Текст книги "Декабристы и народники. Судьбы и драмы русских революционеров"

Иван Иванович Сухинов

Встречаются натуры, поглощенные одной-единственной идеей, а потому совершенно неукротимые. Иван Иванович Сухинов был как раз из их числа. Уже в ходе восстания Черниговского полка он пользовался среди восставших не меньшим авторитетом, чем Сергей Муравьев-Апостол. Представить его на поселении или отбывающим долгие годы в тюремной камере совершенно невозможно, не того склада была эта личность. Он и сам старался избежать подобного исхода. Скрываясь после разгрома Черниговского полка, Сухинов дважды пытался застрелиться, но оба раза пистолеты давали осечку.

Судили Сухинова и двух его товарищей по несчастью, Соловьева и Мозалевского, в Могилеве в марте 1826 г. Суд приговорил их к смертной казни, и три с половиной месяца осужденные ждали четвертования. В конце концов, Николай I заменил им смертную казнь вечной каторгой. В отличие от других декабристов, трое черниговцев шли на каторгу пешком, в кандалах, прикованные к железному пруту вместе с убийцами и ворами. Причем во время перехода Сухинов ни разу не присел на телегу, пройдя пешком от Киева до Нерчинска.

В феврале 1828 г. осужденные достигли Читы. Здесь, в пересылочной тюрьме их навестили Трубецкая, Волконская и Муравьева. Женщины передали товарищам деньги, попытались ободрить их. Что касается Сухинова, это было совершенно излишним. Его буквально трясло от ярости и жажды мщения. По воспоминаниям декабристок, перед глазами Ивана Ивановича постоянно стоял Сергей Муравьев-Апостол и его казнь.

«Это все он… – скрежетал зубами Сухинов, – его величество… будь он проклят! Он будет мучить наше отечество… Этого нельзя допустить!». Женщины пытались успокоить декабриста, советовали подождать, осмотреться, но все было напрасно. Прощаясь с ними, Сухинов пообещал: «Я подниму Сибирь… и тогда он ответит мне!» Как показало дальнейшее, это были не пустые слова. В марте 1828 г. осужденные черниговцы добрались до Большого Нерчинского завода, находящегося в 20 верстах от границы с Китаем. От Киева они шли 1 год, 6 месяцев и 11 дней.

В Нерчинском заводе их не оставили, отправив в Зерентуйский рудник. Место отбывания каторги не имело для Сухинова никакого значения, потому что отбывать ее он вовсе не собирался. Прежде, чем продолжить изложение событий, скажем несколько слов о характере Ивана Ивановича, хотя он и так неплохо вырисовывается из предыдущих строк. Близко знавший его Соловьев вспоминал: «Как теперь смотрю на него: высокий, стройный… Смуглое выразительное лицо, глаза быстрые, проницательные… Но кто знаком с Сухиновым, тот… неохотно с ним расставался. Он отличался особенной простотой… неуклонным постоянством в делах, приветливостью».

Действительно, этот человек, несмотря на неукротимость натуры, поглощенность идеей, умел завоевывать сердца людей. Поселившись в Зерентуе, Иван Иванович на редкость быстро собрал вокруг себя и подчинил своей воле вожаков местной каторги – уголовников-рецидивистов: Голикова, Михайлова, Бочарова. С их помощью Сухинов тайком от начальства купил себе ружье и кинжал, достал пороху, свинца и по ночам на свече лил пули. Вскоре он завел единомышленников и среди каторжников Нерчинского завода.

