Текст книги "Жюль Верн"

Глава тринадцатая
«Войдите, Жанна!»

Неудачи, необеспеченность, случайные заработки и обременительная работа в «Лирическом театре» вконец извели Жюля. Он стал угрюм, неразговорчив, раздражителен. Друзья не понимали, что с ним. Даже Иньяр, обладавший характером мягким, уступчивым, всегда и во всем соглашавшийся со своим другом, однажды не вытерпел.

– За что ты обижаешь меня? – спросил он, чуть не плача. – Что я сделал тебе?

Жюль только скрипнул зубами. Ему казалось, что никто не понимает его; он был уверен, что ему просто не везет, что он рожден для лучшей доли. Юрист, черт возьми! Юриспруденция – штука страшная, фальшивая, циничная. Но и писание либретто – занятие не из веселых, и именно потому, что тут протоптана дорожка, в либретто вставляешь не стихи, а стишки, остроты преподносишь такие, что самому совестно, – однако зрители аплодируют, кричат бис как раз там, где следует кидать на сцену гнилые яблоки и свистеть в два пальца.

В январе пятьдесят третьего года Жюль серьезно заболел. Иньяр пригласил врача и всех друзей и знакомых своих. Врач осмотрел, выслушал больного и сказал:

– Меланхолия, невралгия, упадок питания. Советую пригласить специалиста. А пока – путешествие, пусть и недальнее и недолгое. Хорошее питание и гимнастика обязательны.

Пришел Барнаво, а за ним Пьер Шевалье, суфлер и директор театра. Он сообщил приятную новость: оперетта «Игра в жмурки», написанная Жюлем в соавторстве с Карре и Иньяром, будет поставлена на следующей неделе. По словам директора, «Игра в жмурки» займет каждые вторник и субботу; в переводе на деньги – это и путешествие и гимнастика.

Барнаво предложил взять напрокат парусную лодку и совершить путешествие по Сене. «Вода – вещь целебная, – сказал Барнаво, – я вообще уважаю жидкости!»

Этим он намекал на то, что ему часто приходится слушать опереточные остроты.

Пьер Шевалье советовал лежать в постели, читать Дюма и спать не меньше пятнадцати часов в сутки.

– Вы противоречите себе, – заметил Барнаво. – Читать Дюма и спать… это невозможно, сударь! Я предлагаю путешествие, настаиваю на нем!

Здоровье Жюля было основательно подорвано. Едва он оправился, как на него навалились суета и неразбериха в театре. Одноактная оперетта «Игра в жмурки» – ее давали в качестве дивертисмента – имела успех. Материально она приносила немного. Газетные заметки о ней становились всё короче и короче. Остроты и песенки набили актерам оскомину. Составление текста афиш и заключение контрактов изнурили Жюля.

Весною он приступил к работе над рассказом «Зимовка среди льдов», но отложил его и в несколько дней написал «Мартин Пац». Он работал по двенадцать часов в сутки. Отдыхать некогда было…

– Что-то у меня с головой, – пожаловался он Иньяру. – Давит в затылке и темени.

Вернувшись как-то из театра, Иньяр увидел своего друга лежащим на полу. Он был без чувств. Через десять минут пришел врач. Он подтвердил свой первый диагноз и уложил больного в постель.

– Он ничего не понимает, – сказал Барнаво. – Я наконец смекнул, что нужно делать. Скажи, мой мальчик, чего бы тебе хотелось?

– Радости, только радости, – ответил Жюль.

– Радости? Ну, а нежных слов, объятий, поцелуев не хочешь?

– Хочу, Барнаво, страшно хочу!

– Ты получишь нежные слова и горячие поцелуи, – сказал Барнаво. – Обещаю тебе!

– В чем дело, Барнаво?

– Секрет, мой мальчик. Догадайся сам. Сегодня у нас что, вторник? Гм… Так… вторник, среда, четверг, пятница… Во вторник на следующей неделе ты получишь охапку счастья. Терпеливо жди.

– Во вторник… – повторил Жюль. – В какое приблизительно время?

– Ровно в полдень. Время для тебя удобное? Аминь!

