Текст книги "Москва – Кавказ. Россия «кавказской национальности»"

Гасан, или Зловещие аббревиатуры

Лет сорок назад, в начале шестидесятых, в пору оттепели, я стал обладателем автобиографий моего отца из личного его дела, фотокопии: три написаны его рукой, одна отстукана на машинке и подписана, датированы 1930, 1932, 1935 и 1939 годами, хранятся в архиве УРКМ, расшифровывается как Управление рабоче-крестьянской милиции при НКВД Азербайджанской ССР, где отец работал последние годы своей жизни. Автобиографии написаны по-русски, не без орфографических и синтаксических ошибок. Последняя – от 25 января 1939 года, чуть более месяца до смерти (умер в том же году 3 марта). Вчитываюсь в каждое слово, меня волнует каждая запятая, живо представляю, как отец мой, макая ручку в чернила, строил фразы, выводил замысловатую подпись.

Признаюсь, и после ХХ съезда долгие годы верил в идеальный социализм, или социализм с человеческим лицом… Сегодня вредный анекдот даже родился с душком антисемитизма, противного моему естеству, но не откажешь в оригинальности: «Строили социализм с человеческим лицом – получили капитализм с жидовской мордой». Думал, однако, что хорошие идеи исказились, рано или поздно неизбежны перемены, и потому до поры до времени изыскивать легальные формы протеста, что и делал, как наивно полагал, в романах (через историю о современности): имея в виду наше время, описывал деяния Кровавого Шах-Аббаса, церемониалы тогдашних сборов, встреч, похожих на политбюрейные. Но каждый раз – полная безысходность. И при этом в собственных автобиографиях (школа, вуз, аспирантура, работа) до оттепельной поры я не без чувства гордости отмечал, что отец (в скобках годы рождения и смерти: 1901, как говорили в семье и запечатлено на могильной плите, на самом деле – 1897 и – 1939) служил в рядах милиции, уточняя аббревиатурой УРКМ, – Управлении рабоче-крестьянской милиции при НКВД Азербайджанской ССР.

Это при НКВД было как бы щитом, которым можно прикрыться от всевозможных жизненных напастей, неожиданностей, показателем нашей семейной верности системе, стержнем-хранителем которой был грозный НКВД; потом это при стало неким барьером пред четырёхбуквенной зловещей аббревиатурой НКВД.

Что значит при – впоследствии испытал сам, когда меня как специалиста в области литератур народов СССР пригласили на кафедру теории литературы и искусства в Академию общественных наук при ЦК КПСС; из этого всесильного научного заведения вышла почти вся нынешняя господствующая, а также оппозиционная элита, и первым в длиннющем списке мог бы значиться Александр Яковлев.

При общении с идеологическим людом (а сам не был из них?), служивым и взятколюбивым чиновничеством выручало (удовлетворяя, может, и собственное тщеславие?), гипнотическое удостоверение с этим «при ЦК КПСС», особенно если пальцем прикрыть непонятное «АОН»; в пору распада СССР я шутил: в советские годы выгодно было прикрыть пальцем АОН, а в постсоветские – при ЦК КПСС.

Но времена изменились, ныне выпускники стыдятся вспоминать об этой странице биографии, а если всё же кому приходится говорить об этом учреждении – из песни слова не выкинешь, – то, как правило, наблюдается попытка умолчать про жутко звучащее при ЦК КПСС; а что до АОН – кто поймёт, что речь о партийно-коммунистической школе?

Прочёл отцовские автобиографии разом, как получил, и – обида, досада, что ни в одной, даже последней, нет упоминаний о собственной семье: ни о матери, даже имя её не названо, ни о нас, детях, хотя о всех родственниках сказано подробно; спрятал автобиографии в папке редких бумаг, точнее – вложил меж страниц пустого Протокола допроса, постоянно приковывавшего моё внимание своими вопросами: Социальное происхождение и две графы: до революции и после революции. Каким репрессиям подвергался: судимость, арест и др. (когда, каким органом и за что) с теми же двумя графами: а) до революции, б) после революции. Служба в белых и др. к.-р. армиях (когда, в качестве кого).