План восстания, разработанный декабристом, был прост и надежен. Собрать 20 верных людей, ночью напасть на солдатскую казарму, обезоружить караул, арестовать начальство и идти на Нерчинский завод, а дальше – острог за острогом должны были присоединиться к восставшим. Был ли план Сухинова реален? Генерал-губернатору Восточной Сибири А. Лавинскому пришлось собрать в Чите, вокруг которой разместилась основная масса сосланных декабристов, большую часть подчиненных ему воинских частей. Остальные рудники и заводы охранялись из рук вон плохо недисциплинированными инвалидными командами и караулами с неисправным оружием. В рядах же восставших могли оказаться люди, привычные к ратному делу, в том числе солдаты-семеновцы, отправленные в Сибирь. При удачном ходе восстания под Читой и в Чите к нему могли присоединиться офицеры-декабристы. Тогда бы собралась такая сила, справиться с которой в Восточной Сибири было просто некому.

Начало восстания намечалось в ночь с 24 на 25 мая 1828 г. Однако уже в три часа дня 24-го каторжник Казаков выдал планы заговорщиков управляющему рудником. Голиков и Бочаров, перед которыми предатель похвастался своей «верноподданностью», успели расправиться с ним, но изменить уже ничего не могли. В тот же день Голиков был арестован, а Бочаров скрылся. Арестованного пытали несколько дней, но он все отрицал. Затем поймали Бочарова и взялись за него, заодно арестовав и Сухинова. В конце концов, пытки сделали свое дело, и планы заговорщиков стали известны начальству во всей полноте.

Наскоро собравшийся военный суд постановил: наказать Сухинова тремястами ударами кнутом, поставить на лице клейма, а затем повесить. Лепарский, комендант Нерчинских рудников, изменил приговор: «Ивана Сухинова расстрелять». Иван Иванович за несколько дней до казни узнал о приговоре военного суда. О решении Лепарского узнать ему было не суждено.

Для офицера, дворянина, семь раз раненного в битвах с Наполеоном, кнут и клейма являлись неслыханным оскорблением. У Сухинова давно был заготовлен на крайний случай мышьяк. Теперь этот случай наступил, Иван Иванович попытался отравиться в камере, но жизнь не хотела отступаться от этого человека. То ли яда оказалось мало, то ли вышел срок его годности, но отравиться Сухинову не удалось. Тогда он сделал петлю из кожаного ремня, которым подтягивались к поясу кандалы, и повесился. Сокамерники вынули его из петли, но было уже поздно, и Иван Иванович умер в лазарете рудника…

Николай Бестужев, вспоминая о первых годах каторги, писал: «Я сделал все, чтобы меня расстреляли, я не рассчитывал на выигрыш жизни, – и не знаю, что с ним делать. Если жить, то действовать». Он выразил не только свои чувства, но и чувства многих других декабристов. И прежде всего – Ивана Ивановича Сухинова.

Михаил Сергеевич Лунин

Более двадцати лет Лунин был живой легендой, кумиром, примером для подражания дворянской молодежи. Может быть, поэтому его жизнь, как никакая другая, наполнена мифами, слухами, анекдотами настолько, что почти скрыта ими. Когда-то, то ли в 1815, то ли в 1816 году французская гадалка напророчила Михаилу Сергеевичу, что он будет повешен. Лунин, как галантный гусар, ответил, что постарается, чтобы предсказание почтенной дамы сбылось. И действительно, в начале 1826 г. он старался не огорчить гадалку изо всех сил. Великий князь Константин Павлович, привязавшийся к подполковнику гродненских гусар, всячески пытался не допустить его ареста. Когда же стало ясно, что избежать этого не удастся, он отпустил Михаила Сергеевича на силезскую границу, чтобы тот в последний раз поохотился на медведей. Может быть, великий князь и питал надежду, что Лунин сбежит, но тот, разочаровав его, вернулся в Варшаву.

На следствии, пожалуй, только Н. Бестужев и Лунин позволяли себе так шутить над высокими особами, окружавшими их здесь. Вначале Лунин гордо заявил: «Я никем не был принят в число членов тайного общества, но сам присоединился к оному». Далее в ответ на требование назвать имена других заговорщиков Михаил Сергеевич громко возмутился безнравственностью подобного предложения. Он наставительно пояснил, что «в интересах власти» не допускать такого падения дворянской чести. Совершенно добил следователей лунинский ответ на вопрос, откуда он позаимствовал вольный образ мыслей. Подполковник, не задумываясь, отрапортовал: «Из здравого смысла!»

