Текст книги "В кругах литературоведов. Мемуарные очерки"

Ученый, редактор, личность

Дмитрий Дмитриевич Благой вошел в мой мир и занял в нем прочное место еще в студенческие годы. С тех пор стоят на моих книжных полках «Социология творчества Пушкина» и «Три века». Историю русской литературы XVIII века сдавал по его учебнику, а дверь в мир Пушкина приоткрывал по монографиям Благого и Томашевского. Когда, будучи еще студентом, решил, что кандидатскую диссертацию буду писать о Баратынском, мог ли я обойти вниманием автора статьи об этом поэте в КЛЭ?

В процессе дальнейшей работы, уже побывав в Мурановском музее и проделав определенные библиографические и архивные разыскания, я загорелся идеей провести конференцию или научные чтения, приуроченные к 120-летию со дня смерти Баратынского. Обсудив ее с Пигаревым – первым московским специалистом, оказавшим покровительство моим занятиям, – разослал несколько зондирующих писем людям, которые виделись мне как возможные участники этого дела. Среди них был, естественно, и Благой. Вот ответ, который я от него получил:

По-моему, Вы проявили очень хорошую инициативу, уважаемый товарищ Фризман (Вы не сообщили мне Вашего имени и отчества), организовав конференцию по Баратынскому. Хотя я действительно очень занят, но поэзия Баратынского издавна мною любима, и я готов принять личное участие в конференции в той форме, какую мне предложат ее организаторы.

С пожеланием полного успеха,

Ваш Д. Благой

26 января 1964 г.

Конференцию по Баратынскому провести не удалось, но спустя два года вышла в свет моя книжка о Баратынском; я, разумеется, отправил ее Благому, а чуть позднее послал автореферат своей диссертации об этом поэте. Его письма приобретали все более дружественный характер; между нами устанавливались отношения, которым суждено было продлиться почти два десятилетия.

Уважаемый Леонид Генрихович,

до сих пор за крайним недосугом не поблагодарил Вас за книжку о Баратынском, которую Вы мне прислали, и не поздравил с несомненной исследовательской и литературной удачей.

Думаю, что Вам следует развить ее, выпустив монографию об этом одном из замечательнейших наших поэтов, до сих пор у нас отсутствующую. Жду ее от Вас и желаю полного успеха, в котором, судя по этой Вашей первой очень сжатой и вместе с тем очень содержательной книжке, не сомневаюсь.

Кстати, не поможете ли Вы мне вот в чем. Некоторое время тому назад я сделал выписку из письма Баратынского к Вяземскому от 18 марта – 1 апреля 1829 года: «Вы мне очень лестно советуете приняться за прозу…» (далее следует обширная цитата из письма. – Л. Ф.). По рассеянности я не помню, откуда взял ее. Не вспомните ли Вы этого – ни в письмах, публиковавшихся при издании его сочинений, ни в письмах Вяземскому в «Старине и новизне» за 1902 год (кн. 5) этого нет. Был бы очень признателен за Ваше указание.

Ваш Д. Благой

Ответить на этот вопрос для меня не представляло ни малейшего труда. Работая над Баратынским, я составил для себя указатель его писем, как опубликованных, так и находящихся в архивах. Я легко установил, что интересовавшее Благого письмо было опубликовано в «Литературном наследстве», но тома этого в моей библиотеке тогда не было, и я не мог с уверенностью сказать, наличествует ли в нем выписанная цитата. Я указал ему место публикации, и вот что он мне ответил:

Дорогой Леонид Генрихович, спасибо за то, что Вы так оперативно откликнулись на мою просьбу и навели меня на след.

Забавнее всего, что «черт оказался у меня за плечами» (помните, как сказал у Гоголя Пацюк кузнецу Вакуле). Ведь письма (точнее, отрывки из писем) современников о Пушкине в 58 томе «Лит. наследства» я предварял вводной статьей, и письма мне прекрасно известны. Конечно, отсюда я и взял цитату, которую Вам выписал. Но черт оказался за плечами не только у меня! Вы пишете, что не знаете, есть ли эта цитата в опубликованной части письма, а она есть! Получилось двойное дно.

