и без Саньки все знаешь. Ох, ученый! Ох, ученый! – Матушка взялась за голову, удивляясь учености мужа.

– Не хвали. Не заслужил. Есть ученее меня.

– Кто ж это?

– А хоть бы Евгений Филиппович Прохоров. Он из Питера недавно прибыл.

– Любкин брательник?

– Ну, брат, брат…

– Так у них отец до белой горячки допился. Все Прежнему салютовал.

– Какому еще Прежнему?

– Тому, который Брежнев, а заодно и маршалу Устинову Дмитрию Федоровичу, министру нашему бывшему.

– Скоро и мы салютовать – зигу кидать будем.

– Какую это зигу? Кому? – Матушка Василиса слегка притихла.

Отец Вассиан же, наоборот, гаркнул, громыхнул, грянул:

– Маммону – кому ж еще! Ему родимцу и служить станем!

Матушка не одобрила его восклицание и не захотела слушать про маммону – ушла с вымытыми чашками в другую комнату.

Отец Вассиан нашел место для картины и повесил ее на почетное место – так, чтобы и дарителя ублажить, если пожалует в гости, и чтобы самим глаза не мозолила (видеть бы ее как можно реже, а то и не видеть вовсе). Книгу же оставил на прежнем месте, собираясь взять ее с полки и повнимательнее изучить перед тем, как идти на поклон к Ольшанскому, нести ему составленную смету.

Глава третья
Ополовинил

За три дня отец Вассиан составил смету. Поднапрягшись, мог бы составить и за два, и даже за день, но решил не спешить, не суетиться, чтобы не создавалась видимость, будто он заезжий шабашник, которому лишь бы хапнуть поскорее да побольше, а там хоть трава не расти.

Вот и составлял он смету аккуратно, каждую цифру перепроверял, с матушкой советовался (она по магазинам ходит и цены знает) и только после этого вписывал сначала в черновик, а затем переписал все набело, и не на каком-нибудь жалком клочке, а на листе хорошей писчей бумаги. Хотя к бумаге относился бережно и попусту не тратил, не разбазаривал направо и налево, ради такого дела не пожалел и взял из неприкосновенного запаса – из той пачки, что была куплена матушкой в Серпухове и шла на перепечатку его записок.

Переписывая же, учинил этакую каллиграфию, как прилежный школьник, отличник с первой парты. Вот и готово – аж самому приятно. Прописными буквами вывел заголовок – СМЕТА НА РЕМОНТ ПРИДЕЛА СВЯТОЙ ТРОИЦЫ. Полюбовался. Кое-что в смете своей поправил, вычеркнул, забелил и аккуратно вписал. Снова полюбовался, после чего перечитал с подобающим вниманием и понес на высочайшее утверждение – в особняк Ольшанского.

Тот встретил его на лужайке перед крыльцом, где уже припекало. Обнаженный по пояс, он вытирался полотенцем после занятий на тренажерах, похлопывая себя по бокам, забрасывая полотенце за спину и водя им туда-сюда между лопатками. Извинился, что не успел переодеться, хотя по самодовольной улыбке чувствовалось (угадывалось): пользовался случаем, чтобы выставить напоказ свой обнаженный торс. Этакий римский патриций, красующийся собой. В наивном тщеславии ему хотелось похвастаться даже перед отцом Вассианом.

Нашел перед кем, дурилка: что отцу Вассиану обнаженные торсы. Его отрада – банки с олифой и мешки цемента.

Патриций, кажется, слегка обиделся, заметив, что Вассиана Григорьева не проняло, что тот не оценил, не проникся. На смету поначалу даже не взглянул, слегка пренебрежительно и несколько высокомерно спросил:

– Ну а книгу мою полистали, надеюсь?

Отец Вассиан ответил так, чтобы угодить хозяину и в то же время не брать на себя слишком много:

– До половины прочел. Ознакомился.

– И как вам? – Спросил якобы безучастно, с отсутствующим (постным) выражением лица.

– Написано складно. Читается легко.

После такой похвалы глаза Ольшанского загорелись, и отсутствие сменилось присутствием. Он даже хохотнул от удовольствия.

– А я, знаете ли, боялся, что слог местами трудноват, для неподготовленного читателя не слишком понятен.

Он накинул махровый оранжевый халат.

