Текст книги "Акакий Акакиевич"

На обратном пути зашёл в медчасть. Оли уже не было. Сел за стол и подёргал за ручку сейфа – у него было постоянное поручение от начальства проверять, закрыт ли сейф, и стал смотреть в окно: вот газик проехал, наверное, в поселение, больше некуда. МАЗ прогромыхал с баланами – на нижний склад; жена бывшего комбата прошла, интересно, куда метётся?

Телефон зазвонил, Мишка очнулся и поднял трубку:

– Алло?

– Привет, это я.

– А, Андрей…

– Как жизнь?

– Да вот, жена комбата пропилила куда-то, ты не знаешь куда?

– Дурак ты всё-таки. А если не хватает – это надолго…

– Люстра висит? Жадный ты, собственник…

– Висит.

– Что-то случилось, Андрей?

– Да нет, вроде всё нормально, поговорить захотелось…

– А-а-а. Я тут, кстати, твою соседку по новой квартире видел. В Микуне случайно. Она действительно красивая.

– Это да. У неё глаза как небо…

– Хорошее сравнение.

– Быть может, быть может… Но, к сожалению, очень холодное небо…

А через неделю Мишка с компанией собрался ехать к болгарам за продуктами. Не то что сильно так уж нужны были, просто ему хотелось посмотреть. Когда вышли на станции, он ахнул, увидев почти забытое – несколько девятиэтажек и настоящий асфальт между ними. Болгары устроились комфортабельно – была центральная котельная, которая отапливала дома, школу, спортзал и маленький магазин – средоточие мясных, рыбных, овощных консервов, в том числе и знаменитых, давно экспортируемых в Союз помидоров в томате. Ночевать пошли в девятиэтажки. Внутри они оказались набитыми людьми, как те консервы рыбой в магазине. Орали магнитофоны, пилась противная болгарская водка без закуски, столбом стоял сигаретный дым, спать было некогда. Мишка познакомился с одним парнем, который без особых раздумий немедленно пригласил его к себе, в Болгарию. В основном это были, конечно, молодые ребята, тяжёлым трудом в чужой стране зарабатывающие деньги. Лес отправлялся к ним, на Балканы. Рядом с посёлком имелся небольшой деревообрабатывающий комбинат имени одного из их великих коммунистов, куда по утрам они уезжали работать на автобусах. Как-то всё было без охраны, даже странно… Вернувшись, Мишка поделился с Сидоровичем.

– Знаете, – сказал, – а ведь они почти по-человечески живут. Почему у нас так не получается? Так просто – построить нормальные дома… Работаем одинаково, а живём совсем по-разному…

– Тебя в штаб вызывают, – уклонился от ответа старичок. Но вызывали не только его – ломался график вывозки леса, и начальник штаба решил усилить контроль за вывозящими лес поселенцами, а для этого посадить чуть ли не в каждую машину по наблюдателю, чтобы делать хронометраж и докладывать о состоянии дороги. Вот он и собрал всех, по собственному выражению, отдыхающих и объяснил задачу.

– Не буду, – громко объявил строптивый Мишка. – Ничего в этом не понимаю, поэтому не буду.

Но «хозяин», не обращая внимания, закончил свою речь и всех распустил. Мишке приказал остаться.

– Ты мне надоел, – сказал прямо. – Моя б воля, вышвырнул бы отсюда вверх тормашками. Ломаешься, как баба, лезешь везде… Не поедешь – будет выговор Малявину за то, что не справляется со своими обязанностями, руководить персоналом не умеет. У меня давно есть кандидат на его зарплату…

В девять часов вечера Мишка заступил на дежурство. Пришёл в диспетчерскую, где толпились водители, стояла рация, а на стенах висели старые, подбадривающие казёнными словами плакаты, и оттуда, получив своего поселенца, уехал.

Вывозка для новичка оказалась делом интересным. Лесоповальные участки находились далеко, за тридцать-сорок километров (всё качественное поблизости было уже вырублено), и шофёры успевали делать лишь по две-три ходки за смену. Не видно было ни зги, гигантская машина мчалась, освещая мощными фарами две узенькие деревянные скрипящие полосы, бросая свет далеко вперёд, на весь ночной лес натужно гудя мотором. Из динамика раздавалась перекличка, наконец добрались и до Мишки:

– Как дорога?

– А я откуда знаю, – сказал хронометрист. – Машина едет.

