Текст книги "Меч князя Вячки"

Леонид Дайнеко
МЕЧ КНЯЗЯ ВЯЧКИ

Глава первая
(часть I)

В ночном мраке тревожно шумела река. Пахло гнилыми водорослями, рыбой, жженым древесным углем, который раз в год выбрасывали в Двину из кузницы, стоявшей на самом берегу.

Бесшумно, как привидение, вынырнул из воды человек. Держась левой рукой за бревно (это был изъеденный водой и временем ствол когда-то могучей липы), он плыл, широко и сильно подгребая правой. К спине его были привязаны щит и короткое копье-сулица.

Человек опасался луны, которая вот-вот должна была выкатиться из-за туч на темно-синюю прогалину ночного неба. Человек хотел быть невидимым для всех, кроме бога.

И все же луна засияла над землей, как серебряная гривна. Молочно-золотистый свет разлился по темной реке. Резко выступили из тьмы гребешки волн, и сразу стали ощутимыми могучая сила реки и бесконечность ночи. Вода неудержимо неслась вдаль. Она и человека с его бревном могла бы подхватить и, как щепку, затянуть прямо в Варяжское море, но человеку во что бы то ни стало надо было прибиться к берегу. Он крепче впился пальцами в осклизлое, тряское на волнах бревно, напряг все силы.

Лунный свет коснулся металлического наконечника сулицы, и он засветился, как уголек. Человек не мог этого видеть, но догадался, мягко перевернулся в воде и поплыл на спине. Теплая вода ласково щекотала щеки, и ему вспомнились руки матери. Давным-давно ему, совсем еще маленькому, мать гладила щеки своими мягкими пальцами…

Человеку стало тоскливо и одиноко. Молчаливое небо опрокинулось над ним. Таинственная сила зажигала в небе звезды. «Видно, это моя последняя ночь, и я не доживу до утра», – подумал человек.

Бревно с легким сухим шорохом воткнулось в прибрежный песок, и человек нетерпеливо и радостно сдернул руку с осклизлой размякшей коры – ему все время почему-то казалось, что он держит в руке противную скользкую жабу. Он даже нащупал дно и, растопырив пальцы, начал яростно тереть рукою о песок, будто смывал с ладони бог знает какую грязь. Потом неподвижно, как огромная обессиленная рыба, лежал на самой границе воды и берега, умерял дыхание, давал отдых телу, поджидая своего спутника. Тот выплыл из тьмы, тоже держась за бревно.

Некоторое время они молча лежали рядом, и только шумела черная, как деготь, речная вода. А может, это шумела в ушах кровь от пережитого напряжения?

Прямо перед ними, в нескольких саженях от берега Двины, на высоком холме щетинились дубовыми кольями укрепления грозного замка. Наступило время второй стражи. Дружинники на заборолах светили факелами-походнями, сонно, вяло перекликались между собой:

«Полоцк!.. Менск!.. Друтеск!.. Рша!..»

Тот, что приплыл позже, поправил на поясе меч, сощурил глаза и произнес тихо, медленно, словно про себя:

– Вот он, Кукейнос, гнездо мерзкого Вячки. Мы раздавим этот проклятый город, как куриное яйцо. Мы уничтожим князя и княжеских слуг. Птицы болотные и гады ползучие совьют гнезда в их черепах. И ты поможешь святому божьему войску, Братило.

В словах его была такая жгучая ненависть, что Братило невольно вздрогнул. Каждое слово казалось каплей яда. Упади такое слово на прибрежный песок, и песок (Братило не сомневался) зашипит, расплавится.

Все то время, пока они, ожидая наступления темноты, отлеживались в зарослях на противоположном берегу Двины, Братило боялся глянуть в лицо своему спутнику. Какая-то неведомая сила отводила его взгляд в сторону. Братило уже давно, еще с детства, знал за собой такое – хоть убей, не мог смотреть человеку прямо в глаза. Казалось, в глубине, на дне тех глаз, таился смертный приговор ему, Братиле.

