Текст книги "Меч князя Вячки"

И снова звенело стремя, скрипело седло, мягко билась о колено седельная сума. Под алыми плащами у воинов поблескивали кольчуги. На красных щитах, на железных нагрудниках, налокотниках, наколенниках, на мечах и боевых секирах горело солнце.

Латгальские лучники старейшины Ницина были в круглых рысьих шапках, окаймленных медными бляшками. Сине-черные плащи были застегнуты у каждого из них на плече пряжкой-сактой.

По правую руку искрились воды утренней Двины. Суетливые чайки купались в солнечных лучах. Лось, горделиво подняв крылатую корону рогов, спокойно плыл поперек реки, разрезая широкой грудью бурное течение.

Вышел из воды, стряхнул со шкуры холодные капли, постоял немного и медленно двинулся в глубь латгальских лесов.

Под самый полдень, когда устали кони, когда у всадников от зноя и долгой тряской дороги начало звенеть в висках, донесся острый пьянящий запах горячего дыма. Он густел, забивал коням ноздри. Вои начали тереть кулаками глаза, кашлять.

– Князь, что это?! – вскрикнул Холодок. Впереди, из заросшего чахлыми травами болота, прямо из недр земли, вырывался широкими желто-синими клубами дым.

– Подземные черти еду себе варят, – тихим испуганным голосом, но так, что услышал Вячка, прошептал младший дружинник Грикша.

Дружина остановилась. Все глядели на Вячку, ждали его слов.

– Это земля горит, – помолчав минуту-другую, сказал Вячка. – Только вот кто поджег ее?

– Селы, – убежденно заговорил старейшина латгалов Ницин. – Не хотят пустить нас в Полоцк. Им надо, чтобы мы повернули назад. Только селы могли зажечь эти проклятые болота…

Вячка бросил взгляд на Ницина, спросил:

– Что же у селов против Кукейноса?

– Они союзники литовцев.

– Ну и что?

– А Литва, как тебе известно, князь, в последнее время поднимает голову, хочет владеть всей Даугавой. Литовские кунигасы растят в лесах свои дубины.

Это Вячка знал. И про дубины литовские слышал. Идет литовец в лес, выбирает себе молодой дубок. Осторожно, чтобы не ранить, очищает от сучьев сверху до самого низа. Потом рассекает кору, втыкает в расщелины острые ребристые кремни, которые постепенно врастают в дерево, да так врастают, что кажется – дуб таким вырос прямо из желудя. Через некоторое время готова боевая дубина, которую литовцы называют мачугой. Не один тевтонский череп хрустнул, как гнилой орех, под литовской мачугой.

– Литва поднимает голову, это правда, – после некоторого молчания сказал Вячка. – Однако нам надо, чтобы ее дубины били не по нас, а по меченосцам. Скоро мы будем в Герцике, Ницин. А там держит власть Всеволод, вассал Полоцка. В жены он взял дочь литовского кунигаса Довгерута. Всеволод – верный друг литовцев, и они не нападают на его княжество. А почему? Только потому, что он зять Довгерута? Нет, Ницин.

Вячка погладил по длинной черной гриве Печенега, который нервно перебирал ногами, принюхиваясь к тяжелому смрадному запаху горелой болотной земли.

– Слышал я от своего отца, князя Бориса Давыдовича, про византийский плен полоцких князей. Когда умер великий князь киевский Владимир Мономах, тот, что от гречанки византийской был рожден, Полоцк взбунтовался против его сыновей, не принял их. Тогда Мстислав, сын Мономаха, с большой силой и лютым гневом пошел на Полоцк. Шли с ним кияне и куряне, торки и новгородцы, Ростислав Мстиславович из Смоленска, Всеволод из Городни, Вячеслав из Клецка. Со всех сторон шли. Сожгли Логожеск, взяли в плен князя Брячислава Логожеского. Потом разрушили Изяслав, обложили Полоцк. Кончилось тем, что на полоцкий престол посадили Рогволода Друцкого, киевского угодника, а полоцких князей с женами, с чадами малыми выслали в Византию, в Царьград. Да не весь, как рассказывал мне отец, полоцкий княжеский дом был уничтожен. Несколько младших удельных князей с дружинами подались в Литву, в леса и болота, осели там, силы набрались, с Литвой породнились. И теперь в лесах литовских есть такие кунигасы – полоцкой кости-крови. Крепок полоцкий корень – огнем не сожжешь, мечом не вырубишь, не вырвешь.