Раздался смех, и больше его ни о чём не спрашивали. На лесоповальном участке подъезды к лыжнёвке были освещены прожекторами. Кругом копошились люди, лежали складированные баланы, ездили трактора, таща за собой из глубин леса выволакиваемые голые деревья. Пахло свежесрубленной зелёной жизнью, хвоей. Машину загрузили, и её прицеп тяжело осел на колёсах. Обратная дорога пролегала в промзону. Раскрылись колючие высокие ворота, проверка, опять ворота, и вот: нижний склад. Земли нет, вместо неё – утоптанные горы опилок. Зацепили тросами груз, и пошла крутить лебедка. Баланы рухнули на землю, и на них накинулись люди с бензопилами и крючьями. Распиливаемое дерево визжало.

Утром, уставший от бессонного сидения Мишка отдал листок с записями в диспетчерскую и поплёлся домой. Уже было холодно, и ноги, обутые в лёгкие ботинки, ощутимо мерзли.

– Как вывозка? – спросила Оля на следующий день.

– Дорога была хорошей, много успели, – важно ответил Мишка.

– А машина ехала? – звонко расхохоталась. – Я от мужа слышала, теперь это как анекдот по посёлку.

Хронометрист надулся.

– Ну ладно, Миша, не обижайся, я ж не хотела…

– Да я и не обижаюсь, – он быстро отмяк. – Что делать, если я ни бум-бум в этом…

– Сидорович идёт…

Они посторонились. Главный с любопытством взглянул на двоих сквозь очки, сказал: «Гм-гм» и пошёл дальше.

– Давай к нам, – предложил Мишка. – Начальство ушло.

– Пойдём…

Они устроились напротив друг друга.

– Оль, а ты откуда вообще?

– Я разве не говорила? Из Вологды. У нас там полдома и огород есть. А ты из Ленинграда, правильно?

– Да. Знаешь, я вообще-то на Украине жил, а вот учился в Ленинграде. И теперь всем говорю – из Ленинграда.

– А я там так и не была.

– Хороший город…

Замолчали.

– Тихий ангел прилетел, – шёпотом сказала Оля. – Слышишь? Слышишь, как крыльями шелестит?

– Слышу, – ответил. Тоже шёпотом.

…У Оли русые, завязанные в косичку волосы, лоб чистый, открытый, в голубых глазах бегают смешинки. Она смотрит на Мишку, чуть хмуря брови, почти серьёзно, руки локотками на столе, щёки упрятаны в тёплые ладони.

Вздохнула:

– Пойду я, Мишенька, надо сына из садика забрать.

– Давай я тебя провожу?

– А не боишься? – в глазах опять запрыгало. – У меня ведь муж начальник. Ре-вни-вый…

– А ты?

Фыркнула:

– Я-то нет.

Собралась.

– Вначале зайдём в магазин, ладно? Мне надо хлеба купить.

8

– Я лечу над проклятой землей, термошлем застёгнут на ходу… Мой фантом, как пуля, быстрый в небе голубом и чистом с рёвом набирает высоту…

– Андрей, ну дальше, ну что-нибудь!

– Вижу голубеющую даль, красота такая просто жаль, вижу я как Эдвард с Бобом…

Останавливается.

– Са-а-зрели вишни в саду у дяди Вани, у дяди Вани са-а-зрели вишни!

Андрей любил петь и безобразничать.

А тут ещё причина – день рождения. Поэтому отмечать начали серьёзно – с понедельника. В четверг выползли на улицу – навстречу шёл майор (лектор по международному положению). Его официально пригласили, и он прочитал лекцию про Израиль, Афганистан и нашу партию. Именинник задал некорректный вопрос, и майор полез драться. Но драчуна ловко кинули через правое бедро, и Андрей, загоревшись примером, решил всем собравшимся показать карате. И так как никто добровольно снарядом быть не захотел, а в дверь всунулся ничего не подозревающий, только что пришедший длинноногий Шурка, Андрей попробовал ударить его «рукой льва», промахнулся и, защищаясь, сказал, что он не он, а великий Киромори Оцука. Потом упал и заснул.

В пятницу доктор пил с замполитом, замом по режиму и замом по быту. Когда спирт кончился, спросил:

– Выпили? Всё выпили? Да? А теперь проваливайте отсюда к чёртовой матери, а то я вам головы пооткусываю…

Встал, вышел на свет, больно ударивший в глаза, остановил тюремную машину и стал разъезжать в ней по посёлку. Пока опоенные им водитель и машина не врезались в центральную, самую большую уборную (яренгскую достопримечательность с резными окошками). Кинув поломанную, валявшуюся вверх колёсами, неинтересную игрушку, пьяный доктор в обнимку с бывшим шофёром задумчиво шёл по главной улице, пока не встретил главного начальника.

