Текст книги "В кругах литературоведов. Мемуарные очерки"

Когда-то Гончаров в своей поистине великой статье о «Горе от ума» пророчески сказал, что эта комедия «все живет своей нетленною жизнью, переживет еще много эпох и все не утратит своей жизненности»[48]48
  А. С. Грибоедов в русской критике. М.: Гослитиздат, 1958. С. 244.


[Закрыть]. Собственно, это мне и хотелось подтвердить своими размышлениями о двух ее постановках. Ведь то новое и непривычное, что нашел в них зритель, не было привнесено Товстоноговым и Ефремовым, но вычитано из текста комедии, чем еще раз подтвердились ее неисчерпаемая глубина и неувядающая жизненность.

«Аз и Я» и я

«Аз и Я» – книга Олжаса Сулейменова, вышедшая в 1975 году и посвященная «Слову о полку Игореве». Она состояла из двух разнородных и слабо связанных между собой частей. Вторая часть, посвященная истории шумерского языка и попыткам установить близость его к тюркскому, не привлекла к себе заметного внимания. Зато первая, в которой автор излагал свои размышления о происхождении, содержании и смысле образов и построений «Слова», вызвала озлобленную идеологическую травлю автора, выдержанную в лучших традициях статьи «Сумбур вместо музыки» и доклада Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград».

В очередной раз выявился тоталитарный характер советской власти, норовившей навязывать свои догмы и шаблоны во всех сферах духовной жизни, включая и историю литературы. Отношение к Рылееву и Булгарину, к Чернышевскому и Дружинину, Бабелю и Платонову было однозначно предопределено свыше. Обозначался круг вещей, касаться которых было не принято: религиозность Гоголя, компромисс Пушкина с самодержавием, неприязнь Достоевского к социалистам и т. п.

Разумеется, такое национальное достояние, как «Слово о полку Игореве», находилось под неослабным надзором компетентных органов. Сулейменов не мог не понимать, что любое отступление от догматов, которыми обставлены представления о поэме, будет воспринято как крамола. Название «Аз и Я» он сопроводил ироническим подзаголовком «Книга благонамеренного читателя». Конечно, он не рассчитывал убедить кого-то в своей благонамеренности. Он предвидел обвинения, которые на него обрушатся, и наперед посмеивался над обвинителями, для которых «благонамеренность» – положительное и даже необходимое качество.

С первых строк автор вводит читателя в мир, совершенно не похожий на тот, который царил в трудах о «Слове». И дело не только в образности и раскованности слога, но и в подходе, в пафосе автора. Спор скептиков и защитников подлинности «Слова о полку Игореве», пишет Сулейменов, напоминает известный диспут Остапа Бендера и ксендзов:

– Бога нет, – сказал Остап.

– Бог есть, – сказали ксендзы.

Он подчеркивает положительную роль, сыгранную в слововедении «скептической школой», которая, несмотря на отдельные ошибки, содействовала созданию нравственной атмосферы в науке; в то время утвердился единый всеобщий взгляд на биографию «Слова»: все говорят «да», а любое отклонение от канона вызывает немедленную анафему.

Главным источником раздражения, вызванного книгой «Аз и Я», стало то, что ее автор попытался развеять героическую мифологизацию облика Игоря и затеянного им похода и восстановить в правах действительность XII века. «Прямодущный и честный Игорь», пустившийся в свой «безумно смелый поход» «во имя служения Русской земле», – такой образ героя поэмы, получивший распространение в популярной и учебной литературе, как нельзя более соответствовал требованиям военно-патриотического воспитания. Понятна вся неуместность напоминаний Сулейменова о том, что Игорю приписываются чувства и мысли ему не свойственные. Его вели не патриотические чувства, а непомерное честолюбие. «Корыстолюбивый, вероломный, в воинском деле “несведомый”, нечестный по отношению и к Руси, и к Полю – вот каким характеризуют Игоря его деяния, отраженные в летописях»[49]49
  Сулейменов О. Аз и Я: Книга благонамеренного читателя. Алма-Ата: Жазуши, 1975. С. 95.


[Закрыть].

