Текст книги "Акакий Акакиевич"

В зале рассмеялись.

– Нельзя есть гнилую рыбу, – беспомощно повторил отвечающий.

– А ну хватит! – зычно крикнул хозяин. – Мне здесь писатели не нужны. Если не понял – твоя беда. Другой разговор будет.

Посмотрел на часы:

– Всё. По рабочим местам. Начальнику медчасти зайти ко мне.

Люди с шумом стали подниматься и выходить, искоса поглядывая на Мишку. Тот тоже поднялся и, сунув руки в карманы, чувствуя, как непроизвольно дрожат колени, независимо посвистывая, вышел из клуба.

Сидорович появился через полчаса. Сел, достал валидол и положил под язык.

– Вы извините, – начал Мишка.

Но старик махнул рукой:

– Да ладно…

И внезапно стукнул кулаком по столу:

– Ведь всё понимает, гад! Сам сказал: «Зарвались, меры не знают». Седов, видимо, тоже от него получил, я думаю… – стал потирать левую половину груди. – Ты тоже, не знал, что ли, с кем связываешься?

– Сидорович, ну рыбу нельзя было есть, ладно, мясо сварили в марганцовке, но с рыбой это не поможет!

– Ай… Ну ты как маленький! Кто твою рыбу давать собирался… Зону бунтовать дураков нет, – и вздохнул: – Хотя, быть может, наглости у них теперь поубавится. Хозяин шутить не любит.

Весь в расстроенных чувствах после так красиво начатого утра, да ещё повстречав по дороге улыбающегося Николая Павловича, сандоктор решил дождаться школьного автобуса, чтобы уехать отсюда куда глаза глядят, хоть в поселение.

Автобус обычно приезжал на десять-пятнадцать минут раньше окончания уроков и стоял с заведённым мотором, ожидая пассажиров. В два часа из школы выбежали дети и, весело галдя, стали кидаться снежками. Водитель в широкой, как аэродром, кепке и замурзанной зэковской униформе, показывая на часы, неуклюже бегал за своими маленькими клиентами, на ломаном русском объясняя, что он опаздывает. Наконец дети успокоились, часть из них пошла по домам, а часть забралась внутрь, и автобус покатил вперёд. Стоял безветренный белый день, и солнце, искрясь, играло на снегу. Они быстро, легко ехали по накатанному зимнику, иногда сворачивая в сторону и пережидая встречные МАЗы.

– Смотрите, смотрите, лось! – с восторгом закричала рыжая девчушка, показывая пальцем. – Сеня, Сеня!

Сеня в большом не по росту пальто и с длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи, вскочил с места и прилип к стеклу. Видимо, этот мальчик появился здесь недавно, ничего ещё не видел и его опекали. Водитель, обнаружив объект, увеличил скорость. Но лось, увенчанный пышной короной, равнодушно посмотрел на приближающийся экипаж и, едва касаясь копытами утоптанной колеи, плавно понёсся в сторону леса. Дети опять расселись по местам, а та же рыжая девочка тоненько-тоненько начала петь:

 
Малиновки заслышав голосок,
Припомню я забытые свиданья…
 

Её немедленно поддержали, толкая в бок Сеню, чтобы он тоже пел.

 
Три жёрдочки, берёзовый мосток
Над тихою речушкой без названья.
Прошу тебя… –
 

серьёзно выводил ребенок.

Так и доехали, с песней. Потом, часто добираясь таким образом, Мишка узнал, что это была одна из самых любимых песен маленького дружного автобусного ансамбля. А пока дети побежали по домам-баракам к своим мамам и к своим папам, отсиживающим срок, огибая по дороге встретившегося Шмоняка, столовую с Анной Ильиничной и штрафной изолятор за колючей проволокой.

Санврач же, вооружившись листом бумаги и ручкой, пошёл выполнять свою работу – проверять «чисто – грязно». Обходя барак за бараком и разговаривая со шнырями-дежурными, он писал короткие акты, оставляя копии написанного начальникам отрядов. Потом подошёл к ШИЗО и нажал кнопку звонка. Ему открыли, и спецдоктор сунул свой нос в камеры. Одна из камер не отапливалась, и в ней находились люди. Мишка посмотрел на часы – было пять, скоро должен был начаться приём больных в медчасти. Он оставил всё и побежал за фельдшером.

