Текст книги "Меч князя Вячки"

И тут Даниил вздрогнул, невольно сделал шаг назад – на его глазах длинные темные волосы отца Степана стали белыми, как январский снег.

Вячка лежал с торбой на голове. Руки и ноги его уже заковывали в кандалы.

Даниил, наступив на грудь князя правой ногой, торжественно объявил:

– Король Кукейноса, я, рыцарь Даниил из Леневардена, объявляю тебя своим пленником.

…Это уже когда-то было… Нога на груди… Лапа на груди… Это было так давно, что трудно поверить… Ему было семь солнцеворотов, он был еще не Вячка, а Вячечка. «Вячечка, – любуясь им, весело говорила мать-княгиня. – Вячечка! Солнышко ты мое!» Она выглядывала в окно терема, красивая, синеглазая, а он бегал по весеннему лугу, и каждый цветок, каждый мотылек были необыкновенной острой радостью, сладкой тайной. Из говорливых зеленых лесов, обступавших терем и луг, доносился неутомимый голос кокошки.

А потом была ночь, тишина… И вдруг дикий крик послышался в темном еловом лесу.

– Кто это? – вздрогнув, прижался к кормилице Маланке Вячка.

– Спи, детка. Это – оборотень.

Оборотень! Зверечеловек. Сын тьмы. Волчье лохматое туловище и человечья голова с пронзительными тоскливыми глазами. У него зелено-синяя шкура. Искры сыплются с этой шкуры, когда оборотень бешено мчится в ночном мраке. Мелькают черные леса, туманные болота. Там, где крепко стукнет о землю когтистая лапа, за ночь вырастут волчьи ягоды – черные, горько-кислые, с тягучей слизистой влагой, с маленькими камешками-зернышками внутри. До третьих петухов, до солнечного света может бегать оборотень. И он бежит, вспарывая ночную темень своим диким криком. Куда бежит? Зачем?

– Мне страшно, Маланка, – шептал мальчик.

– Спи, детка, – целовала, успокаивая его, кормилица. – Хочешь, сказку тебе расскажу? Слушай.

 
За бором высоким,
За лесом далеким,
В зеленой тине,
В желтой глине
Сидит черт-болотюк.
 

Сколько страшных сказок знает старая кормилица! Сколько иголок впивается в сердце, когда слушаешь ее!

А потом снова была ночь и дикий крик в лесу. Вячка спал в светлице и вдруг проснулся. Поставив лапу ему на грудь, на него прямо в упор глядел оборотень. Искры сыпались со шкуры, пронзительно и тоскливо глядели большие умные глаза.

– Мама! – закричал мальчик и потерял сознание.

– Это же твоя собака была, твой Вьюн, – огорченно говорила наутро ему Маланка. – Приласкаться хотел к тебе… Камень на шею, и утопили собаку в Друти.

Нога на груди… Лапа на груди… Это уже было когда-то…

«Как я мог поверить им? – думал Вячка, лежа на земле с торбой на голове, в то время как меченосцы со смехом подкреплялись. – Видно, устал я. Решил немного передохнуть, собраться с силами, заключив перемирие. Помощи из Полоцка нет, князь Владимир Володарович никак не может примириться с вечем, которое то выгоняет его, то снова зовет на престол. Ливов епископ Альберт поставил на колени, платят ливы Риге церковную десятину. Старейшины леттов ждут, кто победит в борьбе за Двину. Новгород и Псков тоже ждут. Их купечеству даже выгодно, что тевтоны заткнули устье Двины. Они и без Двины могут обойтись – плывут по реке Великой, по Чудскому озеру, по реке Омовже, или, как ее называют эсты, Эмайыги – Матери Вод, и дальше, до самого Варяжского моря.

