Текст книги "Декабристы и народники. Судьбы и драмы русских революционеров"

А будущие декабристы, не подозревая о затруднениях властей, не собирались терять времени даром. Они попытались организовать свой журнал или хотя бы завести нелегальный печатный станок (из этих попыток ничего не вышло). М. Орлов собрал несколько тысяч рублей для организации среди солдат ланкастерских школ. Ланкастерский метод состоял в том, что учитель давал урок группе наиболее способных и подготовленных учеников, а те, занимаясь каждый с группой менее подготовленных товарищей, доносили до них содержание урока. Декабристы активно участвовали в выкупе на волю талантливых крепостных: поэта Сибирякова, будущего профессора Никитенко и других. Н. Тургенев и А. Муравьев написали записки императору о вреде крепостного права, за что Муравьев удостоился следующей Высочайшей резолюции: «Дурак, не в свое дело вмешался». В голодном 1820 г. Союз благоденствия накормил тысячи людей в особенно пострадавшей от природного бедствия Смоленской губернии.

Александр I, острее других чувствующий силу не столько радикалов, сколько идей, отстаиваемых ими, говорил одному из приближенных: «Ты ничего не понимаешь, эти люди могут кого хотят возвысить и уронить в общем мнении». Монарх был совершенно прав, поскольку влияние прогрессистов в петербургском и московском обществах становилось все более заметным. Их популярности несомненно способствовало то обстоятельство, что они попытались охватить пропагандой как можно большее количество сфер жизни России. 1818–1819 гг. – это время массового выхода в отставку будущих декабристов. И. Пущин поступил в Московский уголовный суд, куда, по словам его современников, «не ступала нога человека» (а хотел вообще стать квартальным надзирателем, родные еле упросили его не позорить фамилию). Примеру товарища пытался последовать К. Рылеев. В. Кюхельбекер искал место библиотекаря, А. Грибоедов просил генерала Ермолова о месте учителя или библиотекаря.

Помните пушкинские строки:

 
Любви, надежды, тихой славы
Недолго тешил нас обман…
 

«Тихая слава» – может быть, как заметил Н. Эйдельман, это о незаметной ежедневной работе Союза благоденствия, и она, «тихая» по форме, действительно представлялась грандиозной по своему размаху. Но почему же Пушкин упомянул об «обмане»? Безусловно, надеяться на то, что двум сотням дворян удастся изменить сложившуюся веками систему, было утопией. Однако их деятельность свидетельствовала о том, что довольно значительная часть дворянства оказалась недовольна существующим положением, требовала от правительства более радикальных действий во имя прогресса страны.

Вряд ли мечты декабристов следует считать плодом неуемной фантазии романтически настроенной молодежи. Их надежды разделяли самые разные, в том числе и не подверженные безосновательным восторгам, люди: братья Перовские, один из которых стал позже министром, другой – генерал-губернатором; А.П. Ермолов, командующий Кавказским корпусом; Н.С. Мордвинов, адмирал, сенатор, член Государственного совета, экономист; М.М. Сперанский – «светило российской бюрократии». Декабристы были очень неплохо осведомлены обо всем, происходившем в «верхах», поскольку адъютантом петербургского генерал-губернатора являлся Ф. Глинка, около Аракчеева сначала находился И. Долгоруков, а позже – Г. Батеньков. Последний поддерживал близкие отношения и со Сперанским, возвращенным к тому времени в Петербург.