Теперь же, воспользовавшись темнотой, осмелевший в предчувствии опасности (она всегда горячила его, растапливала льдинки в крови), Братило краем глаза взглянул на товарища по риску и, возможно, по смерти. Тевтон из Риги (Братило не знал его имени) был высокий, тонкий в талии, но широкоплечий. Солнцеворотов двадцать, а может, немного меньше жил он на земле. Буйно вились его длинные льняные волосы, перехваченные на лбу и затылке тонким кожаным ремешком. Капли речной воды сияли густыми звездочками на оголенных смуглых руках и ногах. В руке тевтон держал стальной нож с желтой костяной ручкой. В отличие от Братилы он не взял с собой щит и копье, но тяжелый широкий меч, из тех, что куют на Готском берегу, висел у тевтона вдоль левого бедра.

Тонко звенела речная вода. Река была сплетена, соткана из множества тоненьких струек, и каждая, даже самая крошечная, старалась подать свой голос. Густо, как всегда в серпене, падали в небе звезды. «Души грешников летят в ад», – холодея спиной, думал Братило. Неумолимо бежало время, вскоре на стены Кукейноса должна была выйти третья стража, а в нее (Братило знал это хорошо, сам ведь был когда-то кукейносским муралем) отбирались самые стойкие и бдительные, самые отважные вои с боевыми собаками-волкодавами.

Тевтон, затаив дыхание, словно окаменел рядом. Во тьме он казался Братиле деревянным идолом-болваном, что стоят, прячась от попов и князей, на одичавших лесных капищах Полоцкой земли.

– Пора, – наконец выдохнул тевтон, переложил нож из правой руки в левую и широко перекрестился.

– С нами бог и святая дева Мария.

Потом приблизил лицо к Братиле, почти коснувшись его щеки, прошептал:

– Ты помнишь клятву, которую мы дали епископу Альберту?

Тевтон был белолицый, с глазами острыми, маленькими, как недозрелые лесные орешки.

– Помню, – сказал Братило.

– Повтори нашу клятву.

– Именем апостольской римской церкви, именем ее младшей дочери – церкви рижской клянемся пойти

в Кукейнос, взять душу лиходея Вячки, где бы он от нас ни скрывался, и вручить эту слепую и дикую душу в наисправедливейшие руки бога.

– Хорошо, – одними губами улыбнулся тевтон. – Вячка должен погибнуть. Такова воля всевышнего. Аминь.

Братило согласно кивнул головой, молча вглядываясь во тьму прямо перед собою. У него было очень острое зрение, как у рыси, что водится в лесах у стольного Полоцка, и впереди, за несколько саженей, там, где начинался оборонительный ров, он заметил кустики какой-то странной травы. Длинная, прямая, с колючими упругими метелками на самом верху, она напоминала стрелы из лука, впившиеся в землю. «Плохой знак», – подумал Братило.

А тевтон страстно, как молитву, шептал рядом:

– Нас нельзя остановить, как нельзя остановить морской прибой и восход солнца. Мы несем свет веры, нетленный крест господний.

«Боится», – подумал Братило. Он, Братило, не боялся. Страх остался позади, за спиной, в Риге, куда он прошлым летом прибежал из Кукейноса, спасаясь от дружинников князя Вячки. В Кукейносе он строил церковь из серого твердого камня-плитняка, который добывали в окрестностях города, – вместе со своим отцом и дедом. Но работать не хотелось. Тяжелый камень отрывал руки, а молодое здоровое тело жаждало любовных ласк. Он убежал со скоморохами, водил медведя, играл на гудке, миловался с бесстыдными молодицами, пил мед, а потом вместе с дружками убил богатого латгала из-за десятка гривен.

Головник, проклятый своей семьей и городом, стоял он перед стенами Кукейноса и слушал, как перекликаются вои, как звенят их мечи. Давно не слышал он звуков родной речи. Это была единственная радость, оставшаяся у него, – стоять возле городского вала, во тьме, и слушать знакомые с детства слова.

– Полоцк! Менск! Друтеск! – доносилось сверху. А ему казалось – это плачет его мать, распустила седые от горя волосы, посыпала их песком-дресвяником и зовет, кличет: «Братило! Братило!»

Тевтон легонько толкнул его в бок, подал что-то круглое, небольшое.

Пей, – сказал властно.

Это была бронзовая баклажка, выкованная в форме гусиного яйца. Братило нерешительно взял баклажку.

