Текст книги "Декабристы и народники. Судьбы и драмы русских революционеров"

Романтическое, как уже говорилось, по своему характеру и мироощущению движение декабристов делало их на следствии почти беззащитными в двояком плане. Во-первых, у многих из них чувство гражданской ответственности и дворянской чести перед лицом Следственного комитета проявилось в служебном чинопочитании, привычке повиноваться старшим по званию, тем более – монарху. Во-вторых (и это более важно), те же чувства заставляли другую часть прогрессистов быть откровенными с властями, поскольку гражданская ответственность подразумевала необходимость отвечать за свои действия, чем бы ни грозила расплата за них. Кодекс же дворянской чести в понимании декабристов требовал не только самим не прятаться за спины других, но и не выгораживать этих «других». Ведь дело, ради которого они подняли восстание, не терпело не только лжи, но и никакой маскировки целей выступления радикалов, никакого флера, мешающего ясно видеть их всей России.

К тому же от революционеров последующих десятилетий декабристов отличало особое отношение к верховной власти. Они были гораздо ближе к ней, чем народники, марксисты или эсеры, а потому ощущали не только гнет трона, но и его полумистическое очарование. Их преемникам власть представлялась далекой и грубой силой, которая угнетала страну, подобно чужеземному захватчику. Поэтому они и боролись с ней, не зная сомнений и не ожидая благодеяний «сверху». Перед лицом следователей и судей они вели себя как перед заклятыми врагами, в схватке с которыми все средства хороши. Декабристы же относились к происходившему с ними во многом иначе.

Чтобы понять, что заставило декабристов раскрыть свои карты, вести себя перед Следственной комиссией именно так, а не иначе, следует внимательно приглядеться к тем обстоятельствам, в которых были сделаны признания радикалов. Вряд ли нам удастся нащупать одну-две причины, объясняющие случившееся, скорее, можно говорить о целом комплексе таких причин, тем более что некоторые декабристы сдались далеко не сразу и защищались зачастую весьма изобретательно.

Поговорим прежде всего о том, что именно столкнулось во время следствия. Силы кажутся совершенно неравными. С одной стороны, стоял вековой опыт властей в деле дознания и сыска, с другой – абсолютная неопытность революционеров, еще не выработавших единых правил поведения на следствии и в суде. К тому же данный тип радикалов (дворянские революционеры) совершенно не был подготовлен, вернее, приспособлен к борьбе с царизмом, с государственной системой один на один, в мертвящей тишине крепостных казематов, перед лицом равнодушно-враждебных членов Следственной комиссии.

Заключение в тюремно-бюрократический вакуум, отсутствие заинтересованных слушателей довольно быстро привели к увяданию романтического воодушевления декабристов и возрождению у них тех норм морали и поведения, которые они вроде бы уже изжили. Речь идет о долге офицера перед старшими по званию, слепом подчинении их приказам, верности букве присяги, а не ее духу, о чести дворянина в старом понимании этого слова. Естественно, все это вносило раскол и дискомфорт в души революционеров, заставляло их метаться, терять почву под ногами.

Способствовали признаниям арестованных и постоянные угрозы следователей применить к ним пытки. О таких угрозах в своих воспоминаниях рассказали Розен, Лорер, Митьков, Андреевич, Цебриков, Борисов. И.Д. Якушкин впоследствии признался: «Угрозы пытки в первый раз смутили меня». Пытки, как таковые, к декабристам, правда, не применялись, но их с успехом заменили ручные и ножные кандалы, в которые периодически заковывали подследственных.

Длительное (от двух до четырех месяцев) содержание в кандалах сломило Андреевича, Оболенского, Якубовича, Семенова, Волконского. Добавим к этому лишение сна, темноту и сырость казематов (из казематов Петропавловской крепости ежедневно вычерпывали по 20 тазов воды), а также то, что в таком положении декабристы находились в течение полугода. После всего сказанного мы в полной мере можем оценить справедливость слов Н.В. Басаргина, который писал: «Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, скажу более, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, переступившим порог каземата».