– Всё пьёте, Кузьмин? Когда прекратите? – грубо спросил начальник.

– Да ещё дня два-три – и всё, у нас с этим строго, – держась в рамках, учтиво ответил молодой специалист. И посмотрел на начальника мутными глазами.

Остаток дня все кричали, дрались и ожесточенно ломали единственный оставшийся в живых стул в докторской квартире. Андрей шумел больше всех. Потом притих, сел в сторонке и заплакал.

– Андрюша, что с тобой? – остолбенев, спросили товарищи-собутыльники.

И тогда Андрей произнёс знаменитую впоследствии, распространившуюся по всем секретным посёлкам учреждения М-199 фразу:

– Мне скучно.

К приезду Мишки уже всё закончилось. Андрей без сил лежал на кровати и с трудом курил, держа сигарету дрожащими пальцами.

– Слышал, слышал, как ты тут развлекаешься… – ехидно прокомментировал состоявшееся событие можский доктор. – Киромори Оцука, тоже мне…

Андрей бросил сигарету.

– Я как-то был знаком с одним человеком, – промолвил задумчиво, – под предлогом искреннего разговора он говорил гадости. И испытывал великое наслаждение при этом. Дай гитару! Спасибо.

 
…Облака плывут, облака,
Тихо, тихо плывут, как в кино,
А я цыплёночка взял табака,
И к нему коньяка полкило…
 

– Вот скажи! Ну скажи… Для чего мы прожили треть жизни? – вдруг перестав играть, спросил.

Мишка пожал плечами:

– Так сразу и не ответишь…

– Да уж, откровение. Тут муза фальшивит… А ты – «не ответишь…»

 
…Снова похмелья свирепая злость,
Снова ненужные резкие строчки…
 

– Нет, не то.

 
Мелькают холодно мгновенья,
Вот здесь ты прав, вот здесь предал…
 

Андрей грустно посмотрел на друга:

– Трудно сравнивать себя с гениями – чувствуешь диссонанс. Не-ет, это судьба. И не говори мне – судьба.

– Какая судьба?

– Никудышная: стихи не получаются, пить нечего, есть нечего, спать не с кем – судьба, – опять взял гитару:

 
И мы пошли со старым рюкзаком,
Чтоб совершить покупки коренные…
И мы купили ходики стенные,
И чайник мы купили со свистком…
 

– У меня до сих пор чайника нет, – сказал Мишка. – Коля мне даёт.

– Да я не про тебя.

 
Ах лучше нет огня, который не потухнет.
И лучше дома нет, чем собственный твой дом,
Где ходики стучат старательно на кухне,
Где милая моя и чайник со свистком.
 

– Чего это ты завёлся?

– Та-ак. Подумалось вдруг, думается зачем-то…

– Ох, и заносит тебя…

– Заносит… Конечно, заносит…

 
Под чёрным носом нашей бригантины
Взошла Венера, странная звезда…
 

Всего лишь…

В дверь постучали. И вошли.

– Эй, – крикнул Шурка, – стиляги! А я опохмелиться принёс, потом в баньку сходим, попаримся.

Андрей оживился, его глаза заблестели, и он переменил пластинку:

 
– Люблю я летом с удочкой над речкою сидеть,
Бутылку водки с рюмочкой в запас всегда иметь.
 

Вечером, после работы, в медчасти никого нет. Медсестра и санитарный врач в кабинете Сидоровича. Целуются.

– Вот, – шепчет Оля, – теперь будешь всем рассказывать…

– Ну что ты, как можно… – обижается Мишка.

– Скажи, а если б я не была замужем, ты бы женился на мне?

– Конечно.

Олины глаза огромные. И из них даже куда-то пропал бесёнок.

– Ну, зачем, ну не надо, ну, Миша, пусти!..

Вырвалась.

– С тобой уж и посидеть нельзя совсем…

В глазах опять мелькнуло. Или это только кажется? Потом он провожает её до магазина. Оля покупает чёрствый хлеб. И Мишка за ней покупает…

– Что это вы… всё вдвоём да вдвоём? – ехидно спрашивает продавщица. И замирая, ждёт ответа.

– Да любовник он мой, – честно признаётся Оля.