И все-таки – «обман»… Внутри Союза благоденствия чувствовалось какое-то подспудное брожение, невыраженное до поры словами недовольство. «Сокровенная цель», намеченная декабристами, все более заслонялась повседневной деятельностью, и это устраивало далеко не всех. Рост числа членов Союза делал его заметным фактором общественной жизни, но сама организация становилась от этого внутренне рыхлой. Н. Тургенев, выражая недовольство части радикалов, записывал в дневнике: «Мы теряемся в мечтаниях, в фразах. Действуй, действуй по возможности! – и тогда только получишь право говорить… Словам верить нельзя и не должно. Должно верить делам». В жизни каждого тайного общества наступает момент, когда ему необходимо, отвлекшись от повседневности, оглянуться на пройденный путь, выбрать лучшие, с точки зрения его членов, решения, после чего с новыми силами приступить к достижению поставленных целей. В истории декабризма время раздумий и выбора дальнейшего пути пришлось на 1820–1821 гг. К этому моменту стало ясно, что Союз не выполнил и сотой доли задуманного, и продолжение воспитания общественного мнения вряд ли принесет ему большие дивиденды.

Управы (филиалы Союза) удалось создать лишь в четырех-пяти местах: в Петербурге, Москве, на Украине и в Кишиневе. Третье сословие, робко нарождавшееся в России, не желало или опасалось объединяться с протестующим дворянством, да и в самом первом сословии радикалы по-прежнему выглядели «белыми воронами». Общественное мнение в империи если и менялось, то крайне медленно, незаметно для глаза. Успехи же противников перемен выглядели более впечатляющими: Союз освободил десятерых крепостных, Аракчеев, с помощью военных поселений, закабалил тысячу; декабристы обучили грамоте 3000 солдат, а полковник Шварц за пять месяцев 1820 г. определил 44 солдатам 14 250 ударов шпицрутенами; в стране появился десяток честных судей – членов Союза, но им приходилось биться с сотнями несправедливых устаревших законов.

Очень сильно повлияло на дворянских радикалов то обстоятельство, что один день возмущения в Семеновском полку смягчил режим для солдат-гвардейцев реальнее, чем двухлетняя деятельность членов Союза благоденствия. К тому же ясно ощущалось, что реакционеры набирали силу и в Европе, и в России – в таких условиях ждать еще 20 лет казалось ошибочным и опасным. В этот переломный для декабристов момент и подоспела своевременная «подсказка» истории.

В начале 1820 г. в Испании началась революция под предводительством полковников Риего и Квироги. Они подняли полк, и через несколько месяцев мятежные войска, поддержанные народом, вступили в Мадрид. Напуганный король подписал манифест о созыве парламента, и абсолютистская Испания стала конституционной. Согласитесь, тут было о чем подумать. Конечно, Россия – не Испания, но ведь и декабристы могли рассчитывать на поддержку не одного полка. К ним вполне могла присоединиться половина гвардии, часть 2-й армии на Украине, обстрелянный в боях на Кавказе корпус генерала Ермолова, на худой конец, вечно бурлящие военные поселения. Недаром М. Орлов пророчествовал в письме к С. Волконскому: «Время теперь такое, везде под пеплом огонь, и я думаю – наш девятнадцатый век не пробежит до четверти без того, чтобы не случились какие-нибудь происшествия».

В начале 1820-х гг. на квартире Ф. Глинки в Петербурге состоялось собрание Коренной управы Союза благоденствия. На нем обсуждался единственный вопрос – какая форма правления наиболее предпочтительна для будущей России. Доклад по этому вопросу делал Пестель, который к тому времени стал ярым сторонником республики. Итог долгим прениям (а выступал каждый из присутствующих) подвел энергичный возглас Н. Тургенева: «Президент, без дальних толков!» Иными словами, Союз благоденствия являлся той организацией, которая впервые приняла решение бороться за республиканскую форму правления в России. Правда, как показали дальнейшие события, это намерение не было окончательным, вернее, признанным всеми декабристами

Решение Коренной управы Союза было вызвано естественным ходом событий в империи, военными революциями в Европе, радикализацией самого движения декабристов. Оно потребовало изменения программы и тактики прогрессистов, а значит, поставило перед ними ряд сложнейших вопросов: представители каких групп и слоев населения примут участие в республиканских органах власти, что делать с царской фамилией, как наделить землей бывших крепостных и, главное, как достичь установления нового строя в стране. Недаром 1820 г. стал временем активнейшей работы П. Пестеля и Н. Муравьева над программными документами Союза.