Но даже в таких условиях многие декабристы старались не сдаваться на милость победителей. Великий князь Михаил Павлович, в шутку конечно, но все-таки просил не приглашать его на допросы Н. Бестужева, боясь, как он говорил, обратиться в «бестужевскую веру». М. Орлов вызывающе показывал на следствии: «К несчастью, их (декабристов. – Л.Л.) обстоятельства созрели прежде их замыслов, и вот отчего они пропали…» Слова «к несчастью» Николай I дважды подчеркнул и поставил после них одиннадцать (!) восклицательных знаков, а закончил чтение показаний Орлова огромным двенадцатым.

Трудно сказать, как и почему выбрал свой способ защиты Д. Завалишин, но способ этот был уникален. Сначала ему удалось уверить следователей, что он не состоял в тайном обществе, и его отпустили на свободу. Будучи арестован вторично, Завалишин упорно стоял на том, что проник в общество, чтобы выдать его правительству, и свернуть его с этих показаний оказалось невозможно. Более традиционной, но тоже эффективной была защита Г. Батенькова, который постоянно то признавал, то отрицал одни и те же факты, окончательно запутав следователей. Свою линию вел и И. Пущин, непрерывно выдумывая мифических капитанов, якобы принявших его в тайное общество, а затем переходя к полному запирательству. Когда в мае 1826 г. он начал давать чистосердечные показания, те уже не могли ничего прибавить к сказанному его товарищами гораздо ранее. Очень неприятными для следствия стали допросы М.С. Лунина, но об этом мы поговорим в свое время.

Если же вернуться к тем, кто с самого начала был искренен с императором и Комитетом, то надо принять во внимание еще несколько обстоятельств. Кто-то из декабристов, особенно в начале следствия, надеялся открыть глаза властям предержащим на злоупотребления во всех сферах жизни России и ее общее бедственное состояние. Кто-то из них считал ниже своего достоинства лгать, изворачиваться даже перед следователями (а может быть, особенно перед следователями). Пестель, судя по всему, вел разговор уже с нами, потомками, вел через голову Комитета и императора, губя тем самым и себя, и товарищей. Ответы Рылеева на «вопросные пункты» похожи на продолжение линии жертвенности («Ах, как славно мы умрем!»), отстаивание того убеждения, что человек, участвовавший в восстании, взявший на себя ответственность за судьбу народа, должен отвечать за свои поступки до конца.

Думается, что разговоры о растерянности, слабости, а отсюда излишней откровенности декабристов сильно преувеличены, во всяком случае, явно нуждаются в уточнении. Можно говорить об идеализме, неопытности, тактических ошибках, но поведение их на следствии выглядит вполне объяснимым, а иногда и строго продуманным. Показательно, что полную картину по всем интересующим его эпизодам Следственный комитет составил только в апреле – мае 1826 г., то есть спустя четыре-пять месяцев после начала допросов. Так или иначе, к лету 1826 г. документы по делу декабристов были подготовлены и направлены императору. В приложениях к столичным газетам 12–13 июня опубликовано «Донесение Следственной комиссии», вслед за ним были составлены «Свод показаний членов злоумышленного общества о внутреннем состоянии государства» и «Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ» – документы, предназначавшиеся для «внутреннего пользования».

1 июня 1826 г. учрежден Верховный уголовный суд для вынесения приговора декабристам. Следствию не удалось представить восстание 14 декабря как выступление цареубийц и приглушить политическое значение этого события, а значит, теперь эта обязанность возлагалась на судей. По распоряжению Николая I в состав суда вошло 72 человека, среди которых оказались Мордвинов и Сперанский. Это была подловатая месть монарха людям, которые разделяли многие взгляды декабристов и намечались ими в состав нового правительства.