– Чего ж там трудного. Все понятно. Во всем – здравый смысл на первом месте. – Отец Вассиан, как в шахматах, подставил ему ядовитую пешку, которую нельзя брать.

Но тот и ядовитую пешечку взял, не побрезгал.

– Это вы верно заметили. – Ольшанский улыбнулся: ему польстило. – Я поставил себе задачу на все взглянуть с позиций здравого смысла. По-вашему, получилось? Давайте смету.

– Вот, пожалуйста… – Отец Вассиан протянул смету и не забыл еще раз похвалить, надеясь, что ему это аукнется: – Конечно, получилось. Никаких сомнений. И матушке очень понравилось.

Сказал и подумал: «Эх, отче, уж лукавил бы один, но зачем-то приплел сюда матушку».

Ольшанский углубился в смету, но так, что было заметно: думает-то он совсем о другом.

– Так-так. Конечная сумма подсчитана?

– Да, подсчитана… вот. – Он ткнул пальцем в нужную цифирь.

– Отлично. А теперь, мой хороший, уменьшите конечную сумму на половину и под нее составьте новую смету.

Отец Вассиан, казалось, на ходу обо что-то споткнулся и чуть не упал, хотя при этом стоял на месте и не двигался.

– Как?

– А вот так, мой хороший. Вы уж не обижайтесь. Так принято. Деньги получите у жены. Золотце, будь любезна.

Жена выглянула с балкона, и он пальцем в воздухе написал нужную сумму.

– Но ведь не хватит. Святая Троица!

– Экономьте, отче… Поясок-то затягивайте и потуже. В наше время бережливым надо быть. Деньгами не бросаться.

– Я и так лишь самое необходимое вписал. А если ополовинить, то и смысла нет в ремонте. – В голосе отца Вассиана послышались плачущие нотки.

– Тут я ничем помочь не могу. Да я и Троицу-то вашу, если честно, не особо признаю… вы же читали у меня. Там об этом откровенно написано.

– Как не признаете! – опрометчиво воскликнул отец Вассиан и тотчас запнулся, кашлянул, застыдился: читать-то он читал, но до нужного места так и не дотянул, терпения не хватило.

– А вот так… Уж вы простите. Я не дипломат. Я стараюсь быть проще. Что думаю, то и говорю.

– Нет, это вы меня извините, если на то пошло.

– За что же мне вас-то извинять? – Ольшанский показал в улыбке вставные – отменного качества – зубы. – Вы человек церковный, на должности, связаны определенными обязательствами. Вы не можете так просто со мной согласиться. Вам за исповедание догмата Троицы, простите, каждый месяц в бухгалтерии деньги начисляют. Зарплату. Я же ничем не связан и деньги иными способами зарабатываю. Свой пупок надрываю. Поэтому могу себе позволить.

– Причем тут зарплата! – воскликнул отец Вассиан не слишком искренне, поскольку не мог не признать, что зарплата для него все-таки значение имеет. – Кстати, начисляют-то копейки, но не в этом суть… Я не понимаю, как можно не признавать Троицу.

– Я же не понимаю, как можно признавать. Вот мы и квиты.

– И это ваш здравый смысл…

– Да, если угодно, здравый смысл, и он протестует. Вопиет, можно сказать.

– В таком случае он не здравый.

– А какой же?

– Безнадежно больной и ущербный.

Ольшанскому понадобился глубокий вздох, чтобы вынести подобную несуразицу.

– Послушайте, – сказал он, с усилием воли смиряя себя и призывая к терпению. – Нам внушают, что был Иисус, Сын Божий. Ладно, Сын так Сын, хотя не совсем ясно, как Он без матери-то от одного Отца появился… Впрочем, это их божественные причуды и закидоны. Нас это не касается. Но вот откуда взялся Бог-Сын, вы мне скажите? – спросил Ольшанский, показывая, что это как раз его касается.

– Как откуда? – Отец Вассиан немного оторопел от такого вопроса. – Святыми отцами нашими, каппадокийцами, Духом ведомыми, установлено…

– Установлено на каком основании? В Новом Завете никакого Бога-Сына нет. Нет и в помине. Так что же ваши отцы к Святому писанию от себя добавили? Не гоже, отче. Не гоже.

– В Новом Завете, вами помянутом, как раз и было. Было! Возьмем Первое послание апостола Иоанна, где названы Отец, Слово и Святый Дух, о коих говорится, что Сии суть едино.

