Текст книги "Акакий Акакиевич"

По плану политчасти каждый вечер в субботу в зоне, в бараке номер шесть, Мишка читал политинформацию. Это было не очень приятно. Стол, сверху тусклая жёлтая лампочка, полуголые татуированные люди с угрюмо-враждебными лицами, сбоку жарит печка, а с двухъярусных кроватей волнами накатывает тёплый вонючий воздух. Воспринимали уголовники эту обязаловку равнодушно, со скукой, но иногда начинали спорить. А когда спор разгорался, в него вступал начальник Кузнецов, крича своим резким высоким голосом:

– Ма-алчать! Тихо! Тихо! В ШИЗО посажу!

А до политинформации Мишка просиживал время как раз в кабинете Кузнецова, смотрел, как тот проводит личный приём.

Вообще все эти начальники отрядов обычно набирались из сельских шофёров, из механизаторов, поддавшихся на уговоры спецуполномоченных и после учёбы сменивших родные края и нищенскую зарплату на погоны, шинели и колючую проволоку.

– Гражданин начальник, – гундосил на приёме приземистый с мутными глазами. – Ошибочка вышла.

– Какая? – спрашивал Кузнецов, прихлёбывая чай из железнодорожного стакана.

– Ну как же, ведь ударили мы с Игорьком по одному разу только, ну ладно, попал Пухов в больницу, но пролежал-то там всего месяц. А нам начислили платить за три. Я письмо получил, он уже дома с бабой спит, а я плати?

– А чем бил-то? – интересовался Кузнецов, шурша конфетой.

– Да лопатой получилось.

– Плохо, видать, бил, если только на месяц уложил, – в рифму констатировал начальник, рассматривая на свет ложечку.

Молчание.

– Плохо, спрашиваю, бил? Да?

Приземистый стоит, опустив длинные угловатые руки.

Кузнецов отодвигает стакан.

– Ну иди, так и быть, уговорил ты меня. Напишем апелляцию. Действительно, уложил на месяц, а плати за три, непорядок, непорядок получается.

В гостинице Мишку поселили вместе с Алексеем Сидоровичем и Василем, худым усатым парнем из Львова, присланным сюда на инженерную работу. В отличие от некоторых, Василь был шахматист заядлый и часто вызывал Сидоровича на поединок. Обычно это происходило так.

Один ход Василя.

Сидорович (тянет):

– Пра-а-вильно.

Второй ход Василя.

– Пра-авильно. Шажочек.

Василь:

– Ишь, все захотели учёными стать…

Сидорович:

– Пра-авильно.

Василь:

– А я вот так.

Сидорович:

– Пра-авильно, фигурку выиграл, подумаешь…

Василь:

– Ну-ну, посмотрим…

Сидорович:

– А мы её чайником.

– Правильно.

– Правильно.

Василь:

– Чёрт, конь залез, никакого проку от него.

Сидорович:

– Пра-авильно, ведь там-то она мне и нужна, ло-ошадь…

Василь:

– Ну, с чем играть, с чем играть?

Сидорович:

– Ой, что-то я засыпать стал, скучная партия.

Василь:

– Ладно-ладно…

Сидорович:

– А мы её…

Василь:

– Последний прыг.

Сидорович:

– Хороший ход, да?

Василь молчит.

Сидорович:

– Мат. Красивая партия, да?

Вот так, ночуя в одной комнате, не ссорясь и особенно не залезая друг другу в душу, они прожили месяца полтора, а потом начали разъезжаться.

Первому квартиру дали, конечно, начальнику медчасти. В «белом» доме. Ведь в каждом городе в Союзе существовали белые дома для начальства. Вот и здесь. Белый дом – всё как у людей. С отоплением из маленькой котельной и даже проточной водой. Ну очень приятно… Так что в гостинице из постоянных остались Василь, Мишка, Ленка да телевизор, до того разозлённый на командированных, что весь покрывался рябью, когда его пытались смотреть. Утром троица уходила на работу, а вечером Ленка на кухне варила опята, которые Василь собирал прямо под трапами. Но тут вдруг на работу позвонил Андрей, сказал, что поругался с главврачом и переезжает в Яренгу, спросил:

– Как насчет Нового года?

– А что ты предлагаешь?

– Давай в Питер?