Конечно, темпераментно написанная книга Сулейменова оказалась не свободна от неточностей и передержек. Но, если бы дело было только в этом, все ограничилось бы появлением двух-трех рецензий, пусть включавших какие-то возражения, но написанных с должной мерой почтения к репутации известного поэта, лауреата казахских и всесоюзных премий. Но случилось иначе. Вопрос решался не в научных или литературных, а в партийных сферах, и там книга Сулейменова была воспринята как инакомыслие. Это и определило ее судьбу.

Что это за поддержка скептиков? Зачем советскому народу культивирование скептицизма, подрыв доверия к основополагающим принципам, сложившимся в нашем обществе? Не кроется ли за этим скрытое одобрение деятельности диссидентов и прочего антисоветского отребья? Еще подозрительнее, что О. Сулейменов откровенно бросает тень на патриотические побуждения. С давних, но памятных времен, когда статьей об одной группе «антипатриотических критиков» «Правда» открыла кампанию против «безродных космополитов», патриотизм воспринимался как признак благонамеренности советского человека, составная часть морального кодекса строителя коммунизма. Так что внимание, которое привлекла к себе книга Сулейменова, было совсем не безосновательным, расправа с ней стала органической частью тотальной борьбы с любыми проявлениями инакомыслия.

Олжас Сулейменов

Первый удар по крамольному сочинению нанес журнал «Молодая гвардия» статьей доктора исторических наук А. Кузьмина «Точка в круге, из которой вырастает репей». Не касаясь основного содержания книги, автор сосредоточился на обвинениях ее в политической неблагонадежности, в пренебрежении ленинской методологией и вызывающем возмущение антипатриотизме. «Немец А. Шлецер, германофил русский грек М. Каченовский, француз Л. Леже и в самое последнее время проживавший во Франции А. Мазон, а также его последователь А. А. Зимин, уже в наше время бросивший вызов патриотическому “болоту”, – это почти все, что О. Сулейменов находит положительного в изучении древнерусской письменности». Но главное обвинение, предъявляемое книге, состояло в том, что ее автор, дескать, приукрашивает иудаизм, «содержание которого как раз шовинизм и потенциальный расизм: противопоставление “высшего”, “избранного народа” всем прочим “гоям”»[50]50
  Кузьмин А. Точка в круге, из которой вырастает репей // Молодая гвардия. 1975. № 12. С. 273.


[Закрыть].

Вслед за «Молодой гвардией» к расправе над Сулейменовым подключился журнал «Москва» статьей Ю. Селезнева «Мифы и истины». В ней те же обвинения в антипатриотизме: «Нужно сказать, что “грех патриотизма” в книге О. Сулейменова вообще представлен как самый смертный грех»[51]51
  Селезнев Ю. Мифы и истины // Москва. 1976. № 3. С. 203.


[Закрыть]. Как и А. Кузьмин, Ю. Селезнев уличал Сулейменова в симпатиях к «семитам-иудеям», но избрал при этом еще более категоричные выражения: «Соотнесенность, порою скрываемая в полунамеках, порою совершенно явная, концепции О. Сулейменова именно с мифом о “главном народе” и составляет “тайный” нервный узел его книги в целом»[52]52
  Там же. С. 207.


[Закрыть].

Конечно, не все отклики на книгу Сулейменова были пронизаны столь откровенным юдофобством и так тяготели к жанру политического доноса, как отзывы А. Кузьмина и Ю. Селезнева. Рецензии Л. Дмитриева и О. Творогова «“Слово о полку Игореве” в интерпретации О. Сулейменова»[53]53
  Дмитриев Л., Творогов О. «Слово о полку Игореве» в интерпретации О. Сулейменова // Русская литература. 1976. № 1. С. 251-258.