Но Ольшанский не позволил ему взять то, что сам крепко держал в руках.

– Возьмем-то мы, может, и возьмем, только вам это не поможет.

– Это почему же? – Отец Вассиан в азарте становился задиристым.

– Подделка переводчиков с греческого. Причем бессовестная подделка.

Отец Вассиан, будь он диким лесным зверем (он же почти им был), сейчас рыкнул бы от гнева и возмущения.

– С вами трудно разговаривать. – Сказал, как отрезал. – Позвольте мне удалиться.

Он решительно направился к воротам. Во рту у него зачернелось. Треугольники бровей сурово сдвинулись над переносицей. Ольшанского это не смутило, и он беспечно позвал жену.

– Жанна, голубушка, неси деньги. Отец Вассиан удаляется.

– Таких денег мне не надо. Премного благодарен.

– Жанна, не надо нести. Положи обратно в сейф. Отец наш отказывается. Ему за державу православную, то есть за Троицу обидно.

– И что же? Он нас не обвенчает? – Жена Ольшанского свесилась через перила балкона, откуда хорошо было видно мужа и почти не видно отца Вассиана. – Я же говорила, что надо было у католиков венчаться. И мерседес они бы освятили.

– Вы нас не обвенчаете? – Ольшанский переадресовал гостю вопрос жены.

– Обвенчаю. Это мой долг, – скучно и как бы по принуждению отозвался гость.

– Он обвенчает, – успокоил Ольшанский жену.

– Слава богу. И на том спасибо. А мерседес?

– А мерседес?

Гость с досадой махнул рукой.

– Освятим и ваш мерседес.

Выйдя за ворота, отец Вассиан мельком глянул на смету, которую (оказывается!) держал в руках. Хотел порвать, скомкать и выбросить, но поблизости не нашлось урны для мусора. Тогда он глянул еще раз и решил не выбрасывать, а дома ополовинить, как и просил Ольшанский, и снова отнести к нему. Все-таки деньги и, в общем-то, немалые. Пригодятся. По нынешним временам и такими не бросаются.

И о самом Ольшанском тоже подумал – с раздражением, досадой и неким подобием жалости, на какую был способен: «Глупенький. Дурачок. Строит из себя туза, а сам – тузик. Понахватался всего. Понадергал. Какой с него спрос. Греческого сам-то, небось, и не нюхал. А еще о живоначальной Троице рассуждать берется, о Боге-Сыне».

Глава четвертая
Из левиафановских мест

Полина Ипполитовна была по рождению не местная, но никто толком не знал, откуда именно, из каких краев и каким ветром ее сюда занесло. А уж в том, что занесло, да и к тому же шальным ветром, сомневаться не приходилось, поскольку своей внешностью, характером, темпераментом, складом ума она была совершенно непохожа на здешних женщин. Полина Ипполитовна не просто выделялась на их фоне, но поражала своей экзотичностью. Чего стоили хотя бы ее экспансивные жесты – особенно то, как она вызывающе изысканно держала между двух пальцев (указательного и среднего) сигарету, прижимая ее большим пальцем к ладони, как жадно затягивалась и выпускала дым сквозь трепетно дрожавшие ноздри, как стряхивала пепел в грубовато-изящный кулек, свернутый из старой газеты.

К тому же она с затаенной грацией прятала подбородок в ворот черного свитера. Встряхивала головой, забрасывая с груди на спину толстую, длинную, шамаханскую косу. И, играя в шахматы, вместо того чтобы объявить: «Шах!»– рассекала воздух свистящим шепотом: «Ш-ш-шэх!»

А привычка Полины Ипполитовны слушать споривших из дальнего, затемненного угла комнаты, сидя в глубоком кресле, а затем разрешать спор убийственной репликой, заставлявшей всех разом умолкнуть и слушать только ее одну. А внезапные слезы, вдруг оборачивавшиеся колдовским смехом. А способность залпом выпить стакан водки и ничуть не опьянеть. А рискованные словечки, которые она себе позволяла… словом, все привлекало к ней внимание, побуждало к тому, чтобы ей завидовать и ей подражать.

Поэтому, конечно же, шальным ветром… конечно же, занесло. Но вот откуда – тут мнения не совпадали, высказывались самые невероятные догадки, тем более что сама Полина Ипполитовна всем говорила разное и противоречивое.