И пряча улыбку, принимает сдачу у растерявшейся, остолбеневшей женщины.

Начинает сыпать снег, Мишка идёт к себе домой, приносит из сарая дрова и долго пытается затопить печку. Но спички, бумага тухнут и тухнут. Наконец, разозлившись, он отливает в банку спирт и плескает им на в который раз зажжённую бумагу. Спирт сразу взрывается, и Мишка, ожёгшись, бросает банку на пол. Пламя мгновенно разбегается во все стороны, жёлтыми зубами впиваясь в крашеное дерево. Хозяин срывает одеяло, накрывает пожар, и только тогда, поднимая глаза, видит, что забыл открыть дымоход. Затапливает по новой и, думая о чём-то своём, улыбаясь, механически подкладывает дрова в оживающую печку.

Стук в дверь.

– Кто там?

– Это я, мальчик, – явно Колин голос.

– Какой ты мальчик! Ты пьяница.

Открыл, пустил.

Коля крутится по комнате, никак не может остановиться.

– Сними телогрейку, – советует Мишка. Он сидит с ногами на кровати и наблюдает за соседом.

– Пым-пым-пым, – поёт Коля и телогрейку не снимает.

– А это что? – показывает на пол. – Горелый какой-то…

– Опыт со спиртом проводил, – опрометчиво говорит сидящий.

– А для меня, для меня осталось что-нибудь? Я тоже хочу опыты делать.

– Ещё чего, я для ремонта принёс, побелить.

– Ага, ты спиртом, значит, пол мазал, а теперь на стены переходишь, чтоб известка сильнее приставала, да? А бедному Коле-мальчику опять ничего нет?

Мишка смеётся:

– Ну достал, достал… Ладно.

Сели, дёрнули, закусили. Коле не сидится, он вскакивает, берёт свободную табуретку и ставит её на стол, прямо над сковородкой с недоеденной жареной картошкой и помидорами в томате – болгарским презентом.

– Садись.

– Зачем?

– Я же обещал.

– Не помню.

– Обещал, – упрямо повторяет Коля. – Садись, это же очень интересно!

– Ну забодал, забодал, репей! Если уронишь – с тебя бутылка.

– Сам и выпью, – бормочет Коля. Мишка залезает на стол и спрашивает:

– Куда ногами?

– К окну.

Боец чуть приседает, берёт зубами табуретку, двигает к краю стола, при этом роняя сковородку, упирает две табуреткины ножки себе в живот и, натужно сопя, приподнимает вместе с Мишкой. И так делает круг по комнате. Мишка с интересом оглядывает сверху пространство и уклоняется от накалённой лампочки.

– Хватит! – кричит. – Хватит!

Коля ставит табуретку с весом обратно, и на её дереве чётко проглядываются с обеих сторон вдавленные отпечатки полукружий его зубов.

– Что-то поесть захотелось, – говорит задумчиво. И поднимает с пола удачно упавшую сковородку с сохранившейся картошкой. – И почему у тебя так мало хлеба всегда?

После Колиного ухода Мишка ещё раз проводит рукой по отпечаткам на табуретке, качая головой и удивляясь.

– Хорошие дела, ведь чуть было не прокусил, – думает. Тушит свет и ложится спать. Тикают заведённые часы, догорает, уютно потрескивая, печка, и от неё красные блики на полу.

Опять стук.

– Кто там?! Спать не даёте! – кричит в сердцах.

– Открывай, это я!

Лесник. Лицо в крови.

– Что с тобой?

Лесник в ярости.

– Пойдём, быстро пойдём, надо его поймать.

– Кого?

Проклиная всё на свете, одевается и выходит. На улице морозит, и в пустом небе светит круглая, ничем не замутнённая луна.

– Смотрю, а он у меня колёса с мотоцикла снимает, – орёт лесник. – Ах ты гад! Но я по-человечески… Не стал сразу… Что ж ты делаешь, говорю! Душевно так начал. У своего ведь воруешь, кусошник! А он ко мне поворачивается – и кастетом. И ноги… Так вот, эта собака где-то здесь. Я все их точки знаю, мы его сейчас накроем.

Пошёл. Как-то стыдно было отказываться – вроде как боишься…

Обидчика застукали в котельной: маленький мужичонка лет шестидесяти. Пьяный. Стоит и остолбенело смотрит на вошедших. Глаза стеклянные, нулевые.

– А-а-а, – подскакивает к нему лесник. – Ты-ы-ы… Да я…

Мужичонка становится боком. Лесник как-то быстро успокаивается.