Любимая идея революционеров всех времен и народов о подталкивании Истории в 1820–1821 гг. оказалась вывернутой наизнанку. Создавалось впечатление, что История, казалось, сама подталкивала, торопила декабристов. Европа полыхала огнем мятежей и восстаний. «От одного конца Европы до другого, – вспоминал на следствии Пестель, – видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни одного государства… Дух преобразований заставляет, так сказать, везде умы клокотать». Не будем забывать, что декабристы были «в родстве» не только с французским Просвещением, но и являлись людьми по большей части военными, для них европейская «подсказка» звучала особенно призывно. Волнения военных поселян в 1819 г., «Семеновская история» 1820 г. лишь довершили обращение пропагандистов в мятежников. У них появилась твердая уверенность в том, что армия «зашевелилась» и времени терять нельзя.

Резкая активизация радикалов расколола Союз благоденствия и заставила его членов то ли искать приемлемый компромисс, то ли вырабатывать условия для цивилизованного «развода». Съезд Союза состоялся в январе 1821 г. на московской квартире братьев Фонвизиных. Он проходил в тревожное время, декабристам стало известно о том, что правительство решилось разгромить их Союз. Дебаты на съезде выдались куда более напряженными и горячими, чем год назад в Петербурге. Свою роль сыграла не только угроза разгрома, но и раскол в самом движении. К этому времени в нем наметились по крайней мере три направления: сторонники немедленного выступления, приверженцы выступления в наиболее удобный момент (междуцарствие или проведение больших маневров, на которых можно было арестовать императора и его братьев), сторонники продолжения филантропической и просветительской работы с целью воспитания общественного мнения.

Хотя на съезде много говорили о том, как уйти от полицейской слежки, главным, но невысказанным было совсем другое. Чувствовалось, что все согласны с тем, что прежний Союз изжил себя. Сторонники пропаганды надеялись воспользоваться его роспуском, чтобы отсечь от движения наиболее радикальных его членов (Пестеля, С. Муравьева-Апостола на юге, Н. Муравьева, Пущина, Якушкина на севере). И. Бурцов брался, например, «привести в порядок» Тульчинскую управу на Украине. Те же, кто настаивал на подготовке вооруженного восстания, тоже желали избавиться от менее решительных коллег. Как бы то ни было, все сошлись на необходимости создания нового общества.

Были утверждены его отделения: в Петербурге, Москве, Тульчине, Смоленске. Общество должно было разделиться на членов первой ступени (руководителей) и второй (исполнителей). Цель его определялась несколько расплывчато: «ограничение самодержавия силой военного выступления». То есть непонятно, что планировалось обществом: революция или кардинальные реформы под эгидой «ограниченного самодержавия»? Главным для умеренных членов бывшего Союза благоденствия становилась изоляция Пестеля и его сторонников. Бурцов, приехав в Тульчин, объявил о роспуске Союза и надеялся после ухода оппонентов провозгласить создание нового общества. Надежды его оказались тщетными. Обстоятельства продолжали подталкивать декабристов к открытой схватке с самодержавием.

Павел Иванович Пестель

В ноябре 1825 г. Пестель поделился с единомышленниками по Южному обществу довольно странной идеей. Он собирался отправиться в Таганрог к Александру I и предложить ему помощь тайного общества в деле проведения в России необходимых реформ. А.Е. Розену и С.Г. Волконскому еле удалось отговорить полковника от этого неловкого шага – ведь другие декабристы могли подумать, что Пестель отправился к императору, чтобы предать товарищей. Однако неужели декабристы и впрямь могли подумать такое о Павле Ивановиче? А если да, то почему?