– Пей, – повторил тевтон. – Мы выпьем этот святой эликсир и станем прозрачными, как ночной туман. Нас не заметит стража на городском валу. Пей.

Братило недоверчиво держал в руках баклажку, украшенную выкованными цветами, звездами, птицами. Она была теплая.

– Мы превратимся в туман. Проплывем над валом. Этот эликсир дал мне аббат цистерцианского монастыря в Риге Теодорих, брат епископа Альберта, – страстью горели во тьме глаза тевтона.

Братило осторожно поднес баклажку к губам. Подумалось со страхом: а не отраву ли дает тевтон? Они, божьи бояре из Риги, все могут сделать с человеком, осмелившимся пойти против их воли. Тевтонский бог сильнее царьградского, русского бога. Рига, совсем недавно выросшая в устье Двины, сильнее стольного Полоцка, который стоит с седой древности, с времен святого Рогволода, а рижский епископ Альберт намного хитрее и могущественнее великого князя полоцкого Владимира. Где уж Вячке, этому молодому князю-жеребчику, что заперся в Кукейносе с полоцкой дружиной и латгальскими старейшинами, поднимать десницу на тевтонов? Поймают его, как зайца в тенета, и зарежут.

Братило маленьким глоточком выпил холодной кисловато-горькой жидкости из баклажки. Стоял и раздумывал: смерть или святую божью силу впустил в сокровенные уголки тела своего?

Резко просвистела крыльями ночная, невидимая глазу птица, полетела над волнистой, взъерошенной ветром Двиной. Ему вдруг захотелось стать этой птицей, счастливой, вольной птицей, которой не надо лезть на страшные заборолы. вокруг княжеского замка, где подстерегают копья и мечи кукейносских воев.

Неожиданно пошел дождь, густой, шумливый.

– Хорошо, что начался дождь, – тихо сказал Братило тевтону. Тот понимал язык полоцких кривичей и в знак согласия кивнул головой.

Дождь потушил факелы, которые жгла стража. Могильная тьма окутала землю. Братило не видел тевтона, хотя слышал его дыхание всего за два-три локтя от себя. «Питье из баклажки и вправду сделало нас невидимыми», – подумал он. Это его обрадовало. Он ущипнул себя за руку, чтобы ощутить свою плоть, убедиться, что она не исчезла.

– Не подавив пчел, меду не съешь, – решительно выдохнул из тьмы тевтон. – Пошли, Братило. Иисус и дева Мария защитят нас.

Братило пошел первым, тевтон за ним. Они пригнулись, почти на четвереньках шли-ползли по мокрой скользкой земле. Эту землю Братило знал хорошо, и она знала, помнила его. Отец его родился тут, в Кукейносе. Мать была из местных латгалок. Мальчишкой вместе с друзьями он выгонял за городской вал в зеленые луга лошадей и коров. В жару купался в Двине и чувствовал себя в стремительно бегущей прозрачной воде рыбой. Он знал, что деды их дедов называли Двину Рубоном и теперь еще яростный боевой клич полочан «Рубон!» наводит страх и на тевтонов, и на литовцев, и на литовских союзников селов. Он ужом полз по этой земле, вжимаясь в нее всем телом, чтобы под покровом ночи пробраться в Кукейнос и убить князя Вячку.

По горло в воде перешли ров. Шумел дождь. Ветер дул с реки, ударялся о земляной вал, о дубовые колья городских укреплений и отскакивал, заплевывая глаза дождем.

Тевтон словно прилип к Братиле – крался сзади шаг в шаг. «Идет Вячкина смерть», – думал Братило.

Вышли как раз в то место городского вала, куда и намеревался попасть Братило. Тут каркас из сосновых бревен немного осел – видимо, подточили подземные ключи.

Братило остановился, и за его спиной сразу же затих тевтон. Неутомимо шумел дождь. Плакало черное небо.

Братило перекрестился, широкой ладонью старательно вытер мокрое лицо. Потом отцепил от кожаного пояса просмоленную пеньковую веревку, к которой была привязана стальная трехрогая «кошка». Размахнувшись, он кинул эту «кошку» вверх, в темноту, и она, глухо стукнувшись о дубовый частокол, впилась, вцепилась в дерево. Братило легонько потянул на себя веревку, потом дернул сильнее, проверяя, надежно ли держится веревка. Какое-то мгновение постоял в нерешительности, потом поплевал на руки и, ловко и быстро упираясь ногами в скользкие бревна, рывками подтягивая вверх крупное тело, полез наверх. Это было привычное для него дело – дело – ночной тать, он не раз перелезал так через самые высокие стены.