Неделя тянулась нестерпимо медленно. Наконец наступил вторник. Время подходило к двенадцати. Иньяр, из чувства такта, удалился, и Жюль остался один. Догадывался ли он, что именно готовит ему Барнаво? Конечно, догадывался! Он даже прибрал в комнате, хотя в ней и прибирать было нечего: рояль (месяц назад Жюль перебрался к Иньяру), стол, комод, две кровати, три кресла. На всем немного пыли. На гвоздиках у двери висят полосатые и в клетку брюки, пальто, бархатная куртка. Жюль прикрыл одежду простыней, переменил в графине воду, перевернул ковер наизнанку, плотно закрыл окно.

Часы пробили двенадцать раз.

– Кто же придет? – вслух спрашивал себя Жюль. – Да и придет ли она, Жанна? Какое лекарство принесет она? Чем поможет мне?..

Всё же он чутко прислушивался к шагам на лестнице. Не в окно же влетит благая весть, обещанная Барнаво. Хотя, чего доброго… Вот, кажется, кто-то идет. Да, кто-то поднимается по лестнице. Вот шаги замерли. В дверь постучали. Стук робкий – так стучат очень нерешительные люди.

«Постучат еще раз, тогда открою», – решил Жюль.

Постучали еще раз – настойчиво и громко. «Мужская рука… – Жюль даже испугался чего-то. – Мой бог, за дверью Барнаво! Это он!.. А что, если Жанна? Пусть будет Жанна, всё равно! Я очень хочу нежности, ласки, поцелуев…»

– Войдите, Жанна! – крикнул Жюль.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла дама в темно-синем пальто, с большим саквояжем в руках. Дама поставила саквояж на стол.

– Мама! – крикнул Жюль.

– Мой сын! Мой сын! – не сдерживая слез, горячим шепотом произнесла дама, широко раскрывая объятия. – Сын мой! Жюль! Мой маленький бедокур, мечтатель! Что с тобой? Ты исхудал, ты бледен, – ты голоден? Я привезла тебе много всякой еды, Жюль! Скорее, скорее вынимай всё из саквояжа! Скорее садись и ешь! Бог мой, да что с тобою?

Жюль обнял старенькую полуседую маму, заглянул ей в глаза, вдыхая милый, ни с чем не сравнимый запах родного дома. Мадам Верн подвела своего сына к окну, покачала головой, судорожно прижалась к своему Жюлю.

– Ты чуточку постарела, мама!

– Ты превратился в скелет, Жюль!

– Как хорошо, что ты со мною, мама!

– Какое счастье видеть тебя, мой сын!

– Ты приехала в Париж по делу, мама?

– Да, конечно, ради тебя, мой бог!

– Как же ты нашла меня, мама!

– Я получила письмо от Барнаво, он писал, что… Я не могу! Где Барнаво? Он должен прийти сюда…

– Сядь, мама, ты устала, ты приехала…

– Вчера, Жюль. Я остановилась…

– В гостинице против «Лирического театра», да? Там меня хорошо знают; тебе там хорошо?

– У Барнаво очень хорошо, Жюль! Он встретил меня на вокзале, привез в карете; он варил обед, читал мне твои рассказы; мы оба плакали и смеялись! Этот Барнаво гениальный человек, Жюль! Я удивляюсь – почему его до сих пор не сделали министром иностранных дел!

– А что папа?

– Всё скажу, Жюль, дай передохнуть. Устала. Мне уже пятьдесят два года, я стара, мой дорогой, – посмотри, мои волосы седеют, лицо в морщинах…

Мадам Верн сказала, что отец с прошлого года занимает должность председателя коллегии адвокатов, у него обширная практика, своя контора, а в ней верные помощники, друзья.

– Папа любит тебя, он тоскует по тебе, считает, что ты сбился с дороги, что ты забрался в дремучий лес, где тебя непременно съест злой великан. Не сердись, Жюль, на папу, он тоже стар, ему нелегко, он бывает прав…

Жюль дал понять матери, что он согласен с отцом: литература – весьма неверное и даже опасное дело в том смысле, что ты имеешь все возможности разменяться на мелочи и тем погубить себя. Да, отец прав, – его старший сын забрался в дремучий лес, где бродят великаны; они бренчат на рояле и брызгаются чернилами, они пишут куплеты и порою голодают; но, несмотря ни на что, дорогая мама, литература сильнее всего. «Она мое призвание», – сказал Жюль. Мадам Верн не оспаривала доводы сына, – втайне она соглашалась с ним, догадываясь, что сын ее рожден для литературы и будет заниматься ею даже и в том случае, если станет адвокатом.