– Могут не отпустить, – засомневался можский доктор.

– Да ладно тебе, поедем, и всё.

Мишка положил трубку и, улыбаясь неожиданно возникшей идее, пошёл в зону смотреть, как ведёт приём Алексей Сидорович. Он вдруг безумно захотел в Питер.

Но до медчасти Мишка добрался не сразу, так как по дороге его остановил старший оперативник Комков и пригласил зайти. С ним Мишка по работе дел не имел, да и вообще сторонился. Но Комков постоянно затаскивал нового молодого специалиста к себе за обитую дерматином дверь, поил чаем и буравил маленькими глазками, напряжённо улыбаясь. В этот раз после ничего не значащих вопросов вдруг попросил помогать.

– Чем помогать? – удивился Мишка.

– Да там… если… вдруг кто говорит что…

– А что не надо говорить?

– Ну… кто вот Высоцкого слушает и вообще…

Мишка пожал плечами:

– Да и я, в общем, слушаю.

Комков озадаченно посмотрел и вдруг рассмеялся.

– Ладно, – сказал. – У меня и без тебя дел много. С чем чай-то пить будешь?

– Ну, если больше ничего нет, – обнаглел приглашённый.

– Есть, парень, есть.

И оживившись, поглаживая чёрные пышные усы, стал длинно и нудно рассказывать, какое и каким способом он получил удовольствие однажды на юге.

Отвязавшись от оперативных дел, Мишка дотопал-таки до медчасти. Там перед дверью стояла очередь, а за – Сидорович чинно сидел за столом и, поглядывая на очередного больного поверх очков, нацепленных на самый кончик носа, что-то быстро писал в журнале приёма.

– Миша! – обрадовался он и, привстав, пожал протянутую руку. – Посмотреть пришёл?

– Да.

– Ну садись со мной.

Крикнул:

– Следующий!

Входит один:

– Начальник, я иголку проглотил, бери в больницу.

– Болит?

– Вот счас, счас, – хватается за живот, – мочи нет терпеть!

– Нет, молодой человек, это не то, когда по-настоящему будете болеть – тогда и приходите… – поворачивается к соседу и объясняет: – Много симулянтов – проверка идёт, что знаю и как реагирую. Дело знакомое. Кстати, Миша, известие получил: должен приехать ещё один доктор, терапевт, зовут Николаем Павловичем, молодой специалист, как вы.

После приёма они идут домой. Уже холодно, темнеет, и вдалеке виден посёлок с притягивающими внимание уютно светящимися окнами домов и вьющимся дымом из труб наверху.

– Знаете, Миша, – говорит Сидорович, – удивительное дело – боли больше всего боятся убийцы.

Мишка вздыхает:

– Ну, что делать здесь врачу, я примерно представляю, а вот что делать мне?

– Пригласить Кастро, – улыбается старичок.

– Какого Кастро?

– Фиделя. Героя Кубы. Страшный революционер такой. Он, когда к нам в Воронеж приезжал пару лет назад – так город вылизали, что куда там… А вообще, начинать всегда надо с пробы пищи на кухне. Во-первых, это наш долг, а во-вторых, просто полезно быть сытым.

И тут наступила зима. В одну ночь. Снег скапливался где-то в вышине и падал, падал бесконечно, цепляясь за стёкла холодными пальцами и рисуя на них узоры. А после снега ударили морозы. И вот радость: наконец-то и можскому докто-санитару дали квартиру. Две комнаты с кухней и печкой в двухэтажном доме на краю посёлка. По совету умных людей, ещё не вселившись – тем более что вселиться было невозможно, так как там покрасили масляной краской полы, – Мишка заранее заказал в бухгалтерии забесплатно положенные ему три кубометра дров, подождал, пока их привезут, купил топор и пришёл колоть. А вслед за ним во дворе появился сосед, Черкесом его звали, прапорщик.

– Дэрмо, – сказал Черкес через минуту после изучения обстоятельств дела.

– Что дерьмо? – не понял Мишка.

– Дрова дэрмо.

– Почему?

Черкес оставил вопрос без ответа, зато сказал:

– Топор тоже дэрмо.

– Почему?

– Сэйчас увидишь, а ну, па-пробуй…

Мишка па-пробовал.

– Тэпэр отнэси в сарай.