Стена в этом месте была высотой около четырех маховых саженей. Братило еще с тех пор, когда вместе с отцом строил церковь, знал и малую пядь, и большую пядь, и маховую сажень, и косую сажень. Взрослый мужчина разводил в стороны руки, и расстояние между кончиками пальцев левой и правой руки было маховой саженью.

Да ему уж не бывать муралем. Никогда не бывать. Кто попробовал кровавого мяса, не захочет есть вареную репу. Бродяга-ярыжка не станет в Полоцкой Софии отбивать поклоны всевышнему.

Очутившись на самом верху кукейносского вала, Братило замер, затаил дыхание. Перед ним в глухой кромешной тьме спал Кукейнос. Ни огонька, ни искры не замечал глаз. Плотными темными кучками стояли усадьбы купцов и ремесленников. Посада, как в Полоцке или Герцике, тут не было: два года назад его сожгли литовцы. Маленький воинственный Кукейнос всех своих жителей собрал в один кулак – поселил на большом дворе. Дубовый терем князя Вячки возвышался рядом с православной церковью.

«Спи, Вячка, – с мстительной радостью подумал Братило. – Сегодня ночью ты заснешь навеки».

В этом городе он знал все ходы-выходы. Завяжи ему глаза, выколи их, он все равно пройдет, как по нитке, по узким, вымощенным сосновыми и дубовыми плахами улочкам, не собьется, не заблудится. И княжеские хоромы знает, выучил, как свои пять пальцев.

Резко и отрывисто, захлебываясь от злости, залаял сторожевой пес. Вои, прятавшиеся от дождя под щитами, сразу всполошились, начали перекликаться. Зазвенели мечи.

Братило припал к дубовому частоколу, щекой вжимаясь в мокрую холодную шероховатость дерева. По спине пробежали ледяные мурашки.

Но пес затих. Постепенно улеглось волнение воев. Дождь барабанил по щиту Братилы.

Конец веревки Братило бросил вниз, тевтону. Через несколько минут тевтон, тяжело дыша, взобрался наверх. Коснулся плечом Братилы и замер, молчаливый, бесшумный, как ночная сова.

Братило поправил за спиной щит и сулицу. Надо было спускаться во тьму, в неизвестность, на землю Кукейноса.

Он ловко спрыгнул, стал на эту землю. И все топтался, переступал с ноги на ногу, будто стоял на раскаленном железе.

«Братило! Что ты хочешь делать, сынок?» – вдруг прозвучал в его душе голос матери. Столько слез, столько муки было в этом голосе!

Он стоял, не отваживаясь сделать первый шаг. Он вспомнил себя ребенком.

«Не иди на черное дело. Не проливай кровь», – звенел в душе материнский голос, звенел широко и неотступно, как церковный колокол.

Братило стоял, молчал. Глухая ночь плыла над Кукейносом. До утра еще было далеко. Еще спал князь петухов Будимир, которого так чтят смерды Полоцкой земли. Ветер свистел, завывал в высоком частоколе городского вала.

– Ну что ты стал? – со злостью прошипел сзади тевтон.

– Темно… Не видно ничего, – нерешительно ответил Братило.

– Не считай меня дураком, – тевтон легонько кольнул Братилу острием меча между лопатками. – Ты поклялся. И наша церковь хорошо заплатила. Епископ Альберт дал тебе сорок гривен серебра. Если ты предашь, паршивый пес, я отрублю тебе голову. Во имя Иисуса Христа, сына божьего, пошел вперед!

Братило вытащил из-за спины щит, взял его в левую руку, правой сжал сулицу, пригнулся и бесшумно нырнул во тьму. Тевтон, как лисий хвост, сразу же шмыгнул следом.

Узкие улочки Кукейноса, казалось, тонули в грязи. Грязь хлюпала по сосновым и дубовым плахам, которыми они были вымощены. В такой тьме в проливной дождь Братило и тевтон каждую секунду могли свернуть себе шею, но они упорно и неумолимо направлялись вперед, в самое сердце княжеского двора.

