Текст книги "Грот, или Мятежный мотогон"

Глава пятая
Осчастливлена

Близилась середина мая. После недели дождей, влаги, парного – оранжерейного – застоя над Окой стало ветрено, сухо, звонко и при этом по-прежнему тепло, а на полуденных припеках даже до истомы жарко, пусть еще и не совсем по-летнему. Воздух хорошо прогревался сверху, понизу же сохранялась апрельская сырость и отдававшая мятой прохлада.

Полина Ипполитовна любила такую погоду и всем расхваливала даруемые ею выгоды: печку уже можно не топить (разве что временами слегка подтапливать), в доме держать открытыми окна, выносить на солнцепек ватные одеяла, подушки, а заодно выбивать из них старой теннисной ракеткой вздымавшуюся серым облаком пыль.

Впрочем, этим занимался ее милый кобзарь — Тарас Григорьевич, она же рассеянно руководила им с балкона (ему это нравилось). Вернее, по беспечности забывала руководить, надеясь немного загореть, хотя бы с лица, и ради этого подставляя щеки, лоб и открытые плечи солнцу, сиявшему из-за двух сросшихся, матово-белых сверху, замшелых понизу берез и орешника…

Да и о ближайшем собрании кружка не мешало подумать, позаботиться о том, какое лучше назначить время и как всех загодя оповестить, кому позвонить, кому разослать записки с испытанным и надежным гонцом (все тем же незаменимым, хотя и вечно мрачным Тарасом Григорьевичем)…

Кружок Полины Ипполитовны собрался в обычном составе, и все, словно сговорившись, принесли по букетику ландышей, чтобы сделать приятное хозяйке. Правда, с благодарностью принимая букеты и передавая Тарасу Григорьевичу, чтобы тот поставил их в воду, Полина Ипполитовна заметила, что на этот раз кое-кого не хватало. Это объяснялось тем, что из-за занятости отца Вассиана пришлось несколько раз отменять встречи. Подобные же отмены расхолаживают, и вот вам, пожалуйста, результат: три пустых – осиротевших – стула (соответственно, три тарелки со стола в соседней комнате пришлось убрать).

Это, конечно, досадно, очень досадно, но в то же время не катастрофа, поскольку остальные явились как всегда и даже с одним прибавлением: Евгений Филиппович Прохоров, брат Любаши, наконец-то почтил своим присутствием. Вот он со всеми раскланивается, учтиво пожимает руки – борода такая, что и лица не разглядишь, круглые очки, серебряная прядь в волосах – истинный петербургский мыслитель (хотя брадолюбие скорее свойственно москвичам).

Полина Ипполитовна была не просто рада, а до слез осчастливлена. От гордости вся сияла и, отойдя к окну, даже на радостях закурила, жадно затягиваясь, встряхивая головой и разбрасывая по плечам свои пышные, шелковистые волосы (косу на этот раз распустила).

Ей, конечно, хотелось – она бы даже мечтала, чтобы такие люди чаще посещали кружок и их присутствие стало для него желанным правилом.

С Евгением Филипповичем Полина Ипполитовна была давно знакома. На улице, завидев друг дружку, они всегда приостанавливались, обменивались любезными улыбками и учтиво здоровались – даже издали.

Издали, но с таким видом, словно разделявшее их расстояние не помеха для тех, кого сближают схожие интеллектуальные взгляды и духовные запросы.

Их, во всяком случае, сближали, по мнению Полины Ипполитовны, и Евгений Филиппович это мнение, похоже, участливо разделял…

Иногда они не отказывали себе в удовольствии поговорить накоротке, посетить кафе при здешнем ресторане – по сути провинциальную забегаловку, хотя там сносно (и то слава богу) заваривали кофе и подавали маленькие пирожные, подражая столичной моде.