– Почему?

– А па-пробуй вытащи топор.

Мишка па-пробовал.

– Нэ получается?

– Нет.

– Отнэси в сарай. Пусть стоит.

– А сколько стоять должно?

– Года два, пока не висохнет. И купи колун и нормальные дрова.

– А где?

– Колун в магазине, дрова у жуликов, шесть пачек чая, не знал, что ли?

На следующий день, гружённый чаем, Мишка пошёл в промзону. Проверять его никто не проверял, он беспрепятственно отдал чай двум работягам и через день получил с зовущим сосновым запахом звонкие, лёгкие дрова.

А тем временем появился Николай Павлович с женой и ребёнком, и медчасть наконец стала укомплектована. Кроме известных врачей и полуврачей в штате числились Виталий Дормсович Бормыслов – работал пьяницей, стоматологом и мужем председателя сельсовета; Вася – весёлый фельдшер, единственный коми на весь посёлок. Вёл приём в поселении. По сравнению с Вит Дор Бор немножко пил. Ещё Галя – фармацевт: сидела в аптеке, тихо выдавая лекарства страждущим. Плюс… плюс несколько медсестёр. И конечно, Ленка с неизменной сигаретой во рту, со своими круглыми, вечно удивлёнными глазами и густо накрашенными ресницами. Когда раз в квартал наезжали комиссии, Сидорович выставлял Дормсовича, спирт, соцобязательства, и всё обычно кончалось хорошо. Однажды медчасть даже заняла первое место по подведению итогов. В остальное свободное время персонал эффективно трудился по поддержанию здоровья уголовников и тех, кто их охраняет, а Вит Дор Бор рвал зубы, принимая их за больные, ни в чём не повинным трезвым людям и уезжал в Сыктывкар гулять, спасаясь от жены.

А тут высохли полы, а тут ещё более похолодало, и, попробовав затопить печь, Мишка немедленно пригласил печника. Тот пришёл вместе с Василем. Василь сел на табуретку, печник же залез всей рукой внутрь, что-то там долго шарил, но до трубы, видимо, не достал, так как вытянул руку обратно с весьма сокрушённым видом. Потом залез вновь и вытащил наружу кирпич. Почти размял его в пальцах и кинул в сторону.

– Труха, – сказал. – Переделывать бесполезно.

– Не выживешь, – обрадовал Василь.

– Выживу, – ответил Мишка.

– Посмотрим, – примирил печник, и они ушли.

3

Числа 28 декабря Мишка позвонил Андрею:

– Ну как, едем? Я с Сидоровичем уже договорился…

– Да нет, – ответили с Яренги, – наверное, не получится.

– Не вешай трубку, саботажник, – сказал Мишка. – Завтра я подскочу к тебе, разберёмся…

Когда приехал, Андрей с гитарой уныло лежал на кровати, перебирая струны.

– Почему грусть? – спросил можский доктор-моктор.

– Денег нет, – ответствовал яренгский кутила и, зацепив рукой что-то под кроватью, выволок вещь на свет божий.

Это был всего лишь пустой ящик. Просто из-под коньяка. Ещё даже одна бутылка осталась.

– Армянский. На всю зарплату купил…

– А ты щедр, – констатировал доктор-моктор. – А как же Питер?

Возмутительно не ответив на прямо поставленный вопрос, яренгское коньячное мурло сказало:

– Между прочим, я и о тебе беспокоюсь. Вчера, например, приобрёл два приглашения для нас на новогодний вечер, так что есть куда пойти.

– Послушай, – вежливо начал Мишка, – ты не понимаешь, я купил уже билеты на поезд, а ты мне какой-то клуб предлагаешь… Там, наверное, все пьяные будут, некультурные, так что давай поедем…

И Андрей решился:

– А, чёрт! Едем!

Вскочил с кровати, схватил рюкзак, сунул туда оставшуюся бутылку, закинул за плечи гитару, сказал:

– Подожди!

Убежал, прибежал:

– Вот смотри, ещё восемь рублей за приглашения плюс занял немного, а у тебя?

– Триста. На обоих хватит.

– А когда поезд?

– Через двадцать минут – до Котласа.

На станции Мишка пошёл в кассу.

– Зачем? – удивился Андрей. – Билеты ж есть.