Усадьбы кукейносцев теснились вплотную друг к другу – локоть не просунешь. Не раз огонь голодной красной птицей налетал на эти хатки, на город, слизывая его дотла.

В хатках, черневших вдоль улиц, спали вместе со своими женами и детьми шорники и бронники, кузнецы и кожемяки, плотники и скрынники, каменщики и ткачи. А еще – дымари, плавильщики железа. И гапличники, те, что из кости и дерева изготавливают пуговицы и крючки для одежды. И консвиссеры – отливщики церковных колоколов. Тысячи снов сплетались в один огромный, всеобъемлющий, глубокий и в то же время тревожный сон – разве можно было спать спокойно в самом начале тринадцатого столетия, на самой границе Полоцкой земли и владений рижского епископа Альберта?

Братило и тевтон с трудом пробивались сквозь дождь, и казалось, никогда не будет конца ни этому дождю, ни этой тьме. Тевтон, хоть и не был трусом, уже не раз с легкой дрожью в теле вспоминал Вельзевула, библейского князя злых духов и мрака. Братило же старался ни о чем не думать и с холодной злостью гнал из своей души материнский голос, который еще во время его блужданий по Риге начал напоминать о себе, рваться из самого нутра на волю.

Вдруг он поскользнулся и упал. Он разбил бы себе голову, как воронье яйцо, но в самый последний миг успел, выпустив копье и щит, встретить невидимую землю руками. Только холодной грязью забрызгало все лицо.

Тевтону показалось, что это засада, что Братило упал, пробитый стрелой княжеского воя, и он тяжело и отчаянно рубанул темноту мечом. Но меч встретил пустоту.

– Новожил, это ты? – послышался вдруг тихий и печальный женский голос. Белая тонкая фигура мелькнула за высоким деревянным забором, которым был обнесен один из дворов. Для Братилы с тевтоном этот неожиданный женский голос прозвучал как гром небесный.

– Новожил, где ты ходишь? Иди сюда. Я не сплю… Я жду тебя.

Женщина, прикрывая рукой грудь, уже выходила на улицу.

– Я не Новожил. Я – Семидол, отрок князя Вячеслава Борисовича, – растерянно отозвался Братило, поднимаясь с земли и отряхивая с рук липкую грязь. – Иди спать, женщина. Я Семидол.

Женщина остановилась. Была она (жаль, что Братило с тевтоном не видели в темноте) в белом льняном платье, перехваченном красным пояском. Витые серебряные колты сияли на висках. Она стояла в двух шагах от Братилы с тевтоном и плакала.

– Ты Семидол? А где мой Новожил? Вторую ночь мое ложе пустует… Новожил уплыл в ладье и обещал до сумерек вернуться… Пресвятая богородица, где мой муж?

– Я убью ее, – шепнул тевтон, напрягая мускулистую руку с мечом, – стража услышит разговор и придет сюда.

– Не надо, – остановил руку тевтона Братило. Голос родной матери снова проснулся в нем, угольком прожигая сердце. Слабость воцарилась в его душе, слабость и мягкость. Хотелось слез, и не чужих, а своих. Но своих слез у него уже давно не было.

– Иди спать, женщина, – строго сказал он. – Иди, согревай ложе для своего Новожила.

Он взял женщину за теплое плечо и слабо оттолкнул от себя. Она, как белое привидение, растворилась во тьме, а Братило с тевтоном легким спорым шагом, настороженно вглядываясь во мрак, направились к княжеским хоромам.

Густым буйным дождем плакала ночь о грехах человеческих…

Чем глубже проникали они в Кукейнос, тем все больше красивых высоких палат встречалось вдоль улицы. Тут жили богатые купцы, которые серебро отмеряют горшками, а раковины каури, что на всем побережье Двины до самого Варяжского моря служат и деньгами и украшениями, мерят мешками. Жили тут и бояре: полоцкие и местные, латгальские. Было на что дивиться, да глаза Братилы и тевтона туманила жажда крови, и была эта жажда слепой, как бычий пузырь, которым затянуты окошки в лачугах смердов. Только вперед стремились они, только к княжескому двору. Будто ждало их там величайшее счастье, которое может встретиться смертному человеку только в раю под тенистой смоковницей.