Оба заядлые шахматисты, они любили посидеть за доской на высоком берегу Оки, где у них была своя скамейка, скрытая от посторонних глаз и мало кому известная. Во всяком случае, им никто не мешал, и Полина Ипполитовна, с азартом атакуя соперника, могла рассекающим воздух свистящим шепотом объявлять ему: «Ш-ш-шэх!»

Евгений Филиппович отвечал на это сдержанно, снимая, вытирая платком и вновь надевая свои круглые очки: «Отошел». Еще раз: «Ш-ш-шэх!» – наступала она. Он снова глуховатым голосом, слегка покашливая в кулак, отвечал: «Закрылся слоном».

И тут она победоносно завершала атаку: «Ш-ш-эх и на этот раз м-м-мэт!»

За шахматами, в начале игры, когда на доске было равенство, неторопливо беседовали. Подкреплялись крепким чаем из охотничьей фляжки (Полина Ипполитовна приносила фляжку с собой и в чай частенько добавляла немного Романа или Ромчика, как она, озорничая, называла ром). Затем атаковали, защищались, разменивали фигуры (тут уже было не до чая) и – в случае ничьей – мирно прощались, раскланивались и покидали скамейку.

Напоследок Полина Ипполитовна каждый раз приглашала: «Милости просим на наши философские посиделки. Тарас чем-нибудь угостит – удивит и порадует. Уж он на это умелец. Во всяком случае, скучно не будет – я вам обещаю. Приходите непременно. Непременно! Ах, все были бы так рады!»

А Евгений Филиппович обещал, даже клялся, что с превеликим удовольствием… конечно же… хотя он человек не светский (и в то же время не святой), но непременно посетит и засвидетельствует свое нижайшее почтение.

Но посулы так и оставались посулами. Евгений Филиппович, петербуржец и домосед, без особой надобности насиженное место на углу Гороховой и Большой Морской – свое, как он выражался, логово – не покидал. Сестру Любашу навещал всего лишь раз-другой за полгода. Да и то приезжал ненадолго, на два-три дня – помочь вскопать огород, наносить воды из колодца (наполнить бочку) и поудить в свое удовольствие голавликов, плотву и окуней, забрасывая удочку под склонившимся над Окой трухлявым вязом.

Поэтому подобные обещания (и пылкие клятвы) благополучно забывались, и почтение оставалось не засвидетельствованным.

Глава шестая
Под знаком двух «п»

Но тут не она пригласила, а отец Вассиан залучил (заарканил) гостя на чтение своих «Записок». А уж он-то строг и взыскателен: не спустит, если кто-то пообещает и не выполнит обещания, не придет. Грозная кара ждет такого ослушника – гнев отца Вассиана, а уж он страшен в гневе, как пробудившийся вулкан, как горы во время землетрясения.

Впрочем, это шутка: какие уж тут в Бобылеве вулканы и землетрясения. И отец Вассиан милый, деликатный, терпимый к ближнему человек, во всяком случае по мнению Полины Ипполитовны (она любила сама себе противоречить – утром скажет одно, а вечером другое). Но все же (все же… все же…) Евгению Филипповичу пришлось на этот раз явиться, чтобы тем самым угодить отцу Вассиану, а заодно и выполнить давний долг перед Полиной Ипполитовной.

Вот он и сидит теперь среди гостей, накрывая ладонью маленькую книжечку, положенную на подлокотник кресла, – наверное, Евангелие. Пожаловал с брегов Невы, где, может быть, родились вы… или как там дальше? Впрочем, родился он здесь, на брегах Оки, в Бобылеве, и сам, кажется, до сих пор бобыль.

Остальные гости помельче, так себе народец, но тоже стараются себя не уронить, показать, подчеркнуть свою значимость. И, безусловно, самый значительный среди них – здешний богатей и предприниматель Святослав Игоревич Ольшанский, нареченный так в честь русского князя, хотя родословную ему подпортила изрядная капля польской крови. Взошел на махинациях с добычей песка в карьере и вывозом строительного мусора. Запустил колбасный цех, стал разводить нерпу, забивать гарпуном и шить из нее шубы. Причем даже не позаботился о разных фасонах: шубы у него одного сорта, одного пошива, словно шинели для солдат. Но везде их носят – вплоть до Серпухова. При этом не столько шубы накупают, сколько сам Ольшанский покупает всех тем, что не ломит цены.