– Глупый ты, – сказал Мишка с превосходством. – Кто ж их заранее покупает…

Через четыре часа они были в Котласе и там сели в поезд, спешащий в Санкт-Петербург.

За окном темно, за окном мороз и снег. И лес бесконечной чередой проносится. А в купе тихо, тепло, и коньяк стоит на столе. Медленно уменьшаясь в количестве. Андрей перебирает струны, Андрей поёт и играет Визбора.

Тут открылась дверь и внутрь просунулась голова:

– Эй, мужики, я смотрю, у вас и карты есть… Сыграем?

– Потом, – ответил Мишка. – Извини, не сейчас…

– Да ладно, ну ты совсем… Быстренько уговорим на интерес партеечку, а?

Мишка стал подниматься.

– Послушай, – Андрей отложил гитару. – Мы отдыхаем. Сами. Расслабуха. И ты лишний. Понял?

Дверь со злостью захлопнулась.

– Главное – уметь донести до человека в доступной вежливой форме свою мысль, – сообщил яренгский философ и уничтожающе посмотрел на соседа. – А кулаками махать – последнее дело.

И опять взялся за гитару.

На следующий день вечером с пригородов начался Питер, а чуть попозже поезд наконец подошёл к такому знакомому Московскому вокзалу.

Только недавно был посёлок, утопающий в снегу, деревянные дома с печками, трапы, лес вокруг, люди в шинелях и люди в чёрных робах. Дрова за шесть пачек чая. Какая-то совсем другая жизнь. И вдруг, всего через день – Питер. И в нём идёт дождь.

– Я Вите позвоню, – сказал Мишка. – У него ночевать будем. У тебя мелочь есть?

Набрал номер. Гудок. Дли-инный.

– Виктора можно?

– Его нет.

– Извините… а это Соня? Соня?! Это я, Миша, привет, а когда Витя будет?

– Ах, Миша… Как же, как же, помню. Ты ещё свидетелем был у нас на свадьбе, правильно?

– Ну да.

– Ещё напился безобразно, маме моей нагрубил…

– Соня, ну что вспоминать-то. Витя когда будет?

– Не будет! Развелись мы. И кстати, можешь передать ему, что он свинья.

Гудки. Короткие. Пиип-пиип-пиип.

– Больше не буду свидетелем, – выпалил красный как рак Мишка, выскочив из телефонной будки. – Пролетаем, как фанера над Парижем. Выход один – ехать в общагу, там Вадик живёт. Помнишь Вадика?

– Опять общага, – грустно сказал Андрей. – Куда ни приедешь, кругом одна общага.

Вадик был длинный, худой парень. И вообще большого ума человек, любящий поспорить. Увидев знакомую парочку, он обрадовался до чрезвычайности. Особенно он обрадовался Андрею, так как знал его меньше и полагал за умного человека, равного себе. Он и раньше пытался приставать к нему с разного рода идеями, но у Андрея раньше был выбор – где ночевать. В этот раз после хорошей пробной встречи Нового года, где-то в два часа ночи, Вадик решительно пошёл на приступ:

– Вот, – сказал, – два интеллигента крутых встречаются – Руфь и Мартин Иден.

– Забавно, – ответил пьяный Андрей.

– И как! – продолжал собеседник. – Как из обычного моряка, из грузчика, наконец, получается интеллигент! Человек – это… это как губка! И он впитывает в себя, если хочет, только хорошее и становится… и становится…

– В губке очень много дырок, – пытаясь не упасть в грязь лицом, сообщил собеседник.

– Да. И человек впитывает, впитывает в себя, а если он голоден, а если он страдает, как усиливается восприятие! Вот я… голодал две недели…

– Чувственность возрастает, – в последний раз высказался Андрей, свалился со стула, попытался притвориться спящим и заснул.

На следующий день, когда проснулись, Вадика не было. Они посмотрели друг на друга, быстро оделись и драпанули из общежития. Уже наступил день 31 декабря и надо было что-то предпринимать.

– Пойдем в баню, – предложил Мишка. – Как в кино, с пивом. Заодно и помоемся.