[Закрыть] и Д. С. Лихачева «Гипотезы или фантазии в истолковании темных мест “Слова о полку Игореве”» хотя и содержат многочисленные возражения против отдельных прочтений и толкований Сулейменова, но выдержаны в академическом тоне. Правда, и здесь ощущается некоторая предвзятость. Когда рецензенты чувствовали себя не в силах опровергнуть те или иные утверждения, содержащиеся в книге, они обходили их молчанием. Ограничусь одним примером. Сулейменов берет под сомнение традиционный перевод последней фразы поэмы: «Мусин-Пушкин расчленил последнюю фразу “Слова о полку Игореве” так: “Князем слава и дружине! Конец”. Эта разбивка и перевод приняты всеми следующими переводчиками»[54]54
  Сулейменов О. Аз и Я: Книга благонамеренного читателя. Алма-Ата: Жазуши, 1975. С. 135.


[Закрыть]. На многочисленных примерах Сулейменов показывает, что союзы «и» и «а» в «Слове» четко разделяются. Союз «и» встречается в «памятнике» 88 раз, «а» – 55, и они нигде не заменяют друг друга. «Нет никаких грамматических и исторических оснований подозревать, что писатель вдруг применяет союз “а” в качестве сочинительного, противореча грамматике всего текста… Почему не признают знаменитое “а” противительным союзом? Потому что получается фраза шокирующая: “Князьям – слава, а дружине – аминь”»[55]55
  Там же. С. 136.


[Закрыть].

Что думают по этому поводу маститые специалисты по «Слову», неизвестно. «Мы прерываем перечень примеров, ибо и приведенных достаточно, чтобы познакомиться с методом работы О. Сулейменова…» – пишут Л. Дмитриев и О. Творогов. «Я лишен возможности даже в сотой доле перечислить все исторические фантазии О. Сулейменова…» – говорит Д. С. Лихачев. К сожалению, остается впечатление, что разборы этого и некоторых других положений книги остались без ответа не из-за недостатка места. Похоже, что контрдоводов не нашлось, а признавать правоту автора не хотелось.

Как стало известно впоследствии, погромные рецензии в центральных журналах должны были стать лишь началом расправы с автором. Готовилось обсуждение книги в ЦК КПСС силами трех отделов: науки, культуры, пропаганды и агитации, – сулившее самые неприятные последствия. Но влиятельному Д. А. Кунаеву удалось добиться, чтобы всесоюзную травлю прекратили; дело ограничилось постановлением Бюро ЦК КП Казахстана, публикация которого в «Казахстанской правде», по личному требованию М. А. Суслова, сопровождалась покаянным письмом автора.

Господи, сколько ассоциаций вызывает это письмо! Отмежевание от своих произведений на протяжении десятилетий советской власти стало такой неотъемлемой частью творческой жизни в нашей стране, что дало Ильфу и Петрову тему блестящего фельетона «Идеологическая пеня», содержащего инструкции по отмежеванию во всех видах культурной деятельности. Тем, кто «нашкодил в стихах», предлагался образец поэтического отмежевания:

 
Спешу признать с улыбкой
хмурой
Мой
сборничек
«Котлы и трубы»
Приспособленческой халтурой,
Отлакированной
и грубой[56]56
  Ильф И., Петров Е. Собр. соч. в 5 т. М.: Гослитиздат, 1961. Т. 3. С. 148.


[Закрыть].
 

И Сулейменов перечислял свои грехи: необоснованные выводы, ошибочные утверждения, недостаточная аргументация, несдержанность в отношении научных авторитетов… В 1990 году книга была переиздана. Из послесловия следовало, что покаянное письмо не только писалось под давлением, но по существу Сулейменову не принадлежало: «В газете вышел практически другой текст. Непрошенные редакторы поработали за меня. И все мои попытки выступить с опровержением закончились ничем»[57]57
  Сулейменов О. Эссе, публицистика. Стихи, Поэмы. Аз и я. Алма-Ата: Жалын, 1990. С. 586.


[Закрыть].

Подозреваю, что мой читатель уже задается вопросом: творческая история книги «Аз и Я» – это, допустим, интересно. Но при чем здесь Фризман, и почему рассказ обо всем этом отнесен к мемуарным очеркам? Попробую объяснить.