Он лишь усмехнулся, подкручивая усы, услышав приговор: «Осужден на 20 лет в каторжную работу». Когда же объявили, что после ее отбытия он, Лунин, останется в Сибири навечно, только покачал головой и сказал, прибавив себе несколько лет: «Хороша вечность – мне уже за пятьдесят лет от роду». Необходимо подчеркнуть, что Михаил Сергеевич был осужден за очень давние дела, даже не за дела, а за намерение, высказанное за 10 лет до ареста. Однако он никогда не заострял на этом внимания, считая себя полноценным декабристом и желая разделить судьбу товарищей.

1826 год разрезал жизнь Лунина на две неравные части: 39 лет до ареста и 19 лет – после. Но сам он нисколько не изменился, оставаясь и в светских салонах, и в Сибири одним и тем же. Может быть, на каторге на первый план вышло то, чего раньше не замечали: острый ум, логика исследователя, литературный талант. В 1826–1828 гг. эти качества еще не успели ярко проявиться – казематы Свеаборгской и Выборгской крепостей мало способствовали творческой работе. Тогда еще продолжались «чудеса», сопровождавшие Лунина всю жизнь.

Даже отступничество, когда оно было связано с именем Михаила Сергеевича, приобретало оттенок какой-то чертовщины. Муж его сестры Ф. Уваров отрекался от шурина так истово, что вызвал недовольство самого Николая I. Уж очень хотелось Уварову получить лунинское поместье. И вот, когда цель была совсем близка, Уваров исчезает, бесследно растворяется. То ли покончил жизнь самоубийством в каком-то чересчур укромном месте, то ли превратился в странника (по версии некоторых историков, Уваров и есть знаменитый старец Федор Кузьмич).

С 1828 г. Лунин оказывается на каторге в Петровском заводе. Он и здесь удивляет и восхищает людей. Невзлюбив роман В. Гюго «Собор Парижской богоматери», Михаил Сергеевич с редкостным упорством сжег все объемистое произведение по листочку на свече. Смотритель каторжных работ каждый день уходил из штольни, держась за живот от смеха. Это Лунин, прикованный к тачке под землей, ободрял и веселил товарищей.

От цинги Михаил Сергеевич потерял почти все зубы и говорил, что у него остался один зуб, и тот против правительства. Лунин часто помогал товарищам деньгами, но нуждавшиеся этого не знали. Все обставлялось по-лунински. Он говорил, что отпускает эти деньги в долг Господу Богу, который воздаст ему сторицей, но эта сделка может не состояться, если имя дарителя станет известно всем. Кстати, на добровольные пожертвования – они были гласными – Лунин никогда не подписывался. То ли готовясь к тяготам побега, то ли укрощая взрывной темперамент, Михаил Сергеевич приучал себя очень мало есть и совсем не употреблял в пищу мясо и рыбу. Товарищам же он говорил, что боится, как бы без такого поста не перепрыгнуть через стену и не убежать раньше времени.

В 1836 г. Лунина перевели на поселение в село Урик, близ Иркутска. Вокруг – знакомые лица: Волконские, Муравьевы, Трубецкие. Здесь и открылся неведомый многим прежде Лунин. За пять лет он создал «Письма из Сибири», «Разбор Донесения Тайной Следственной комиссии», «Взгляд на русское тайное общество с 1816 по 1826 года». В его работах прежде всего звучит неизбывный оптимизм и гордость человека, причастного к важным для страны событиям. По мнению Лунина, декабристы вычленили и так объяснили вопросы конституционного порядка, что решение их в будущем стало неизбежным. Тайное общество «рассеяло общественный предрассудок» о невозможности другого, кроме существующего, порядка и убедило народ, что «раболепство перед лицами» должно смениться повиновением закону.