Но навели меня на след именно Вы, а так я бы и терял время в бесплодных поисках, и т. п. Моя книга (по выходе непременно пошлю ее Вам) уже подписывается не к набору, а к печати, а я так бы и не смог указать источника.

И потому спасибо, спасибо, спасибо!

Искренне Ваш, Д. Благой

25.04

Р. S. Д. С. Лихачев переслал мне Вашу статью об А. И. Белецком. Обязательно напечатаем, и в одном из ближайших номеров. Получил я и Ваш реферат. Спасибо! А когда защита? Если это может быть полезно, охотно напишу о нем несколько хороших слов. На чье имя адресовать?

Искренне Ваш, Д. Благой

Обещание свое он выполнил, и его отзыв, конечно, значительно укрепил мои позиции. Все, кто узнавали об участии в моих делах «самого Благого», расценивали это очень высоко.

Статья, рекомендованная в «Известия АН» Лихачевым, положила начало моему более-менее регулярному сотрудничеству в этом журнале. Год спустя я постучался туда уже сам. После защиты нужно было определять новое направление работы. Среди возможных вариантов я рассматривал и такой – К. Маркс и Ф. Энгельс как писатели, изучение их литературного мастерства. Мысли на эту тему бродили во мне давно, еще когда я учился заочно на романо-германском отделении факультета иностранных языков Харьковского университета (там я получил второе высшее образование сразу после первого). На лингвистическом материале старой курсовой работы я написал статью «Образ в языке “Манифеста коммунистической партии”», в которой пытался обосновать мысль, что образность произведений подобного рода является не придатком к их содержанию, не украшением, используемым в посторонних целях, а следствием своеобразного синтеза научного и художественного типов мышления.

В мае 1968 года исполнялось 150 лет со дня рождения Маркса; я не сомневался, что юбилейным статьям будет открыта зеленая улица, и решил воспользоваться благоприятной ситуацией, и направил свою статью в уже знакомую мне редакцию журнала «Известия АН СССР. Серия литературы и языка», где она попала к его главному редактору – Благому. Она была им безоговорочно одобрена, а большая часть письма, которое он мне прислал, содержала предложения таких мелких поправок, которые нечего было и обсуждать. Если они чем-то и существенны, то лишь как подтверждение необыкновенного внимания к поступившему от меня тексту и тщательности его редактирования.

Д. Д. Благой

Самым важным мне показалось не то, что он писал, а то, что сказал при ближайшей встрече. «Неожиданность вашей темы, – говорил он, – прыжок от Баратынского к Марксу и Энгельсу и проявленная при этом углубленность в совершенно инородный материал, произвели ошеломляющее впечатление на многих. Николай Леонидович (Степанов. – Л.Ф.) просто руками разводил, не находя слов. А я, – продолжал он, с довольным видом поглаживая грудь, – нисколько не удивился. Я по вашей книге о Баратынском сразу понял, что от вас многого можно ждать».

Поскольку моя интенсивная работа над художественным мастерством Маркса и Энгельса совпала по времени с сотрудничеством в «Известиях АН СССР», в этом журнале была вскоре напечатана и другая моя статья – «О стиле книги Ф. Энгельса “Положение рабочего класса в Англии”».

Несколько раз Дмитрий Дмитриевич насмешливо обыгрывал сходство моей фамилии с фамилией Николая Владимировича Фридмана. Некоторые нас даже путали, ведь у нас были близкие темы: один специализировался на Баратынском, другой – на Батюшкове. Но Благой не только не путал, а противопоставлял: «Бук-ва-то одна, а разница-то большая!». Была ли между нами разница и какая, пусть судят другие, наши же дружеские отношения ничем омрачены не были. Я написал одобрительную рецензию на книгу Фридмана и напечатал ее не где-нибудь, а в журнале Благого, а Николай Владимирович выступил оппонентом на моей защите.

Благой постоянно предлагал мне свою помощь, очень жалел, что я живу не в Москве и не собираюсь в нее переезжать, говорил, что наиболее подходящим для моих данных местом работы был бы

Институт мировой литературы. Много раз он настойчиво уговаривал меня написать учебник по русской литературе для средней школы, соблазнял существенными доходами, которые принесла бы мне такая книга: ее, дескать, будут переиздавать ежегодно и каждый раз платить гонорар, уверял, что его положение в Академии педагогических наук таково, что он мне гарантирует ее беспрепятственное прохождение. К сожалению, я не чувствовал никакой склонности к подобной работе.