А Рига все крепнет. Плывут и плывут в нее пилигримы со всей Европы. На войну, в бой идут, как на праздник, распевая святые псалмы, надев самую дорогую одежду. За их спиной – Рим, папа Иннокентий, князья, бюргеры, купцы…»

В то же самое время, когда рыцарь Даниил, нарушив крестное целование, заковывал князя Вячку в кандалы, на одном из ливских городищ, чудом уцелевших в дремучих лесах, седой столетний старейшина гадал на огне и воде о судьбе, о будущем своего народа. «Вижу большую черную курицу, – шептал он пустым беззубым ртом. – Она выходит из морских волн. Она выше самой высокой сосны наших лесов. Вот приостановилась, села в песок, закудахтала… И несется… Не яйца выкатываются на песок, а тевтонские рыцари. Их не сосчитать! Их как песка на морском берегу! Горе ливам! Где наши боги? Где наши герои? Вижу берег… Туман… Чайки плачут… Шуршит песок в дюнах… Вижу мужчину и женщину… Детей нет… Кто это? Это – ливы. Это все, что осталось от многочисленного могучего народа. Горе ливам!» И седой старейшина потушил святой огонь, вылил святую воду и заплакал.

Князь Вячка не знал о гадании старого лива. Князь Вячка не плакал. На руках и ногах у него были железные кандалы. Он сидел в повозке на охапке мокрой травы. Его везли в Ригу.

Серое мокрое небо плыло над головой. Блестели латы и мечи кнехтов рыцаря Даниила, охранявших пленного. На мокром коне к Вячке подъехал граф Пирмонт, спросил:

– Может, князь хочет попить воды?

– Братило, твой сообщник, выпил всю воду в Двине, – ответил Вячка и умолк до самой Риги.

Его, закованного в цепи, везли по той самой земле, где он еще недавно с мечом в руке мчался на быстроногом боевом коне штурмовать Гольм и Ригу. «Почему тут, на этих берегах, много янтаря? – подумал вдруг пленник. – А, это слезы людей, иссушенных ветром и солнцем».

Снова ему припомнилось детство. Воспоминаниями о нем он защищал свою душу, отгораживал ее от скорби и унижения плена.

…Страшные сказки рассказывала кормилица Маланка. Склонялась над постелью мальчика и начинала, приглушая голос:

 
Придет Кокоть —
Борода с локоть,
А глаза по яблоку.
 

– Кто такой Кокоть? – испуганно спрашивал шепотом Вячка, и сердце, казалось, вот-вот разорвется от предчувствия чего-то необычного, страшного, о чем он сейчас узнает.

– Спи… Не знаю, – тихо отвечала ему Маланка. – А завтра мы с тобой махалку сделаем, чтобы оборотень к терему не подбегал.

И утром, как только просыпался княжич, она находила старый треснувший горшок, насыпала в него горячих углей. Вячка привязывал к горшку веревку, и они, маленький мальчик и старая кормилица, ждали, как заговорщики, вечера, темноты. Потом Вячка, вздрагивая от нетерпения и волнения, выходил на темный пустынный двор, крепко сжимал в руке веревку и начинал широко размахивать своей махалкой-жаровней. Казалось, над землей со свистом проносится огненный лик страшилища. Однажды их за этим занятием застал князь Борис.

– Терем сжечь хотите? – грозно закричал он, крепкой отцовской рукой схватив Вячку за ухо.

– Мы оборотня отгоняем, – сморщился от боли Вячка.

– Оборотня? Какого еще оборотня? Это ты, трухлявая колода, учишь дитя?!

И князь не раздумывая отвесил старой кормилице звонкую оплеуху. Всю ночь Маланка проплакала, а потом выпила из небольшой баклажки хмельного меда с маком, разрумянилась, повеселела и доверчиво сказала Вячке:

– Хороший мед. Выпила, и словно святой боженька босиком по душе пробежал…

– Никакого оборотня нет, – на следующий день, смягчившись, учил князь Борис сына. – Не годится князю слушать байки смердов. Это они, темные смерды, выдумали оборотня.

Но Вячка твердо знал – оборотень есть! Это князь Всеслав Полоцкий, Всеслав Чародей, который некогда жил и воевал на этой земле, принимает облик оборотня и бегает всю ночь от Полоцка до Киева, от Двины до Варяжского моря, охраняет свою державу от чужаков. Пока бегает, пока не спит, пока кричит под небом оборотень – будут стоять на земле и Полоцк, и Друтеск, и Менск.

Однажды старший брат Вячки княжич Василько начал всем говорить, что его укусил в лесу оборотень.

Выскочил из-за куста, свалил с ног и хватанул зубами за левую пятку.

– Не верите? – спрашивал Василько у боярских дочек Василины и Доброславы. – Сейчас покажу.