– Делай что знаешь, только не будь несчастным, – сказала мадам Верн.

Наступило время обеда. Мадам Верн заявила, что Жюлю ни о чем не нужно заботиться и хлопотать, – всё необходимое она привезла с собой. Вконец сконфуженный Жюль исполнил приказание матери: открыл саквояж и начал доставать оттуда пакеты, свертки, банки, бутылки. Мадам Верн, вооружившись лорнетом, каждый номер своей гастрономической программы снабжала кратким примечанием:

– Твои любимые каштаны, Жюль; я поджаривала их сама и привезла самые горелые – по твоему вкусу. Это сыр. Понюхай, как он пахнет! Его нужно есть умеючи: много хлеба, поменьше масла и тонкую пластинку сыра. Здесь маринованный перец с цветной капустой и шантэнскими огурчиками. Этот хлеб испекла для тебя тетя Анна. Осторожнее, Жюль, ради бога, осторожнее! Ты сломаешь его, – это пирог! С мясом, рисом, яйцами и поджаренным луком. Эту банку с маслинами присылает мадам Дювернуа. Она по прежнему держит собак и дрессирует белых мышей. У нее есть одна мышь, которая танцует канкан! Жюль, что ты делаешь! На яблочную пастилу кладешь жареную утку! Она вся пропахнет пастилой! Ну, тут ничего особенного, обыкновенная сметана, прованское масло, охотничьи сосиски. А это…

– Вино! – воскликнул Жюль. – Персиковая настойка!

– В последнюю минуту эту бутылку сунул в саквояж отец, – благоговейно произнесла мадам Верн. – Если бы ты знал, как он тебя любит! Как легко привлечь его на свою сторону!..

– Стараюсь изо всех сил, – весело проговорил Жюль. – Мы еще будем друзьями, вот увидишь! Я добьюсь этого!

– Я верю в тебя, Жюль! И отец по-своему верит в тебя. Ах, Жюль! Если бы ты решился… Если бы ты сумел написать рассказ про адвокатов! Поднял бы их престиж! Увековечил!..

– И с приключениями, мама? О, я это сделаю, непременно! Как не пришло это в голову Пьеру Шевалье!..

– Пожалуйста, Жюль, напиши! Изобрази адвокатов как безупречных служителей добра и справедливости. Это понравится твоему отцу, да это так и есть. Это понравится всему сословию юристов. Сейчас они хлопочут о расширении своих прав, твой рассказ пришелся бы кстати. Дай мне кусочек сыру. Чокнемся, Жюль! Маленький мой! Твое здоровье!

– Твое здоровье, мама!

– Значит, ты напишешь такой рассказ?

– Конечно, не напишу, мама! Для такого рассказа нужен талант юмориста и сатирика. Прости, мама, я не заметил, как съел половину утки. Если в ты знала, как я люблю поесть!

– Ты упрям, Жюль!

– Весь в отца, мама.

– Ты нелепый человек к тому же!

– Весь в тебя, мама. Какой чудесный пирог! И подумать только, что такую прелесть где-то кто-то ест каждый день.

Жюль порозовел, повеселел, хандра оставила его. После насыщения он сел за рояль и исполнил несколько отрывков из оперетты «Игра в жмурки». Мадам Верн попросила познакомить ее с текстом этой веселой музыки. Жюль пропел несколько песенок. Мадам Верн сидела в кресле, обмахиваясь веером, и вслух выражала свое одобрение:

– Очень хорошо, Жюль! Очаровательно! Мой бог, что ты умеешь делать!

– Это очень плохо, мама! Очень плохо! Я еще не написал ничего хорошего, – всё в будущем.

– Не скромничай, сын мой! Я любуюсь тобою, я горжусь, что ты…

– Не надо, дорогая моя мама, не надо! – поморщился Жюль. – Подожди немного, я постараюсь написать что-нибудь такое, что… А сейчас разреши мне покончить с уткой и допить вино.

– Всю бутылку! Жюль!.. Кто-то стучит в дверь…

– Это наш Барнаво, – он всегда приходит кстати. Входи, Барнаво, и помоги мне в одном предприятии!

Через полчаса пришлось откупорить вторую бутылку: пришел Иньяр. Для суфлера осталось кое-что на донышке, – впрочем, он заглянул только на минуту. Когда пришел директор театра Жюль Севест, Барнаво сказал, что ему необходимо, как курьеру, куда-то сбегать. Он вернулся с двумя бутылками мадеры. Компания развеселилась. Барнаво исполнил очень старую песенку – «Моя невеста – жена барабанщика». Суфлер продекламировал монолог Гамлета из сцены с актерами.