Пестель получил прекрасное образование: четыре года учился в Дрездене, два – в Пажеском корпусе. В формулярном списке сказано: «…особенную имел склонность к политическим наукам и много ими занимался». Действительно, в 1816–1817 гг. он прослушал курс политических наук у профессора К.Ф. Германа. Тяжелая рана в Бородинском сражении, 8 лет, проведенных в качестве адъютанта у генерала от кавалерии П.Х. Витгенштейна. Тот, кстати, дал своему подчиненному следующую характеристику: «Он на все годится: дай ему командовать армией или сделай его каким хочешь министром, он везде будет на своем месте».

Затем Кавалергардский полк – самый привилегированный в гвардии, 2-я армия на Украине, откуда Павел Иванович трижды успешно выезжал в Бессарабию для сбора разведовательных данных о турецких вооруженных силах. В 28 лет он становится полковником и командиром Вятского пехотного полка, имевшего репутацию самого плохого и распущенного во всей армии. Причиной тому был отвратительный подбор офицеров, среди которых своими садистскими наклонностями выделялся некий майор с говорящей фамилией Гноевой. Избавившись от приверженцев палки и зуботычин, Пестель в короткий срок коренным образом изменил положение солдат. Уже через несколько месяцев Вятский полк был отмечен во время царского смотра как один из лучших.

Ум, логика, организаторские способности, решительность были неоднократно проявлены Пестелем – деятелем тайных обществ. Однако здесь на первый план выходил и экстремизм его мышления. За цареубийство как меру, гарантирующую успех переворота, Павел Иванович высказался одним из первых. Именно он сделал доклад на собрании Союза благоденствия о будущем республиканском устройстве России, причем республика в его изложении выглядела немногим более демократичной, чем прежняя империя. Пестель одним из первых поддержал идею военной революции, более того, стал организатором Южного общества декабристов, ориентированного именно на переворот силами армии. Отметим, что не без влияния Пестеля Южное общество отличалось от Северного бóльшим единомыслием и подчинением рядовых его членов распоряжениям руководства. До обязательного подчинения меньшинства решениям большинства дело, правда, не дошло, зато о заключении довольно странных союзов говорить уже можно. Такой странностью явились контакты Южного общества с польскими революционерами, ведь цели тех и других разнились достаточно сильно.

Но если у Пестеля-заговорщика все обстояло благополучно, тогда откуда у него эта неожиданная идея явиться к императору в Таганрог для откровенного разговора? А почему, вернее, насколько неожиданная? Чтобы выяснить это, нам необходимо ответить на основной вопрос: в чем заключалась цель этой несостоявшейся поездки, чем она могла быть – ультиматумом или капитуляцией? Размышляя над поведением Пестеля, логикой развития декабризма, убеждаешься, что возможная таганрогская встреча не была ни тем ни другим. То, что случилось с Павлом Ивановичем в ноябре 1825 г., было не только его бедой. Подобное настроение миновало мало кого из тех, кто стоял у истоков декабристских обществ. Дважды отходил от их деятельности И. Якушкин, в 1818 г. ушел от товарищей А.Н. Муравьев, в 1821 г. – И. Бурцов, в 1824 г. «устали» Матвей Муравьев-Апостол и М. Лунин, к 1825 г. Н.М. Муравьев и П. Пестель.

Кстати, и переговоры с императором Пестель пытался начать не первым. Еще в 1820 г. Фонвизин и Якушкин хотели обратиться к Александру I с письмом, указав в нем на неисчислимые беды России и предложив выход из создавшегося положения в реформах. Европейские революции, успешные и относительно бескровные, заставили на время забыть об этой идее, но перенос революционных боев на русскую почву пугал непредсказуемостью последствий и подталкивал к переговорам с верховной властью.