Он показал девочкам пятку – на ней и в самом деле была небольшая кровавая ранка. Василина и Доброслава бледнели от страха.

– На меня теперь иной раз что-то находит, – таинственно шептал Василько. – Иду по терему или по лесу и вдруг чувствую, будто клыки у меня во рту вырастают, длиннющие когти на пальцах проклевываются, и так хочется завыть, закричать, кого-нибудь укусить…

Они шли луговой тропинкой недалеко от городского вала. Звенели пчелы, гудели шмели… Порхали стрекозы… После недавнего дождя по лугу были рассыпаны небольшие лужицы, словно кусочки голубого стекла…

Вдруг Василько грозно оскалил зубы, упал на землю и, став на четвереньки, залаял, завыл. Василина с Доброславой обомлели. Потом их отливали водой, а князь Борис собственноручно сек сына лозой по голому телу и приговаривал:

– Будешь врать? Будешь пугать боярских дочек? Признавайся – кто тебя укусил?

– Ой, тата, никто меня не кусал, – просил-молил Василько. – Это я на деревянный колышек пяткой наступил.

Шло лето за летом, подрастал Вячка и больше не боялся оборотня. Напротив – искал с ним встречи. Любил вскочить на коня и без седла мчаться в луга, на лесные поляны. Мрак стучался в грудь. Летучие мыши взвивались над головой. Испуганные зайцы и косули спасались кто как мог. Кипела над головой небесная синь. Вздрагивала земля. Слышалось, как бушует ветер в далеких лесах. А он мчался и мчался.

Он рос и начинал понимать свою землю, свой край, людей этого края. Трудолюбивый, мужественный, твердый народ видел он вокруг себя. Человек к человеку подбирался тут, как камешек к камешку. Нерушимой стеной вставал полоцкий люд на пути хищных тевтонов, пытавшихся черными гадюками проползти на восток по берегам Двины. И когда Вячке исполнилось шестнадцать солнцеворотов, поклялся он в Полоцке, в святой Софии, что до последнего дыхания будет защищать свою землю…

В Риге закованного Вячку повезли на епископское подворье. Вышли из капеллы Альберт и Генрих, и Альберт, внезапно побагровев, закричал кнехтам:

– Расковать!

Подбежал к князю, сам попробовал снять с него цепи, да железо есть железо, пришлось ждать кузнеца. Толстый неторопливый кузнец принес весь свой инструмент, мягким кулаком вытер блестевший от пота лоб и, ни разу не взглянув на Вячку, расковал его.

Кукейносского князя повели в епископские хоромы. Вячка растирал онемевшие от холодного железа руки, в которых, казалось, остановилась кровь. Он шел как во сне, как сквозь туман видел людей, винтовую лестницу перед собой, видел высокую дверь, на которой были вырезаны кресты и ангелы. Он видел, как немой слуга епископа неловко споткнулся на пороге, чуть не упал, и епископ так глянул на него, что тот побелел, пригнул голову.

Вячка сел на мягкий пуф. Альберт, Генрих и толмач Фредерик стояли напротив. Свечей не зажигали, яркий дневной свет широкими потоками врывался в комнату через окна, застекленные цветным венецианским стеклом. Только там, где на глухой стене висело распятие Христа в терновом венце, было мрачновато, туда не долетали солнечные лучи, расцвечивающие натертый воском до блеска дубовый пол.

– Рыцарь Даниил хуже язычника, – сказал епископ. – Он нарушил клятву, данную на святом кресте. Наш капитул накажет его. Мы отберем его лен, который вручила ему рижская церковь.

Генрих и Фредерик согласно кивнули головами. Вячка молчал.

– Король Кукейноса, видимо, устал? – подошел к Вячке Альберт и позвал: – Иммануил! На пороге появился немой служка.

– Где моя дочь? – глянул в серо-стальные глаза епископа Вячка. Это были первые его слова за долгое время плена.

– Пусть монахиня Эльза приведет княжну, – приказал Альберт Иммануилу.

Теперь уже Генрих почувствовал, как подступает к сердцу нестерпимое волнение. Скоро должны были привести Софью. Как она встретится с отцом? Как глянет на него? Что скажет?