Вася действительно уже приехал и, как всегда, находился в чудесном настроении и лёгком подпитии. По своей должности весёлый фельдшер раз в месяц выписывал у Сидоровича спирт для всяких там обработок, но этот спирт имел обыкновение кончаться на полторы, а то и две недели раньше положенного, поэтому Вася постоянно требовал увеличить количество выписываемого 70-градусного медикамента (так как много больных), а хитрый Сидорович опять же (так как много больных) постоянно предлагал ему вместо спирта ещё полкило мази Вишневского. Так что договориться у них никак не получалось. Медчасть же Васина представляла собой отдельный, всегда жарко натопленный домик, в котором пожилой санитар создал с чистыми занавесочками на окнах почти домашний уют.

– Как, как дела? – спросил Вася и подмигнул. Он чуть-чуть заикался.

– Пойдем в ШИЗО, – вместо ответа попросил Мишка. – Там одна камера не отапливается, в ней люди, выглядят совершенно больными, хочу, чтобы ты написал заключение.

– Я что, д-дурак? – искренне удивился фельдшер. – Т-ты лучше скажи, т-ты спирт с моими огурчиками п-пробовал?

– Потом, – Мишка повернулся и вышел.

Так как дежурный прапорщик подписать акт тоже отказался, он с этим листком бумаги, расписавшись самостоятельно, направился к Шмоняку.

– Да тебя учить надо… – задумчиво сказал Шмоняк, прочитав. – Всё лезешь? Ни х… не понимаешь и лезешь?

– Вы подписываете или нет? – спросил.

– Что? – Шмоняк сжал в кулак руку, державшую акт. – Это?

Чувствовалось, что он с трудом сдерживается, чтобы не выйти за рамки вежливого разговора.

– Я думаю, – сказал Мишка, – вы уже поняли, что я дурак. И я здесь временно, а у вас погоны… И писать я могу, вы утром слышали. Так что лучше затопить…

Потом, закончив всю эту абсолютно не нужную глупость и удивляясь себе, что опять связался, битых два часа он стоял на вышке КПП, ожидая МАЗы, чтобы уехать домой. Наконец забрался в кабину одного из них и покатил, заворожённо следя за дорогой, выхватываемой из молчаливой темноты светом горящих фар.

А в гостинице, когда добрался, застал праздник – бухали курсанты. Они уже две недели находились здесь на практике и каждый вечер устраивали себе подобное удовольствие. Под настроение Мишка взял бутылку и пошёл к ним. Парни были уже на взводе, и с ними сидели ещё несколько местных женщин.

– Ап, – кричал магнитофон, – и тигры у ног моих сели…

Все наливали.

– Ап… и с лестниц в глаза мне глядят...

Опрокидывали.

Aп – наливали.

Aп – опрокидывали.

В общем, очень скоро после очередного апа Мишка увидел, как заливная рыба и бутылки, стоящие на столе, начинают терять свои очертания. Тут с шумом открылась дверь и через неё в комнату ввалился какой-то усатый в расстёгнутой рубашке, обнимая прижавшуюся к нему Ленку. Мишке стало неуютно: когда-то, только приехав, Лена пыталась зацепить его, крутилась, крутилась возле, но он так и не пошёл навстречу, сам не зная почему. Ведь был один. Ленка поняла и отстала. И только иногда улыбалась глазами, встречая в коридоре медчасти этого бывшего соседа по гостинице, глупого доктора неизвестно от чего.

Усатый, устроившись на самом хорошем месте – около остатков заливной рыбы, усадил Ленку на колени и стал целовать, с силой поворачивая ее голову к себе. Та отбивалась, чувствуя, что на неё смотрят.

– Ап, – опять завели с самого начала, – и тигры у ног моих сели…

– Ну, ты, – сказал Мишка, – таракан, быстро отпустил…

Усатый удивился.

– Это кто? – спросил у соседей.

– А чёрт его знает, – ответили ему. – Пришёл, сидит…

– Ап, – орал магнитофон, – и с лестниц в глаза мне глядят...

Усатый ссадил девушку и встал, из расстёгнутой рубашки колечками выбивалась шерсть.

– Ап… и кружатся на карусели…

Мишка залепил заливной рыбой всю поверхность морды противника.

– Ап… и в воздух летят…

Женщины убежали, курсанты повскакивали с мест и начали серьёзно бить пришельца.