Лунин считал, что в переходные эпохи должны существовать люди, выходящие из общего ряда, «пробуждающие правительство». Когда эти люди принадлежат к высшим сословиям, тогда подобные действия есть их обязанность, обязанность умственными усилиями платить за выгоды, которыми эти люди пользуются в жизни. Декабристы выполнили свой долг, их влияние было так сильно, что Александр I обязался даровать стране конституцию (явное, но понятное преувеличение!). По мнению революционера, вопросы, поднятые тайным обществом, чувствуются в каждом событии «последнего десятилетия».

Конечно, и декабристы были не безгрешны. Лунин внимательно разбирает их ошибки, отмечая, что эти промахи и привели к поражению революционеров. Движение декабристов вначале было слабо «небольшим количеством своих основателей»; позже его дробила разноголосица во мнениях, что и привело к распаду Союза благоденствия и образованию Северного и Южного обществ. Далее ошибок наделали и южане, и северяне, которые не смогли договориться ни о целях движения, ни о сроках выступления. Этими ошибками воспользовались ретрограды, объявившие, что целью общества являлось цареубийство и безначалие, анархия и хаос.

Постоянно и неуклонно Лунин отстаивал мысль, что декабризм не случаен, более того, исторически обусловлен, закономерен, а значит, находится в «природе вещей». Михаил Сергеевич не только обвинял правительство в обмане, но и собирался широко рассказать правду о декабристах, подготовив переводы своих работ на английский и французский языки. Но и знакомый всем Лунин в Урике не исчез. За опасные письма, отправляемые им сестре по почте, ему запретили переписку на год. Генерал-губернатор вызвал декабриста к себе и потребовал ознакомиться с соответствующим приказом Бенкендорфа. «Что-то много написано… – заметил тот, – я читать не буду». Затем перечеркнул весь лист крест-накрест и на обороте написал: «Государственный преступник Лунин дает слово целый год не писать».

Тогда же, заметив в кабинете генерал-губернатора 40 томов Российских законов, а рядом скромный томик Кодекса Наполеона, Лунин не смог удержаться от шутки: «Как смешны эти французы; все свои права имеют в такой маленькой книжке! Кто только посмотрит на эти полки, сейчас же предпочтет наше законодательство». Пикировка с властями, издевательство над «белым медведем» не могли продолжаться долго или кончиться для ссыльного чем-то хорошим. В ночь с 26 на 27 марта 1841 г. Лунин вновь арестован и отправлен в Акатуйскую тюрьму – самое страшное и гиблое из всех сибирских мест заключения.

Друзья провожали Михаила Сергеевича, не надеясь больше увидеться. Он их успокаивал: «Я говорил вам, что готов… Пилюля была хороша!» Власти распустили слух, будто декабристов собирались помиловать в связи с бракосочетанием наследника, а теперь «из-за Лунина» не простят. Однако в подобные чудеса никто из ссыльных не поверил.

Из Акатуя Лунин написал несколько писем Волконским. В последнем из них чувствуется, что это место, по словам Н. Эйдельмана, более таинственное для тогдашних россиян, «чем истоки Нила или полярные пустыни», начинало брать свое. «Темница сыра, – пишет декабрист. – Занятия умирают… Мое здоровье… сносно, несмотря на все принимаемые меры к его разрушению… Кусок мяса – редкость в этой стране. Чай без сахара, хлеб, вода, иногда каша – вот моя ежедневная пища». Сенатор И.А. Толстой, объезжавший Восточную Сибирь и знакомый многим декабристам, последним из «своих» видел Михаила Сергеевича живым. Лунин поприветствовал его с манерами светского человека, но так, что сенатору стало не по себе: «Позвольте мне вас принять в своем гробу». Он еще успел написать в своей страшной камере-одиночке удивительные слова: «В этом мире несчастливы только глупцы или скоты».