Вячка внезапно умолк – прямо на него мчался охваченный пламенем могучий дикий вепрь. Видно, зверь ослеп от огня и дыма. На нем тлела щетина, он визжал от боли, и боль его превращалась в яростный, неудержимый гнев.

– Берегись, князь! – раздались крики воев. Несколько копий полетели навстречу вепрю.

Вячка резко повернул Печенега, и огненный вепрь, вспарывая страшными клыками воздух, промчался рядом со стременем.

Холодок с плеча ударил зверя копьем в ухо, свалил на траву.

Вои спешились, бросились свежевать неожиданную добычу. А Вячка только теперь почувствовал проступившие на переносице капли холодного пота. Визг смертельно раненного зверя стоял в ушах.

– Славно у тебя получилось, славно, – сказал Вячка, подъехав к Холодку, который отчищал в песке от крови широкий наконечник копья. Холодок глянул на Вячку яркими синими глазами, радостно улыбнулся.

Передохнули, порезали, посолили мясо, набили им переметные сумы и двинулись дальше. Дым застилал все вокруг. Из едкой мглы доносился мелкий перестук копыт – лесное зверье спасалось от смерти. Где-то в лесу скрипело надломанное дерево, словно звало на помощь. Совсем недалеко грузно вошел в воду, тяжело и неловко поплыл огромный тур. Сажа летала черными хлопьями, оседая на конских головах.

Вдруг Холодок, который ехал по левую руку от Вячки, с шумом и треском провалился вместе с конем в огненную яму. Огонь выел сухой торф на несколько локтей вглубь, а сверху остался только тонкий слой вытоптанной желтой травы. В эту западню и рухнул обеими передними ногами конь Холодка, сломав себе шею.

Вои растерянно остановились, начали поворачивать коней назад. Да кони и сами не ступили б ни на пядь вперед – ведь там, в дыму, в огне, страшно храпел, погибая, их четвероногий товарищ.

– Холодка забрал Жижель, властелин подземного огня! Спасаемся! – испуганно закричал тонкий юношеский голос. Это снова был Грикша.

Вои, нещадно пришпоривая коней, толпой хлынули назад. Возле ямы, в которую провалился Холодок, остались Вячка, Ницин и почему-то Грикша. Наверное, младший дружинник так испугался, что руки и ноги перестали его слушаться.

Вячка сначала остолбенел от неожиданности. Но спустя мгновение он соскочил с Печенега, сжимая в руке копье. Щуря глаза от искр и дыма, не побежал и не пошел, а пополз к яме. Так он не раз делал ранней зимой, когда лед был тонкий и легкий, как дыхание, и когда вместе с дружиной надо было неожиданно для селов и литовцев совершить набег на их берег.

Он дополз до ямы, протянул Холодку конец копья. Вой схватился за копье, высунулся по пояс из дымящейся западни, и в эту минуту бросили аркан, смоляной пеньковой веревкой обвили грудь и вытащили его на безопасное место.

Холодок лежал с закрытыми глазами и, казалось, не дышал. На лицо ему лили, приводя в чувство, холодную двинскую воду, принесенную воями в шеломах.

Когда Вячка наклонился над ним, Холодок с трудом поднял короткие обгоревшие ресницы и прошептал:

– Я тебя, князь, копьем спас, а ты меня… Мы – братья по копью. Спасибо тебе…

И обессилено опустил веки, погасил синее пламя глаз. Веснушки на его красивом прямом носу напомнили о желтых звездочках меда на белом молоке.