Верховный уголовный суд работал в течение сорока дней. На вынесение всех приговоров отводилось всего четыре заседания, то есть декабристов судили практически заочно. 12 июля императору был представлен приговор, подготовленный, по заданию суда, Сперанским. Все осужденные, согласно этому документу, были разбиты на 11 разрядов и одну внеразрядную группу. Суд рекомендовал императору приговорить 36 человек к смертной казни; 19 – к пожизненной каторге; 40 – к каторге (от 4 до 20 лет); 18 – к пожизненной ссылке; 9 – разжаловать в солдаты.

Император, как и обещал, проявил «милосердие», согласился на казнь «лишь» пятерых декабристов и заменил им четвертование повешением. Николай I оказался не только тюремщиком, следователем, судьей, но и палачом дворянских революционеров. Он собственноручно расписал, как должна выглядеть церемония наказания мятежников. Ранним утром 13 июля 1826 г. над осужденными был совершен обряд «экзекуции». В соответствии с разработанным императором ритуалом осужденных ставили на колени и профос (полицейский чин в воинских частях) ломал над их головами подпиленную шпагу в знак разжалования. Делалось это настолько в спешке и грубо, что нескольким декабристам поранили головы. После исполнения «экзекуции» всех, подвергнутых ей, одели в арестантскую одежду и вновь разместили по казематам Петропавловской крепости. Мундиры же и знаки отличия, сорванные с декабристов, сожгли на костре.

Надо отметить, что уже тогда, во время обряда «экзекуции», стало заметно, что Николаю I не удалось сломить дух своих противников. Осужденные, впервые увидевшие друг друга после долгих месяцев заключения, находились в приподнятом настроении, выражали равнодушие, а то и презрение к ритуалу их разжалования. Взбешенный император написал матери, нисколько не заботясь об истине: «Презренные и вели себя как презренные, – с величайшей низостью». Долг, честь гражданина и обязанности верноподданного никак не хотели примириться друг с другом.

В 4 часа утра следующего дня во двор Петропавловской крепости вывели приговоренных к повешению. По приказу Николая I пятерых осужденных на казнь (Пестеля, Рылеева, С. Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского) заживо отпели в крепостной церкви, а после отвели к месту казни. Они были одеты в длинные белые рубахи или саваны, на груди у каждого висела дощечка с надписью: «Государственный преступник». Перед виселицей осужденные в последний раз обнялись, а затем «обряд казни» пошел в соответствии с предначертанным Николаем I порядком…

Однако случилось непредвиденное. Когда выбили скамьи из-под ног осужденных, веревки оборвались, и трое рухнули в яму. Якушкин позже писал, что один из них, кажется, С. Муравьев-Апостол при падении сломал ногу, но все же сумел пошутить: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!..» Другой, Каховский, «просто выругался по-русски». Запасных веревок не оказалось, пришлось посылать в ближайшие лавки, которые из-за раннего времени были закрыты. В конце концов, обряд казни был повторен еще раз, а в ходе исполнения его каждые полчаса в Царское Село, где находился император, отправлялся фельдъегерь с известием, что все обстоит «благополучно».

Днем 14 июля 1826 г. Николай I устроил «очистительное молебствие» в Петербурге на Сенатской площади, возле памятника Петру I. Выведенные на площадь войска построили так же, как они стояли в день 14 декабря 1825 г. После окончания молебна войскам был зачитан приказ, в котором говорилось: «Ныне суд над ними и казнь, им подлежащие, исполнены, и очищены верные полки наши от заразы, нам и всей России угрожавшей». Воспоминания о «друзьях 14-го», казалось, навсегда были стерты из памяти народа.

Однако для того, чтобы выяснить, так ли это, нам придется обратиться к вопросу о том резонансе, который вызвали в России события 1825 г. Как это ни парадоксально, тема отношения образованного общества и «низов» к восстанию декабристов оказалась и достаточно запутанной, и не слишком популярной среди исследователей. Произошло это, скорее всего, потому, что реакция России на 14 декабря была действительно неоднозначной, пестрой, иногда сбивающей с толку. Попробуем последовательно разобраться в калейдоскопе мнений и действий родственников декабристов, их друзей, знакомых и просто современников событий. Нам, естественно, не удастся решить проблему во всей ее полноте, но обозначить главные подходы к ней, ее болевые точки попытаться стоит.