Многие считают его простачком и даже глуповатым, но этот простачок и своего не упустит, и чужое к рукам приберет, хотя во всех интервью кричит, что выступает за честный бизнес. Всем украшениям предпочитает комсомольский значок на груди: носит со скромным достоинством, нарочно не снимает. При этом умеет ладить и с властями, и с криминалом.

Вернее, с той ветвью власти (цветущая черемуха!), которая и есть криминал…

С ним единственный сын и наследник Ян (тот, наверняка, высидит недолго и умчит на подаренном ему мерседесе). Рядом с ними – библиотекарша Юлия Вольтеровна Букури, аптекарь Лев Данилович Проклов (местные мужики прозвали его Проклятый за то, что отказывался продавать им медицинский спирт), предприниматель Савушкин, поставляющий в магазины творог и сметану со своей фермы.

И чуть особняком – здешняя дива, жрица провинциальной элегантности, феминистка, эмансипе, хозяйка чайного магазина Раиса Гулиевна (за высокий – гренадерский – рост прозвали Гулливеровной) Зюкина. Фамилия у нее немного подкачала, иначе бы Полина Ипполитовна держала ее за соперницу (травила самыми страшными ядами и по кусочку выклевывала ей печень).

Все они, вышеперечисленные, у Ольшанского в рабах, должниках, наушниках и смиренных послушниках: все, что вызнают, на ухо нашепчут, без его благословения шагу не ступят. Только отец Вассиан по натуре своей крутой (сейчас все, кого ни возьми, – крутые) не наушник и не послушник, а сам по себе: перед людьми независим, а лишь одному Богу ответчик.

Если же в чем и заискивает, то по нужде, по великой надобности и – опять же – во имя Божье.

Словом, какие времена, такие люди…

За Раисой Гулиевной же – две сросшиеся березки, две неразлучные подружки, десятиклассницы, серьезные девицы Дарья и Изабелла – словом, здешняя подрастающая интеллигенция.

Собрались послушать, как отец Вассиан будет читать свои «Записки», и обсудить, что-то умное высказать, а затем и отужинать – закусить, чем бог послал (а Тарас Григорьевич получил, распечатал, как бандероль, и разложил по тарелкам).

Полина Ипполитовна умоляла отца Вассиана чтение не затягивать и даже условилась подавать ему издали знаки, если публика увянет и начнет скучать. В том, что сама она заскучает, Полина Ипполитовна была почти уверена, поскольку церковные проповеди и всякие там записки священников, да и само их православие, не особо жаловала, предпочитая католиков и особенно протестантов: те казались ей повеселее.

Поэтому на сегодняшний день она про запас приготовила еще одну тему для обсуждения: Жан Кальвин и его религиозные взгляды (до этого был Лютер, отец протестантства). Конечно, многие из гостей не потянут: такие материи им не по уму, покажутся слишком сложными. Но она надеялась на своего давнего знакомца Евгения Филипповича. Ведь он – умница, образованный человек и во многом родственная ей душа.

К тому же оба родились и шествуют по жизни (или понуро бредут – уж это как кому угодно) под мистическим знаком двух «П»: она – Ипполитовна, а он – Филиппович.

Что уж тут скажешь – тоже своего рода сросшиеся деревца, от одного корня растут, из одной почвы влагу тянут.

Глава седьмая
Устыдился

Отец Вассиан сел за маленький круглый столик, поставленный перед рядами стульев и предназначенный для чтеца. Он неторопливо достал свои записки – ту часть, что уже была отпечатана матушкой Василисой, надел линзы (очки) и глуховатым от волнения голосом стал читать.

И на первых же страницах устыдился написанного.