Вячка почувствовал, как радость и непонятная нежность мягко окутывают его сердце. Он всегда любил отважных, красивых людей, ибо сам был из их семени, и потому сказал, легонько похлопывая, словно гладя, воя по плечу:

– Мы – братья по копью.

Смастерили походные носилки – перевитые еловыми лапками ремни натянули между двумя конями – и, спустившись к самой Двине, направились в сторону Герцике. Река покорно лизала пахнувшие дымом копыта.

На третий день дороги миновали Осоцкое городище, где сидели вои герцикского князя Всеволода, или Висвальда, как называл его Ницин со своими латгалами, и наконец увидели Герцике. Город, хотел бы это признать Вячка или не хотел, был и красивее, и больше Кукейноса. Он величественно возвышался на крутом берегу, сияя золотом церковных куполов, шумел богатым людным торжищем. Посад был опоясан высоким земляным валом с дубовыми заборолами. На посаде одна возле другой теснились усадьбы ремесленников и торговых людей, весело дымили их бани. Церковь прокляла бани, назвав их поганской забавой, так как в них не только греховную плоть свою обмывают. В святые дни простые люди приносят в бани, прячась от попов, яйца и масло и оставляют своим покойникам. Съедят мыши приношения, не оставив ни крошки, а все думают, что в бане предки ужинали, потомков своих хвалили. Как бы там ни было, а бани в Герцике дымили весело, и всем было видно, что живет тут веселый здоровый народ, ведь только веселых любит горячая баня.

Для дружины князя Вячки опустили подъемный мост, затрубили в боевые трубы на городском валу. На высокой надворотной башне, охраняющей вход в город, взвился стяг Всеволода и Герцике – красный, с белым крестом. Не очень понравилось это Вячке. Он подумал: «Свой стяг завел князь Всеволод, хоть, как и я, подданный Полоцка. А я своих воев веду в сечу под древним полоцким стягом – белым, с храбрым всадником, поднявшим десницу с мечом».

Князь Всеволод с княгиней-аукштайткой, молодой, красивой, светловолосой, встретили Вячку на высоком крыльце своего терема. Возле князя толпились бояре, в богатом платье, в собольих шапках, несмотря на жаркое солнце.

Вячка, оставив коня воям, пошел к крыльцу, и холопы князя Всеволода раскатывали, расстилали перед ним роскошный ромейский ковер, на котором золотом были вытканы львы и орлы. «Богато живет Всеволод», – думал Вячка, твердо ступая запыленными походными постолами по заморским узорам. Ему вспоминались деревянный терем в Кукейносе, больная Софья, дикие глаза побежденного тевтона и ненависть в тех глазах. «Отсюда далеко до Риги, – думал Вячка, – но не настолько, чтобы на позолоченную крышу этого терема не упали искры от тевтонских костров».

Князь Всеволод спустился с крыльца навстречу Вячке, обнял, поцеловал в щеку, сказал хрипловатым голосом:

– Приветствую тебя, брат мой. Хлеб и мед Герцике будут твоими.

У князя были серые усталые глаза, помятое бессонницей лицо. Зато ярко сияла на нем наборная сталь – подарок епископа Альберта. Она составлялась из нескольких десятков прямоугольных и квадратных пластин, соединенных между собой ремешками. Грудь закрывала стальная круглая пластина, которую тевтоны называют умбоном. У тевтонов в Риге есть уже целый отряд воинов, одетых в наборную броню. Имя им – железоносцы.

– Мир тебе, князь, – сказал Вячка Всеволоду, потом повернулся к красавице-княгине, склонил перед ней колено:

– Мир тебе, княгиня Юрга. Поклонился боярам:

– Мир вам, люди вятшие.

Рукой в боевой перчатке широко повел вокруг себя:

– Мир тебе, славный град Герцике.