В первые дни после восстания людям было не до анализа событий и взвешенных к ним подходов. В крестьянской толще восстание декабристов преломилось, как обычно, по-своему, вызвав рождение новых слухов и мифов, на которые всегда была щедра российская деревня. Ее мало интересовали истинные причины выступления дворянских революционеров (да она и не смогла бы их осмыслить), крестьянство попыталось «примерить» события 14 декабря на себя, представить, какую выгоду могли бы извлечь из них селяне. В некотором смысле прав был сенатор Дивов, заявивший: «Ходят слухи о возмущении крестьян; они отказываются платить подати помещикам, говорят, что покойный император дал им свободу, а ныне царствующий император не хочет этого исполнить. Подобные слухи несомненно являются последствиями заговора 14 декабря».

Сенатор прав в том, что восстание декабристов, конечно, спровоцировало крестьян на подобные заявления и действия. Он только недоговаривает, что толчком к этим заявлениям совсем не обязательно должно было стать 14 декабря. Любое неординарное событие в империи немедленно отзывалось в деревне волной слухов «о воле», коварстве чиновников и помещиков и добрых намерениях умершего или взошедшего на престол царя. Думается, что именно тема крепостного права оказалась центральной в отклике крестьян на восстание декабристов. Потребовался даже специальный Манифест Николая I от 12 мая 1826 г., чтобы попытаться успокоить разволновавшуюся деревню. Манифест, как это ни странно, лишь подлил масла в огонь. В нем говорилось о ложности слухов о грядущей отмене крепостного права, а также подтверждалась необходимость повиноваться властям в установленном порядке. В заключение приказывалось читать Манифест в общественных местах в течение шести месяцев. У крестьян сразу же возникло убеждение, что: «Только шесть месяцев господа будут владеть нами, а там мы будем вольные». Впрочем, что бы ни заявляла в этот момент власть, успокоить крестьян было не в ее силах.

Крестьянский отклик на события не исчерпывался «обсуждением» проблемы крепостничества. Было в нем и вполне понятное злорадство: «Начали бар вешать и ссылать на каторгу. Жаль, что не всех перевешали. Хоть бы одного кнутом отодрали и с нами поравняли. Долго ли, коротко ли, не миновать этого». Были, правда, редкие, но все же попытки подняться до осознания случившегося в столице. Сапожник, работавший в лавочке рядом с Сенатской площадью, рассказывал односельчанам: «Господа офицеры волю крепостному народу требовали. Пришли они не с просьбою, а с грозьбою и полки с собой привели; полки привели с ружьями, а пушки забыли; пушки их и перестреляли». В целом же, подчеркнем еще раз, в крестьянских откликах черт собственно событий 14 декабря очень мало, они явно служили селянам лишь поводом для того, чтобы вновь заявить о своих нуждах и чаяниях.

Сложнее, многомернее оказалась оценка восстания дворянским обществом. Первым чувством, охватившим его, был страх, перемешанный со злобой на «мальчишек-злодеев», посягнувших на вековые устои. Лучше всего эти чувства выразил некий сановник, который, встретив арестованного Е. Оболенского, воскликнул: «Что вы наделали, князь! Вы отодвинули Россию по крайней мере на пятьдесят лет назад». Безымянному сановнику вторил граф Д.Н. Толстой: «Посягательство на ограничение царской власти и на перемену образа правления казалось нам не только святотатством, но историческою аномалиею». В том же духе, но гораздо резче высказалась жена министра иностранных дел России М.Д. Нессельроде (урожденная Гурьева): «…эти негодяи, при составлении заговора считавшие себя римлянами, оказались ничтожествами…» Итог отзывам подобного рода подвел Николай I с удовлетворением писавший брату Константину Павловичу: «Здесь все усердно помогали мне… все желают показать пример и, главное, хотят видеть свои семьи очищенными от подобных личностей и даже от подозрений этого рода».