Самой большой услугой, которую он мне оказал, считаю его согласие стать ответственным редактором моей книги «Жизнь лирического жанра». По каким-то не известным мне причинам издательство не захотело обращаться к Лихачеву, который был редактором моей предыдущей книги «Творческий путь Баратынского». Если бы Благой не дал согласия, это место скорее всего занял бы Н. Ф. Бельчиков, с которым я был едва знаком и поэтому его побаивался. С Дмитрием Дмитриевичем у нас было полное взаимопонимание, и мне – как автору с редактором – работать с ним было одно удовольствие. Дело осложнялось лишь одним неблагоприятным обстоятельством: основное наше сотрудничество выпало на лето, я был в Крыму, все вопросы приходилось решать по междугородному телефону, связь была скверная, и мы оба «хлебнули горя».

Год спустя вышел составленный мной сборник декабристской критики, по поводу которого Благой мне писал: «…Хочу, не откладывая, Вас поблагодарить и поздравить: <книга> издана очень изящно, составлена интересно, статья очень дельная, а цитаты, которыми она начинается, очень удачно Вами найдены – и за все это Вам сердечное спасибо и дружеские от меня и Б.Я. приветы. Надеюсь, в ближайший Ваш приезд в Москву Вы нас не минете».

Б.Я. – это его вторая жена, Берта Яковлевна Брайнина. У них не было оснований сомневаться, что я их «не мину»: я очень любил их навещать и не упускал этой возможности. Чаще всего мы ездили в Переделкино. Я говорю «мы», потому что моим неизменным спутником бывал наш общий друг Андрей Леопольдович Гришунин. Он был там таким же желанным гостем, как я, а поездка туда была хоть небольшим, но путешествием – вдвоем веселее.

В 1972-1973 годах вышел в свет двухтомник Благого «От Кантемира до наших дней». И сам ее автор, и другие рассматривали эту книгу как некий итог его жизни в науке. Поэтому рецензии на нее, которая должна была появиться в главном литературоведческом журнале страны, придавалось особое значение. По просьбе Благого редакция «Вопросов литературы» заказала ее мне. Рецензия моя была, конечно, положительной, но и не лишенной упреков: я критиковал состав книги, считая, что он недостаточно полно и разносторонне отражает творческий облик автора и его вклад в науку. В одной из наших бесед Дмитрий Дмитриевич высказал такую мысль: «Чем старше человек, тем ближе ему прошлое. Две мои жизни – вот вам и век Екатерины». Эта способность вжиться в прошлое, говорить о нем так, как будто он сам тогда жил, ощущается во многих его работах. Как говорил Гёте, «насущное уходит вдаль, а давность / Приблизившись, приобретает явность»[37]37
  Гёте И. Фауст. М.: Гослитиздат, 1953. С. 36.


[Закрыть]. Именно умение приблизить давность и сделать ее явной я улавливал и исследовал в работах Благого, что и побудило меня назвать свою рецензию «Современность русской классики».

Во многих статьях, в частности в статье «Диалектика литературной преемственности», Благой остро и убедительно выступал против одной из самых распространенных болезней нашего литературоведения – тенденции видеть литературное влияние лишь там, где прослеживаются элементы сходства литературной учебы, более или менее явные реминисценции. Он не просто утверждал, а показывал на многообразном материале, что преемственность – это не только усвоение, но и отталкивание, не только продолжение и развитие, но и критический пересмотр, переоценка «детьми» наследия своих литературных «отцов».