Больше года выкорчевывал он, Генрих, из детской незрелой души валуны язычества, святым словом сдирал, выжигал из нее коросту кривичской речи. Не только о Софье думал, отдавая ей столько сил, времени, крови. О себе думал. Думал о том маленьком глупеньком летте, которого когда-то отвезли в Тевтонию и бросили, как в море, в иную жизнь, в иной язык. Слава богу, он не утонул, выплыл на поверхность, хоть и наглотался на первых порах горькой воды. Только нужно ли было спасаться в том море? Нужно ли было выплывать? Вот какие мысли терзали его в последнее время. Голоса мертвых леттов кричали в нем по ночам. Голос юной Убеле, погибшей от его меча, голос Вардеке. Надо ли было тогда выплывать? А не лучше ли было бы пойти на дно, навсегда оставшись маленьким леттом?

«Есть один бог, одна дева Мария, один язык – латынь, – горячо молился он, когда бессонница холодными пальцами хватала его за горло. – Все остальное – ненужное. Все остальное – от дьявола. Род людской только ослабляет себя, разбиваясь на племена, народы, языки. Только римский народ должен жить под солнцем, великий, неделимый римский народ».

Будет Софья такой, какую лепил он в своих ежедневных делах и мыслях, забудет язык кривичей, повернется всей душой, всем сердцем к римской церкви, как цветок к солнцу, – будет счастлив и он, Генрих из Леттии, и будет это оправданием его жизни, непростой и нелегкой.

Ввели Софью. Монахиня Эльза и аббатиса Марта стояли рядом с девочкой.

– Доченька моя, – порывисто поднялся Вячка. Софья взглянула на него, потом на аббатису Марту, на Генриха.

– Я твой отец, – подошел к ней, погладил мягкие светлые волосы Вячка. – Неужели ты не узнала меня? Неужели не помнишь?

Он с такой надеждой, с такой болью глядел на дочку, что у аббатисы Марты неожиданно увлажнились глаза. Генрих что-то шепнул Софье, и маленькая княжна, глядя мимо отца в узкое, освещенное желтыми солнечными лучами окно, сказала несколько непонятных слов.

Голос был ровный и сухой, будто деревянный.

– Что она говорит? – растерянно глянул на тевтона Вячка.

– Княжна Софья сказала, что она дочь апостольской римской церкви, – перевел Фредерик.

– Римской церкви? – удивился, побледнев, Вячка и даже отступил назад. – Но ведь она моя дочь. Моя! И покойницы княгини Звениславы. Может, она больна? Софья, Софьюшка! Я пришел за тобой. Вспомнила меня?

Он схватил бледную и тонкую ручку девочки, погладил ее, поцеловал. Княжна вдруг заплакала, серебряные ручейки слез неудержимо полились из глаз. Вздрагивая от рыданий, она заговорила:

– Тата, таточка, вот эта Эльза заставляет меня говорить так… Бьет меня…

– Я сверну тебе шею, черная сова! – рванулся Вячка к монахине.

Монахиню с аббатисой словно ветром вымело из епископских апартаментов.

– Выведите княжну! – закричал служкам Альберт, топая ногами. Те испуганно подхватили под руки Софью и исчезли за дверью. Воцарилась тишина, холодная, гневная. И вдруг раздался веселый смех. Епископ недоумевающе оглянулся и спросил у Генриха:

– Что с тобой, сын мой?

Генрих продолжал смеяться, не в силах справиться с собой. Он подошел к окну, оперся о свинцовый подоконник, и было видно, как ходят ходуном плечи, как судорожно закидывается голова. Мучительная болезненность ощущалась во всем этом.

– Иммануил, принеси воды! – вконец подавленный происшедшим, приказал епископ.

Вторую седмицу был Вячка в Риге. На пасху Альберт щедро угощал кукейносского князя. Через день к Вячке приводили дочь, но только на одно мгновенье и сразу же забирали в монастырь. Чаще встречался с князем Генрих. Приходил, вел беседы о любви к ближнему, о великих милостях, которыми бог осыпает своих верных сыновей. Вячка молча смотрел, как он размеренными шагами без устали расхаживает по светлице.

«Как я мог поверить им? – думал Вячка бессонными ночами. – Попал, как пчела в клюв к желне».