Меня познакомил с Олжасом Омаровичем, с которым мы, насколько я помню, ни в одной беседе не назвали друг друга по отчеству, близкий нам обоим замечательный человек – поэт, литературовед, педагог, переводчик Александр Лазаревич Жовтис. Как переводчик корейской классической поэзии он не знал себе равных. С Жовтисом я сблизился благодаря Ефиму Григорьевичу Эткинду. Жовтис был диссидентом значительно более «настоящим», чем я. У него и обыски бывали, и изъятия запретной литературы. Когда Эткинд был в эмиграции, я не сумел наладить с ним переписку, а Жовтис сумел. У меня сложились с Жовтисом не просто близкие, но разносторонне близкие отношения. Мы оба занимались изучением авторской песни и встречались на конференциях в Доме Высоцкого на Таганке, с его подачи я печатался в алма-атинском журнале «Простор» и читал спецкурс в алма-атинском университете. Не знаю, довелось ли Сулейменову учиться у Жовтиса, но он смотрел на него как на учителя и, несомненно, какую-то часть этого пиетета перенес и на меня.

Тогда я и получил в подарок книгу «Аз и Я» с такой надписью:

Фризману Леониду Генриховичу

от (вовсе не раскаявшегося)

автора.

Олж. Сулейменов.

75-88

Цифры эти обозначали год издания крамольной книги и год, когда она была мне подарена. Те, кто помнят то время, подтвердят, что оно было в каком-то смысле переходным. Гласность уже вступала в свои права: появлялись в печати запретные прежде имена, начали тонкой струйкой возвращаться домой казавшиеся «невозвратными» эмигранты. Но вряд ли кто предвидел события недалекого будущего: первые в истории СССР действительно свободные выборы, появление так называемой Межрегиональной депутатской группы – первого открытого оппозиционного объединения в советской истории, заседания Съезда народных депутатов, за которыми с замирающими сердцами следила, примкнув к экранам телевизоров, вся страна.

Когда в 1987-1988 годах я начал выступать с лекциями о Галиче, это привлекло к себе внимание так называемого первого отдела в моем институте, но расправиться со мной не успели: события развивались быстро, уже в 1990 году была написана моя книга об этом поэте, и я искал (и нашел!) издателя для нее. Именно тогда, получив в подарок «Аз и Я», я написал статью «Книга О. Сулейменова “Аз и Я” под огнем идеологической критики», которую напечатал в «Ученых записках» нашего университета, где я был главным редактором и полным хозяином.

Экземпляр журнала с этой статьей, которая стала первым появившимся в печати материалом подобного рода, я, разумеется, послал Сулейменову и получил от него такое письмо:

Дорогой Леонид Генрихович!

Очень порадовали Ваши письмо и статья. «Аз и Я» за 25 лет после опубликования (юбилей!), как Вы знаете, удостоилась и погромных статей, и годов умолчания. И, читая первый за многие годы серьезный отзыв, я, конечно, как любой понятый автор испытываю кроме радости и чувство благодарности, которое и пытаюсь выразить.

Вы пишете, что не считаете себя специалистом «в истории древнерусского и тем более тюркских языков», но я, проштудировав сотни работ по «Слову» (и славистов, и тюркологов), давно уже стал понимать, что «компетентность» и «специалист» – понятия, не всегда совместмые. И писал книгу для просвещенного читателя, который в ладах с логикой и может отличить здравое от явной глупости, с чем академики в своих трудах часто не справлялись (13 февраля 1976 года на закрытом заседании Отделения общественных наук АН СССР обсуждали 46 академиков, членкоров и несколько «рядовых докторов». Открыл заседание академик Б. А. Рыбаков словами: «В Казахстане вышла яростно антирусская книга!». Этот камертон определил тональность обсуждения, которое длилось весь рабочий день без перерыва. В таком азарте они находились).

Я надеюсь в этом году найти время поработать над «юбилейным» переизданием книги, вернее, ее первой части, посвященной «Слову», пополнив новыми статьями. В послесловие хочу включить ряд отзывов – не только отрицательных, но и поддерживающих. В том числе – письма К. Симонова, Э. Межелайтиса и выдержки из Вашей статьи, если разрешите.

Еще раз спасибо.

Крепко жму руку.