В 1979 году этот двухтомник, который смело можно отнести к классике советского литературоведения, был выпущен вторым изданием. Дмитрий Дмитриевич мне его подарил, сделав такую надпись: «Дорогому Леониду Генриховичу Фризману к предстоящему пятнадцатилетию нашей дружбы, нисколько за это время не постаревший Д. Благой. 4.IX. 1979. Переделкино». Могу уверенно подтвердить, что эта самооценка стопроцентно отвечает действительности. За годы моего общения с Благим он совершенно не изменился: каким я его увидел впервые, таким он был и в последнюю встречу. Прямой, без тени старческой сгорбленности, те же лицо, голос, манера речи и жестикуляции, походка… А был ему 91 год! Вручая мне книги, он с улыбкой сказал: «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным!»

Как человек, с которым Дмитрий Дмитриевич делился сокровенным, я знал, что жила в нем острая, неизбывная, пожизненная боль – что он не стал академиком. Как мне рассказывали, его избрание было предрешено, уже банкет был заказан. Но В. В. Виноградов, который был академиком-секретарем Отделения литературы и языка, а Благого терпеть не мог, сумел все переиграть и избран был А. И. Белецкий. Благой так и не смог с этим примириться, думал об этом неотступно. Когда пришло известие о том, что в Ленинграде умер Жирмунский, он мне сказал: «Ну что ж, он все же успел…» Это значило: успел побыть академиком.

Не могу обойти молчанием один не просто странный, но, по мне, прямо-таки необъяснимый эпизод биографии Благого. На его даче на самом видном месте красовался большой плакат, вывешенный, я думаю, Бертой Яковлевной: «НИГДЕ КРОМЕ, КАК В ТРЕТЬЕМ ТОМЕ». Это было строгое указание ее мужу не заниматься ничем, кроме завершения «Творческого пути Пушкина». Считалось общеизвестным, что Благой только и занят тем, что пишет этот третий том денно и нощно. Подтверждения этого содержатся в его письмах. Так, в письме от 28 мая 1975 года он писал: «Ваше отношение к моей “элегической” статье и тронуло меня, и порадовало, тем более что это кусочек моего третьего тома (из раздела “На подступах к «Евгению Онегину»”), и в таком виде я не придавал ей особого значения и даже, получив недавно оттиски, не очень спешил посылать ее в Вашу русскую “Элегиаку”. Сейчас (тоже со страшным запозданием) получил оттиски еще трех моих статей (две первые – начатки моего цикла “Пушкин в развитии мировой литературы” – всего их будет, видимо, шесть – это, конечно, не третий том, но написаны именно для него, и сюда же идущую статью “Читал ли Пушкин «Фауста» Гёте”)».

И вот Благого не стало. Его смерть была неожиданной для окружающих. 14 февраля 1984 года он лег спать и не проснулся. А вскоре распространился странный слух – что рукопись третьего тома исчезла. Остались, дескать, отдельные рабочие варианты, которые находятся в Архиве РАН. Хоть вы меня убейте, я не могу понять и поверить, что рукопись такой огромной книги так просто исчезла. С кем я ни заговаривал на эту тему, все мои собеседники терялись в догадках.

На протяжении двадцати двух лет, с 1954 по 1976 год, Дмитрий Дмитриевич был главным редактором журнала «Известия

АН СССР. Серия литературы и языка». Не знаю, находился ли кто-нибудь у кормила этого издания более длительный срок. Как человек, сотрудничавший с ним на протяжении семи или восьми лет, я много взаимодействовал и с главным редактором, и с заведующей редакцией Татьяной Сергеевной Глебовой, с которой он меня свел и к которой я продолжаю питать самые сердечные и благодарные чувства.

Сейчас, когда, по пушкинскому слову, «мы близимся к началу своему», не могу не отдавать себе отчет в том, как я обязан людям, которые меня окружали, поддерживали, вдохновляли, помогали словом и делом. Таким, как Дмитрий Дмитриевич Благой.

Две встречи с Грибоедовым

Хотел бы поделиться воспоминаниями о двух постановках «Горя от ума», которые мне посчастливилось видеть, и о том, как каждая из них своей трактовкой грибоедовской комедии отразила требования времени.