В одиннадцать вечера в дверь постучали, и немедленно, не ожидая разрешения, в комнату вошли двое полицейских и привратник. Полицейские взяли под козырек. Старший из них спросил, кто из присутствующих есть Жюль Верн, бывший студент юридического факультета, ныне секретарь дирекции «Лирического театра».

– Вы? – Полицейский подошел к Жюлю. – Потрудитесь вручить мне письма, полученные вами от некоего хорошо вам известного Блуа. Кроме того, я имею ордер на производство обыска в занимаемом вами помещении. Мадам, прошу не волноваться! Альфонс, приступай!

Глава четырнадцатая
На подступах к Жюлю Верну

Огорченная, опечаленная мадам Верн уехала в Нант. В полиции Жюль дал подписку о невыезде из Парижа впредь до распоряжения. С Барнаво в полиции была особая беседа. За оскорбление чинов полиции Барнаво оштрафовали.

Все эти неприятности окончательно убили в Жюле уважение к юридическим наукам: он упрямо устанавливал связь полицейской префектуры с наукой о праве в сегодняшней Франции. Он наконец убедился в том, что подлинное его призвание – литература. Летом он с Иньяром и Барнаво каждое воскресенье устраивал прогулки по Сене. Они садились в короткую, широкую лодку, ставили маленький квадратный парус и отплывали в недалекие края, отсчитывая мосты, под которыми проходили. Жюль сидел за рулем. Барнаво и так и этак поворачивал парус. Иньяр громко командовал:

– Убрать грот-рею и бизань-мачту! Ветер двадцать восемь баллов! Сэр Артур, немедленно отправляйтесь в кают-компанию и займитесь ромом! Передайте канал Дугласу и извольте слушаться своего капитана! Сэр мистер Жюль, не сидите в такой близости к воде, вас может укусить дикая утка! Раз, два, три – курс на маяк Святого Дюма! Лево руля! Я уже вижу голубые скалы Ямайки, и, если не ошибаюсь, на берегу стоит мадам Понг, комическая старуха из водевиля. Матросы! В честь мадам Понг залп из всех мушкетов! Да здравствует король и его д'Артаньяны!

Легкий ветерок рябил воду. Высоко в летнем небе разгуливали облака, отражаясь в позванивающей, напевающей реке. Жюль мечтал. Он видел себя на большом океанском корабле, в руках у него подзорная труба. Он смотрит на клочок земли, внезапно показавшейся слева. «Здесь не может быть земли, – говорит капитан. – Вот, взгляните на карту, – ничего нет!» – «Мы открыли новый остров, – говорит Жюль. – Давайте обследуем его!»

– Может быть, пересядем в лодку, которая полегче? – спрашивает Барнаво, обращаясь к Иньяру. – Эта тяжела, как характер моего покойного родителя. Я очень люблю вас, Аристид, но вы не умеете управлять судном. Вы плетете черт знает что!

– Право руля! – кричит Иньяр. – Эй, сэр Барнаво! Наденьте три пары очков на свой благородный нос, – мы налетим на баржу! Тысяча чертей и морских свинок, милорд!

Жюль улыбается мечтам своим. Он на необитаемом острове. Ему хочется остаться здесь, он уговаривает команду корабля: «Господа, а что, если мы навсегда поселимся на этой благословенной земле? Среди нас есть инженер, художник, столяр, механик, врач, повар…»

– Жюль, ты спишь? – кричит Иньяр.

Лодка ударяется носом о гранитную стенку набережной. Мальчишки бросают сверху в Барнаво апельсинные корки.

– Возьмите нас! – просят мальчишки. – Мы умеем управляться с парусом, уж мы не наедем на стенку!

Ребятишек берут в лодку, и они приступают к делу: ставят парус, грамотно, по-морски командуют. Иньяр, Жюль и Барнаво дремлют. Матросы блаженствуют.

После таких прогулок Жюль окреп, стал чувствовать себя значительно лучше. Пьер Шевалье советовал ему оставить секретарство в театре и полностью отдаться литературе:

– У меня есть нюх, – вы будете писателем. Пишите!