– Ты его охраняй, а я пойду за оперативниками.

– Зачем? Дай ему и хватит! – обалдевает от такого поворота Мишка.

– Не-ет, за мотоцикл он не так, он мне хорошо ответит…

Помощник плюёт с досады:

– Ну, влип!

Выходит, подпирает дверь котельной валявшейся рядом доской и сразу, повеселев от мысли, что решил проблему, начинает расхаживать, засунув руки в варежках глубоко в карманы и подпрыгивая, чтобы согреться. И очень скоро уносится мыслями далеко-далеко и, забывшись, улыбается сам себе.

– Так, десять шагов вперёд, десять шагов назад, десять вперёд, десять назад, два… – повернулся и оцепенел: напротив стоял вор с занесённой для удара рукой. С зажатым в кулаке острым, длинным куском стекла. Нападавший дёрнулся, и в это мгновение Мишка ударил его ногой по руке. Попал и разбил стекло. Ударил второй раз – уголовник отскочил и загундосил:

– Начальник, да что ты, да я никогда, да ничего и не думал…

– А ну, быстро обратно, тем же путём, – приказал Мишка.

Тот поворачивается – из порезанной руки на снег капает кровь – и через слуховое окно лезет в котельную.

«И нужен же я ему был, – думает Мишка, дрожа от возбуждения. – Ведь мог уйти, я б и не заметил. Так нет, специально подкрадывался, хотел…»

Приехал мотоцикл с прапорами. С него слез лесник. Мужичонку забрали, мотор долго не заводится, невыспавшиеся прапора матерятся на морозе.

– Ну, пошли? – спрашивает лесник.

– Пошли.

– Спортом надо заняться, – засыпая, шепчет Мишка. – Не забыть бы… Спортом…

Не забыл. Попросил у директора школы ключ от спортзала, взял у Сидоровича тетрадку в клеточку и записал в ней:

«23 декабря 1984 года.

Бицепс, левая рука – 32, правая рука – 31.

Трицепс, левая рука – 26, правая рука – 25.

Грудная клетка (в спокойном состоянии) – 92.

Живот (после умеренной еды) – 83». Подумал и переправил на 82.

Вечером пошёл в ободранный, голый спортзал, зажёг свет и, поёжившись, разделся. Стал бегать, стал прыгать, стал бить руками воздух. И как настоящий каратист, как Киромори Оцука, кричал на выдохе: «Хы».

9

У Ленки появился хахаль. Высокий такой, красивый, с хорошей улыбкой. Только что отсидел срок и, устроившись вольнонаёмным рабочим, сразу к ней и притёрся. Теперь у Ленки целыми днями гремела музыка и пились крепкие напитки. Казалось, Бог наконец заметил её и дал ей человека. У Мишки продолжался роман с Олей, а Галя-фармацевт надумала поступать в партию. Только этого ей не хватало. Муж имелся, дети росли, летом ездила домой на Украину, лекарства стояли рядами, всё в порядке. С любовником, правда, не получалось. Попыталась было влюбиться в прапорщика, так тот оказался пьяницей и сукиным сыном – так ничего и не понял. И вот теперь – партия. Утром, на политинформации, замполит поднял Галю и стал читать её характеристику: и такая она, и сякая, и общественной работой занимается… Потом спросил:

– Кто хочет сказать слово?

Наступила заминка, никто долго не вставал, и Галя медленно начала краснеть. В образовавшейся тишине выскочил Мишка, замполит с недоумением сказал: «Да». И Мишка признался, что почти любит фармацевтку. Вслед за ним начали выступать другие. Когда «приём» закончился, Галя подошла и, как уже полноценный кандидат, важно поблагодарила:

– Спасибо, я вообще-то заготовила людей, но – спасибо.

В медчасти Оля отреагировала просто:

– Ну и пижон же ты, Мишка, палочка-выручалочка, тоже мне…

Выручалочка сделал сердитое лицо, растопырил руки и, неожиданно прыгнув ближе, обнял и поцеловал.

– Пусти-и-и, Ленка идёт!

Ленка с торжествующим видом ворвалась в кабинет физиотерапии. Мишка стоял около окна и старательно туда смотрел, Оля, улыбаясь, возилась с УВЧ.

– Опять пропустила! – Ленка хлопнула себя по бокам. – Ну куда это годится, подкрадываюсь, подкрадываюсь – и ни фига не вижу!