Заодно и помылись. А Новый год справили в абсолютно незнакомой компании, которая буйно веселилась на лестничной площадке, потому что в маленькой однокомнатной квартирке, откуда часть компании была родом, спали дети. Андрей пел и играл на гитаре, Мишка с кем-то целовался, пили красивый вишнёвый ликер и танцевали, смотрели маленький телевизор «Электроника» на длинном шнуре, выставленный на табуретку, а в шесть часов утра бегали по улице и играли в прятки. И с тех пор больше никогда ни Мишка, ни Андрей не встречали этих людей, и забыли напрочь их лица, и где находится их дом – не могли бы вспомнить и найти уже на следующий день. Только и остался у Андрея подаренный хозяйкой той маленькой квартирки двойной альбом «Битлз» – за хорошие песни и, может быть, за то, что весь вечер и всю ночь он пел и играл для неё одной.

– Пора ехать, – сказал Мишка в январе.

– Едь, я ещё задержусь.

– Тогда и я. Надо бы только телеграммы отправить.

– Отправим.

Обратно было уже не так весело, да и денег на коньяк не хватило. Всё неожиданное кончилось, и дома Мишку ждала холодная квартира с трухлявой печкой и коричневыми свежевыкрашенными полами. Добравшись до Микуня, они попрощались, и каждый направился в свою сторону. Но оказалось, Мишке было приготовлено ещё кое-что: разрешения Сидоровича не хватило, надо было отпроситься у начальника штаба, и тот был донельзя взбешён самовольной отлучкой. Мишку месяц пилили на всех собраниях, а потом устроили показательный товарищеский суд. А когда, обруганный товарищами, злой, как собака, он позвонил Андрею узнать, как ситуация, тот стал смеяться.

– Ты представляешь, – проговорил сквозь смех, – я перепутал – вместо «вернусь 15 января» ляпнул случайно: «15 февраля». Они так удивились, когда я приехал, что даже забыли о том, что я вообще ни у кого не отпрашивался, пропал из посёлка, и всё.

С тех пор Мишка стал фаталистом.

Но фатализм фатализмом, а пришлось взять чемодан и вселиться в свой почти особняк, так как в гостинице его больше не держали. Чтобы топить, надо было вставать с кровати, идти через холодрыгу большой комнаты и подкладывать дрова. Дрова горели быстро, а вот печка нагревалась медленно – очень медленно для тридцати двух градусов мороза. Ещё, слава богу, не было ветра. Холодно было так, что не помогали ни телогрейка, ни валенки, в которых спал фаталист, накрытый сверху ватным одеялом. По утрам в ведре замерзала вода, правда, она замерзала и в кране водонапорной башни, но там каждое утро кран обжигали автогеном, а Мишка просто разбивал лёд кружкой. А тут замёрз замок на входной двери, и стены в коридоре стали покрываться изморозью. Пришлось прибить железки для висячего – чтобы легче было отогревать механизм, зажигая спички. Но это скоро надоело и Мишке, но недаром человек получил высшее образование, пришла гениальная идея: он снял ненужный замок, а пол в коридоре залил водой – против воров и террористов. Вода немедленно замёрзла, и образованный парень спал спокойно, надеясь, что если придёт жулик какой, то обязательно упадёт, и услышав стук жулика об пол, можно будет приготовиться к отпору. Но пришёл не уголовник, а приехал неожиданно Андрей, привёз две бутылки водки, с размахом шлёпнулся и всё разбил, чудом не поранившись. Была большая драма, Андрей очень разозлился, обозвал хозяина дураком и уехал. Другая идея, как оказалось потом, была не столь гениальна: Мишка решил, что тепло уходит главным образом через окна, и забил их до верха стекловатой. Теплее не стало, но теперь стекловата была везде. Когда столбик термометра начал подбираться к минус сорока, до фаталиста наконец дошло, что так больше нельзя. Он пробил стенку печки до конца, соединив её со стенкой квартиры, и сделал пожар.

Пожарники работали как бешеные: ломали стены, срывали электропроводку, разбили зачем-то потолок, в общем – старались. Мишка стоял снаружи. Подошёл Черкес, посмотрел умными глазами, сказал:

– Если б мой квартира горел – убил бы…

– Так не горит же?

– Так живи.

Мишка пожал плечами, взял чемодан и пошёл прочь от дома, в гостиницу. По дороге обернулся и крикнул:

– Можешь забирать дрова, мне пока не нужно.