– А вы не будете меня печатать, – раздраженно отзывался Жюль. – Я уже пробовал. Худшее вы берете, лучшее возвращаете.

– То, что нужно, печатаю, то, без чего могу обойтись, возвращаю. И всё же бросайте театр и пишите рассказы. От них постепенно придете к романам.

В июле умер Жюль Севест, на его место пришел новый человек. «Как будто всё устраивается так, что я и в самом деле останусь без работы», – думал Жюль, желая и боясь этого. Служба тяготила его, но она же давала скромный, верный заработок.

Новый директор заявил Жюлю:

– Обязанности секретаря расширяются. Мы приглашаем иностранных актеров. Знаете ли вы английский язык? А немецкий? Ну, а итальянский? Дело в том, что у меня есть на примете молодой человек, отлично владеющий пятью языками. Придется вам…

– Очень рад, – облегченно вздохнул Жюль. – Знать языки только ради того, чтобы разговаривать с английскими мисс и браниться с немецкими фрау… Прощайте!

Жюль пришел в редакцию «Семейного музея» и сказал Пьеру Шевалье:

– Дайте пятьдесят франков, и через полтора месяца получите рассказ – большой, на два номера.

– Название? – спросил Пьер Шевалье.

– «Тишина». Если не нравится, то «Молчанье» или «Двенадцать месяцев среди льдов». Берите любое.

– Как будто подходит… И опять, наверное, география и астрономия…

– Много приключений, – сказал Жюль. – Рассказ уже готов в моем воображении. На дальнем севере пропадает капитан брига «Юный смельчак». Природа полярной местности, ледяные поля, северное сияние, белые медведи… Тишина… От этой страшной тишины лопаются барабанные перепонки. Где-то далеко-далеко кто-то стонет – не то человек, не то… Здесь еще не всё ясно. Тоска охватывает путешественников. Они поют хором, чтобы не сойти с ума…

Жюль увлекся. Он был похож на одержимого, он забыл, где находится, ему казалось, что перед ним не стены, увешанные раскрашенными картинками, а ослепительно голубые горы льда, тускло-желтое сияние на небе, звонкая тишина. Слышно, как идут облака…

– Мне нужны пособия, книги, атлас, – сказал Жюль. – Завтра я принимаюсь за рассказ. Он не дает мне покоя. Меня измучила бедность. Вчера я съел маленькую булку и выпил стакан молока. Сегодня я насыщаюсь обедом моего неплохо работающего воображения. Дурно с вашей стороны, Пьер, что вы заставляете меня просить. Научитесь дорожить людьми, которые в состоянии украсить страницы вашего ничем не примечательного журнала.

Пьер Шевалье выдал Жюлю небольшой аванс.

– С вашей легкой руки, – сказал он, – все мои сотрудники научились брать авансы.

– Сегодня вы заплатили мне за то, что я показал вам чудесную феерию творческого воображения, – с достоинством произнес Жюль. – Пройдут годы, и номера журнала с рассказами Жюля Верна будут расцениваться как библиографическая редкость. Говорю совершенно серьезно.

– Совершенно серьезно слушаю вас, – сказал Пьер Шевалье. – Мой журнал станет редкостью еще и потому, что в каждом номере моя фамилия, как редактора. Говорю совершенно серьезно.

– Аминь, – сказал Жюль.

Месяц и два дня прошли, как сон: Жюль странствовал по льдам. Иньяр играл свои арии, потом ставил на стол мясо и вино, окликал своего друга, заговаривал, спрашивал. Жюль ничего не слышал, его уже не было здесь, он жил где-то там, очень далеко отсюда. Иньяр не понимал этого. Безумие, а не работа, и кому это нужно… Надолго ли хватит человека, когда он ложится в два часа ночи и встает в семь, а потом весь день сидит и пишет… Этак можно сочинить роман.

– Страниц сто есть? – спросил как-то Иньяр.

– Было сто сорок, осталось пятьдесят. Я люблю сокращать. Писать не так уж трудно. Трудно убирать лишнее. Трудно потому, что эта уборка связана с чувством жалости. Вчера я выбросил две сцены. Они абсолютно не нужны. Но мне жаль их. Значит, я еще не мастер. Гюго сказал: нагромождает подмастерье, приводит в порядок мастер. Дай мне поесть, Аристид!