– Тактику менять надо, – у Оли в глазах засияли смешинки. – Может, что и получится…

Ленка повернулась и понуро вышла из комнаты, но не ушла, а затаилась за дверью. Но терпения у этой непоседы не было совсем, через минуту она всунула внутрь голову и, не увидев ничего достойного внимания, негодующе фыркнула и, с треском захлопнув дверь, покинула медчасть.

– Чистый, чистый УВЧ, – сказал Мишка, – хватит…

– Да уж, кругом ведь микробы, куда ни кинься – микробы, вот у тебя… Ой! Ну что ты делаешь?! Руки, небось, в микробах, а ты меня ещё и трогаешь ими… Безобразие какое!

Новый год. В клубе. В прошлом году клуб был закрыт, так как прапоры и водители устроили за неделю до праздника грандиозное побоище, но счёты так и не свели, пообещав друг друга до-достать именно 31 декабря. Оценив ситуацию, начальник испугался жертв и на клуб повесил чугунный замок, отменив совместное гулянье. Но с тех пор прошло время, страсти улеглись, и в этом году вечер тридцать первого объявили открытым. Уголовников загнали в зону и поселение, чтобы не высовывались, зал вымыли, убрали стулья, зажгли много света, на сцене установили ударник, колонки, туда поднялись прапоры с электрогитарами и на все сто врубили музыку. Народ приходил уже подготовленный – крепко выпившие мужики в шинелях и телогрейках и их тоже выпившие, раскрашенные по парадному, румяные от мороза жёны. У штаба воткнули в снег огромную ёлку, обвив её редкой проволокой, по ходу которой горели потерявшиеся среди могучих ветвей разноцветные лампочки. Горка ледовая рядом – дети на санках. И тишина. Снежная баба, нос морковкой, в небо смотрит, звёзды считает. Клуб. Оттуда смех, музыка, у входа курят. И во всех домах светятся теплом и ожиданием окна.

Пришла Оля. Глаза чуть подведены синим, и помада неяркая.

– А муж где? – удивился Мишка. – Почему ты одна?

Губы дрогнули:

– В поселение поехал, наверное, пьёт там. Давай уйдём отсюда?

– Давай.

Вышли.

– А куда мы?

– Ко мне.

– А разве можно? – вырвалось. – Сейчас?!

– Когда мужа нет – можно. Ну что ты, неужели испугался?

– Да нет.

Оля открыла ключом дверь, сразу пахнуло теплом, уютом. Зажгли свет в прихожей, сняли обувь.

– Так тепло.

– Тепло. Потому что я дома. Давай тихо, ладно? Сын уже спит, я сейчас дверь к нему прикрою, и можно будет включить музыку, он обычно хорошо спит.

 
Снег кружится, летает и тает,
И, позёмкою метя,
Заметает зима, заметает,
Все, что было до тебя
 

Взялись за руки, но танцевать не стали, остановились.

– Миша, вот мы здесь, а ты… любишь меня?

– Да.

– Как здорово. Знаешь, ведь ты как спал. А я… хотела тебя разбудить.

– Мне кажется, у тебя получилось…

Посмотрели глаза в глаза и потянулись друг к другу.

Дома бушевал Коля:

– Где это ты пропадаешь, рыжий? Мы уже вторую допиваем, а тебя всё нет! Смотри! – обратился он к человеку рядом. – Какой парень! Друг мой, в медчасти работает.

Человек медленно улыбнулся:

– Ну, будем знакомы – Алексей.

Перед Мишкой находился Ленкин хахаль. В наглых глазах его сидел смех, руки были неуловимы. Одно мгновение – и он вытащил из заднего кармана Кольки записную книжку. Колька был счастлив.

– Хочешь, я тебя на табуретке поношу? – предложил.

– Нет, – сказал хахаль, по-прежнему улыбаясь. – Некогда. Я на поезд, в одно место дёрнуть надо. Покедова, ребятки.

Ушёл.

– Кольчик, а где ты раньше работал? – спросил Мишка.

– А везде.

Коля стал перечислять.

– Я как ветер – на одном месте не сижу.

С тех пор прошёл месяц, прошёл другой, и Андрей собрался поехать в отпуск, осталось достать деньги. И тогда он придумал штуку: без зазрения совести опять, как при люстре, использовав своё служебное положение, по блату в рассрочку купил румынский, полированный светлым лаком спальный гарнитур и в тот же день, немедленно, продал его за наличные соседу.

Теперь деньги были, и можно было ехать на побывку.