Наутро доктор очень долго вставал, всё болело. Наконец поднялся и поплёлся в медчасть. В медчасти Сидорович сидел в кабинете, заполнял какую-то начальническую ведомость и мурлыкал:

– Ап… и тигры у ног моих сели…

Услышав, как вошли, объяснил, не поднимая головы:

– Вчера проходил мимо гостиницы, услышал, так въелось…

– Сидорович, давай не будем петь, – умоляюще попросил подчинённый.

Старичок посмотрел вверх и присвистнул:

– Ничего себе… Получил, что ли?

– Вообще-то да, – смущённо признался работник, держась сразу за подбитый глаз и опухшие клоунские губы.

– Да, но, я надеюсь, не от тигра же?

Мишка стал улыбаться, зажимая рот рукой, чтобы сильно не растягивался – так было больно.

– Никуда сегодня не ходи, – приказал начальник. – С такой физиономией только объекты проверять. Сиди здесь, придут делать вытяжной шкаф, смотри, чтоб не уперли что-нибудь ценное.

И ушёл.

Через некоторое время появилась Ленка. Засунула голову в кабинет начальника, увидела побитого санитарного, зашла и плотно закрыла за собой дверь.

– Доволен? – спросила.

Мишка пожал плечами.

– И зачем это надо было?

Опять пожал плечами.

– Нет, ты скажи! Вот ты скажи, ты что, мой папа, что ли? И сам не ам, и другому не дам? Ну скажи! За моей нравственностью следишь?

– Да нет, – ответил тихо. – Ты извини, я ведь сам знаю – не моё дело, но уж так…

Ленка закрыла лицо руками, замотала головой и, заплакав, вышла из комнаты.

В десять часов появился мастер. Это был двухметрового роста детина с руками, похожими на лопаты. Но эти руки-лопаты так любовно обращались с деревом, что Мишка засмотрелся. Мастер делал то, что от него требовалось, и рассказывал, что отец у него краснодеревщик, что передал ему не только профессию, такую редкую нынче, но и некоторые жизненные устои. И хоть он оступился случайно, но устои эти соблюдает и советам отца следует. В обед довольный Мишка удалился подзаправиться, а потом, придя из столовой, опять уселся перед будущим вытяжным шкафом, приготовившись, как и утром, наблюдать за руками чудо-столяра. Но после обеда настроение мастера неожиданно резко изменилось. Он ничего больше не рассказывал про жизненные устои, угрюмо молчал, лопаты его без толку сжимались в огромные кулаки, работа не шла. Унюхав запах водки и почувствовав опасность, Мишка ушёл к себе в кабинет, рассудив, что всё закрыто и, если что-либо произойдёт, он услышит. Но буквально через несколько минут увидел через открытую дверь, что краснодеревщик уходит.

«От греха подальше», – подумал с облегчением и забыл о нём.

Часа через два, собравшись в магазин и проходя мимо ближайшего к медчасти дома, побитый доктор услышал истошный женский крик. Рефлекторно остановился, и в этот момент прямо на него из подъезда выбежала женщина. Сначала, увидев физиономию, отшатнулась, но потом, узнав, крикнула:

– Не дай уйти этой гадине, я вызову оперативников!

Вместе с Мишкой остановился лейтенант-пожарник, худой, высокий человек, всего два месяца находящийся в посёлке. Они посмотрели друг на друга и зашли в подъезд. Первая справа дверь была открыта, и оттуда доносился мат и звон разбиваемой посуды. Заглянув внутрь, Мишка похолодел: в слепой ярости по квартире кружился его столяр, ломая всё, что попадалось на пути. Остановить его было всё равно что остановить быка. Мишка махнул рукой пожарнику, стоящему сзади, и, тихо ступая по ступенькам, вернулся на улицу.

– Надо найти что-нибудь, – сказал. – Какие-нибудь палки, железо. Это такой боров, если он выйдет, нам конец, но и выпускать его действительно нельзя.

Пожарник пожал узкими плечами и встал рядом. Но им повезло. Столяр почему-то не вышел, через десять минут прибыл фургон с решётками, оттуда вылез белый от ярости Комков, чуть поменьше ростом, но с такими же кулаками, как у столяра, а с ним ещё двое. Они зашли в подъезд, выволокли почему-то не сопротивляющегося бугая наружу, кинули на землю, и Комков стал его бить ногами.