Улица поднималась вверх, на самую вершину большого острова, с незапамятных времен грузно возвышавшегося в месте слияния Двины и реки Кокны, на котором уже несколько столетий шумел, строился, крепнул Кукейнос. Братиле даже показалось, что по левую руку блеснула Кокна, словно узкий холодный меч вытащил кто-то из ножен и бросил в ночную черноту. Кокна – несущая деревья. Так называют реку латгалы. И в самом деле, начинаясь в глухих лесах, наливаясь там силой, река приносит к стенам Кукейноса, особенно весной и в грозу, вырванные с корнем деревья. Латгалы говорят, что это Хозяева Лесных Чащ, сердитые духи, пугают людей, напоминая им о своем существовании.

Наконец подкрались к княжескому терему. Он был высокий, двухъярусный, срубленный из толстых дубовых бревен. В первый ярус князь, дружина и слуги входили прямо со двора через высокое крыльцо, украшенное блестящими серебряными бляшками, на которых были выбиты головы разных заморских зверей, невиданные птицы, рыбы и звезды. Ход со двора вел в просторную гридницу, вдоль стен которой стояли широкие дубовые лавки. Стены гридницы были обиты белоснежным льняным полотном, шкурами туров, медведей и волков. Их украшали отполированные до медового блеска ветвистые рога оленей и лосей. Пол гридницы был натерт воском, и когда через узкие, в оловянных рамах окна врывалось солнце, гридни, бояре и купцы, ожидавшие княжеского выхода, сидя на лавках, жмурились.

На первом ярусе была княжеская трапезная. Тут тоже были прибиты к стенам оленьи и лосиные рога, но, опиленные на концах, превращены в подсвечники. Длинный широкий стол, покрытый златотканой скатертью, занимал почти всю трапезную. В стене напротив стола была сделана огромная ниша, выложенная серым полевым камнем. В этой нише, особенно зимними и осенними вечерами, всегда горел огонь. Для него в тереме еще с весны запасались дровами, больше всего осиновыми, потому что горят они ровным белым пламенем, не дымят, не дают сажи.

На второй ярус, на «верх», можно было пройти по широкой лестнице с обитыми серебром и медью перилами. Там были княжеские покои, там князь Вячка принимал самых близких своих людей, а также послов из Риги, из Литвы, от эстов и ливов. Там же, в угловом покое, была его спальня, у дверей которой и днем и ночью стояли на страже вооруженные мечами и боевыми секирами вои-дружинники. Муха и та не могла тут пролететь незамеченной, но у Братилы, который хорошо знал жизнь и обычаи терема, был свой хитрый план проникновения в святая святых. Печником и водовозом в тереме был его приятель латгал Стегис. С этим Стегисом они дружили еще с детства: пасли лошадей за городским валом, купались, выслеживали пчелиные борти в окрестных лесах, переплыв на челне Двину, крали в селах гусей и овец, а возмужав, вместе обхаживали красивых девушек. Стегис, полагал Братило, и должен был ему помочь.

У самой стены терема в густую мокрую траву Братило спрятал щит и сулицу, дал знак тевтону замереть, а сам, затаив дыхание, подкрался к окошку каморки, в которой обитал латгал, осторожно постучал в узенькое окно. Некоторое время никто не отзывался. Но вот в окошке затрепетал золотистый мотылек свечки. Стегис, держа свечку в высоко поднятой руке, припал лицом к стеклу.

– Стегис, открой, – попросил Братило.

– Кто ты? – донесся глухой голос латгала.

– Братило. Мураль.

– Сгинь, нечистая сила, – рукой со свечкой перекрестился Стегис. – Братилу еще прошлым летом убил Холодок, старший вой князя.

– Я – Братило. Могу поклясться на кресте. Братило засунул руку за пазуху, вытащил нагрудный каменный крестик, перекрестился им, потом поцеловал. После некоторого раздумья латгал, стукнув засовом, отпер низкую дверь своей каморки, настороженно застыл на пороге со свечкой в руке. У него были пшеничные веселые брови.