Про желну он вспомнил только теперь, в плену. В хвойных лесах, в дуплах, высоко над землей гнездится этот лютый враг трудолюбивых бортных пчел. Оперение У желны черное, только верх головки ярко-красный. Резко, отрывисто кричит она в лесном мраке: «Кнай-кнай-кнай!» – и летает, ищет дупла доверчивых пчел. Цветом перьев, хищной повадкой и голосом желна всегда напоминала Вячке меченосцев. Мальчонкой он бродил по лесу с самодельным луком, хотел подстеречь желну, когда она нападет на пчел, и убить ее. «Не подбил я за свою жизнь ни одной желны», – с тоской думал теперь князь.

Прошла пасха, и Альберт повел свое войско на юг от Риги. Вскоре в город пригнали толпу измученных дорогой пленных пруссов. Это были высокие светловолосые люди с крупными прямыми носами. Их сразу же заставили работать на строительстве городской стены. Под присмотром епископских латников пруссы копали ямы, разбивали валуны, месили глину, сплавляли по Двине плоты. Один из них, свалившись со стены, сломал ногу. Ногу ему вылечили, и Альберт приставил прусса слугой к пленному кукейносскому князю.

Сначала они никак не могли понять друг друга – пленный полочанин и пленный прусс. Молчали, раздумывая каждый о своем. Но неволя сближает даже самых разных людей, и постепенно они открылись друг другу, и оказалось, что в речи прусса и полочанина немало похожих слов.

– Я жил на берегу моря, – медленно, чтобы Вячка его понял, говорил прусс. – Имя мое тебе, князь, знать не нужно. Зови меня Пруссом. У меня были жена Дануте и трое детей. Пришли псы из Риги, и моя семья, как и все наши соседи, спряталась в земляной пещере, под корнями священного дуба. Но рижские псы разожгли огромный костер у входа в пещеру. Они бросали в огонь еловые лапки, мухоморы, шишки, мох… Дым убил всех. Я даже не увидел трупы своих детей и жены… Боже, как я хочу отомстить тевтонам!

– Я тоже этого хочу, Прусс, – доверился ему Вячка. – Давай вместе думать, как нам быть.

– Хорошо, князь, – сразу же согласился Прусс. – Мы не сможем справиться с тевтонами силой. Нас только двое, и мы в плену… Только ум и хитрость нам помогут. А хитрости будем учиться у врагов.

После этого разговора Вячка долго не мог заснуть. Он целиком был согласен с Пруссом. Да, тевтоны берут хитростью. А еще – своей дисциплиной, организованностью. Уж как, казалось бы, враждуют меченосцы с епископом Альбертом, готовы сожрать его, как пожирают друг друга пауки в банке, а увидели, догадались, что князь Кукейноса точит на них меч, и сразу отбросили свои обиды, объединились с Альбертом, и вот он, Вячка, гниет в тевтонской темнице. Как не хватает полочанам, новгородцам, эстам, ливам, пруссам такого согласия, единения в смертный час. Каждый князь, каждый боярин и старейшина дальше своего терема, своей усадьбы ничего не хотят видеть, только о власти, о казне думают. «Я – князь. Ни один листок в моих лесах не шелохнется без моего разрешения». Вот о чем думают, о чем мечтают они и днем и ночью. А надо объединять силы. Надо, чтобы на Двине встретил тевтонов могучий железный кулак, иначе наделают тевтоны дудок из наших костей.

Как слуга пленного кукейносского князя Прусс мог выходить из темницы в город. Он прислушивался, о чем говорят между собой тевтоны, выслеживал, выглядывал все вокруг. Особенно интересовала его городская стена, те ее места, где она еще достраивалась, была не такой высокой.

– Как же ты за городскую стену вырвешься? – спрашивал Вячка. – Крыльев же у тебя нет, стену не перелетишь.

– Думать надо, князь… Думать… – мрачнел Прусс. Однажды он спросил князя:

– Ты, князь, не собираешься менять православную веру на римскую?

– Нет, – твердо ответил Вячка.

– Тогда тевтоны не отдадут тебе дочь. Никогда. Понимаешь меня? Не дочь твою они надумались украсть, а душу твою.

Князь Вячка молчал. Казалось, все чувства, все страсти умерли в его сердце. Те, кто видел князя вблизи и издалека, так и думали. Но если бы их взгляды могли проникнуть в самую сокровенную глубину этого сердца, открылось бы, что сердце князя не мертвое, не пустое. В нем кипела, полнила его до краев ненависть.