– Я тебе поверил, – кричал оперативник, срывая свою злость. – А ты в первый же вечер… Тёпленького захотелось, теперь у меня никогда не выйдешь…

И продолжал пинать лежащую тушу.

– Вставай!

Тот поднялся и что-то протянул Комкову. Оперативник усмехнулся и взял.

– Ладно, сделаю, а теперь залезай, сволочь!

Столяр полез в фургон.

– Что он дал? – спросил Мишка.

– Да четвертак, чтоб я мимо прапоров на вахте провёл, – откровенно объяснил Комков. – А то они из него котлету сделают за это дерьмо.

Махнул рукой, и они уехали.

– Не будет вытяжного шкафа, – грустно сказал Мишка недоуменно посмотревшему на него пожарнику и пошёл дальше в магазин.

6

Но вот даже в Коми началась весна. Ярче засветило проснувшееся солнце, стал мягче, плотнее снег, и потекли ручьи. Стряхнув с себя долгий зимний сон, расправили ветви уставшие от прошедших морозов деревья и, мимолётно улыбнувшись друг другу своими немного припухшими губами-почками, устыдившись наготы, от посторонних взглядов закрылись молодыми клейкими зелёными листочками. Но и весной, и летом, так же как и зимой, не было им покоя, и под завывание бензопил деревья по-прежнему падали на землю, где люди топорами срубали всё, по их мнению, лишнее и такими, вытянувшимися, молчаливыми грузили их на те же МАЗы, уходившие по бревенчатым, заранее подготовленным лыжнёвкам в зону на разделку. И постоянно весной всегда начиналась одна и та же изрядно поднадоевшая кампания по поднятию лежалой древесины из болот. Все вольные, свободные от дежурств офицеры, шофёры, медики, инженеры собирались вместе и, вооружившись преимущественно своими руками, а ещё крючьями и бензопилой, направлялись в молодой пробуждающийся лес и под залихватские крики вперемежку с площадным матом, грязные чуть ли не по шею, вытягивали из болот сброшенные зимой как излишнюю тяжесть МАЗами по дороге в зону деревья. Их грузили на машины по двое-трое, приподнимая над собой. И разбегаясь, тот, кто был впереди, подбрасывал балан кверху, а задние на бегу по воздуху закидывали его в тяжело сидящую на колёсах машину. Сидорович всегда вызывался ехать в лес, но такую работу выполнять, конечно, не мог, поэтому кашеварил у костра, варя суп с картошкой и кусочками колбасы, добавляя туда обязательно растительное масло для вкуса.

– С войны привык, – объяснял.

А после усталым, наработавшимся людям привозили широким жестом ящика два водки. Выходило примерно по полбутылки, иногда – бутылке на брата, и все ели докторский суп с растительным маслом, колбасу со складов и пили, пили водку. Жизнь становилась легче, веселее, горел костёр, по кругу шла железная прокопчённая кружка с чифирем, люди начинали дымить сигаретами, рассказывать небылицы, смеяться не к месту, и только отстраненно шумел лес над их головами.

А ещё весной в поселение прибыл новый зам по режиму вместо не справившегося с производственными задачами Шмоняка, а его жена поступила работать в медчасть медсестрой. Звали ее Оля, и имела та Оля ясные, весёлые, с искоркой, голубые глаза. А чуть погодя, в начале лета, захотел Сидорович пойти в отпуск и оставить вместо себя именно спецдоктора Михаила Каца.

– Сидорович, – сказал Мишка, – а почему я? Лучше оставьте Николая Павловича, он всё-таки терапевт.

– Да уж, терапевт, – фыркнул старичок. – О нём и слышать не хотят – так себя зарекомендовал. Смотри: поселение закрывает Вася, он знает, что делать. В зоне – Николай Павлович. На твою долю остаётся посёлок и пару раз в неделю приёмные часы начальника медчасти – жалобы жуликов разбирать. Что ты, в институте не учился? В посёлке люди здоровые, если и заболеет кто, так простудой, а против этого первое дело – баночный массаж. Так что не тушуйся!

Сказал и уехал.