Ваш О. Сулейменов

Издание, которое планировал Сулейменов, не состоялось, но я, вдохновленный успехом, изготовил значительно расширенный и усовершенствованный вариант своей статьи, который напечатал в самом авторитетном, на мой взгляд, литературоведческом журнале России – в «Новом литературном обозрении». Назвал я ее «Возмутитель спокойствия» (это заглавие с детства мной любимого романа Леонида Соловьева о Ходже Насреддине), а прежнее название превратил в подзаголовок.

Александр Лазаревич умер в 1999 году, а Олжас Сулейменов после обретения Казахстаном независимости был назначен послом этого государства в Италии. Я до тех пор в Италии никогда не был и решил поехать туда туристом, но так, чтобы с ним увидеться. Это оказалось непросто. Как показали мои многочисленные телефонные звонки в казахское посольство, он появлялся в Риме нечасто и проводил там мало времени. Но я добился своего: сговорился о взаимоприемлемом сроке, подогнал к этому свою поездку, и наше общение состоялось. Было оно непродолжительным, мы, в сущности, лишь наметили некоторые планы дальнейшего сотрудничества. Я обещал приехать через год и уже не разъезжать по Венециям-Флоренциям, а все время провести в Риме и сделать задуманную нами работу. Но… Как говорит пословица, человек предполагает, а Бог располагает. Буквально через несколько месяцев Сулейменов был переведен в Париж, где стал представителем Казахстана в ЮНЕСКО. Я же во время моих поездок в Париж не пытался с ним увидеться. В отличие от пребывания в Италии у меня было там больше дел, чем времени, и приходилось отдавать себя только самому необходимому. Но Олжас, с его острым умом, бунтарским норовом, пылким темпераментом истинного южанина и несомненным обаянием, живет и будет жить в моей памяти.

Норвежский исследователь русской литературы

Для меня Гейр Хетсо – не только профессор университета в Осло и один из наиболее значительных и плодовитых норвежских славистов второй половины XX века. Волею судьбы он оказался вписан в мою собственную научную биографию. Думаю, не погрешу против истины, если скажу, что главный вклад, внесенный им в науку, определяется многолетним, целеустремленным и весьма результативным изучением биографии и творчества Баратынского. Не подлежит сомнению, что ни один литературовед, живший и работавший на Западе, не может сравниться с ним в этом отношении. Его объемная монография, вышедшая в Осло в 1973 году, вызвала появление десятков рецензий во всем мире. Прославленный ею, а также большим количеством статей, появившихся в разных странах, и докладов на научных форумах, он объездил весь мир и снискал себе значительный авторитет.

Гейр Хетсо

Жизнь сложилась так, что Хетсо и ваш покорный слуга занимались Баратынским в одно и то же время: я готовился к своей защите в Союзе тогда же, когда он – в Норвегии. К тому же мы были почти сверстниками: я старше его всего на два года. А узнали мы о существовании друг друга и, так сказать, заочно познакомились благодаря Кириллу Васильевичу Пигареву, в котором оба длительное время видели своего учителя. Никто, занимаясь Баратынским, не мог обойтись без обращений в Мурановский музей, директором которого был Пигарев, от него я узнал о Хетсо, а Хетсо – обо мне. По просьбе Пигарева я послал Хетсо мою книгу о Баратынском, и его ответ положил начало интенсивной переписке, длившейся почти десять лет.

Поскольку я уже понаторел в теме и готовился к кандидатской защите, когда он только делал первые шаги и входил в материал, он поначалу смотрел на меня чуточку снизу вверх. Но это быстро прошло, и наше сотрудничество и эпистолярное общение происходило вполне на равных. Положа руку на серце, могу сказать, что если мне многие помогали, то в отношениях с Хетсо помогающим был я. Вся его докторская диссертация прошла через мою квартиру: он слал мне ее частями, я ее правил и возвращал ему. Он это очень ценил и, благодаря в предисловии к своей монографии русских коллег, выделил меня из всех. Я откликнулся на эту монографию рецензией в «Вопросах литературы». Позднее наши контакты ослабели, но в 1995 году он прислал статью в сборник, выпущенный в честь моего 60-летия, а еще через пять лет мы встретились в Москве на конференции, посвященной 200-летию со дня рождения Баратынского.