Вячка словно окаменел за эти дни, а Прусс все больше возбуждался, стучал кулаками о стены темницы, громко кричал. Он был из тех людей, у которых часто и резко меняется настроение. Однажды за буйство, за крики латники Альберта долго били его древками копий. Но как только они вышли, Прусс весело рассмеялся.

– Ну и человек ты, – удивился Вячка. – Терпеливый, как кремень. Неужели не больно?

– Открою тебе свою тайну, князь, – понизил голос Прусс. – Я не знаю, что такое боль, не чувствую ее. С самого детства не чувствую. Случалось, так стукнусь пальцем о камень или о корягу какую-нибудь – другой клубком крутился бы на земле от боли. А я бегу дальше смеясь. Не дал бог моему телу боль. Не знаю я, что это такое. Великую милость оказал мне всевышний.

Вячка ничего не сказал, но подумал: «Это тебя и погубит, Прусс. И тело человеческое, и душа должны чувствовать боль. Без боли нет жизни».

А через два дня Прусс пошел в город, схватил камень, которыми пленные укрепляли подножье стены, ударом в висок убил латника, попытался убить рыцаря Макса, чтобы завладеть его конем и вырваться за городские ворота. Ворота как раз были распахнуты – в Ригу въезжал купеческий обоз. Однако рыцарь Макс не растерялся – ударом железного башмака сломал Пруссу нос, соскочил с коня, повалил Прусса на землю, крепко связал ему руки веревкой и пригнал на епископское подворье.

Били Прусса без пощады, кровь брызгала во все стороны. Вячка думал, что Альберт прикажет повесить или четвертовать пленного. Но епископ решил сохранить Пруссу жизнь и даже отпустить на родину, выколов глаза.

– Ветер приведет тебя в Пруссию, – сказал он несчастному пленнику, – а глаза ты оставишь в Риге. Иди к соплеменникам. Пусть дрожат они от страха в своих лесах и болотах. Пусть увидят, какими безжалостными мы бываем к врагам. В последний раз взгляни на солнце, простись с ним навсегда.

Прусс вздрогнул, поднял к небу большие синие глаза, потом заметил Вячку, крикнул ему:

– Прощай, кукейносский князь! Никогда больше не увижу тебя!

– Ты обо мне услышишь, Прусс, – тихо ответил Вячка, но и до Прусса, и до тевтонов долетели эти слова князя.

Он долго не мог уснуть в ту ночь, лежал в темноте, вспоминал Прусса. Погорячился Прусс. Договаривались же вместе бежать из плена, но увидел раскрытые городские ворота и не выдержал… Правду говорят: «На горячих лошадях глину месят».

Надо выжидать… Надо терпеть… Надо, чтобы тевтоны поверили, что он, князь Вячка, изменился, стал мягкой луговой травой, которую топчут их кони. «Дай мне терпение, святая София», – молил Вячка, вглядываясь в суровый ночной мрак.

Мальчонкой он боялся ночной тьмы, но отец и мать не разрешали зажигать в опочивальне свечку. И он искал в поле, на лугу прозрачные белые камешки, клал их на солнце. Лежа на солнце целый день, они вбирали в себя солнечные лучи. А ночью мальчику казалось, что камни светятся, и он засыпал, спокойный и счастливый.

Ночь плыла над Ригой. Не спал князь Вячка, думал о своей судьбе, о своей дочери, о родной земле. Наконец задремал под утро и сразу же проснулся – почудилось ему, что далеко-далеко отсюда, от этой ненавистной темницы, в светлых полоцких лесах радостно и призывно кричит оборотень.

Епископ Альберт был доволен – еще одно усилие, и лютый враг рижской церкви превратится в послушную овцу, которая будет щипать травку под присмотром святых пастырей. А там можно будет вручить ему ленные стяги, двери на Двину распахнутся, и ветер над ней начнет дуть только с запада на восток – в одном направлении.

– Ты мудр, сын мой, – сказал он Генриху. – Ты умеешь подбирать ключи к сердцам людей.

– Стараюсь для нашей церкви, монсиньор, – скромно опустил глаза Генрих.