Как раз в это время Мишке опять дали квартиру. На этот раз однокомнатную и, по всей видимости, более тёплую, чем та, что была раньше. Новый хозяин перенёс туда свой красный чемодан и, раздобыв две кровати, установил их вместо мебели. Одну в кухне, другую в комнате. В наследство от прапорщика, закончившего службу, достались также стол и стул, которые, починив, можно было с успехом использовать в хозяйстве. Соседями же его стали – справа лесник с морщинистым, как жеваным, лицом и узкими выцветшими глазами, живший с женой и сыном, несовершеннолетним наглым бандитом, а слева – одинокий пьяница, в минуты запоя бухающий в стенку ногами и выкрикивающий нехорошие слова.

Первым Мишкиным делом как и. о. начальника медчасти был врачебный консультативный приём в поселении. Ничего особого не случилось – одному прописал таблетки от поноса, другому от кашля, третьему, добывающему больничный, – больничный не дал. Потом был вызов к прапорщику. Как тот прапорщик объяснил, у его, прапорщика, жены болело в пузе. Учёный доктор помял мягкий тёплый живот, почесал свою голову и прописал слабительное. После этого его долго не вызывали, никаких экстренных случаев не было, и довольный и. о. тихонечко получал зарплату главврача и ждал приезда начальника. Тут между делом позвонил Андрей, и Мишка рассказал ему, что остался вместо.

– Да моего уже полгода нет, – равнодушно ответил друг. – Я тут лечу. А на санитарство давно наплевал, это только ты у нас такой охламон…

Ну что ещё случилось за это время? Где-то через месяц проклюнулся начальник санитарный, прислав письмо, что собирает на совещание. Что ж, ладно, поехал. На вокзале так же стояли чахлые худые деревья, с трудом одевшиеся в слабый зелёный наряд с просветами. И дальше всё знакомое – дома и мусорные кучи. Мусорные кучи, кстати, были местной достопримечательностью. Зимой они превращались в величавые монументы, постепенно усилиями граждан расширявшиеся с боков, а летом, медленно растапливаясь и теряя форму, они расплывались по ближайшим окрестностям, привлекая и рождая тучи жирных гудящих мух. Обогнув пару таких творений рук человеческих, перейдя железную дорогу и балансируя по поставленным в грязи и лужах обломкам кирпичей, многопрофильный доктор вплотную приблизился к бараку санэпидстанции прямо к назначенному времени.

– А где Кузьмин? Андрюху Кузьмина не вижу! – грозно спросил вместо приветствия начальник и, как-то неловко поперхнувшись, сказал: – Ик. Ты ему, Кац, передай, – продолжил он с напором после некоторого перерыва. – Если он так будет относиться к своим обязанностям… Меня, видите ли, игнорировать вздумал! – вдруг возмутился главный санитарный и даже стукнул кулаком по столу. – Так ты ему передай: выговор, выговор обеспечен! И тебе, тебе тоже выговор – какие-то несостоятельные жалобы в прокуратуру пишешь, потом на меня все ши-шишки… Нельзя так, это тебе не по Ленинградам рассекать. Туда свернул, сюда свернул.

К концу монолога вызванные коллеги явственно увидели, как главный устал за прошедшие выходные. Речь его всё замедлялась, замедлялась, пока не утихла совсем, и он махнул рукой, отпуская всех с миром.

На обратном пути Мишка сделал крюк и заехал к другу – Андрей веселился. В отличие от некоторых коллег-неудачников он получил двухкомнатную, именно с помощью горячей воды отапливаемую квартиру, и в ней сейчас происходил великий гуд. Мебели, включая кровать, ещё не стояло, на полу лежали люди и бутылки, а сверху низко-низко висела невиданной красоты хрустальная люстра, купленная исключительно на трудовые доходы и по очень большому блату.

Многопрофильный доктор как вошёл, так сразу и воткнулся головой в эту красоту. Люстра жалобно зазвенела.

– Ещё раз тронешь люстру – убью, – сказал хозяин и поздоровался.

– А ты что? Поднять выше не можешь? – потирая ушибленное, разозлившись, спросил гость и тоже поздоровался.

– Нельзя.

– Почему?

– Нельзя нарушать установленный порядок вещей, – переходя на свою обычную манеру выражаться, изрёк местный двухкомнатный философ. – А то ведь многое в мире может измениться из-за этого, – и добавил: – Выпить хочешь?

– Если не поднимешь выше – люстра сломается, – упрямо повторил Мишка.