Я не стремлюсь углубляться в детали нашей переписки, но хотел бы на нескольких примерах передать ее тональность и тем самым дать представление о незаурядной личности моего корреспондента. Читая мою книгу, он вникал в детали и откровенно, не сдерживая эмоций, говорил и о том, с чем согласен, и о том, что вызывает у него возражения. Многие его письма пестрят выражениями: «Ваша книга вызвала у меня много мыслей», «Повторяю, что я нашел Вашу книгу очень интересной. С нетерпением буду ждать новых работ из-под Вашего пера», «Очень хотелось бы побольше узнать о Вашей работе!», «Очень рад, что мы пришли к одному мнению относительно слова “толпа”. Я этого не ожидал. Вот видите, какие у нас предрассудки о советских литературоведах…».

Вот начало письма от 7 октября 1966 года: «Здравствуйте, дорогой Леонид Генрихович! Большое, сердечное Вам спасибо за любезное письмо! Не могу выразить тех чувств, которые я испытал при получении Вашего письма. Скажу только, что я Вам очень благодарен. Пока не получил Вашей библиографии, но уверен, что она принесет мне большую пользу. Просто удивительно, что Вам удалось зарегистрировать свыше 330 писем. Я знаю только около 230! Вот видите разницу между мной и Вами! Конечно, было бы очень хорошо получить перечень известных Вам неопубликованных писем. Попробую заказать микрофильм, боюсь только, что это не так-то легко из Норвегии. Вы знаете выражение Маяковского: “Я волком бы выгрыз бюрократизм…” Попробую!» Сообщая мне о своем намерении прислать отзыв на автореферат моей диссертации, он тоже использовал выражение Маяковского: «Буду делать хорошо и не буду плохо».

В отличие от меня, Хетсо исходил те места в Финляндии, куда был сослан Баратынский, и установил отличия его описаний финской природы от изображаемых реалий. «Примечательны его гиперболы в “Эдде”, – писал он мне. – В той части Финляндии, где жил Баратынский, нет горы выше ста метров». Он обоснованно предполагал, что «скалы» появились в его поэме под влиянием Оссиана. Установив, что Эдда – не финское имя, он стремился разгадать его происхождение с такой заинтересованностью, какой не проявлял до него ни один исследователь поэта.

С горячностью, которая ему вообще была свойственна (по крайней мере, в годы нашей переписки), он пытался втянуть меня в публичную дискуссию о том, как надо правильно писать: Баратынский или Боратынский. Меня всю жизнь донимали этими вопросами, и спорить на эту тему мне было скучно. Да, правильно – «Бор». Но с таким же успехом можно утверждать, что правильно писать «Белынский», ибо именно такова была фамилия Григория Никифоровича, отца критика, происходившая от названия деревни Белынь. Важно то, что написание «Бар» прижилось, стало преобладающим, а разнобой порождает только неудобства. Мои друзья – В. Э. Вацуро, А. Л. Гришунин, Г. П. Макогоненко, С. А. Рейсер, Г. М. Фридлендер, А. В. Чичерин – смеялись над теми, кто возводил эту ерунду на уровень принципиальной проблемы.

Надо сказать, что хотя разногласия у нас возникали нередко, моими письмами Хетсо очень дорожил. Постоянно повторяются слова: «Вообще жду не дождусь Вашего письма!», «Жду не дождусь Вашего ответа, Леонид Генрихович!», «Мне очень приятно получать Ваши интересные письма», «Ваши письма для меня необходимость», «Надеюсь на интересную переписку в 1967 году», «Надеюсь, что наша переписка будет еще интереснее в 1968-м», «Очень рад, что наша переписка продолжается» и т. п.

В своей переписке мы не касались политических вопросов, но, когда случалось их затронуть, взаимопонимание было полным. Незадолго до советского вторжения в Чехословакию в Праге проходил съезд славистов, а 13 сентября, через три недели после этих трагических событий, в его письме мелькнула фраза: «Вы правы, я действительно вернулся из Праги с массой впечатлений, но теперь немножко грустно вспоминать об этом». Так можно было написать, только ощущая в адресате полного единомышленника. Он выхлопотал мне приглашение в свой университет и прислал ксерокопию страницы журнала со списком, в котором фигурировало и мое имя. Для меня изначально не подлежало сомнению, что мне, беспартийному еврею, такой командировки не видать, как своих ушей. Но и он понял причины этого без всяких дополнительных разъяснений.