Конечно, каждый объяснял подобное изменение своих взглядов по-разному. Одни уходили потому, что не были согласны с радикализацией движения, пытались действовать в соответствии с традициями Просвещения. Другие «уставали» от того, что дело двигалось слишком медленно, а с приближением решающего шага декабристам вообще и радикалам особенно становилось все труднее. Груз сомнений, ответственности давил на всех, и именно радикалам приходилось воодушевлять, подталкивать своих единомышленников. У Пестеля таковых, абсолютно веривших ему, готовых идти за ним до конца товарищей было явно недостаточно.

Слишком многое в Павле Ивановиче отталкивало и настораживало его коллег. Родственные связи Пестеля, ведь его отец – самодур и, по слухам, оказавшимися ложными, взяточник, десятилетиями управлявший Сибирью из Петербурга, довел край до разорения, сделал его рассадником взяточничества, неправосудия, раболепия; брат Павла Ивановича, хладнокровно делавший карьеру и не помышлявший о заговорах – все это невольно наводило на размышления. Манера Пестеля вести себя с окружающими – рассудочно-логическая, наставнически-академическая, странно выглядела в обстановке культа дружбы, насаждавшегося декабристами. Наконец, его идеи о строжайшей дисциплине в тайном обществе, решающей роли руководителя, учреждении в будущей России диктатуры Временного правительства наталкивали на мысль об установлении революционной тирании и появлении в стране диктатора «от революции». Претендентов на эту роль хватало, но Павел Иванович был одним из первых. К тому же он, словно в насмешку, в профиль был необыкновенно похож на Наполеона. Формула «Пестель – Бонапарт», опасение замены одного деспотизма другим следовали за ним (и кто знает, сколь безосновательно?) и при жизни, и после смерти. Сам он дошел до того, что предлагал товарищам поклясться в том, что откажется от любой политической деятельности сразу после переворота. Никто такой клятвы от Пестеля требовать не захотел, то ли считая это неудобным, то ли опасаясь, что в горячке революции будет не до выполнения клятв, то ли еще почему-то…

Неудивительно, что в вакууме, в котором оказался наш герой, ему в голову стали приходить мысли о компромиссе с верховной властью: она идет на реформы, декабристы поставляют ей грамотные и честные кадры для проведения преобразований. В противном случае… Что случится в противном случае, не знал никто, в том числе и сам Пестель. Разве мог он предвидеть и полный крах выступления декабристов, и, главное, что товарищи на следствии попытаются сделать именно из него «козла отпущения»?

Пестелю долго не везло и после смерти. Его знаменитая «Русская Правда» увидела свет полностью только в 1958 г., то есть спустя 132 года после гибели декабриста. Едва не потерялось его следственное дело, которое в годы революции самым необъяснимым образом исчезло из архива, и столь же необъяснимо нашлось несколько лет спустя. Даже в своей посмертной судьбе Павел Иванович оказался оригинален и несчастлив.

Гавриил Степанович Батеньков

Даже среди непростых судеб декабристов жизненный путь Батенькова уникален. «Декабристы без декабря» – это тяжело, но понятно. Но чтобы не декабрист (а Батеньков, судя по всему, формально им не был) пострадал сильнее иных декабристов… Впрочем, вопрос о принадлежности Гавриила Степановича к тайному обществу до сих пор остается спорным. Во всяком случае, на Сенатской площади во время восстания он точно замечен не был.

Странности постучались в дверь Батенькова в 1821 г., когда он из Сибири перебирается в Петербург. Можно было полагать, что ему уготовано место в окружении Сперанского, с которым они сошлись во время работы в Сибири. Гавриил Степанович действительно поселился в доме своего покровителя, но работать стал у… Аракчеева, назначенного главой Сибирского комитета. Вполне естественно, что для декабристов он являлся фигурой не просто важной, а, скорее, бесценной. Положение Батенькова можно сравнить лишь с постом Ф.И. Глинки, служившего адъютантом генерал-губернатора Петербурга графа Милорадовича.