– Ещё раз стукнешь – убью, – опять пригрозил Андрей. – На ночь останешься?

– Нет, поеду, я же этот, и. о.

– И-а ты, а не и о. Чукча кучерявый.

– Точно, чукча кучерявый, – сказал кто-то с пола и захохотал.

– Я ему сейчас, наверное, в морду дам, – задумчиво сказал и. о. – и-а.

– А что, дай, мне этот дурак давно уже надоел, – неожиданно согласился хозяин люстры.

Но драться им не дали, растащили, дурака выперли из тёплой квартиры, а два друга уединились в кухне.

– Там тебя на совещании обзывали, – вдруг вспомнил гость.

– Плевать я хотел. Никуда им от меня не деться. Вот только одна мысль меня посещает – зачем я этот институт закончил?

– Ну-ну.

– Нет, смотри, работа: горшки в детском садике проверять – это раз, туалеты – два, столовки – три. Неплохо для мужика? Я чувствую – Андрей взял прислонённую к стенке гитару и стал под перебор струн читать собственные стихи:

 
…как времени кисель
Течёт, бессмысленно переливаясь
Из пустоты обратно в пустоту
(сквозь наши тусклые умы),
мне муторно, я от безделья маюсь…
 

– Так что ты предлагаешь? – прервал его собеседник.

– Ничего.

 
…Твой пьедестал похож на плаху,
Где ты и смертник, и палач.
А времени топор хлестнёт с размаху,
Ведь жизнь проходит, плачь, не плачь.
 

– А как же тогда люстра?

– За люстру убью.

– Мы пить будем или нет? – открылась дверь.

– Да-да.

Они вышли.

На полу один рассказывал байку:

– Сажусь в поезд, гляжу – смотрит. Ну, у меня сразу… Глазки-шмазки, подсаживаюсь… Тары-бары… Короче – всю дорогу…

– Сколько я ездил, почему-то у меня никогда такого не было, – грустно, со вздохом позавидовал Мишка.

– Не переживай, у меня тоже, – улыбнулся философ.

Наутро, конечно, болела голова, и доктор, помаявшись, зашёл к леснику. Лесник был человек обстоятельный: кроме жены и сына у него имелись служебный мотоцикл с коляской, собака – рыжая коми-лайка и домик-кухня, стоявшая около сараев с дровами. В кухне этой всегда было уютно, полутемно, на стенах висели связки чеснока и лука в капроновых чулках и потрескивала дровами большущая печка, пышущая жаром. По долгу службы лесник всё своё рабочее время проводил в лесу и там браконьерил, принося оттуда в рюкзаке битую птицу, а то и лосятину с медвежатиной.

– На, – сказал он и пододвинул к соседу прокопчённую чёрную сковородку с кусками жареного мяса. – Поешь, небось проголодался, – налил в гранёный стакан водку. – И выпей. Знаешь, как я похмелье лечу?

– Нет.

– Рюкзак на плечи – и в тайгу. А там пять часов иду без перерыва, пока в голове не просветлеет.

– У меня на это здоровья не хватит.

– Не хватит, – согласился лесник. – Хлипкий ты. Жидковат. Вот в наше время…

«В наше время» человек с морщинистым лицом отсидел двадцать пять лет за преднамеренное убийство. А потом, как многие другие, после больших сроков отвыкшие от нормальной жизни, остался в этих, таких знакомых местах, найдя себе спокойный легальный заработок.

Опохмелившись, Мишка вернулся домой с одной-единственной мыслью – лечь на кровать и накрыться одеялом. Но не успев снять ботинки, услышал стук в дверь. Открыл и увидел пьяницу-соседа.

– Что надо? – спросил (не любил он этого человека).

– Болит, – хватая ртом воздух, сказал сосед. – Сердце болит. Мать твою, ты что, посмотреть не можешь?

– Ладно.

Мишка взял стетоскоп и, зайдя в неуютную голую квартиру пьяницы, стал слушать его сердце. Сердце билось слишком быстро и давало сбои. Давление было понижено.

Доктор дал валидол – не помогло. Сделал укол кордиамина – не помогло.

– Болит, – простонал человек и весь покрылся потом. – Как болит, сука. Делай же, делай что-нибудь!

– Сейчас.

И. о. начальника медчасти поднялся и позвонил в центральную больницу. Рассказал.

– Привези его, – ответили оттуда.