Князь Вячка с каждым днем становился все тише, все смиреннее. Глаза его смягчились, стерся с них холодный металлический отблеск. Однажды князь даже попросил послушать мессу, и святые песни, видимо, поразили его. Несколько дней он ходил под их впечатлением, задумчивый, тихий, только слабая усмешка порой набегала на лицо. Ему разрешили выходить на подворье, и он подолгу бродил возле серых каменных стен, разглядывал щели в них и мох, выросший в этих щелях. Попал на лужок с бархатисто-зеленой травой, сел, опустил руки, потом, оглянувшись вокруг – не следят ли чужие глаза, – по самую шею спрятал в траву голову, долго нюхал что-то, к чему-то прислушивался, и, когда снова поднял / лицо, в глазах стояли слезы.

«Истинный бог входит в окаменевшую душу», – думал Генрих, который все время украдкой следил за князем через узкое окно епископской читальни. Его радовали изменения, происходившие с князем Кукейноса. Князь на глазах становился спокойным, покладистым, ручным.

Когда минули две седмицы, Вячка попросил позвать епископа и объявил Альберту, что отдает рижской церкви половину своих владений, принимает ленные стяги и готов пустить в Кукейнос зодчих и рыцарей Альберта, чтобы они возвели каменный храм. Сразу же собрали капитул, на котором сам епископ вручил Вячке ленные стяги, обнял его, поцеловал, подарил десять боевых коней и десять стальных рыцарских доспехов. Произошло это в Риге на погосте святого Петра, во времена пребывания на апостольском престоле папы Иннокентия III, во времена царствования императора Оттона.

Отслужили мессу, и Вячка, простившись с дочерью, Альбертом и Генрихом, в сопровождении двадцати рыцарей епископа направился в Кукейнос. Над Ригой плавали невесомые пушистые облачка.

Всю дорогу князь молчал, чему-то улыбался, на привалах часто и долго молился. «Неужели это тот самый Вячка, отважный князь, о котором нам рассказывали столько ужасов? – удивлялись рыцари. – Да это же безобидный монашек, воробей, выпущенный из клетки». Некоторые из рыцарей начали поглядывать на князя с презрением, посмеивались над ним. Когда на привале Вячка хотел сесть у костра, рыцарь Готфрид, опередив, занял его место и, хихикая, смотрел, как князь рвет траву и садится на эту траву в стороне от костра.

– Травяной король! – показав на Вячку пальцем, с издевкой засмеялся Готфрид. И покатилось меж рыцарей:

– Травяной король! Травяной король! В замке Леневарден их встретил рыцарь Даниил. Увидев Вячку, смиренного, покорно принимающего всеобщее презрение, радостно сказал:

– Ну что, поджал хвост, королек?

Он щедро угостил рыцарей вином и мясом, Вячку же не пригласил даже в трапезную. Долго пили и веселились тевтоны.

Наконец показался Кукейнос. Готфрид внимательно взглянул на Вячку, но лицо и глаза у князя оставались бесстрастными, ничто, казалось, сейчас его не волновало. Князь уныло сидел на коне, безучастно жевал травинку.

«В самом деле травяной король», – успокоился Готфрид.

Радостными возгласами встретил Кукейнос князя. Почти все вои и горожане высыпали на вал. Поп Степан приказал ударить в колокол. Но лица у кукейносцев помрачнели и потемнели, когда они увидели своего князя вблизи. Нет, это был не их князь! Усталый человек с сонными глазами сидел на забрызганном грязью коне и равнодушно смотрел на заборолы, на подъемный мост, который опускали перед ним.

– Подменили нам князя, – растерянно сказал старший дружинник Холодок, глядя, как тяжело, по-старчески слезает Вячка с коня. – Он же птицей вылетал из седла.

– А может, мухоморами отравили князя тевтоны? – тихо, испуганно спросил у стрыя Якова Мирошка. В Горелой Веси, слышал Мирошка, невестка так отравила свекра – целый солнцеворот подливала ему в еду отвар из мухоморов.

Яков и Мирошка глядели сквозь щели в заборолах, как медленно, будто неохотно въехал князь на мост, как, не поднимая головы, слушал радостные крики кукейносцев. Казалось, невидимый камень-жерновик висит у князя на шее. Яков прикусил губу, задумчиво разглядывая князя, потом сказал:

– Не мухоморами отравили нашего князя, Мирошка. Зачем тевтонам его травить? Они, если б захотели, мечами его зарубили бы. Горем-бедой князя отравили.