3 декабря 1845 г., за одиннадцать дней до очередной годовщины восстания декабристов, Лунин умер в Акатуе, согласно официальной версии, от апоплексического удара. Однако мало кто поверил заключению тюремных медиков, слухи говорили о том, что власти наконец отважились расправиться с дерзким и непокоренным человеком.

Александра Григорьевна Муравьева

Нет, нет, женщин по делу 14 декабря не привлекали. Хотя в «Алфавите декабристов» можно отыскать имена сестер Корнелии и Ксаверии Рукевич. Когда их брат был арестован как организатор восстания Литовского пионерного батальона, сестры скрыли, а затем уничтожили все его бумаги. За это они поплатились заточением в монастырь, где Корнелия провела полгода, а Ксаверия – год. Но это так, к слову.

У нас же речь пойдет о другом, об одной из жен и сестер, которые поехали в Сибирь за своими родными и тем поддержали честь российского дворянства и, что еще более важно, веру в необоримость любви и милосердия. 25 декабря был арестован Никита Муравьев, а 30 декабря в Петербурге уже появилась его супруга, встревоженная и решительно настроенная Александра Григорьевна. Было ей в ту пору 22 года. Она сразу же наладила переписку с мужем, узнала из нее, что он был членом тайного общества, попыталась поддержать Муравьева и успокоить его. Однако не забыла при этом уничтожить бумаги мужа как в Петербурге, так и в имении отца – Тагино, что в Орловской губернии.

Еще шло следствие, еще столичное общество и сами декабристы надеялись на снисхождение нового императора, а Александра Григорьевна уже подала Николаю I прошение, желая следовать за мужем туда, куда властям будет угодно его выслать. Видимо, сердце подсказало ей, что прощения мятежников от монарха ждать не приходится. Она была третьей декабристкой, получившей Высочайшее разрешение следовать в Сибирь. 2 января 1827 г., после душераздирающего прощания со своими тремя маленькими детьми, остававшимися на попечении свекрови, Александра Григорьевна, вслед за Трубецкой и Волконской, покинула Европейскую часть России. Прощаясь с Муравьевой, Пушкин передал ей для товарищей свое «Послание в Сибирь» и персональный привет И. Пущину, старому лицейскому другу.

В Иркутске, куда она добралась спустя 16 суток, губернатор края Цейдлер взял у Александры Григорьевны подписку устрашающего содержания: «&1. Жена, следуя за мужем своим и продолжая с ним супружескую связь, сделается, естественно, причастной его судьбе и потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе, как женою ссыльнокаторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все, что такое состояние может иметь тягостного…

&2. Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне…»

Приезд Муравьевой в Читу стал для декабристов настоящим праздником. Я совсем не хочу задеть, тем более принизить роль других женщин, приехавших в Сибирь к мужьям и братьям, но именно Александра Григорьевна являлась действительной утешительницей всех ссыльнокаторжных. По словам Пущина: «Непринужденная веселость с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования».

А ведь улыбаться хотелось далеко не всегда. Однажды пьяный начальник караула грубыми издевками довел Александру Григорьевну до истерики и обморока. Подоспевшие декабристы схватили пьяницу за руки. Тот приказал солдатам примкнуть штыки и подавить «бунт». Лишь случайно все закончилось миром. А в Европейской России умирают сын и дочь Муравьевых, вторая дочь сходит с ума, слепнет от горя свекровь, мать Н. Муравьева…

Однако изменить характер и привычки Александры Григорьевны не могут даже такие страшные испытания. Она стареет раньше срока, но по-прежнему: «Довести до сведения Александры Григорьевны о каком-нибудь нуждающемся, – записывал Якушкин, – было всякий раз оказать ей услугу и можно было оставаться уверенным, что нуждающийся будет ею успокоен». Муравьевой принадлежит мысль устроить в Чите больницу, она сама выписывает из Москвы для нее лекарства и хирургические инструменты.