Как только он кончил, в княжеской церкви ударили в колокола. С почестями принимал князь Всеволод князя Вячку.

Надворные челядники отвели коней в конюшню, а кукейносских воев пригласили в малую трапезную отведать меда, сыграть в кости. Князя Вячку и латгальского старейшину Ницина потчевал в большой трапезной сам Всеволод. Перед этим княгиня Юрга полила им на руки из золотого ковша, поднесла льняные рушники.

Княгиня была одета в белое шелковое платье с вышитым серебряным узором. Плечи облегало голубое, затканное золотом корзно. Большая золотая гривна блестела на тонкой нежной шее – Вячка заметил синюю жилку, пульсирующую на ней. Обута была княгиня в красные сафьяновые сапожки. На светлые, слегка вьющиеся волосы она повязала белую полотняную повязку, которую литовцы называют нуаметас. «Скучает по родине», – подумалось Вячке. Однако за столом княгиня Юрга была весела, пригубила хмельного меду, разрумянилась, как летнее яблочко. Вячка нет-нет да ловил влюбленные взгляды, которые князь Всеволод, суровый грубоватый воин, бросал на свою красавицу-жену.

Да, он любил ее, любил больше всего на свете. И когда епископу Альберту, вероломной лисе, удастся схватить княгиню Юргу вместе с ее детьми и служанками, бросить в холодную темницу, князь Всеволод, как раненый журавль, прилетит в Ригу, отдаст Альберту свое княжество, богатство, честь, откажется от прадедовской православной веры, станет рабом епископа, – только бы спасти свою жену, только бы видеть любимые печальные зеленые глаза. Но это будет позже, а в этот серпеньский вечер, в лето 6715-е, княгиня Юрга, весело смеясь («Ее голос как ручеек», – думал Вячка), наливала из кувшина хмельной густой мед.

– От пришлых тевтонов все наши беды, – сказал Вячка.

Ярко горели витые свечи в серебряных подсвечниках. Со слабым треском оплывал воск. У князя Всеволода было доброе раскрасневшееся лицо.

– Что же будем делать, князь Вячеслав? – спросил он. – Мы с тобой вассалы. А вассал, если жизнь прижмет, может найти себе нового хозяина.

– Не то говоришь, князь Всеволод, – вспыхнул Вячка. – Мы Полоцку служим, а не Владимиру Володаровичу. Своей земле служим. Она не простит нам слабости, хитрости, криводушия. Я на краю сижу, своей шкурой чувствую тевтонский огонь.

– Что же делать? – глянув на жену, переспросил Всеволод.

– Меч на меч, кость на кость надо идти.

– Дружина у меня слабая. Железа и хлеба мало, – пожаловался Всеволод. Потрескивая, пуская синий дымок, гасли свечи.

– В литовских лесах думаешь отсидеться? – отодвинул от себя корчагу Вячка.

Всеволод не обиделся. Он был человек осторожный, рассудительный, жизнь на литовском пограничье научила его осмотрительности и терпению. Слово у него всегда шло прежде меча. Он был старше Вячки на пятнадцать солнцеворотов и в душе слегка посмеивался над щенячьей горячностью молодого князя.

– Я в Полоцк иду, – не дождавшись ответа, страстно заговорил Вячка. – К князю Владимиру. Новый поход против тевтонов надо поднимать. Про поход буду с великим князем вести разговор. Готовься и ты, князь Всеволод. Все знают мужество твоих воев, силу твоих мечей харалужных. Если же не пойдешь на Ригу – погибнешь. Сначала Кукейнос растопчут тевтоны, а потом и до Герцике их кони доскачут. Готовься, князь. И тестя своего Довгерута зови со всей Литвою.

Всеволод снова, как мудрый лис, увильнул от ответа. Вместо этого сказал княгине Юрге:

– Княгинюшка, прикажи, чтобы пришли сюда гу-дошники, дудари и гусляры. Пусть потешат нас своей игрой.