Первую из них осуществил Г. Товстоногов в ленинградском БДТ (в те времена – имени А. М. Горького). На дворе было начало 60-х годов, и трактовка пьесы вдохновлялась стремлением выразить протестный дух поколения, представители которого, к ним я причисляю и себя, получили прозвище «шестидесятники». Скандалы начались с премьеры. Дело в том, что перед началом спектакля над сценой высвечивался эпиграф – слова Пушкина: «Чорт догадал меня родиться в России с умом и талантом!». Разумеется, на режиссера посыпались патриотические упреки, какой-то передовой рабочий опубликовал по этому поводу возмущенное письмо в газете «Советская культура». А респектабельный рецензент журнала «Театральная жизнь» читал постановщику такие поучительные нотации: «Странно избран эпиграф к спектаклю <…> Эти горькие и несправедливые слова, вырвавшиеся у Пушкина в минуту гнева и отчаяния, конечно, говорят о трагедии лучших умов России той эпохи. Но выхваченные из исторического контекста и помещенные над порталом сцены как некий современный лозунг, они приобретают политически ложное звучание»[38]38
  Асеев Б. По Грибоедову и не по Грибоедову // Театральная жизнь. 1963. № 6. С. 8.


[Закрыть].

Я же, считавший этот эпиграф находкой, убежденный в том, что он был и современным, и политически истинным, написал тогда ответное письмо в «Советскую культуру», в котором в самом благонадежном тоне, со ссылками на Чернышевского и Ленина, пытался взять под защиту и Пушкина, и Товстоногова. Мой ответ, разумеется, не напечатали, а редакция мне сообщила, что, дескать, обсуждать нечего, т. к. Товстоногов «прислушался к критике» и снял эпиграф. Когда я видел спектакль, эпиграфа уже не было. Но как только появились проблески так называемой гласности, режиссер открыто рассказал то, что, собственно говоря, было понятно и раньше: снять эпиграф его заставили. Эпиграф сняли, но бунтарский дух спектакля остался.

Актерский ансамбль был великолепен, в нем принимали участие лучшие силы этого замечательного театра. Софью играла совсем тогда молодая и блиставшая неотразимой красотой Т. Доронина, Фамусова – В. Полицеймако, Молчалина – К. Лавров, Репетилова – Е. Лебедев, Скалозуба – В. Стржельчик. Но звездой спектакли был, несомненно, С. Юрский, игравший Чацкого. Мне хотелось бы обойтись без громких слов, но я считаю, что и игра Юрского, и вся его трактовка этого образа были гениальны и знаменовали собой не просто новое слово, а в каком-то смысле поворотный пункт в многолетней сценической истории «Горя от ума».

Судите сами. Среди предшественников Юрского были такие актеры, как В. Каратыгин, П. Мочалов, А. Остужев, А. Сумбатов-Южин, Ю. Завадский, А. Ленский, В. Качалов, М. Прудкин. Все – красавцы, герои-любовники, излучающие обаяние. Как-то само собой разумелось: кто играет Ромео, тот играет и Чацкого. И великие режиссеры, ставившие эти спектакли, и великие актеры, игравшие в них главную роль, странным образом не задавались простым вопросом: как Софья, видя у своих ног такого несравненного мужчину, сочетающего в себе острый ум с обаятельной внешностью, может предпочесть ему кого-то другого. И вот Юрский, возможно, не без участия Товстоногова, сломал вековую и, казалось, нерушимую традицию и вывел на сцену некрасивого Чацкого: сутулого, сгорбленного, нескладного, с вытянутым лицом и противоестественно длинными руками. Эффект был потрясающим. В одной из рецензий, появившихся по свежим следам премьеры, говорилось: «Полноте, тот ли это Чацкий? Одна экзальтированная зрительница <…> не удержалась и в возмущенной простоте душевной воскликнула: “Господи! Это же совсем не тот! Того я помню очень хорошо!” И трудно было возразить ей»[39]39
  Цимбал С. Истина ума и горестные заблуждения любви // Театр. 1963. № 2. С. И.


[Закрыть].

Да что там простодушные зрительницы! Я тогда регулярно бывал в Пушкинском Доме, в тот самый 1963 год, когда состоялась премьера «Горя от ума», выступал с докладом на заседании Пушкинской группы, общался с людьми, принадлежащими к элите тогдашнего литературоведения. В большей или меньшей мере Чацкий-Юрский ошеломил всех. Бросились перечитывать «Горе от ума» – нигде не сказано, что Чацкий должен быть красивым. Умным – само собой, но внешность главного героя комедии, сыгранного Юрским, грибоедовскому тексту никак не противоречила и ярко контрастировала с тем, как выглядели миловидный Молчалин и особенно красавчик Скалозуб. Одним словом, все стало на свои места.