4

А Николай Павлович оказался человеком нервным. Институт он закончил какой-то житомирско-хмельницкий и, взяв в багаж вилы и грабли, приехал на Север с твёрдым намерением заняться сельским хозяйством – кроликов, например, развести, лучок посадить. Но в этих местах болотистая земля рожала только мхи, жулики съедали собак, а из личной живности чудом присутствовала в посёлке одна на всех коза, заведенная было заместителем по быту в надежде получить от неё молоко. Но коза производить что-либо отказалась, мхи не ела, отвязалась и в конце концов ушла, бедная, куда глаза глядят. Горько блея на людей.

Так что, обманувшись в своих лучших ожиданиях и выбив между делом относительно неплохую квартиру, доктор поставил грабли с вилами далеко в угол, от скуки сделал жену опять беременной и стал ссориться с окружающими. С Сидоровичем, например, он поругался сразу. И всё из-за того, что Сидорович в медицинских вопросах его не слушал, а один раз позволил себе исправить в одной из историй болезни резюме Николая Павловича «чиряк» на более научный термин – «фурункулёз». Мишку же доктор невзлюбил – потому что это был Мишка. Один раз они даже чуть не подрались в зоновской медчасти.

– Я карате занимался, – кричал Николай Павлович, отступая после неудачного выпада в угол между топчаном для больных и столом с бумагами. – Маваси хочешь? – и поддёргивая для удобства вверх левую джинсу, замахивался ногой.

– Сейчас, сейчас, – обещал противник, надвигаясь боком на терапевта.

Но поединок был сорван. Сорван настоятельным стуком в дверь очередных пациентов, требовавших немедленного излечения. Что ж, Николаю Павловичу пришлось прекратить делать маваси, он повесил на должное место стетоскоп и сел. А Мишка, отойдя от доктора и его больных на безопасное расстояние, потоптавшись, со злости пошёл снимать пробу пищи, перехватывая обед у этого склочника, заявившего в своё время, что такая процедура является только его привилегией, так как именно он ведёт здесь приём.

Очень спокойно съев, что дали, записав в тетрадке объективно, что да, съел, и явно улучшив настроение, дегустатор заглянул в одну из подсобок, демонстрируя, что пришёл не только кормиться, и неожиданно обнаружил там червивое вонючее мясо.

– Когда получили? – спросил.

– Сегодня, – ответил заведующий уголовник.

– Это нельзя использовать в пищу. Я иду к начальнику колонии, – почувствовав себя при деле, строго сказал дегустатор.

– Как скажешь, начальник.

Но подполковник Седов слушать не захотел:

– Не мои вопросы, иди к режиму.

Заместитель по режиму молча прочитал акт о списании и, усмехнувшись, подписал.

– Всё? – спросил.

– Всё.

Донельзя довольный собой Мишка вышел из зоны и направился в медчасть. В медчасти в большом, не по росту, халате и беспрестанно поправляя колпак, падающий на глаза, Сидорович усиленно лечил какого-то человека с радикулитом. Наконец, отправив кадра домой и в который раз поправив опять съехавший колпак, больничный старичок весело подмигнул своему заместителю по санитарной части и, с наслаждением закурив, сказал любимое:

– Вот как хорошо было бы работать, если б больные не мешали…

Мишка улыбнулся – ему было приятно общаться со своим начальством. Несмотря на нагоняй, полученный тогда в штабе, Сидорович отношения к непутёвому санитарному доктору так и не изменил, и сидели они по-прежнему в одной комнате, где справа были бумаги и стол одного, а слева – бумаги и стол другого. На Мишкиной стороне дополнительно стоял железный сейф с двумя дверцами, где в верхнем отделении хранился спирт, а снизу – мясные консервы на экстренный случай. Сидорович посмотрел на время, вынул из секретного кармана ключ и небрежно кинул его санитарному соседу.

– День тяжёлый, – сказал, – с утра был в поселении, и вообще… Ты не возражаешь?

– Триста? – спросил сосед.

– Пятьсот и тушёнка: сегодня снега много.

Отлив алкоголь, они закрыли медчасть и потопали в гости к Сидоровичу.

– Что-то холодно у вас, – зайдя в квартиру и сняв пальто, поёжился Мишка. – Не видно, что паровое работает.

– Я уже старый, – сказал хозяин. – А консервы дольше хранятся в холоде.