В этот миг перед городскими воротами показалась княгиня Добронега в сопровождении челядницы Кулины. Яков спустился с вала, пробрался сквозь толпу кукейносцев ближе к Кулине – уж больно нравилась ему русокосая челядница. Кулина, увидев его, улыбнулась, радостным румянцем вспыхнули смуглые щеки.

– Здравствуй, князь, здравствуй, господин мой, – склонилась в поклоне, а потом поцеловала стремя Добро-нега. – Хорошо, что прилетел, голубь ясный, на свой двор.

Все умолкли, ожидая, что ответит князь. Какое слово произнесет он на родной земле? Но ничего не сказал Вячка, медленно слез с коня, подошел к княгине, трижды поцеловал ее и вместе с ней молча направился в терем. Кукейносцев это поразило и обидело.

Со всех сторон слышалось:

– Язык проглотил наш князь в Риге!

– Хвостом тевтонским стал!

– Крепкой веревкой привязал Вячку Альберт к своему седлу!

Самые нетерпеливые и горячие предлагали отправить гонцов в Полоцк и Литву, чтобы скорей присылали помощь против тевтонов – на князя Вячку нечего уже надеяться.

– Заснул наш князь, – с горечью сказал Климята Однорук Мирошке, когда все дети, которых он учил, собрались на хорах в церкви. – И кто бы мог подумать?.. Но пойдем, дети, дальше в нашем учении. Запомните:

от болгарцев наш дух и слово…

А князь Вячка действительно спал. Спал уже второй день. Затих, как вымер, терем, челядницы и холопы ходили на цыпочках; большого жука, залетевшего откуда-то с Двины в терем и поднявшего шум в покоях, ловили целой гурьбой. В конце концов поймали, хотели раздавить, но дворовый мальчонка Анисим захныкал и унес с собой жука, как живую игрушку.

Странные сны снились князю. То стоял он посреди ржаного поля, вздыбившегося крутыми желтыми волнами, и они закрывали князя с головой, только васильки, как холодные синие звездочки, мелькали изредка в горячей желтизне. То взбирался на высокую старую липу, и чем выше лез, тем моложе становилась липа, а на самом верху, на самой макушке дерева, он увидел нежный темно-зеленый листок, трепетавший, вздрагивавший на тоненькой коричневой ножке. Захотелось князю сорвать этот лист, чтобы ощутить пальцами клейкую липкость зелени, да загудела, зашумела, человеческим голосом закричала старая липа: «Это мой сынок! Это мой сынок!», взмахнула всеми своими толстыми шероховатыми сучьями, напряглась морщинистым стволом и сбросила беднягу-князя на землю. Крепко стукнулся он о корни и проснулся.

Он лежал на жестких досках своего походного ложа и еще чувствовал боль от падения, от удара о твердые камни. Вячка поднял над собой руки, сжал их в кулаки, со страхом ожидая, что не ощутит прежней силы в кулаках. Но сила была, бурная, хмельная, прежняя. Тогда он рывком сбросил с себя покрывало, упруго вскочил на ноги, подбежал к окну взглянуть, ночь или день на улице. Был самый полдень. Солнце маленькой разогретой гривной стояло высоко-высоко в небе, и лучи его, словно острые золотые мечи, рассекали густую от зноя синеву.

Вячка рассмеялся. Он смеялся долго, беззвучно. Было легко и ясно. «Я вернулся!» – кричал в душе звонкий ликующий голос.

Он приказал молодой челяднице позвать княгиню Добронегу. Вскоре в опочивальню вошла Добронега, грустная, испуганная. Глаза заплаканные, на шее повязан черный, прошитый золотой ниткой платок.

Вячка поцеловал княгиню, снял с ее шеи черный платок, отбросил его подальше и спросил:

– Где моя кольчуга? Где меч Все слава?

– Ой, князь, – прошептала Добронега, засветившись от радости.

– А ты думала, что я в Риге стал монахом? – прижал ее к горячей крепкой груди Вячка. – Зови сюда Холодка. Только так, чтобы чужие глаза не увидели, чтоб уши чужие не услышали.