– Давай со мной в Тирасполь, заодно вина попьём… – пригласил.

– Да меня не пускают.

– Плюнь, ещё год им от тебя не деться, отсюда даже в Афган не попадёшь, я пробовал.

– Как это у тебя легко получается, туда-сюда, а я, между прочим, потом полной ложкой хлебаю.

– И ты мне позавидовал? Друг?! Да, я поэт! У меня жизнь другая, и люди видят, а ты стареешь. Раньше б такого не сказал.

– Сам ты стареешь!

Мишка очень обиделся и повесил трубку.

В отпуск он не поехал, зато отправился с Колей в Усть-Илимск, куда Коля получил командировку.

В Усть-Илимске трезвых не было. В Усть-Илимске был сплошной кошмар. Мишка спрашивал Колю, в чём цель командировки, но разумного ответа так и не добился. Коля, в унтах и потрепанной шапке с болтающимися заячьими ушами, расхаживал по посёлку, находил каких-то случайных людей, тащил их в гостиницу, где они остановились, и знакомил их со своим другом Мишкой, замечательным парнем, что в медчасти работает. В этот раз он приволок какого-то эмвэдэшника и усадил за стол. Эмвэдэшник имел звёздочки старлея и двухдневную серую щетину на лице. Добавив пару грамм к тому, что уже находилось внутри, он загорелся желанием сделать из Мишки и Кольки младших оперуполномоченных, так как вакантные должности присутствовали, а желающие занять их отсутствовали. Коля сразу отказался, заявив, что ему как прорабу командировочных платят больше, Мишка же согласился без оглядки и охотно поддакивал, слушая. В общем, они договорились назавтра встретиться в восемь утра и совместно смотреть дела. Старлей поднялся, отдал, покачиваясь, честь будущему коллеге, пожал руку Коле и нетвёрдыми шагами вышел из комнаты. Потом было слышно, как он загремел вниз по лестнице. Следующий, в гражданской одежде и галстуке, оказался работником КГБ. Этот с собой работать не приглашал, но Колину водку пил охотно.

– Как, как попасть в КГБ? – спрашивал Мишка.

– Сознание надо иметь, – отвечал круглолицый. – Наш учитель Дзержинский…

И замолкал.

– Но все-таки? Как? – не отставал тот. – Допустим, я хочу!

Круглолицый смотрел искоса и нехотя объяснял:

– Надо закончить школу КГБ, пять месяцев – и ты настоящий солдат.

– А как, как попасть в школу? – цеплялся, как репей, Мишка и наливал до краёв.

– Характеристику хорошую надо получить. Вот я – был водителем у капитана, он дал мне характеристику, поступил в школу, закончил. Сейчас я уже… – тут он споткнулся, замолчал, попросился в туалет и там пропал, так и не вернувшись.

– Плохой человек, – сказал Коля. – Скользкий. Я б его на табуретке никогда не носил.

Вернувшись, услышали новость: арестовали Ленкиного любовника. Оказывается, он ездил и грабил в поездах и на станциях людей. Оперативники нагрянули с обыском к Ленке и забрали все новые вещи, все подарки, которые тот дарил. Следствие длилось недолго, хахаля судили и посадили, отправив в далёкую от Можского «командировку». Ленка плакала, плакала, все глаза проплакала, потом выкрасила их в густо-чёрный цвет и вышла на работу. На политинформации замполит обвинил её в пособничестве бандитизму и в слишком, по его мнению, свободном поведении. Зал засмеялся одобрительно. Ленка не выдержала, полились её горькие слёзы, и чёрная краска потекла с ресниц, размазываясь по щекам. Смеялся Седов, смеялся Комков, смеялись лейтенанты и капитаны, и улыбались, переглядываясь, их служащие в штабе жёны.

– Прекратите! – крикнул Мишка. И встал.

– Это ещё что? – удивился замполит. – А-а-а. Это наш санитарный…

– Отвратительно лезть человеку в душу!

– А принимать бандита – это не отвратительно?

– Его судили, а она ни при чём.

– Так-так. Ещё, значит, один… Защитничек.

В зале опять засмеялись.

– Нет-нет, товарищи, мы это дело так оставлять не должны, ещё не хватало в нашем посёлке притоны делать. Это серьёзный вопрос, товарищи. А этих двух я предлагаю, они ещё остаются комсомольцами, разобрать их поведение на комсомольском собрании, Галина Алексеевна, обратите внимание, примерно разобрать, чтобы поняли!