Выпили. И ещё раз выпили. И ещё. Пока не согрелись и не размякли.

– Ты знаешь, – начал тему Сидорович, – этот терапевт такой бандит! Да-да, ты не улыбайся – я заметил, он к Комкову бегает… Не зря всё это.

– Съест его Комков, – сказал Мишка.

– Съесть не съест, мне тут Султанов шепнул – я его жену лечил, – Комков микрофон у нас устанавливает, всё думает, что я больничные за деньги даю. Так я пожаловался Седову, тот распорядился убрать.

– Хорошенькие дела, – обалдел подчинённый.

– Хорошенькие…

Ещё выпили.

Сидорович согнул в предплечье руку и напряг бицепс.

– Ну как?

Мишка потрогал:

– Впечатляет.

– А у тебя? Слабак! Да я до сих пор делаю стойку на руках.

– Не надо.

– Надо, – упрямый Сидорович отошёл в угол комнаты, оттуда разбежался, прыгнул на руки, секунду постоял так и оглушительно упал с другой стороны, зацепив при этом раскладушку.

– А я, между прочим, предупреждал, – скосив глаза, невинно заметил собутыльник.

Сидорович встал и, прихрамывая, подошёл к столу:

– Возраст, – печально вздохнул. – Возраст. Давай лучше в шахматы играть.

На следующий день Мишка пошёл в зону проверять, куда делось мясо. Мясо делось. В подсобке его не было. Жулик, завстоловой, сказал, что выкинули и получили новое. Засомневавшись и ругая себя, что не выкинул сам, Мишка зашёл к санитару, хитрющему бандиту-рецидивисту, с которым был в неплохих отношениях.

– Где мясо? – спросил.

– Между нами?

– Да.

– А как вы сами думаете?

– Съели?

– Конечно.

– Но там же черви?!

– Выбрали, ночь постояло в марганцовке, а утром на котлеты.

– Понял, – Мишка почувствовал себя одураченным.

Выйдя из зоны, злой и страшный, он направился на склад. И проверив там накладные, обнаружил десять бочек полусгнившей рыбы. Написал акт о списании и потребовал уничтожить всё при нём. Но капитан Злотников, заведующий продовольственной частью, отказался, сославшись на занятость персонала.

– Ладно, – сказал Мишка. – Тогда завтра. Завтра я приду, при мне сделаете.

Назавтра рыбы, конечно, не было. Он спокойно повернулся и пошёл в зону. Обнаружив там знакомые бочки и выписав опять номера накладных, Мишка послал письмо в прокуратуру о попытке реализации заведомо испорченного продукта.

Но назавтра и рыба, и мясо – всё вылетело из головы. Утром, обычным утром, когда мороз сковал деревья и люди, закутавшись во всё тёплое, вышли из своих домов на работу, они, оцепенев от неожиданности, увидели: на центральной дороге, на самом её видном месте, в холодном, красном от вытекшей крови снегу лежал мёртвый человек. Этот человек не сразу умер, после удара ножом в грудь он ещё бежал, потом шёл, потом полз. И так его и нашли – вытянувшего вперёд руки в последней попытке подняться и упавшего лицом вниз. В нём узнали оперативника Косугина, молодого офицера, проработавшего в подразделении менее года.

Немедленно была поднята тревога. Все помнили, как десять лет назад двое уголовников, ворвавшись в квартиру прежнего зама по режиму, убили его жену, захватили охотничий карабин и, устроив засаду у штаба, постреляли половину офицеров, выходивших оттуда после очередного промывания мозгов. Первым же поездом прибыли следователи прокуратуры и взялись за дело. Всё выяснилось уже на следующий день: у парня была любовница, жена командира батальона. И когда муж уезжал командовать, его женщина ложилась в постель с другим. Прошлой ночью любовник не успел уйти, да ещё ляпнул что-то горящему от бешенства человеку. И тот всадил в него нож по самую рукоятку. У Косугина остались силы спрыгнуть с балкона и пробежать, прижимая руку к ране, несколько сот метров. Пока не подкосились ноги…

Комбата немедленно арестовали, да он и не думал что-либо скрывать. С Украины приехали родители убитого, плакали… И его без особой огласки, речей, процессий похоронили на местном кладбище. А в пустой квартире арестованного осталась жена и через полгода завела новую связь.