В 60-х годах Баратынский был преимущественным предметом научных занятий Хетсо, но в дальнейшем область его исследовательских интересов существенно расширилась. На протяжении многих лет, в том числе и в годы нашего активного общения, он занимался переводом на норвежский язык произведений русских классиков. Живо помню, как меня порадовало его сообщение о том, что в число его переводов попал очерк Горького о Толстом. В моих глазах этот очерк принадлежит не только к лучшему, что написал Горький, но и к лучшему, что было написано о Толстом.

В 1988 году, когда духовные произведения Гоголя еще не были в чести у советской власти, Хетсо напечатал в журнале «Scando Slavica» (т. 34) статью «Гоголь как учитель жизни. Новые материалы». В ряду этих новых материалов было впервые опубликовано произведение Гоголя «Правило жития в мире», которое, по мнению публикатора, еще раз подтверждает мысль о том, что Гоголь, возможно, единственный из русских писателей, который достиг в себе кристально чистой глубины Божественного слова, состоялся именно как великий духовный писатель.

Еще до этого, когда отмечалось 100-летие со дня рождения Чехова, Хетсо опубликовал обширную работу «Драматургия Чехова. Ее развитие и своеобразие», которая не только стимулировала постановки чеховских пьес в норвежских театрах, но и нашла последователей в лице многих норвежских славистов 60-70-х годах. Сам же ее автор не утрачивал интереса к Чехову на протяжении всей своей более чем сорокалетней научной деятельности.

Уже в 60-70-х годах Хетсо увлекся применением в литературоведении математических методов, и постепенно оно стало едва ли не главной областью его научных интересов. Он советовался со мной о том, для решения каких литературоведческих задач такие методы могли бы быть использованы. Поскольку мне это направление всегда было чуждо и малоинтересно, ничего путного из нашего общения не вышло, но я, конечно, был в курсе того, что он делает.

Одним из первых опытов в этом направлении была его статья «Лексика стихотворений Лермонтова. Опыт количественного анализа», оттиск которой он мне прислал. Я был постоянным участником Лермонтовских конференций, и он считал меня значимой фигурой в лермонтоведении. Но дать авторитетную оценку этому его труду я, к сожалению, не мог.

Хетсо многократно пытался на основе частотных словарей лексики и измерения длин предложений атрибутировать Достоевскому ряд статей, авторство которых не было установлено. Занимался он этим настойчиво и страстно, итоги занятий воплотились в книгу «Принадлежность Достоевскому: К вопросу об атрибуции Ф. М. Достоевскому анонимных статей в журналах “Время” и “Эпоха”», вышедшую в Осло в 1986 году. Но у нас она была воспринята скептически. Г. М. Фридлендер, исполнявший обязанности главного редактора академического Достоевского, все полученные Хетсо результаты категорически отверг.

Вообще отношения между этими двумя людьми не сложились, и, поскольку я был близок с обоими, меня это огорчало, и я всеми силами, но без заметного успеха, пытался их наладить. По моей просьбе Хетсо посылал Фридлендеру свои работы, постоянно подчеркивая, что делает это лишь из уважения ко мне, а сам Фридлендер ему несимпатичен по причине своего высокомерия, которого я, со своей стороны, никогда в этом человеке не замечал. Но после того как Фридлендер отверг и даже высмеял его статистические методы атрибуции статей Достоевскому, ни о каком сотрудничестве между ними, понятно, не могло быть и речи.

Намного более благоприятный прием встретили попытки Хетсо с использованием той же методики доказать, что Шолохов действительно был автором первой книги «Тихого Дона». Он ездил в Вешенское, общался с Шолоховым, который его, естественно, всячески обласкал. Но вот деталь, показательная для нравов советского времени. Журнал «Известия АН СССР. Серия литературы и языка» отказался печатать его статью, хотя ее содержание и выводы, к которым приходил автор, вполне соответствовали официальной позиции. Считалось, что крамольна сама постановка вопроса: раз приводятся доводы в пользу авторства Шолохова, значит, оно может быть подвергнуто сомнению, а уже это недопустимо. И только на Дону, где Шолохов был царь и бог, какой-то местный журнальчик напечатал эту работу, да еще украшенную иллюстрацией, на которой Хетсо и Шолохов красовались чуть ли не в обнимку.