– Каким образом?

– Тепловозом. Через станцию договориться надо. Тогда пришлют.

Тепловоз подошёл к часу дня. Больного погрузили в грузовик, и грузовик помчался по бетонке, подпрыгивая на выбоинах.

Подъезда к перрону, конечно, не существовало. Они под мышки вытащили стонущего человека из кабины, положили на носилки и понесли бегом. Водитель матюгался беспрестанно. Медсестра, которую Мишка взял с собой, бежала рядом и зачем-то держала за руку лежащего. Когда до тепловоза осталось совсем немного, больной приподнялся на локтях, повернул голову, как бы пытаясь посмотреть, куда несут, что впереди, и вдруг, захрипев, упал и закатил глаза.

– Стой! – завизжала медсестра, и одновременно с ней закричал сзади врач.

Носилки положили на землю. Он ввёл адреналин. Без изменений. Начал делать закрытый массаж сердца. Не помогло. Вдувал воздух в холодеющий рот. Напрасно. Всё было напрасно. Человек умер.

Труп втащили на открытую платформу тепловоза и поехали. Дул холодный ветер, и низко висело серое небо. Все заботы кончились. Медсестра поплакала и перестала. Молчали всю дорогу. Умерший на резких поворотах катался на носилках от края до края, и носилки надо было удерживать рукой. Лицо ушедшего было спокойно, глаза закрыты, казалось, он всё всем простил.

По приезде их ждала «скорая».

– Что, умер? – удивился человек в белом халате.

– Давай тогда в морг! – крикнул шофёру.

По пути заехали в универмаг – торопиться было некуда.

Потом Мишка сидел в вестибюле больницы и писал справку на тетрадном, в клеточку, листе бумаги, списывая со справочника правильные названия лекарств.

От квартиры соседа остался у него ключ, который он, как и положено, сдал в хозчасть. Говорили еще, что вроде бы приезжал сын умершего, грозил судом, но всё так и затихло. Квартира долго стояла пустая. Сидорович вернулся. И Мишка сдал ему бразды правления, чтоб больше никогда не брать.

7

А вообще после этого случая ничего не изменилось. Всё так же ходил на работу и в баню. Лето прошло. Отпуск так и не дали. Потихонечку стало забываться. Когда-то, в Ленинграде, он спас человека. А вот теперь… Так что, перед Богом, 1:1. Что ещё? Схлестнулся с Анной Ильиничной, когда, вздумав взвешивать котлеты, увидел их несоответствие весу, указанному в меню. Обидел майора – заместителя по быту, написав в газету «Наш край» про загаженную стоками уборных местную речку. Карикатуру нарисовал в «Комсомольском прожекторе» на начальника зоны. И так далее, и тому подобное.

– Всё бушуешь? – кричал Андрей в трубку. И декламировал:

 
Совесть, совесть, злобная сука,
Гложет души заскорузлую кость.
 

– Это всё Фрейд, Фрейд! По Фрейду играешь… Сублимация!

Мишка молчал, не споря.

Из этого состояния его вывел Коля.

Коля был новый сосед, весёлый и толстый. В первый же вечер он зашёл к ещё совсем не знакомому Мишке и, очень критически на него посмотрев, сказал:

– Давай бороться?

– Че-го? – удивился тот.

Но Коля, не слушая, растопырил руки и стал совершать обманные движения. Отступал, наступал, потом вдруг схватил Мишку поперёк туловища, бросил на пол и там прижал.

– Сдаёшься? – спросил.

– Сдаюсь, сдаюсь, – пропыхтел Мишка. – Да отпусти же, чёрт!

– Вот так.

Донельзя довольный собой Коля встал с Мишки и похвастался:

– Сильный я, правда?

– Уж такой сильный… Да сильный, сильный, не лезь ты, ради бога!

Стал отряхиваться:

– Кто ты вообще такой?

– А прораб, – ответил толстенький. – А ты кто?

– В медчасти работаю.

– А что ты умеешь делать?

– Как это?

– Ну кроме работы? Вот я, например, сажаю человека на табуретку и в зубах ношу, а ты?

– Я? – Мишка задумался и растерянно признал: – Ничего не умею…

– Ну это пока, научу…

Коля покровительственно похлопал соседа по плечу.