Но ситуация, в которой оказался Гавриил Степанович, была предпочтительней, поскольку он поддерживал близкие отношения с двумя вельможами, по словам Пушкина, стоявшими «в дверях противоположных царствования Александра I, как гении зла и блага». Дело не только в том, что Батеньков мог добывать какие-то «разведданные из стана врага». Хотя дом Сперанского оказался вторым, после Зимнего дворца, по степени осведомленности пунктом в столице и накануне 14 декабря служил революционерам одним из главных источников информации.

Дело еще и в том, что Батеньков имел уникальную возможность постоянно наблюдать за поведением одного из кандидатов во Временное революционное правительство. Планировалось даже сделать Гавриила Степановича делопроизводителем нового государственного органа, чтобы он контролировал поведение Мордвинова, Киселева, Ермолова и Сперанского, которых при всей их любви к прогрессу трудно было назвать революционерами.

А декабристом, в формальном смысле этого слова, Батеньков все-таки не был. Вернее, он стал им после 14 декабря 1825 г. Все началось 28-го числа, когда его прямо с бала увез в крепость фельдъегерь. Батеньков успел сказать окружавшим: «Господа! Прощайте! Это за мной» – и после этого на 20 лет, 1 месяц и 18 дней наступило полное молчание. Точнее, относительно полное, поскольку от «секретного узника № 1» Алексеевского равелина уже 18 марта 1826 г. поступило письменное объяснение на имя Николая I. «Тайное общество наше, – говорилось в нем, – отнюдь не было крамольным, но политическим… Покушение 14 декабря не мятеж… но первый в России опыт революции… Чем менее горсть людей, его предпринявших, тем славнее для них… глас свободы раздавался не долее нескольких часов, но и то приятно, что он раздавался».

В крепости в течение 20 лет у Гавриила Степановича не было ни собеседников, ни книг, кроме Библии. Единственным занятием или, если хотите, отдушиной, оставалась односторонняя переписка с императором. Она, как и поступки узника, говорит сама за себя, не требуя комментариев. В 1826 г. Батеньков объявляет голодовку и держит ее пять дней, отказываясь даже от воды. Тогда же он начинает изображать сумасшествие, но на Николая I это не производит ни малейшего впечатления. Всерьез ни сам узник, ни его царственный тюремщик в болезнь не верят.

В 1835 г. Батеньков, издеваясь, пишет императору: «Меня держат в крепости за оскорбление царского величия… Ну что, если я скажу, что Николай Павлович – свинья – это сильно оскорбит царское величие?» Чуть позже от него поступили стихи с такими строчками:

 
…И на мишурных тронах
Цари картонные сидят.
 

Понятно, почему император так упорно пытался забыть о Батенькове (он был осужден на 15 лет заключения в крепости, Николай I «забыл» его там еще на 5 лет). Семь лет его не выпускали на прогулки даже в коридор, 19 лет он сличал тексты Библии на разных языках. В очередном письме императору в 1845 г. Гавриил Степанович писал: «Библию я прочел более ста раз… Для облегчения печальных моих чувств желал бы я переменить чтение». Это желание узника исполнилось в 1846 г., когда он был освобожден из крепости и отправлен в ссылку в Томск. Здесь Батеньков заново учится говорить, переписывается с друзьями юности, знакомится с женами и сестрами декабристов, приехавшими в Сибирь следом за своими мужьями и братьями.

В 1859 г. Гавриил Степанович впервые после 23-летнего расставания посетил Петербург. В столице как раз открыли памятник Николаю I. По этому поводу Батеньков пишет в письме к другу о своем не изменившемся отношении к покойному императору: «При мне было и открытие памятника; торжество вполне официальное и холодное. Сам я там не был, ибо едва ли не пришлось бы самому стать возле статуи и тем, может быть, заинтересовать толпу».