Но вернемся к Чехову. В 2004 году, к 100-летию со дня смерти писателя, в Осло вышла книга Хетсо «Антон Чехов. Жизнь и творчество», довольно объемная (408 стр. Страницы этой книги в дальнейшем указаны в тексте) и, в отличие от предыдущей, посвященной только драматургии, содержащая общую характеристику жизненного и творческого пути писателя. Как это нередко бывало у Хетсо, написанию книги предшествовали переводы на русский язык таких чеховских рассказов, как «Дама с собачкой», «Анюта», «Дуэль», «Три года». Отношение автора книги к ее герою, стремление сделать его как можно более близким норвежскому читателю проявилось уже в богатстве и любовном отборе иллюстративного материала: свыше ста фотографий, копий картин, портретов, рисунков, сценических изображений, связанных с жизнью и творчеством Чехова. Здесь и портреты Чехова разных лет, и семейные фотографии, и места, в которых жил Чехов (Таганрог, Москва, Петербург, Мелихово, Ялта, Ницца, Баденвейлер), титульный лист первого издания «Остров Сахалин», фотографии заключенных на Сахалине, сцена из постановки пьесы «Иванов» в Париже в 1923 году, афиша премьеры «Иванова» в 1887 году, иллюстрации к «Хамелеону» и «Ионычу» И. Вышеславцева, рисунки Кукрыниксов к «Даме с собачкой», картина «Москва. Кремль» А. М. Васнецова, иллюстрация И. Репина к рассказу «Мужики», сцены постановок чеховских пьес во МХАТе, в Национальном театре в Осло («Дядя Ваня», 1977) и в Норвежском театре («Вишневый сад», 1979). Поставив перед собой задачу «изобразить жизнь писателя и показать развитие в его творчестве» (с. 8), автор реализует ее решение в десяти главах: «Детство и юность», «Москвич и дебютант», «Остров заключенных Сахалин», «Мелихово», «Рассказы 90-х годов», «“Чайка” и “Дядя Ваня”», «Ялта», «“Три сестры” и “Вишневый сад”», «Вера, надежда и любовь», «Последний путь», среди которых предпоследней главе отведена особая роль: ключевое слово в ее названии – «вера». Здесь автор стремится разобраться в проблеме религиозности Чехова, подкрепляя все «за» и «против» анализом собственно чеховских высказываний и таких произведений, как «Архиерей», «Невеста», «Дама с собачкой», а также суждений Солженицына и Булгакова.

Как и в других книгах Хетсо, обращает на себя внимание обилие собранного материала, в том числе архивного, стремление и умение анализировать факты жизненного пути в органичной слитности с фактами творчества. «Остров Сахалин» рассмотрен в ряду «русских репортажей о тюрьмах», начиная с «Записок из мертвого дома» Достоевского и закачивая книгами Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг Гулаг». «По праву социологические описания Сахалина Чехова стали рассматривать как предшественника лагерных текстов Солженицына» (с. 114), – утверждает автор.

Как это обычно бывает у Хетсо, монография снабжена тщательно подготовленным научным аппаратом. Помимо обычных: указателя имен и произведений Чехова, – мы находим и указатель переводов Чехова на норвежский язык, а библиография на русском и иностранных языках доведена до 2002 года. Мы узнаем, что первые рассказы Чехова были переведены в Норвегии уже в 1894 году, и с тех пор они постоянно переводятся; много публикаций появилось в 60-е и 70-е годы. В 2000 году вышла антология «Короткие тексты», куда включены также чеховские рассказы. Есть разные переводы «Вишневого сада»: А. Шауман (1971) и К. Хельгхейм (1985), «Трех сестер»: Карл Ф. Энгельстад (1967) и К. Хельгейм (1980).