Действительно, страх или неизбывные верноподданнические чувства заставляли людей идти на неординарные, если не сказать сильнее, поступки. Великий князь Михаил Павлович приехал к старику Шереметеву, чтобы выразить ему соболезнования по поводу ареста сына. Тот заявил князю: «Если мой сын в этом заговоре, я не хочу более его видеть, и даже первый прошу вас его не щадить. Я бы пошел смотреть, как его будут наказывать». Когда сына привели прощаться с отцом перед отправкой в ссылку, то старик отказался его видеть, и только вмешательство Николая I, потребовавшего, чтобы отец попрощался с сыном, принудило Шереметева выйти к осужденному.

Такие случаи бывали, но все же не они стали правилом. Гораздо больше в поведении дворянства оказалось другого – страха, панического ужаса перед правительственным террором, от которого первое сословие России уже давно отвыкло. Михаил Чаадаев, брат знаменитого П.Я. Чаадаева, был очень далек от теоретизирования по поводу политики и реальных политических движений. Однако с 1834 по 1856 г. он безвыездно прожил в деревне и до конца жизни боялся звона ямщицкого колокольчика, думая, что к нему едут с обыском. В первые дни и недели после восстания по России, как уже говорилось, прокатилась волна уничтожения личных архивов. Образно выражаясь, над страной стоял дым от сжигаемых писем, альбомов, дневников, записок. Уничтожили свои документы «Любомудры» – кружок, весьма далекий от реальной политики. Автор интереснейшего «Дневника» А.В. Никитенко сжег те его страницы, что были посвящены декабристам. В.А. Жуковский, обращаясь к П.А. Вяземскому, выражал надежду, что теперь-то его друг убедился в бесплодности прежних идей, оппозиции, попытках что-либо изменить в образе и духе правления. Известный писатель И.А. Гончаров вспоминал: «Все испуганные масоны и не масоны, тогдашние либералы… приникли, притихли, быстро превратились в ультраконсерваторов, даже шовинистов…»

Гончаров явно сгустил краски, далеко не все изменили свои взгляды, согнулись, одобряя деятельность правительства. Позиция этих людей представляется наиболее интересной, сложной, значимой. Н.М. Карамзин, проведший день 14 декабря возле Сенатской площади, отмечал: «Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж». Главным для него являлся, конечно, не расстрел восставших, а то, «чтобы истинных злодеев между ними (декабристами. – Л.Л.) нашлось не много», чтобы они не ввергли страну в пучину гражданской розни. П.А. Вяземский, друг многих декабристов, человек, разделявший их главные идеалы, вторил великому историку: «Я всегда говорил, что честному человеку не следует входить ни в какое тайное общество… Всякая принадлежность тайному обществу есть порабощение воли своей волей вожаков».

Иными словами, собственно восстание 14 декабря не было поддержано ни одним из слоев российского общества, более того, сама идея такого выступления не получила одобрения со стороны близких декабристам по духу и образу мыслей людей: П. Вяземского, А. Грибоедова, П. Киселева. А. Ермолова, Д. Давыдова и др. В их глазах декабристы-инсургенты оказались не серьезными общественными деятелями, а людьми, плохо обдумавшими свои действия и их последствия; романтиками и мечтателями, но не политиками. Для широких же слоев дворянства они и вовсе представлялись преступниками, разбойниками, подлецами, гнусными злодеями и прочее. Отношение к декабристам (во всяком случае, в столичных кругах) начало меняться, когда из инсургентов они превратились в подследственных, и окончательно переломилось после вынесения им приговора.