Рассказ вчерне был готов. Прошла неделя, и Жюль убедился, что рассказ готов только наполовину: период нагромождения закончился, следовало приступить к наведению порядка. Еще через неделю Жюль сказал: «Больше не могу… Я уже не подмастерье, но еще не мастер…»

Пьер Шевалье, бегло прочитав рассказ, восхищенно произнес:

– Солидно! На два номера! Это мне нравится! Садитесь, Жюль Верн! Я буду читать и тут же редактировать. Позволите?

Жюль сказал, что рассказ уже отредактирован, нет нужды портить его. В самом деле, сколько людей, столько и мнений. Что касается содержания рассказа, то там такие приключения, каких еще не было в литературе.

Опытный редактор углубился в чтение. Молодой, неопытный писатель ушел в свои думы. Редактор прочитал семь страниц и задал себе вопрос: чем всё это кончится? Писатель спрашивал себя: что скажет этот читатель, когда дойдет до страницы шестьдесят первой? Всего в рассказе шестьдесят пять страниц.

Пьер Шевалье выпрямился, взял в руки перо. Жюль согнулся, почти касаясь лбом колен, и взял свою шляпу.

– В набор, – сказал редактор.

– Вы думаете? – по давней привычке своей спросил писатель.

– Превосходный рассказ, искусный рассказ! Пускаю его на март и апрель. «Продолжение следует» мы поставим после фразы: «Никто не откликнулся в этом холодном безмолвии, капитан бесследно исчез…»

В майских номерах парижских газет появились хвалебные отзывы о рассказе. Рецензент «Фигаро», расхваливая Жюля, заканчивал свой литературный обзор так: «Несомненно, что в лице Жюля Верна мы имеем восходящую звезду на небе нашей литературы. После Фенимора Купера достойным преемником его может оказаться именно доселе никому не известный Жюль Верн…»

Рецензент газеты «Эхо Парижа», человек, видимо, проницательный, писал, что «автор, бесспорно, крупный специалист и знаток дальнего севера и, само собой разумеется, не столько беллетрист, сколько ученый, решивший пропагандировать знания свои способом наивернейшим и увлекательнейшим…»

«Нантский вестник» в краткой рецензии на «Семейный музей» упомянул, что автор научно-приключенческих рассказов Жюль Верн является уроженцем города Нанта.

Барнаво прочел рассказ и сказал:

– Из этого надо было делать роман, мой мальчик. Ты поскупился.

– Всё впереди, – сказал Жюль. – Будут у нас и романы.

– Давайте новый рассказ – такими словами встретил Пьер Шевалье Жюля осенью пятьдесят пятого года. – Если теперь вы замолчите и тем обманете ожидания публики, то это будет классической глупостью и преступлением. Что такой скучный?

– Мне надоели рассказы. Дайте тему для романа.

– Вам давать тему для романа! Вам, ученому, физику, геологу, астроному, воздухоплавателю, фантазеру, мечтателю!..

– Бедняку, не евшему со вчерашнего утра, – добавил Жюль. – Впрочем, я пришел не за темой, а за деньгами. Читатель сыт, автор голоден. У автора семья – Барнаво, Иньяр, – я прежде всего должен позаботиться о них.

– Пишите рассказы!

Жюль преувеличивал: он не голодал, но обедал все же через день. Его пальто износилось, шляпа выцвела. Ежедневно с двенадцати до пяти он работал в читальном зале Национальной библиотеки. Несколько раз встречался на улице с Жанной и, стыдясь своей бедности, опускал глаза и проходил мимо, делая вид, что не узнал своего старого друга. Жанна догадывалась о его невзгодах. Маленький уголек нежности тлел в ее сердце, но не было того ветра, который раздул бы этот уголек. Жанна осмотрительно не ходила по тем дорогам, где разгуливали такие ветерки; Жанна была богата, молода, хороша собою, – у нее было всё и чего-то всё-таки недоставало. Ей очень хотелось помочь другу своей юности – хотя бы ради того, чтобы всегда помнить: где-то есть такой ветерок, который…

Фирма «Глобус» печатала маленькие книжечки, посвященные истории французских городов. Жанна как-то сказала Жюлю, что лучше его никто не знает Нанта, а потому именно он, Жюль Верн, должен писать об этом городе. В редакции «Глобуса» с Жюлем заключили договор, выдали немного денег. Спустя три недели Жюль написал сто двадцать страниц – всё, что он знал о своем родном городе, всё, что любил и помнил. За ответом нужно было прийти дней через десять.