Устыдился и засмущался, так вдруг все поблекло, потускнело, таким показалось претенциозным и в то же время до обидного простым, по-детски наивным, недостойным внимания собравшейся публики.

Спрашивается, стоило ли и огород городить, всех зазывать, оповещать, отнимать время?

Он удивился сам себе, строго прокашлялся, поправил очки, выпил воды – больше для порядка, поскольку пить совсем не хотелось, хоть и в горле пересохло. Ему подумалось: странная штука. Когда писал, выводил на бумаге эти строчки, то, напротив, был собой донельзя доволен, себя похваливал, каждое свое слово чуть ли не считал откровением, а тут… такой облом, такое разочарование. Что о нем подумают? Что скажут?

Отец Вассиан заглянул в конец рукописи: много ли осталось? До следующей закладки страниц сорок – не осилить ни ему, ни собравшейся публике. Вон библиотекарша Нонна Вольтеровна уже томится, судорожно позевывает с закрытым ртом. Аптекарь Лев Данилович поскрипывает стулом, отсыпая себе в ладонь какие-то розовые таблетки. Жрица элегантности Зюкина явно злится, что ее сюда заманили, а десятиклассницы Дарья и Изабелла каждую минуту достают платки, вытирают вспотевший лоб и сморкаются.

Лишь Евгений Филиппович смотрит сквозь круглые очки, которые держит на отдалении перед собой, поглаживает бороду и якобы одобрительно кивает. Это, однако, не означает подлинного одобрения с его стороны и может быть истолковано как свидетельство того, что он почти не слушает и думает он о чем-то своем. Тем более что взгляд у него – отсутствующий.

Убедившись в этом, отец Вассиан для верности еще раз оглядел всех исподлобья, улыбнулся жалкой улыбкой, с напускным безразличием поморщился и сказал: «Наверное, хватит. Утомил я вас, поди». После этого откинулся на спинку стула и властно накрыл ладонью рукопись. Опустил глаза.

Он ждал, что все возразят, примутся упрашивать, чтобы чтец продолжил, но все как-то на удивление легко согласились и даже, как ему показалось, облегченно вздохнули. Предприниматель Савушкин стал тыкать в калькулятор, что-то подсчитывать или играть – забавляться выпрыгивающими циферками. Десятиклассница Изабелла встала и о чем-то тихонько спросила у Полины Ипполитовны. Та едва заметным кивком указала ей во двор – наверное, на туалет. Кто-то с заднего ряда дурашливо выкрикнул: «А кино будет?»

Тут матушка Василиса, сидевшая напротив мужа, в самом первом ряду, закрыла пухлыми ладонями лицо. Это означало позор, полный провал.

Полина Ипполитовна с деланной улыбкой поблагодарила отца Вассиана и сказала:

– Ну, поскольку прочитан небольшой отрывок, обсуждать, наверное, не будем. Так, товарищи? Вернее, так, господа?

Все и с этим легко согласились. Отец Вассиан собрал свои странички (пальцы подрагивали). Собрал не по номерам, не по порядку, а как попало, спрятал в футляр очки, поднялся и молча удалился. Матушка торопливыми, крадущимися шажками просеменила следом за ним.

– Ну, что? – спросил отец Вассиан и, еще не дождавшись ответа, понял, что можно было не спрашивать: все и так ясно.

Матушка Василиса первый ответ пропустила и второй пропустила и только тогда запричитала:

– Куда им понять! Люди-то нецерковные, миряне…

– Опозорился?

Он спросил по существу и ответа теперь ждал тоже по существу.

– Что ты! Господь с тобой! – Она все еще боялась рассердить, прогневить, опечалить.

– Правду говори.

– Опозорился, отец.

– Осрамился?

– Осрамился.

– Врешь. – Он не выдержал правды.

– Не вру, отец. Разве я тебе враг!

– А кто же? Враг и есть… Лучше б я на еврейке женился. Или на калмычке. – Он обижался не на нее (она поняла и в ответ тоже не обиделась, сдержалась).