Вяземский и Карамзин, Мордвинов и Сперанский, Пушкин и Чаадаев, не одобряя методов действия декабристов, не могли приветствовать их казни и ссылки. Именно следствие и приговор заставили думающую часть русского общества сделать акцент не на самом выступлении 14 декабря, а на его причинах и уроках. По свидетельству агента III отделения: «Казнь заставила… многих, особливо женщин, кричать: “Какой ужас! И с такою стремительностью!”» Не менее эмоционально воспринял гибель пятерых декабристов Вяземский. «Для меня Россия, – писал он, – теперь опоганена, окровавлена; мне в ней душно, нестерпимо… Я не могу, не хочу жить спокойно на лобном месте, на сцене казни!..» Даже принц Евгений Вюртембергский считал, что государю следовало бы сказать восставшим: «Я исполню то, что было бы сделано императором Александром. Я прощаю вас. Удалитесь! Вы не достойны России! Не переступайте более ее пределов». Переход декабристов из разряда заговорщиков на положение «сирых и убогих» кардинальнейшим образом повлиял на отношение к ним общества.

Одновременно пришло время немногочисленных, но глубоких и интересных оценок происшедшего. Чаще всего они встречаются в письмах и дневниках современников событий. Не раз упоминавшийся нами Вяземский весной 1826 г. писал Жуковскому: «… выход на Сенатскую площадь – естественная реакция людей, которых власти стремятся довести до судорог. И если судить декабристов, то перед тем же судом в роли обвиняемого должно предстать и самодержавие». С данным утверждением можно соглашаться или не соглашаться, но совершенно понятно, что внимательные наблюдатели отказались воспринимать 14 декабря лишь как «злодейское покушение на жизнь императора». Более того, в начале 1826 г. Николай I услышал от Н.М. Карамзина грозные и пророческие слова: «Заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века». Слова историка звучали грозно потому, что ситуация для Зимнего дворца складывалась не слишком благоприятная. Мало того что, осуждая декабристов, он вольно или невольно осуждал многие намерения александровского царствования, но еще, оказывается, пытался безоглядно осудить и свой век, не отделяя благо, которое он нес, от его заблуждений и преступлений.

А.Х. Бенкендорф в свое время писал о том, что дворянство не поддержало декабристов, так как личные интересы большинства представителей первого сословия оказались сильнее. Он был прав и не прав одновременно. Дворянство, в массе своей, действительно не оказало ни активной, ни пассивной поддержки попытке декабрьского переворота. Однако к самим декабристам проявило явное сочувствие. Уже то, что с 1827 г. в печати появляются произведения Рылеева, А. Бестужева, Кюхельбекера, Одоевского (публиковавшиеся, естественно, под псевдонимами), свидетельствует об этом. Известны случаи, когда люди давали краткий приют декабристам, бежавшим с Сенатской площади, снабжали их штатским платьем и деньгами. Если же оценивать последствия разгрома декабристов в целом, то, во-первых, следует прислушаться к мнению А.И. Герцена.

«Тон общества, – писал он, – менялся наглядно, быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, друзьях… Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже – бесплатно». Во-вторых, дело не только в нравственном аспекте происшедшего. Пользуясь выражением А.С. Пушкина, правительство и после 14 декабря оставалось единственным европейцем в России. «И сколь бы грубо и цинично оно ни было, – писал поэт, – от него одного зависело бы стать во сто крат хуже».

Иными словами, восстание декабристов дискредитировало в глазах общества идеи либерализма, лишило Россию, пусть и на время, существования стихийного оппозиционного мнения. Как это ни печально, оно способствовало усилению в российской монархии черт восточной деспотии, которая, хотя и приняла европейские формы, стала, по словам маркиза де Кюстина, посетившего Россию в 1839 г., «еще опаснее». Диалог с властью на языке мятежей и восстаний отнюдь не смягчает эту власть, не делает ее более цивилизованной. Он ведет к радикализации общественного движения, к росту социально-политических антагонизмов, то есть к увеличению степени непредсказуемости будущих столкновений власти и общества. Странно было бы упрекать за это одних декабристов, перед судом истории (прав Вяземский) они должны предстать вместе с самодержавием, и каждая из сторон обязана получить по заслугам.