И еще в одном Юрский резко сломал традицию. В тогдашней литературе, особенно массовой, учебной, популярной, Чацкого старательно героизировали. Я был тогда учителем школы рабочей молодежи, ежегодно проводил сочинения на аттестат зрелости и знал по опыту, как часто среди тем, направленных нам из облоно, бывала такая: «Чацкий – победитель или побежденный?». Вымуштрованные мной сообразительные ученики отвечали на это, как требовалось: конечно, победитель! А вот Юрский сыграл побежденного Чацкого. Как декабристы потерпели поражение на Сенатской площади, так он был повергнут событиями в фамусовском доме. Негромким, надломленным голосом устало и даже как-то просительно произнеся: «Карету мне, карету!», – он обессилено плашмя валится в кресло и лежит, как в обмороке. Голова запрокинута за изголовье, рука беспомощно свисает с подлокотника.

Тогдашнюю театральную критику Чацкий-Юрский не устроил. В нем увидели «расхождение театра с Грибоедовым. Образ Чацкого не раскрывается во всей его многогранности, во всей масштабности ума и страстей. Театр как будто боится показать Чацкого таким, каким он создан Грибоедовым и каким он восхищал современников…»[40]40
  Асеев Б. По Грибоедову и не по Грибоедову // Театральная жизнь. 1963. № 6. С. 8.


[Закрыть]. Трудно сказать, чего было больше в таких оценках: ограниченности или лицемерия. Но, уловив в товстоноговском прочтении враждебную себе трактовку «Горя от ума», не додумались ни до чего другого, кроме обвинений, что она «не по Грибоедову».

Второй спектакль, о котором я хочу рассказать, состоялся тридцатью годами позднее, в начале 90-х годов: речь пойдет о постановке «Горя от ума» Олегом Ефремовым на сцене МХАТа. Здесь тоже имел место слом традиции, и не менее решительный, чем в БДТ. Если Товстоногов ответил на запросы и потребности своего времени, то Ефремов – своего.

Чацкий – С. Юрский, Фамусов – В. Полицеймако (БДТ, 1963)

В основе его замысла – снижение, дегероизация и, так сказать, детрагедизация изображаемых событий. Только что рухнула ненавистная советская власть, и с той же решительностью, с какой был низвергнут памятник Дзержинского, общество жаждало поскорее и полностью порвать со всем, что связывало его с тоталитарным прошлым: с его моралью, с его представлениями о добре и зле и не в последнюю очередь с его героями и самим его пониманием героизма.

Советская школа воспитывала молодое поколение на примерах героев: Павла Власова, Павла Корчагина, молодогвардейцев. Утверждался культ Алексея Стаханова, Марии Демченко, Валентины Гагановой, бесчисленных комбайнеров, доярок и ткачих, которых увенчивали Звездами Героев (именно героев!) Социалистического Труда. Слагались песни типа «Когда страна прикажет стать героем, / У нас героем становится любой!». Соответственно, из классической литературы подбирались такие персонажи, которых можно было подать как предшественников борцов за советскую власть. Предписывалось восхищаться Рахметовым, доблестно поспавшим на гвоздях, декабристами, разбудившими Герцена, который развернул революционную агитацию. А Чацкий, он ведь выразитель идей декабристов, тоже сойдет за героя.

Фамусов – В. Невинный (МХТ; 1992)

Скалозуб – С. Колесников, Репетилов – А. Мягков

Постановка Олега Ефремова полемически направлена против подобных представлений. Социально-общественная проблематика, борьба двух лагерей, о которой с таким пафосом писала в своей монографии «Грибоедов и декабристы» М.В. Нечкина, решительно отодвинуты на второй план. Как верно отметил А. Немзер, мхатовская трактовка деполитизирует «Горе от ума», «ставит пьесу о домашней неразберихе, о превратностях любви, бестолковости балованных детей и незавидной участи обаятельного, малость циничного и совсем не злого папеньки-Фамусова. Фамусов и есть главный герой спектакля. Герой положительный»[41]41
  НемзерА. Горе не беда //Независимая газета. 20 октября 1992. С. 7.