– Да и не то место ты в своих «Записках» выбрал. Надо было с конца читать – там поживее.

– Поживее… – Он презрительно улыбнулся половиной обожженного поверху рта. – Это же не фельетон, не сборник анекдотов, а богословие, мать. Богословие!

– Так, так, отец… но все же…

– Ладно, пошли домой. Саньке только не рассказывай.

– Неудобно. Посидим еще немного.

Тут Полина Ипполитовна, приоткрыв дверь, стала их зазывать:

– Отец… матушка… заходите. Садитесь на свои места. Будем говорить о Кальвине.

Отец Вассиан сразу не понял: о каком еще Кальвине? Он-то надеялся, что все одумаются, спохватятся и его все-таки попросят дочитать до конца, а затем обсудят, пусть даже и покритикуют немного, выскажут свои пожелания.

А тут – конец спектакля, опустили занавес – Кальвин. Было такое чувство, будто отца Вассиана не просто обидели, а его бессмертную душу, как тряпку в ведре, намочили, скрутили с двух концов, досуха и выжали.

Выжали, чтобы по мокрому полу ею шваркать, замывать, где натоптано, вперед-назад, туда-сюда.

Он едва сдержался, чтобы не сплюнуть, не выругаться или, распахнув дверь, не швырнуть свою рукопись всем в лицо. И даже представил, как бы славно они кружились под потолком, мягко планируя, его выстраданные, любовно отпечатанные странички…

Но матушка Василиса, угадав его желание, остерегающе потянула мужа за рукав: «Не смей, отец, буянить. Раз приглашают, надо идти».

Ну что тут поделаешь! Дисциплина есть дисциплина – что армейская, что церковная. Хочешь, не хочешь – блюди.

Глава восьмая
Предопределение по Кальвину

Отец Вассиан прокашлялся, оправился, выпрямился, как в строю, и прямыми шагами вошел. Сел на крайний стул, и матушка Василиса тут же, рядом с ним, притулилась. На свои прежние места возвращаться не стали, да и куда возвращаться, если место матушки Василисы было уже занято, а круглый столик, за которым сидел чтец наскучивших всем «Записок», вообще вынесли вон из комнаты – с глаз долой, как говорится, хотя он никому особо не мешал. Но Полина Ипполитовна, видно, распорядилась, а Тарас Григорьевич мигом выполнил поручение – сгреб в охапку и унес, уволок. Хорошо, что отец Вассиан хоть рукопись догадался прихватить с собой, когда выходил из комнаты (спасался от позора), а то ищи потом, собирай по листочку.

Впрочем, ему было жаль не столько своих писаний, сколько бумаги (стоит недешево), да и трудов матушки, взявшей на себя обязанность машинистки, тоже, конечно, жаль. Записки же… гори они синим огнем. Чтобы он еще когда-нибудь взялся за что-то подобное… ни в жисть. Тоже писатель нашелся… новый Федор Михайлович Достоевский… тьфу (впрочем, что-то их сближало: Достоевский – бывший каторжник, а отец Вассиан Григорьев – афганец). Лучше стену оштукатурить, полы отциклевать или на мотоцикле за олифой смотаться, банок десять оптом закупить (мотоцикл с коляской и больше увезет), чем школьными прописями себя тешить, каждую буковку выводить.

Между тем разговор в большой комнате уже начался, хотя и не особо оживленный: все-таки шел туговато, то и дело пробуксовывал – что твой мотоцикл на размытом дождями проселке. Отец Вассиан особо не прислушивался, но уловил, что говорили о предопределении – по Кальвину.

Мол, все предопределены: одни к спасению, другие – к погибели. Богатство – знак избранности и будущего блаженства в раю, бедность же – такой же знак проклятия и адских мук. И никакими потугами, собственными усилиями и заслугами своего предопределения не изменишь: все в руках Божиих. «Слыхали мы об этом», – подумал отец Вассиан, оправдывая свое нежелание вникать в суть разговора. Он лишь следил за тем, как Полина Ипполитовна обращалась к каждому с просьбой высказаться, убеждая взглядом, что достаточно произнести два слова, а уж там она подхватит, поддержит, поможет.