В Сибири у Муравьевых рождается дочь Софья (Ноннушка) – первый ребенок у политических ссыльных, любимица всех декабристов. Ей недолго довелось ощущать заботу матери. 22 ноября 1832 г. Александра Григорьевна Муравьева умирает, не дождавшись выхода декабристов с каторги на поселение. Она просто истаяла, взвалив на себя непосильную ношу забот не только о своей семье, но и обо всех, окружавших ее. Когда в Петербурге узнали о кончине Муравьевой, то разрешили, чтобы жены «государственных преступников не жили в казематах и чтобы мужья отпускались ежедневно к ним на свидания». Даже смертью своей Александра Григорьевна облегчила участь друзей, реально помогла им.

Деревянный и свинцовый гробы сделал для нее Н. Бестужев. Над могилой поставили памятник и часовню с лампадой. Как свидетельствовал И. Горбачевский, не пожелавший уезжать из Петровского после амнистии, лампада светилась даже 37 лет спустя после смерти Муравьевой. В 1849 г. он встретил на могиле Александры Григорьевны молящегося человека. Тот представился генералом Черкасовым и сказал: «Счастлив, что имел возможность преклонить колени перед могилой, где покоится прах женщины, перед которой я давно в душе преклоняюсь».

Доброта и святость… Может быть, это и в самом деле синонимы.

Иван Дмитриевич Якушкин

В повседневной жизни Иван Дмитриевич был прямодушен и доверчив, как ребенок. Он никогда не жаловался на обманы окружающих, оправдывая их слабостями человеческой натуры, прощал и более серьезные прегрешения знакомым и незнакомым людям. Единственное, чего он не терпел и не спускал окружающим, так это подлости и взяточничества. И еще, как бы это мягче выразиться, упрямством Иван Дмитриевич обладал редкостным. В Ялуторовске он 20 лет прожил на прескверной квартире, оставаясь в ней именно потому, что все наперебой советовали ему переменить местожительство. Так же обстояло дело и с купанием в Тоболе до ноября. Якушкин личным примером пытался убедить товарищей, что зимнее купание приятно и полезно, пока жестокая горячка не прервала этот опасный эксперимент. Видимо, в те годы время «моржей» еще не пришло.

Это, конечно, не главное. Но он и в занятиях более серьезных был так же настойчив, особенно интересуясь техникой и естествознанием. Здесь, в Ялуторовске, он даже написал учебник по географии. Этому в немалой степени способствовало то, что в библиотеках декабристов к тому времени насчитывалось до 6 тысяч книг, а они выписывали еще и 22 периодических издания. Якушкин был прекрасным физиком, математиком и, конечно, лучшим ботаником среди ссыльнопоселенцев. С местным населением отношения складывались трудно, даже из-за мелочей, как вспоминала А.П. Созонович: «…за катанье на коньках в отдаленной от города местности за р. Имбирею, так как он, позднею порой, при лунном свете, неожиданно вылетал стрелой из развалин водяной мельницы и исчезал из вида случайных наблюдателей. При подобной обстановке, в высокой, почти остроконечной шапке, в коротенькой шубейке, перетянутой кожаным ремешком, весь в черной одежде, при его худобе, он должен был казаться народу колдуном, стремительно летевшим на пир или на совет к нечистой силе». В Ялуторовске во дворе своего дома он построил достаточно сложный прибор – ветромер, после чего прослыл среди местных жителей “чернокнижником”. Однажды ему даже грозили расправой, так как, по мнению горожан, машина Якушкина отпугивала тучи, усугубляя засуху.

От родных Иван Дмитриевич получал достаточное содержание и поэтому мог жить в Ялуторовске, при тогдашней дешевизне, ни в чем себе не отказывая. Но Якушкин довольствовался только необходимым, смеясь над непостоянством и, зачастую, бессмысленностью моды. Сам он всегда ходил в одежде неизменного покроя, может быть, и в этом проявляя свое редкостное упрямство. В личной жизни Иван Дмитриевич не был счастлив. В Европейской России осталась его жена с двумя маленькими детьми, и он не знал, увидит ли их когда-нибудь еще (оба сына посетили отца в Сибири). Услышав о приговоре мужу, Анастасия Васильевна решали ехать за ним в Сибирь. В 1828 г. она даже получила разрешение на это, но он, представляя трудности жизни здесь жен и детей ссыльнокаторжных, запретил ей и думать об этом. К началу 1840-х гг. одиночество стало давать о себе знать особенно часто и остро.