Он еще успел высказаться по поводу крестьянской реформы 1861 г., и критические оценки 70-летнего старца чуть ли не дословно совпали со словами вождей революционной демократии – А.И. Герцена и Н.Г.Чернышевского. До конца своих дней Батеньков оставался государственным человеком, полностью подтверждая собственные слова: «Законодатели бывают редки. Призвание их составляют кульминационные моменты истории».

Николай Александрович Бестужев

Писать об одном из Бестужевых, отрывая его от пяти братьев, очень сложно. Они с детства были дружны, едины при всех внешних различиях, да и обстоятельства позаботились о том, чтобы их жизненные пути оказались почти неотличимы. Из пятерых братьев Бестужевых четверо были 14 декабря на Сенатской площади, а трое принимали активнейшее участие в подготовке восстания. Наказания им выпали тоже практически одинаковые: двое – в Сибирь, на каторгу; трое – на Кавказ, в солдаты. В результате Александр бесследно исчез в битве с горцами в 1837 г., Петр заболел и умер в 1840 г. в больнице для душевнобольных, Павел, чьей единственной виной было чтение журнала «Полярная звезда» и недонесение на братьев, настолько подорвал здоровье на Кавказе, что умер в 1846 г. 38 лет от роду. До амнистии дожил лишь один из Бестужевых, Михаил, оставивший обширные и очень ценные воспоминания.

Все братья были по-своему незаурядны, даже талантливы. Сегодня, видимо, надо пояснять, насколько популярен был писатель Бестужев-Марлинский, но для читателей 1820—1830-х гг. это не составляло секрета. Авторы роскошного трехтомника «100 русских литераторов», вышедшего в 1845 г., не смогли обойтись без этого имени, чем вызвали негодование Николая I.

Михаил Бестужев стал изобретателем знаменитой тюремной азбуки, с помощью которой перестукивались узники российских камер-одиночек и через многие десятилетия после декабристов. Ему же принадлежала идея изготовления «на память» железных колец, сделанных из оков мятежников. Дело оказалось настолько выгодным, что мастеровые Петровского завода достаточно долго изготовляли и удачно сбывали подделки под эти кольца. Павел во время службы на Кавказе изобрел весьма эффективный «бестужевский» прицел для артиллерии, за что был награжден аннинским крестом. Николай… Впрочем, о нем и пойдет дальше речь.

Почему именно о нем? Но ведь младшие братья сами ставили Николая на первое место в своей семейной «команде». Да и позже он был всеобщим любимцем. В многочисленных мемуарах декабристов в его адрес нет ни одного не то чтобы упрека, но даже ни одного раздраженного слова. «Николай Бестужев, – восклицал Н. Лорер, – был гениальным человеком, и, боже мой, чего он только не знал, к чему только не был способен!»

После окончания Морского корпуса Николай Александрович оставлен в нем же воспитателем и вскоре сделался одним из лучших преподавателей корпуса. Интересно, что в числе его воспитанников оказался будущий герой Севастополя адмирал П.С. Нахимов. В Отечественной войне 1812 г. и заграничных походах Бестужеву участвовать не довелось, а вот к тайному обществу они с братом Александром стали близки с 1821 г. Интересны цепочки приема в члены Северного общества декабристов: Рылеева к организации привлек Пущин, Кондратий Федорович принял Николая и Александра Бестужевых, а те – своего брата Михаила. Вскоре Николай Александрович становится одним из трех директоров общества, заменив на этом посту Никиту Муравьева.

Именно он узнает через Батенькова о дне переприсяги гвардии Николаю I и, может быть, его позиция оказалась решающей для начала восстания 14 декабря. Слова Николая Бестужева: «Действовать!» – были последним аргументом, прервавшим колебания Рылеева. В день восстания братья вездесущи: Московский полк вывел на площадь Михаил Бестужев, Гвардейский морской экипаж – Николай и Александр.