Так оно и получалось: каждый с запинкой что-то произносил, гундосил, а уж она подхватывала, пряла кудель, развивала мысль, хотя и мысли-то, может, никакой и не было, но она умела придать видимость мысли, завершить, округлить – так что казалось: вот она мысль.

Наконец Полина Ипполитовна, хлопками ладоней потребовав ото всех тишины, обратилась к отцу Вассиану – обратилась так участливо и любезно, словно о недавнем его провале было забыто, а если бы что-то и напомнило, то она бы искренне удивилась, что в ее окружении подобной мелочи придается значение.

– А можно узнать ваше мнение?

И то, что отца Вассиана спросили не первым, даже не вторым и не третьим, указывало на его особо почетную роль в разговоре, схожую с ролью солиста в хоре, который вступает не сразу, а лишь тогда, когда замолкнут прочие голоса и все внимание слушателей устремится к нему.

Так можно было истолковать поведение Полины Ипполитовны, и отец Вассиан – чего уж тут скрывать! – почувствовал себя польщенным и благодарным ей за поддержку. От удовольствия даже раскраснелся, и на лбу бисериной дорожкой пролегла испарина. Но вдруг он укололся… укололся о пристальный взгляд Полины Ипполитовны, направленный на него одного и незаметный для всех прочих.

Взгляд этот явно стремился донести до него некий призыв, который тот не сразу распознал (даже растерялся от этого), но затем понял, к чему его призывают. Взгляд Полины Ипполитовны умолял отца Вассиана не затягивать свое выступление и не погружать всех снова в уныние и скуку от повторения (долбежки) всем известных, банальных и избитых истин.

Значит, чтение «Записок» ему не простили и еще не раз припомнят. Ткнут ему этими «Записками» в лицо.

Кроме того, во взгляде прочитывалось: здесь среди прочих гостей присутствует Святослав Игоревич Ольшанский, человек не последний в Бобылеве, вершитель судеб, так сказать, от которого многое зависит. Таких людей тем более нельзя утомлять и наводить на них скуку: они очень раздражительны и капризны. Один раз снизошли, уважили, посетили здешние интеллектуальные посиделки (посидели вместе со всеми), но другой раз могут и не появиться.

Вы, отец Вассиан, пожалуйста, это учтите, – внушал остерегающий взгляд.

Правда, значение этого взгляда было замаскировано любезной улыбкой, но отец Вассиан прекрасно уловил его смысл. Он даже искоса посмотрел на жену: не возмутилась ли та подобному призыву, не оскорбилась ли тем, что им плюнули в лицо. Но матушка Василиса благостно и умиротворенно покачивала головой, сложив на груди пухлые белые ручки. Значит, плевок предназначался ему одному, а раз он в форме и при погонах (иными словами, в подряснике и с крестом на груди), то адресован и всему православию.

Если его здесь терпят и взашей не гонят, то православие явно не жалуют. Протестанты и католики здесь в чести – им почет и уважение. Ах, не зря он столько времени избегал здесь бывать. Чуяло сердце, как говорится…

И тут в нем взыграло, на него накатило. Глаза у него затуманило. Рыжие брови грозно сомкнулись. Меж плотно сжатых губ полоской пролегла чернота. Отец Вассиан поднялся и, опираясь о спинку стула, но при этом словно нарочно делая его как можно более неустойчивым (заставляя стоять на двух ножках и клоня из стороны в сторону), стал говорить.

Говорить себе во вред (матушка, словно пробудившись, дергала его за рукав) и при этом – себе же в усладу. Усладу явную, упоительную и блаженную, поскольку нет ничего слаще причиняемого себе вреда, если он оборачивается торжеством – пусть даже минутным – над поверженным противником.