[Закрыть]. А Чацкий? Как уже отмечалось, «Олегу Ефремову оказались не нужны ни пламенные идеи, ни возвышенные мысли – он представил монологи главного героя как горячечный бред больного, к которому все относятся с искренним сожалением и которого никто не слушает <…> Этот Чацкий (М. Ефремов) – менее всего Чацкий, каким мы его себе представляем. Он появляется на сцене инфантильным недорослем, чересчур расшалившимся в присутствии взрослых. Он не слушает никого и болтает, не умолкая, в быстрой скороговорке перескакивая с одного предмета на другой. Он не сосредоточивается ни на чем, передразнивает всех и вся <…> Олег Ефремов снял с Чацкого котурны, поднимавшие его высоко над толпой, и герой моментально стал обычного роста, приняв общие законы жизни. Чацкий оказывается полноправным членом этой большой семьи, где все – свои люди, где все – сочтутся»[42]42
  Богомолова О. Счастье Чацкого // Театр. 1993. № 3. С. 40-41.


[Закрыть].

Другое ефремовское развитие грибоедовской комедии – буфетчик Петруша, мельком упомянутый Лизой. Драматург отвел этому безмолвному персонажу значимое место в пьесе, он замыкает любовную цепь: Чацкий любит Софью, Софья – Молчалина, Молчалин – Лизу, Лиза – Петрушу. Он и здесь не произносит ни слова – Ефремов не досочиняет грибоедовский текст. Но он постоянно присутствует за своей буфетной стойкой и обретает над происходящим некую мистическую власть. «Уж не догадывается ли всесильный буфетчик, что в исторически близком будущем явится сюда “уплотнять” наследников Фамусова? Не иначе как тень булгаковского Шарикова маячит за спиною грибоедовского Петруши»[43]43
  Жегин Я. «Ну бал! Ну Фамусов!» // Театр. 1993. № 3. С. 50.


[Закрыть].

Но вернемся к Фамусову. Соответствует ли трактовка его образа замыслу Грибоедова и тексту «Горя от ума»? Об этом стоит порассуждать. Хрестоматийно известна характеристика конфликта пьесы, данная драматургом в письме к Катенину: «…В моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека»[44]44
  Грибоедов А. С. Сочинения. М.: Худ. лит., 1988. С. 508.


[Закрыть]. Но присмотримся к тому, каким предстает Фамусов в «Горе от ума». Неужели глупцом? Вот он говорит Петрушке, которого, к слову сказать, не следует путать с мистическим буфетчиком:

 
Пиши: в четверг, одно уж к одному,
А может, в пятницу, а может, и в субботу,
Я должен у вдовы у докторши крестить,
Она не родила, но по расчету
По моему: должна родить[45]45
  Там же. С. 54.


[Закрыть].
 

Способен ли глупец на такой проницательный и конкретный анализ? Фамусов реалистически советует Чацкому, что ему следует делать, чтобы заполучить руку Софьи. Он со знанием дела объясняет своему молодому собеседнику действующие механизмы карьерного восхождения и имеет все основания завершить монолог ироническим призывом, в котором слились и уверенность в своей правоте и сознание своего превосходства: «Вы, нынешние, – ну-тка!». А реплика: «Что за комиссия, Создатель, / Быть взрослой дочери отцом!» – вообще, может быть, самое умное, что было сказано на русском языке.

Он искренне рад приезду Чацкого, посмеивается над его неспособностью увидеть в реальном свете окружающую действительность.

Его настойчивые просьбы попридержать язык в присутствии Скалозуба продиктованы именно заботой о том, чтобы сын его покойного друга не наболтал лишнего и не нажил себе неприятностей. В его словах о сумасшествии Чацкого: «Чего сомнительно? Я первый, я открыл!» – никакого разоблачительного пафоса, а лишь копеечное бахвальство, сродни уверению Добнинского: «Нет, Петр Иванович, это я сказал “Э”». А упрек, брошенный Софье: «Сама его безумцем называла!» – жалоба на незаслуженное недоверие неблагодарной дочери к потакающему ей отцу. Выкрик: «В Сенат подам, министрам, государю» – не угроза реакционера-крепостника, а бессильная самозащита обиженного отца.