– От страха язык примерз к зубам? – легонько стукнул его по плечу Братило. – Да не дрожи, не дрожи. Я тебя не съем. Можешь меня пощупать – я совсем не из дыма и сажи.

Стегис и вправду протянул вперед худую костистую руку, дотронулся до ночного гостя длинными прозрачными пальцами.

– Не обжегся? – Братило уже сел на осиновый чурбанчик, которыми был завален пол каморки. Видно, Стегис с вечера наносил дров, чтобы на рассвете, когда надо будет растапливать печь, они были под рукой.

Латгал наконец поверил, что перед ним не упырь-оборотень, а его давнишний приятель. В маленьких серых глазах его вспыхнули искры удивления и даже радости, но сразу же потухли.

– Ты убил Дотэ, купца из Прейльской округи, – тихо сказал Стегис. – Князь Вячка приказал покарать тебя смертью, но ты сбежал…

– Я действительно сбежал в Ригу. Ты говоришь правду, Стегис.

В Ригу? К этим псоголовым, что отбирают у нас земли и опоганивают могилы наших предков?

Глаза Стегиса загорелись холодным огнем. Братило неожиданно бросился перед ним на колени, широко перекрестился, заплакал, торопливо заговорил, глотая колючие слезы:

– Я проклял тот день, когда убил Дотэ и сбежал к тевтонам. Справедливы слова милосердного господа: «Превращу праздники ваши в плач и песни ваши в рыдания». Сколько слез я пролил, Стегис! А ты же помнишь – я был такой веселый. Помнишь, Стегис?

Он снизу вверх неотрывно, пристально глядел на латгала, взглядом своим, словно копьем, пронзая мягкое сердце Стегиса.

– Помню… Встань, Братило… Я же не князь и не боярин.

– А помнишь, как мы с тобой убегали с того берега Двины от селов и литовцев и в наш челн впилось целых семь стрел? И как меня ранило?

– Помню. Но зачем ты вернулся, Братило? Вернулся, как пес на свою блевотину.

– Не мог я там… Среди тевтонов… Ни вера их, ни речь, ни женщины – ничто мне не грело душу. Мать свою хочу увидеть.

– Мать твоя жива, – сказал Стегис. – Весь Кукейнос травами лечит. Травами, сухими и зелеными, дымом, водой, заговором… И словом божьим…

Братило порывисто поднялся с коленей.

– Скажи, Стегис, а Софья, дочь князя, здорова? Латгал помрачнел.

– Неладно с ней. Хворь поселилась в Софье. Горит, как в лютом огне, не спит, плачет ночи напролет. Видать, бог хочет взять к себе княжну. Князь Вячеслав говорил перед боярами и купцами: «Кто вылечит дочь, того щедро отблагодарю. Хвала тому будет вечная и от живых людей, и от отцовских костей».

– Так вот, знай, Стегис, – радостно и торжественно объявил Братило, – я вылечу княжну Софью. Я! Ради этого я и от тевтонов сбежал.

– Ты вылечишь?

Латгал от удивления раскрыл рот, и ярко, красиво блеснули его чесночно-белые мелкие зубы.

– А разве ты забыл, что я родной сын знахарки-травницы Домны? Она мне все свои секреты открыла.

Силой я владею волшебной, таинственной. И траву из Риги привез от лекарей тевтонских. А трава эта из самого Рима. На горе Везувий растет, из которой огонь и смрад подземный вырываются. Кто истолчет эту траву, потом смелет, в кипяток бросит…

– Где трава? – прервал его Стегис. Лицо латгала стало бледным, взволнованным. Ему не терпелось скорее увидеть удивительную заморскую траву, имеющую необыкновенную силу. Он любил маленькую светловолосую княжну, которая прожила на земле всего пять солнцеворотов и вскоре из-за неизлечимой болезни должна была навсегда отплыть в Ладье Смерти туда, где печально блуждают одинокие тени мертвых. Он и сам всегда боялся смерти. Увидит молнию – спрячется под обрывистый берег Двины, или в лес, или просто в какую-нибудь яму и шепчет: «Бог меня ищет, наказать хочет».

– Вот эта трава, – сказал Братило, доставая из-за пазухи небольшой мешочек. Не спеша, нахмурив темные брови, развязал его, осторожно, двумя пальцами, достал тонкие светло-зеленые стебельки.