– Твоя рукопись о Нанте нравится всем, – сказала Жанна, случайно встретившись с Жюлем в Люксембургском саду. – Месяца два-три ты будешь жить очень хорошо.

Жюль улыбнулся.

– А твой муж? – спросил он. – Ему тоже нравится моя история Нанта? Для того чтобы написать сто двадцать страниц, мне пришлось не спать ночами и клевать носом днем…

– Мой муж прочел рукопись и сказал: «Этот человек может и должен писать».

– Значит, мой Нант ему не понравился, – огорченно произнес Жюль. – Когда нам что-нибудь нравится, мы прямо говорим: «Как хорошо!»

– Завтра ты можешь получить деньги, – утешила Жанна.

– Довольно об этом, – махнул рукою Жюль. – Посиди со мною, Жанна! Разреши смотреть на тебя! Как ты хороша? Понимает ли твой муж, каким сокровищем он владеет? Любишь ли ты его?

– Я его уважаю, – ответила Жанна.

– Мне очень жаль тебя, и так и надо твоему мужу! – весело рассмеялся Жюль. – Не сердись, Жанна, – я вообразил, что мы сидим на набережной в Нанте и ты любишь меня. Хочешь, я посвящу тебе мою историю? Я напишу: «Дорогой Жанне на память о юности, которая не возвратится…»

– Я очень уважаю моего мужа, – проговорила Жанна.

– Бедный муж! Бедная Жанна! – сказал Жюль.

На следующий день он получил немного денег.

Прошло два месяца. В магазинах появились в продаже первые книжечки – коротенькие истории Ниццы, Амьена и Нанта. Автором истории Нанта был Луи Эстонье…

– Странно, загадочно, – жаловался Жюль Барнаво. – Я получил сполна деньги за мой Нант, я правил корректуру, но моей рукописи предпочли другую. Она хуже моей, прости за нескромность, – в книжке Эстонье упущено много интересных фактов, многое изложено скучно. Очень плохая книжка. В чем тут дело?

Барнаво долго молчал, пожимая плечами и барабаня пальцами по столу. Наконец он ответил:

– Дело, по-моему, в том, что хозяин «Глобуса» – муж Жанны, а этот муж приходится, как мне известно, двоюродным братом Луи Эстонье. Этому человеку деньги не нужны, ему нужна слава. Тебе нужны деньги, ты хорошо знаешь, что слава уже идет к тебе, она уже надевает самое лучшее свое платье. Деньги ты получил. Муж Жанны из тех людей, которые считают, что деньгами можно закрыть рот, а славой прибавить мозгов там, где их маловато. Погоди, мальчик, вот станешь богатым, и у тебя сразу заведутся друзья, – их приведет к тебе Жанна, и вот тогда ты можешь всё разузнать! Только тогда. Сегодня смирись, черт с ними!

Жюль увидел Жанну спустя несколько дней и спросил, почему так случилось с книжечкой о Нанте. Жанна сказала что-то о связях Луи Эстонье, о том, что рукопись его была предложена «Глобусу» одним из членов правительства, что сам министр финансов…

«Вот она, тема для большого романа», – подумал Жюль, забывая, что на подобные темы превосходно писал великий Бальзак.

После этого некрасивого случая с историей Нанта Жанна отправила Жюлю с посыльным двести франков. В записке, приложенной к деньгам, Жанна написала: «Я богата и люблю литературу. Вы бедны, Жюль Верн, от этого страдает Ваша литература, которую Вам надо беречь. Цветы, что я посылаю Вам, это для души и глаза. Деньги – для того, чтобы не высыхали чернила Ваши. Когда Вы станете богатым, Вы отдадите мне эти деньги. Ваша поклонница – Парижская Дама».

Жюль догадался, от кого цветы и деньги.

На следующий день к Жанне пришел посыльный с письмом; к нему были приложены двести франков.

«Благодарю Вас, богатая Парижская Дама! – читала Жанна. – Я не могу воспользоваться Вашими деньгами: они жгут мне руки, марают воображение мое, когда я думаю о Вас. Мой счастливый день не за горами. Ваши цветы к тому времени увянут, но те, которые я принесу Вам, будут самыми прекрасными из всех, какие только есть на этом хорошем, единственно пригодном для преодоления трудностей, свете. Почтительно – Жюль Верн».