Их единственных не коснулась «милость» императора, снизившего сроки каторги другим декабристам. Николай I прекрасно помнил, кто взбунтовал гвардию, и не мог простить этого братьям. В Сибири товарищей не раз выручали «золотые руки» Николая и Михаила Бестужевых. Николай сам соорудил токарный станок, резал по кости и по янтарю, стал прекрасным краснодеревщиком, часовщиком, мастерски переплетал книги, слесарил и рисовал, рисовал, рисовал. Откройте любую книгу о декабристах, обязательно встретите в ней портреты революционеров, виды сибирских мест, где они отбывали каторгу, жили на поселении. Почти все эти полотна написал Николай Бестужев, создавший целую галерею портретов товарищей и сибирских пейзажей.

Натурой он был безусловно художественной. Его литературные опыты: «Гибралтар», «Записки о Голландии» знающие люди ставили выше произведений его брата, знаменитого Александра Бестужева-Марлинского. Н.М. Карамзин – высший авторитет в тогдашней литературе – полагал, что если кто-то и мог продолжить его «Письма русского путешественника», то только Николай Бестужев. Черновиками и набросками Николая Александровича к «Истории Российского флота» до сих пор пользуются исследователи. Экспозиция Морского музея, когда в нем директорствовал Бестужев, считалась образцовой. В Кронштадте он устроил театр, где был режиссером, актером, дирижером, музыкантом.

Мать Бестужевых двадцать лет безуспешно дожидалась возвращения сыновей. Пережила Александра, Петра, Павла, а в 1846 г. умерла сама. Три сестры Бестужевых продали все свое петербургское имущество и уехали в Селенгинск к двум остававшимся в живых братьям.

Умирал Николай Александрович в разгар Крымской войны, столь несчастливой для России и особенно ее флота. Последние слова его, обращенные к брату Михаилу, были о Севастополе: «Скажи, нет ли чего утешительного?»

Владимир Федосеевич Раевский

Многие десятилетия историки ведут спор о том, кого считать первым декабристом: А.Н. Муравьева или В.Ф. Раевского. Один из них стоял у истоков Союза спасения, другой оказался первым арестованным по делу о тайных дворянских организациях. Понятно, что речь идет не о действительном первенстве, а о своеобразном почетном титуле, более важном для исследователей, чем для самих декабристов.

Так уж получилось, что Владимир Федосеевич Раевский был отмечен печатью необычности с самого детства. В большой семье Раевских (пять дочерей и пять сыновей) он стоял несколько особняком. Мать и отец относились к нему почему-то не так, как к другим детям, во всяком случае, постоянно напоминали именно ему о смирении, опасности гордыни и т. п. Может быть, Владимир Федосеевич действительно с детства отличался большей, чем братья и сестры, духовностью, выказывал зачатки литературного таланта, а это расценивалось родителями как признак не столько расположения Судьбы, сколько опасной непохожести на других? Как и его братья, Раевский получил очень неплохое образование: Московский университетский пансион, где он познакомился и подружился с Батеньковым, затем дворянский полк (в более поздние времена называвшийся юнкерской школой). Прямо отсюда Владимир попал на поля сражений Отечественной войны 1812 г.

После ее завершения началась обычная офицерская служба на Украине и в Молдавии, где в 1816 г. Раевский организовал офицерский кружок. Но по-настоящему его жизнь изменилась, когда в Кишиневе появился М.Ф. Орлов. С этого времени Раевский становится правой рукой генерала-бунтаря. По словам самого Владимира Федосеевича, за повседневной, будничной жизнью офицера, состоявшей в отправлении служебных обязанностей, теперь скрывалась таинственная деятельность члена тайного общества. Декабристом он стал с момента возникновения Союза благоденствия. Заехав в 1818 г. по служебным делам в Тульчин, Раевский примкнул к филиалу Союза, возглавляемому Пестелем. 1818–1819 гг. – это для него период усиленной самоподготовки, внимательного изучения работ Вольтера, Монтескье, Руссо.