Не врала откровенно, но по крайней мере присочиняла.

Одним – что она с Кавказа, из горного аула, хотя училась в Сухуме, другим – что она из Плеса, из левитановских (левиафановских, как шутили местные острословы) мест, третьим – что она из Москвы, родилась на Арбате, и даже называла роддом – имени Грауэрмана. Казимир и Витольд слышали от Полины Ипполитовны, что ей некоторое время (когда стали потихоньку выпускать) довелось пожить в Варшаве, на маленькой и тихой улочке Батуты. Дальше следовали подробности, сопровождавшиеся элегическим вздохом: пожить вместе с ее тогдашним другом, красавцем-венгром, бывшим скрипачом, а ныне авантюристом, игравшим на бирже и по сути торговавшим воздухом. И ее набежавшие на лоб морщинки, и картинно увлажнившиеся глаза свидетельствовали, что это был незабываемый – романтический – период жизни.

Такая неопределенность наводила на известные подозрения, кои не сразу были высказаны. Но затем – по мере обнаружения иных настораживающих признаков – некоторые из ее окружения все же решились допустить крамольную мысль, что Полина Ипполитовна помыкалась в зоне – отсидела положенный срок. Отсидела и не где-нибудь, а в местах не столь отдаленных и там вволю намечталась и о Москве, и о Плесе, и о Кавказе.

Однако эта догадка не сказалась на ее репутации и даже усилила проявляемый к ней интерес, поскольку слишком уж не вязалась с ее обликом и заставляла думать о несправедливости и явной судебной ошибке, невинной жертвой которой она стала (частичка вины, может, и была, но ее преувеличили и раздули). Полина Ипполитовна в молодости была необыкновенно хороша (даже судя по фотографиям, висевшим у нее дома). И она настолько сохранила следы былой красоты, что всем казалось: скинуть бы ей годков семь или восемь, и Полина Ипполитовна бы по-прежнему кружила головы поклонникам. Кружила бы головы и даже низводила ангелов с неба, что особенно отвечало ей при ее тяге ко всему астральному и потустороннему.

Но, судя по всему, она вовсе не стремилась кружить и низводить, а напротив, эти следы всячески приглушала и затушевывала. Зато незаметно выявляла и подчеркивала в себе другое: ум, житейскую хватку, умение использовать к своей выгоде любые обстоятельства, заводить и поддерживать связи. А в дополнение к этому – редкую начитанность и осведомленность в вопросах высшего свойства, вопросах духовных и божественных.

Она не скрывала, что намеренно переехала в городок, чтобы обрести тишину, успокоение и возможность заниматься поиском высшего смысла. При этом Полина Ипполитовна не заходилась речами, не сыпала цитатами – скорее была молчалива, но обладала умением все направлять и организовывать, причем сама, без чьей-либо помощи (хотя многие были бы счастливы ей помочь).

Муж не муж, но кто-то у нее был, мрачный, хмурый, молчаливый и, судя по всему, совершенно незаменимый. Звали его Тарас Григорьевич – как поэта Шевченко, хотя сам он поэзии был совершенно чужд. Правда, иногда проявлял к ней причудливый интерес и мог процитировать наизусть стихотворение белоэмигранта, непризнанного, забытого, опального или расстрелянного поэта.

Он ведал финансами и хозяйством, все покупал, берег каждую копейку и с необыкновенным искусством готовил (как говорится, пальчики оближешь).

Несмотря на обещание, отцу Вассиану не удалось посетить Полину Ипполитовну в пасхальные дни: слишком многие в городке хотели венчаться по церковному обряду. Но после отдания Пасхи он послал к ней дочь Саньку сообщить, что теперь освободился и готов предстать перед ней и ее кружком. Впрочем, готовность была, а желания особого не было. Не лежала душа к этому кружку с его заумью, астралами и потусторонними мирами.

Да и сама хозяйка вызывала подозрения – не в том, что нюхала зону (это он простил бы), а в том, что втайне сочувствовала экуменизму, этого же отец Вассиан не прощал никому. Но что поделаешь – обещание надо выполнять. Да и истинный батюшка в своем служении не должен чуждаться паствы, какие бы подозрения она ни внушала. Если чуждаешься, то и не спасешь никого – не вытащишь из огненной пасти Левиафана.

Он же все-таки призван был спасать и вытаскивать.