Вошли музыканты, сели на лавках, обитых звериными шкурами. Седоголовый старик легко вскинул к плечу трехструнный гудок, ударил по струнам смычком. Смычок был сделан из ивового прутика и конского волоса, натертого смолой-живицей. Пронзительный голос гудка подхватили дудка и гусли, подхватили мягко, но слаженно и надежно – так широкая река принимает в свои объятия озорной ручеек.

И словно поле открылось взору Вячки. Свежий ветер вспорхнул с того безграничного туманного поля. И такая ширь, такой простор вокруг… Маленькие глазки озер тревожно блестят на далеком горизонте. Дикие гуси кричат под тучами. Костер, жаркий, искристо золотой, подмигивает из тьмы. И чья-то фигура мерещится у костра… Женщина… Мать… У нее бледное заплаканное лицо и тонкие крылатые брови… Зачем ты так рано ушла от нас, мама?

– Хочу я тебя, князь Вячеслав, к кунигасу Довгеруту пригласить, – сказал как бы между прочим Всеволод. При этих словах княгиня Юрга вскочила со своего места, весело захлопала в ладоши:

– К отцу едем! К батюшке! И поцеловала Всеволода в щеку. На следующий день пять шкутов переправились на южный берег Двины и словно в полынью провалились, затерялись в бесконечных дремучих лесах. В Герцике остался Холодок, которого начал лечить от ожогов местный знахарь, да латгальские лучники. Латгалов князь Всеволод не захотел взять с собой.

Княгиня Юрга, как и все, ехала на боевом коне. На светлых волосах красиво сидел маленький позолоченный шлем с длинным пером серой цапли. Княгиня смеялась, шутила, лицо ее светилось счастьем.

У Довгерута не было постоянного города или замка, где бы он сидел с дружиной. Неутомимый кунигас, как быстроногий олень, бегал по безграничным пущам и болотам – сегодня тут, завтра там. Только следы походных костров оставлял за собою.

Однако князь Всеволод, судя по всему, неплохо знал тропки своего беспокойного тестя, и уже на третий день, словно привидения, выскочили из леса на лохматых сильных конях аукштайты, взяли, как они обычно это делают, в кольцо воев Всеволода и Вячки. Целясь из луков, размахивая мачугами и боевыми секирами, они носились на конях взад и вперед, все туже сжимая кольцо, и дело могло бы кончиться плохо, если бы литовцы не узнали княгиню Юргу, свою Юргу.

Довгерут, с тяжелой стальной секирой в руке, с копной светлых, как у дочери, волос был опечален. Дня четыре назад у Гольма тевтонские арбалетчики подстрелили его верного воеводу, и вот теперь он умирал, захлебываясь собственной кровью, которая текла и текла у него из горла.

Из светлицы, в которой лежал воевода, вынесли все запасы семян – жита, гороха: семена, побывшие около покойника, погибнут, никогда не взойдут. Воевода умирал, и никто на всем белом свете, даже сам Перкунас и Крива-Кривейта, не мог сделать так, чтобы снова зажглось солнце его жизни.

После кончины тело воеводы обмыли в бане, одели в длинную белую рубаху, посадили на высокое деревянное кресло. Кунигас Довгерут с кубком пива в руках, взволнованный, грустный, обратился к покойнику:

– Пью за тебя, незабвенный друг. Помнишь, как славно мы били тевтонов, как ходили на эстов? Помнишь, как по несколько ночей не слезали с седла, как спали на снегу и под дождем? Помнишь, как ты заслонил меня от стрелы? Ты – счастливец. О тебе будут петь потомкам голосистые вайделоты.

Мертвый воевода сидел на кресле, и, казалось, очень внимательно слушал слова своего друга. Голос кунигаса зазвенел:

– Зачем ты покинул всех нас? У тебя была верная жена, дети, хорошие друзья. Было много скота и одежды… Кланяйся на том свете своему и моему деду, своему и моему отцу, нашим воинам, что полегли в битвах. Живи с ними в согласии.