Скандал в фамусовском семействе не социальный конфликт, а ссора между своими, которая скоро и безболезненно уладится. В этом Ефремов следует за трактовкой «Горя от ума» в щедринских очерках «В среде умеренности и аккуратности», где Молчалин так повествует о развитии событий, последовавших за финалом комедии: «Сам Александр Андреевич впоследствии сознался, что погорячился немного. Ведь он-таки женился на Софье-то Павловне да еще как доволен-то был!»[46]46
  Щедрин Н. (Салтыков М. Е.). Поли. собр. соч. В 20 т. М.: ГИХЛ, 1933-1941. Т. 12. М.: 1938. С. 310.


[Закрыть] К этому ведет дело и Ефремов. В его спектакле Чацкий, потребовав карету, не убегает за кулисы, что неизменно делали его предшественники, и не падает в кресло, как Чацкий-Юрский, а бросается на колени рядом с Софьей, которая на коленях уже стоит, в руках у них длинные венчальные свечи, и чего им еще остается, как не получить родительское благословение?

Фамусов на это готов, и ощущение этой готовности передается нам, и во время последнего гневного монолога Чацкого – еще раз сошлюсь на А. Немзера – не его слушаешь, а сочувственно смотришь на готового разрыдаться толстяка в халате, который с такой грустью, с таким пониманием дочкиных причуд, с такой безнадежностью и такой готовностью все простить и со всеми помириться говорит: «Безумный! что он тут за чепуху молол! (Он что, мог всерьез подумать, что я могу свою дочь да и его обидеть?) Низкопоклонник! тесть! (Он считает, что это ничтожество Молчалин может заполучить мою Софьюшку и втереться в мою семью!) и про Москву так грозно! (Тут девушка страдает, а он все про свою дурацкую политику!) А ты меня решилась уморить!» Именно это, а не упоминание о никому не ведомой Марье Алексевне, завершает пьесу.

Щедринское влияние ощущается и в той первостепенной роли, на которую Ефремовым выдвинут Репетилов в исполнении А. Мягкова. Именно Репетилов возглавляет у Щедрина учреждение с бессмертным названием «Департамент государственных умопомрачений». Говорят, что Горбачев, побывав на спектакле в МХАТе, сказал в одном из интервью, что увидел там свою драму. Не могу говорить об этом с уверенностью, ибо взял информацию из вторых рук, и в содержащей ее рецензии на спектакль Г. Бродской «Софья и Александр. Портрет на фоне Репетилова»[47]47
  Бродская Г. Софья и Александр. Портрет на фоне Репетилова // Театр. 1993. № 3. С. 41-45.


[Закрыть] Репетилов назван «самой щемящей нотой спектакля». Мягков, считает она, сыграл в Репетилове Чацкого с обратным знаком, Чацкого-антигероя. Он отобрал у Чацкого и «мильон терзаний», и «отрезвился я сполна», и его знаменитое «Карету мне, карету!». Он дважды прокричал эти финальные слова Чацкого в стремительном побеге с бала, между тем как настоящий Чацкий, устало и подавленно произнеся свой заключительный монолог, никуда не уедет, а останется здесь навсегда.

В ефремовском спектакле много трудноуловимых нюансов, которые могут быть поняты и истолкованы по-разному. Но главное, что мы выносим из него, – это возвышение общечеловеческих ценностей, ценностей частной, семейной жизни каждого человека, которые решительно подняты над ценностями политическими, общественными и любыми прочими. Он всем своим глубинным смыслом, всеми господствующими в нем представлениями о добре и зле, иллюзиях и истине говорит: «Люди, мы все хорошие, давайте слышать, понимать и любить друг друга. К черту идеи декабристов! Дети, цените своих родителей, которые только и пекутся, что о вашем благополучии, создавайте и берегите счастливые семьи! Влюбленные юноши и девушки, соединяйтесь!»