Вообще в этом посёлке, где все дороги обрывались за последним домом, хуже всего приходилось женщинам. Они как-то рано старели, вдруг начинали крыть матом, пить водку, скучали. Ведь развлечений никаких. Кроме одного – делать любовь. И ещё очень чувствовалось дыхание зоны с её нравами. Половиной жителей были уголовники, отсидевшие свой срок, плюс мужики, приехавшие подзаработать, плюс прапоры и офицеры. И на всех вместе три дела – водка, охота и баня.

Хотя баня – разговор особый. Работала она всего два дня в неделю – суббота для женщин и воскресенье для мужчин. Поэтому готовились к бане заранее, закупали водку, приходили компаниями. Это было не просто мытьё, смыл грязь – и домой. Такое для новобранцев, таких как Мишка. А вот когда заходил настоящий человек… Такой всех выгоняет из парилки, открывает оттуда дверь и сначала тщательно убирает, выметая листья от веников наружу. Потом сушит её, догоняя до температуры, что и дышать, кажется, уже невозможно. И наконец плещет на раскалённые угли заранее припасённый квас. Запах – умереть! На голову надевается старая вязаная шапка, закрывающая уши, перчатки на руки, берётся свежий, только что вымоченный в кипятке веник. И вперёд, наверх! Вот тут блаженство. Для тех, кто понимает. Вначале делать ничего не надо. Посидеть, расслабиться, привыкнуть к полутьме, ведь горит только одна лампочка, прикрытая к тому же мутным плафоном. Потом встряхнуть веник, подняв его кверху, избавляя от излишней влаги, и легонечко начать. Походить им по бокам… И по-настоящему, с оттяжкой. Да так, что соседи отодвигаются в сторону от проносящегося мимо обжигающего горячего ветра. И остановиться. Лечь. Вытянувшись, закрыв глаза, провалившись в остановившееся время.

В этом посёлке, как и во всех других таких местах, было много людей, сбежавших по той или иной причине с Большой земли. То милиционер из Киева, устроившийся прорабом в зоне, то учитель из Москвы, через месяц после приезда начавший бегать по соседям, прося хотя бы одеколон для опохмелки, то одинокий старый врач с грустными глазами, тихо живущий в доме для начальства.

Временами между вольнонаёмными водителями МАЗов, в основном бывшими уголовниками, и прапорами, охранявшими уголовников настоящих, возникали грандиозные драки. Чего не сделаешь, чтоб повеселиться? Мишка в драках не участвовал. Он предпочитал ходить в кино. Сеансов в клубе было два – на семь и на девять. Фильмы менялись каждый день. Каждое утро киномеханик прикреплял на зелёную фанерку у клуба листок с названием будущего удовольствия, и ветер рвал и рвал киношную рекламу со ржавых кнопок и, злясь, уносил, бросая в конце концов в снег. Киномеханик, серьёзный человек, кино крутил только тогда, когда набиралось пять человек, но даже это количество собиралось редко. Никому не хотелось тащиться в холодный клуб, где утром проходили политинформации, и дополнительно мёрзнуть там вечером. В конце концов киношный человек стал делать исключение для своего постоянного клиента, и Мишка таки посмотрел фильмы. И про чешского жулика, переодевшегося официантом, и старый польский «Анатомия любви», и индийские, и ещё в котором молодой Окуджава пел:

– Когда мне невмочь пересилить беду, когда поступает отчаяние, я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный…

А кругом лес, темно, холодно, и снег скрипит под валенками, когда возвращаешься.

5

В понедельник в восемь часов утра на политинформации грянула гроза. После выступления замполита начальник штаба встал с места, развернул лист бумаги, оказавшийся Мишкиным письмом в прокуратуру, и стал ровным голосом читать текст. По залу прокатился гул.

– Ты что это, Кац, взялся у нас уголовников защищать? В прокуратуру на нас пишешь? – нагнувшись вперёд и упершись костяшками пальцев в стол, жёстко спросил начальник.

– Нельзя есть гнилую рыбу, – срывающимся голосом с места ответил санитарный врач.

– Так ты это что? Может, и дальше писать собрался? Про рыбу там, овощи, погоду? Или про то, что водки мало? Так?