Латгал, кажется, и дышать перестал. Протянул руку – взять травинку, понюхать ее, но Братило не позволил, спрятал свое чудо назад в мешочек, пояснив:

– Нельзя ее в чужие руки отдавать. Силу свою теряет от чужих рук. Только меня она слушается, трава эта заморская. И только ночью может пить ее больной человек, потому что она боится солнца.

– Так пойдем в опочивальню княжны Софьи… Скорее пойдем! Я провожу, – взволнованно воскликнул Стегис.

«Что ты делаешь, сынок? – неожиданно, в который уж раз, опалил душу Братилы голос матери. – Ты же сорвал эту траву на том берегу Двины. Это наша трава, не заморская. Нет у нее такой силы. Остановись, сынок».

Братило словно споткнулся на ровном месте, остановился. Сердце колотилось в груди, как пойманный в силки воробей. Стало тяжело дышать.

– Со мной пришел еще один человек. Я не могу лечить без него. Он, только он должен приготовить из травы чудодейственный эликсир, – сказал Братило. – Позови этого человека со двора. Там дождь, а он стоит, мокнет.

Латгал снял дубовый засов, открыл дверь. Густой шум дождя ворвался в каморку. Затрепетала и потухла свечка. Тевтон, как холодный ночной ветер, стремительно вошел во тьму.

– Сейчас я зажгу свечку, – волновался, неуверенно чувствуя себя в темноте, Стегис. – Только найду кресало.

Он начал шарить руками, чем-то стучать, что-то передвигать. Тевтон тем временем отдал Братиле щит и сулицу, которые тот оставил на улице.

Наконец латгал выбил искру, зажег свечку. Настороженно глянув на тевтона, спросил у Братилы:

– Кто этот человек?

– Это божий пилигрим из Риги. Хочет принять полоцкую веру, – солгал Братило. Латгал, казалось, поверил.

– Веди нас к княжне Софье, – приказал Братило. – Тебе же одному князь Вячка доверяет ключи и запоры.

Стегис двинулся было к двери, но вдруг остановился, показал рукой на меч тевтона и копье Братилы:

– Нельзя со смертоносным железом идти отведывать невинную душу. Можно напугать ангелов, ее охраняющих. Оставьте оружие тут.

При этих словах тевтон бросил молниеносный взгляд на Братилу, ждал его решения, сжимая рукоять меча.

– Нам можно, – уверенно сказал Братило. – Мы богово воинство, и наше железо никому не приносит зла. Веди, Стегис, если хочешь спасти княжну.

Они вышли из каморки латгала, прошли через княжескую трапезную, где пахло жареным мясом, по узкой каменной лестнице спустились в мрачное холодное подземелье. Капли воды, срываясь с невидимого потолка, часто падали сверху на лоб, на щеки. Латгал быстро шагал впереди, держа в руках свечку. Огонек свечки, слабый, неуверенный, вырывал из тьмы только небольшой кружок, в котором можно было увидеть под ногами стертые от времени каменные плиты.

«Идет твоя смерть, Вячка, – думал Братило, сжимая острую сулицу. – До тебя нам не добраться. Тебя, как псы, стерегут день и ночь верные вои. Но мы возьмем твою дочь, единственную твою радость. Мы переплывем с ней на тот берег Двины, в кустарник и камыши, и ты завтра же прибежишь туда, прибежишь один, без дружины, ведь ты любишь свою дочь. Я знаю, как ты любишь ее. И там, в зарослях, встретит тебя смерть».

Он, Братило, даже не знал, если бы у него спросили, за что он так люто ненавидел Вячку. Он уже привык к мысли, что обязательно должен убить его. Но за что? За то, что Вячка князь? Князей много, и Вячка не из худших. Из корня Рогволода, из полоцкого дома. За то, что Вячка молодой и красивый? Возможно. За то, что он удачливый, смелый? Тоже возможно. «Был бы свет, а мотыльки прилетят», – говорила когда-то мать Братилы. Пробираясь по мрачному подземелью, Братило, как ему казалось, начал понимать непростой смысл этих услышанных в детстве слов. Он был мотыльком и летел на свет, чтобы потушить его, этот свет, который всегда резал глаз, раздражал, портил кровь.