И хахаль через месяц отличился, напомнил о себе, прислав письмо с зоны, угрожая, что, если она когда-нибудь кому-нибудь даже руку пожмёт, их большая любовь закончится трагически.

– Уезжай отсюда…

– Куда?

– Домой хотя бы, к маме.

– Меня никто не ждёт, да и что я там буду делать, в деревне… А здесь квартира, работа, северные надбавки. Ничего, всё образуется как-нибудь, Мишенька. Спасибо…

10

Прошло ещё полгода. Ничего за это время такого уж ах удивительного и не случилось. Разве что убили Мишкину соседку по дому. Эта соседка по кличке Селёдка имела очень приличный, доходный бизнес, продавая водку. Это, конечно, не что-то особенное, продают водку и в Москве таксисты, но в Москве нет сухого закона. А в Можском, и в таких местах, как Можский, есть. И та Селёдка получала с каждой бутылки прямо-таки изумительную прибавочную стоимость. Пока не убили – видно у кого-то не хватило денег расплатиться. Оперативники опечатали квартиру, и дело затерялось.

Тысячью нитей уголовный мир был связан с посёлком. Где купить запчасти – у зэка в пожарке, где дрова – у зэка в промзоне, досочки красивые для кухни – это в цехе культбыта. Плюс передаваемые бесплатно слова, привычки, образ жизни. В Можском наибольшее количество проблем доставляли поселенцы. Конвойные худо-бедно сидели за колючей проволокой, и что бы ни происходило между ними – это происходило между ними. Поселенцы – другое. Они ходили почти вольно, появляясь иногда в самых неожиданных местах. Как-то Мишкина компания пила в одном доме, приспособленном под общежитие. И к ним присоединился лейтенант-пожарник, худой, робкий человек. Не выдержав уже после первых двух стаканов, он решил удалиться и вдруг наткнулся в коридоре на пьяного в грязь поселенца с сумасшедшими глазами.

– Ах, мать твою, – обрадовался поселенец. И ударил бедного лейтенанта от пожарной части в голову.

– А ну иди, позови ещё кого-нибудь…

С трясущимися губами, весь бледный, с приобретающим цвет красочным фонарём, пожарник вернулся и прошептал:

– Там… зовут…

Не обратили внимания.

– Там… зовут… – и крикнул: – Зовут!

– Чего? Кто это, мать его?

Лейтенант объяснил.

Двое водителей выскочили наружу. Первый упал, встреченный коридорным бойцом, но второй, вооружённый случайно завалявшимся в кармане кастетом, положил вояку на пол и долго пинал его ногами. Пока не устал. А остальные так и не отреагировали – а чего реагировать, когда не допили? Трагедии происходили, если уголовники встречали людей случайных, не знакомых с производственной обстановкой. В основном в переплёт попадали родственники осуждённых, издалека приезжавшие на свидания. Как-то раз был случай, когда и Мишку попытались напугать. Двое встали, один впереди, другой сзади.

– Ну ты, на-а-чалнык, – сказал тот, что впереди, с приплюснутым носом. – Ещё раз увижу здесь, чтоб курево притаранил, понял?

– Ребята, – Мишка не хотел ссориться, – где-то в Киеве, в Минске, в вашем районе дело другое, а здесь – стоит мне слово шепнуть кому-нибудь… Вон, кстати, Комков идёт, вы его знаете?

Как-то умный доктор подружился с неким жуликом, работавшим диспетчером на важном производственном участке и имевшим создаваемый при помощи очков весьма интеллигентный вид.

– Откуда ты? – спросил его Мишка при знакомстве.

– Из Питера, – отвечал диспетчер. – Так давно не был. Мне бы только Неву увидеть. На Ломоносовском постоять. Вот, через месяц освобождаюсь, поеду, такая тоска гложет.

Весь покорённый Мишка пришёл прощаться и крепко жал руку чувствительного питерца, желая ему удачи в пути.

– А корешок-то твой даже до Москвы не доехал, – с огромным ехидством передал потом весть Комков.

– Почему?

– Сел в поезд, выпил и пошёл приглашать проводницу к себе в купе, но вот незадача – та отказалась. Предложил выпить – опять отказалась. Попытался влить водку в рот – не хочет, выплёвывает. Стал бить её головой об столик – не желает. Тогда терпение совсем лопнуло, открыл окно и через него начал выкидывать эту вегетарианку, уж очень обиделся. Но тут сбежался народ, и ему помешали.