– Тепло у тебя. Я, пожалуй, отдохну тут, – и протянул руку: – Коля я. Выпьем за знакомство. У тебя водка есть?

А тут вдруг Сидорович сломал руку. Поспорил с Вит Дор Бор, что отожмётся тридцать раз от пола, и действительно отжался. Во время последнего рывка что-то в руке хрустнуло, и теперь Мишка имел обязанность варить ему по вечерам картошку и жарить лук на сковородке, чтоб ту картошку заправить.

В квартире докторской было вечно холодно, и начальственный старичок в своей неизменной вязаной шапочке с помпончиком, сигарета в зубах, рука перевязана, барином сидел за широким столом, покрытым газетами, и, ожидая ужин, играл сам с собой в шахматы. Время от времени крича в кухню:

– Скоро ты там или нет! Спирт стынет!

Кстати, из-за этого происшествия Вит Дор Бор почти неделю чувствовал великие угрызения совести. Доходило до того, что, приходя в гости к начальнику, он приносил не спирт, а честно купленную за четыре семьдесят «андроповку».

– Ну если б зуб, – говорил, – вылечил бы. А так… – вздыхал и пожимал плечами.

– Хорошо, что не зуб, – тихо смеялся Сидорович, вспоминая, как Вит Дор Бор с большой кровью и сильно напрягаясь выдрал у обратившегося к нему Комкова один… А через час по знакомой боли Комков обнаружил, что не тот. Услышав о своей ошибке, Вит Дор Бор немедленно удрал в Сыктывкар и сидел там неделю, пока у оперативника не прошло озлобление.

Вообще, пока Мишка находился на Севере, умерло три царя. Бывают такие периоды – происходит что-то вокруг, происходит, бурлит. И всё как-то мимо. Во всяком случае, на жизни посёлка это никак не отразилось. Правда, при Андропове люди в шинелях вроде бы воспряли духом, но это быстро прошло с его смертью.

Теперь так:

– Михаил Маркович, – сказала новая медсестра Оля, – вы куда это направляетесь?

Мишка растерянно остановился:

– А что?

– Да ничего, идите-идите…

Голубые глаза смотрели почти серьёзно.

Потоптался на месте и пошёл.

– Михаил Маркович, – на следующий день, – а вы не можете мне помочь ту тележку с амбулатории подтащить…

– Ну конечно.

Подтащил…

– Михаил Маркович, а сколько вам лет?

– Двадцать три.

– А я старше, мне уже двадцать пять. Вы что, так и живёте один? Совсем один?

– Да.

– И женаты не были?

– Нет.

– А я вот не могу одна, – вздохнула грустно. И спохватилась: – Ой, вам же идти надо! А я задерживаю…

– Ну…

– Нет-нет, это так серьёзно, это ведь так серьёзно…

Вдруг приподнялась на цыпочках и сказала очень торжественно:

– Зона ждёт, товарищ, все так на вас надеются, – и, не выдержав, расхохоталась. – Ой, мой больной идет, УВЧ буду делать, физиотерапия называется. Я здесь, я здесь, – закричала и махнула тому рукой.

Мишка вышел из медчасти и поплёлся действительно в зону, бурча про себя:

– Все так на вас надеются, все так на вас надеются…

В зоне, в амбулатории, докто-санитар застал вконец растерянного Сидоровича.

– Получили сорок метров линолеума, – сказал Сидорович, – такой красивый. Я уже прикидывал, как в больничке постелить, а теперь не хватает – украли.

Мишка возмутился:

– Вот жулики, вот жулики! И ведь это не первый раз! Помните, в прошлом году стёкла оконные сняли. И так быстро – вечером были, а утром нет. А санитар, морда, и тогда клялся: «Ничего не знаю, ничего не знаю…»

В надежде обнаружить линолеум умный доктор побежал по отрядам, заглянул в баню, клуб – нет линолеума. По дороге встретил Комкова.

– Чего бегаешь?

– Да вот, линолеум украли.

– Нашёл?

– Нет.

– И не найдёшь.

– Почему?

Мишка остановился от удивления.

– Так ведь я взял. И замполит, и зам по режиму. И Седов тоже. Вопросы есть?

– Нет. Даже совсем нет.

– Молодец.

Спецдоктор вздохнул и пошёл к Сидоровичу.

– Сидорович, – сказал, – я придумал, что делать с остатком: постелите его себе в кабинете.