Тогда-то Ивану Дмитриевичу и пришла в голову мысль об открытии школы. Заручившись поддержкой местного протоиерея С.Я. Знаменского и купца И.П. Медведева, он начал добиваться разрешения на открытие школы для мальчиков. Это оказалось далеко не легким делом. Сначала городничий Ялуторовска не дал разрешения на постройку школьного здания. Когда же с помощью местной интеллигенции его удалось уломать, в бой вступил смотритель уездного училища, некто Лукин. Местный «Песталоцци», то ли испугавшись конкуренции, то ли желая быть «святее папы римского», явился в школу, наговорил Якушкину массу гадостей и приказал ему удалиться из здания. Он явно не знал, с кем связался. Иван Дмитриевич, разгорячившись, не только высказал ему все, что думает о нем и его приказах, но и вытолкал Лукина из класса взашей.

Вообще-то якушкинская школа была далеко не безобидным учреждением, как это может показаться в наши дни. Поначалу декабристы жили в Ялуторовске особняком. Городская интеллигенция и чиновники боялись сближаться с ними, так как власти категорически запрещали это делать. Поселенцы состояли под особо строгим надзором полиции, поэтому даже переписка их перлюстрировалась в Тобольске самим губернатором.

Якушкинская школа тоже оказалась под строжайшим надзором полиции, в результате другие декабристы бывали в ней редко, не желая привлекать лишний раз внимание начальства и к себе, и к школьникам. А вот жизнь Ивана Дмитриевича она определила на 12–13 лет вперед. Он приходил в училище в начале девятого утра и просиживал в классах до двенадцати дня, а после обеда – вновь с 13 до 16 был с учениками. Якушкин сам учил их истории, географии, математике, ботанике; наблюдал за преподавателями, помогал им, так как оказался в Ялуторовске единственным специалистом по ланкастерскому обучению.

В 1842 г. школа начиналась с 44 учеников, а в 1846 г. в ней обучалось уже 198 человек. В том же году (1846) до Ивана Дмитриевича дошла весть о смерти его супруги. В память о ней Якушкин открыл в Ялуторовске женское училище. Пример декабриста оказался заразителен. Вскоре в Тобольске и Омске начальство также открыло женские учебные заведения. Конечно, деньги, высылаемые Якушкину родными, практически все шли на его школы. Вообще сердоболен и щепетилен он был удивительно. Иван Дмитриевич первым из декабристов уехал из Ялуторовска. После отъезда он ежегодно присылал своей квартирной хозяйке плату за квартиру, а когда умер, его дети, по завещанию отца, продолжали высылать ту же плату до самой смерти хозяйки.

Приехал Якушкин в Москву тяжело больным. Еще в походах 1812 г. к нему прицепилась злокачественная лихорадка, от которой он не мог избавиться до конца жизни. Иван Дмитриевич пытался подлечиться в старой столице, но по требованию из Петербурга генерал-губернатор Москвы Закревский выслал его за пределы Московской губернии. Якушкин остановился в Тверском имении своего друга И.Н. Толстого – месте сыром и нездоровом. Болезнь усилилась. В Москву Ивана Дмитриевича пустили уже умирать.

Удивительный он был человек, и жизнь прожил удивительную. Как ни сопротивлялась судьба, Иван Дмитриевич все-таки добился своего. «Если можно назвать кого-нибудь, – вспоминал о своем друге Е.П. Оболенский, – кто осуществил своей жизнью нравственную цель и идею Общества, то, без сомнения, его имя всегда будет на первом месте».