Покойнику завязали на шею рушник, в который бросили несколько монет, к поясу прикрепили боевую секиру. В могилу положили хлеб с солью и пиво, чтобы воевода после жестоких битв на небесных дорогах (и в небе случаются битвы!) мог подкрепиться дарами родной зеленой Литвы.

На жертвенном костре сожгли коня и собаку, верно служивших воеводе при жизни, лук, колчан со стрелами, меч.

Потом положили в могилу рысьи и медвежьи когти, чтобы покойнику было легче взбираться на гору, где сидит Тот, кто судит мертвых.

Только после похорон воеводы кунигас Довгерут улыбнулся своей дочери и зятю, улыбнулся Вячке. И оказалось, что у него очень красивая улыбка и что он умеет хорошо встречать гостей.

– Гость в доме – бог в доме, – сказал он Вячке. – Мы с Полоцким княжеством соседи и стараемся жить с ним в мире.

– Спасибо на добром слове, кунигас, – улыбнулся Довгеруту и Вячка. – Под одним небом мы живем, из одних рек боевых коней поим, одни пущи нам шумят. И так будет до скончания века. Пусть будут сильными Полоцк и Литва. Однако всем нам пора глянуть на запад. Из моря вылез вурдалак, который хочет сожрать наши нивы и борти, проглотить наших детей. Пора браться за меч, кунигас.

При этих словах Довгерут посуровел, надолго задумался.

– Что же ты молчишь, кунигас?

– Четыре солнцеворота тому назад вместе с Всеволодом ходил я на Ригу, – наконец нарушил молчание Довгерут. – Коней тевтонских, что паслись за валом, захватил. Рыцарей рижских побил, которые рыбу в реке ловили. А четыре дня назад уже тевтоны на мою землю пришли, воеводу моего на тот свет отправили.

– Так отомсти за воеводу! – воскликнул Вячка.

– За воеводу я им отомщу, но попозже. Раны надо залечить, силы собрать в один кулак.

Вячка нахмурился, сказал решительно и резко:

– Слышал я, кунигас, что снова хочешь идти на чудь, на эстов. Слышал еще, что богатый урожай думают собрать в свои закрома эсты.

Довгерут сердито блеснул темными глазами.

– Но ведь и ты, князь Вячка, берешь дань с ливов. Разве я попрекнул тебя этой данью? Бери, если бог за тебя и если силы есть. У каждого свой корм.

– У каждого свой корм, – согласился Вячка. – Еще прадеды мои, полоцкие князья, ходили по Двине собирать дань. Ливы и дань платили, и войско в помощь, когда Полоцк воевал, выставляли.

– Чего же ты от меня хочешь? – бросил Довгерут на Вячку острый взгляд.

– Не ходи теперь на эстов. Вместе с Полоцким княжеством, вместе с Новгородом, вместе с зятем своим Всеволодом, со мной и с эстами иди на Ригу. Сбросим псов в море!

– Не могу. Рига подождет, не взлетит в небо.

– Кунигас, кунигас, не такие слова хотел я от тебя услышать. Постарел ты, кунигас.

– Я постарел?

Довгерут вытащил из ножен широкий литовский меч и, сказав Вячке: «Иди за мной», вышел из светлицы. Возле дубового тына росла березка. Довгерут сжал зубы, прищурил темные глаза и, с шумом выдохнув, широко взмахнул мечом, одним ударом срубил березу под корень.

– И все равно ты постарел, – сказал упрямо Вячка. – Сердцем постарел. Отвагой своей постарел.

Под вечер того же дня Вячка, не возвращаясь в Герцике, через леса и болота двинулся на Полоцк. Тревожно блестели в свете молодого месяца щиты и шлемы воев. Глухо стучали конские копыта по корням вековечных деревьев. В трухлявых пнях клубком свивались гадюки. Прятались в дуплах совы и филины.