Пытаюсь понять: почему хранил Протокол допроса, всплывший из письменного стола отца, и таскал с собой при многочисленных переездах? Память об отце, нечто вещное, что связано с ним? Или мальчишеское любопытство проникнуть в загадочный мир отца? Тогда внутренне неосознаваемое, но жившее во мне, очевидно, чувство, т. с., летописца, кому это может пригодиться? Или непохожесть листка ни на что другое печатное, с чем я сталкивался? Притягивала в протоколе грозно-пугающая надпись: НКВД Азербайджана, а под ним: Управление государственной безопасности? Обладание Протоколом являлось для меня, с отроческих лет представленного самому себе, ощущающего без отца незащищённость, гарантией собственной безопасности?.. Но не только подобное хранил: в старых бумагах – и брачное свидетельство моей бабушки, о чём было? Ряд других бумаг, о которых будет сказано? Не утратить ощущение корней?..

* * *

Из первой автобиографии можно узнать, что в тот год, когда отец умыкнул мою будущую мать, начало 20-х, дела у него шли неплохо, он, до того находясь без работным (так в автобиографии), поступил вАдмотдел Баксовета, где сперва работал в качестве райсмотрителя (рядового милиционера), после чего, получая повышение (все запятые поставлены мною), занимал должность Пом. Нач-ка 4-го района Баку.

Итак, отцу 26, матери – 14, когда по доброй воле она бежала из отчего дома с любимым ею человеком. Жила молодая семья… тут надо сделать отступление, ибо сразу и не скажешь, как мой отец-шемахинец оказался в Баку, где и как обрёл жильё, чтобы суметь построить семью.

Родился Гусейнов Гасан Алекпер оглы (или рождён, пишет) в 1897 году в городе Шемахе, Бакин. губ. Из второй биографии: родом происхожу из жителей Шемахи Шемахинского района. В третьей – родился в Бакинской губ. Шемахинского уезда, селение Лаич. В четвёртой – родился в сел. Лаич, Исмаиллинского района.

Разнобой связан с изменениями, очевидно, в районировании республики. Но высокогорное село Лаич (точнее – Лагич), где родился отец, вызывало во мне до недавнего времени некоторое недоумение, ибо там живут главным образом таты, персоязычные иудеи, а отец мой не знал их родного языка фарси. Как получилось, что отец родился не в Шемахе, а в Лагиче? Есть, оказывается, там квартал шемахинцев, где они жили после череды разрушительных землетрясений в Шемахе.

В последней автобиографии отец подробно говорит о каждом из своих живших к тому времени братьях:

Братья мои:

1. Гусейнов Ага Мешади Алекпер оглы, прожив. по ул. Пролетарской, туп. 7, д. 5 (он из братьев – второй: первый, самый старший брат умер в 1920 г., Теймур; Ага Мешади я не помню, но в тупик Пролетарский входил в детстве не раз, а с кем и к кому – провал в памяти; от него никаких наследников не осталось, а от двух дочерей, ныне покойных, старшего Теймура – старшей Таиры, она воспитывала нас с братом, – никого, умерли и сын Тамерлан, и внук Юнис, от младшей Сары – дочь Алмаз, которая в годы развала страны оказалась в США, где и живёт поныне.

2. Гусейнов Ага Али Алекпер оглы, прожив. Нижне-Нагорная, д. 74. Высокий, статный, строгий, бывший купец, пережил всех братьев, в пору советизации став никем, хвастал прошлыми богатствами (многое в моём мироощущении связано с ним, но об этом дальше). Никого из наследников.

3. Гусейнов Эйбат Алекпер оглы, проживает по Ст. Почтовой ул. № 59. Это наш дом, мы – на втором этаже, они – в подвале, и это – постоянный укор ему жены Набат: Ты, старший брат, живёшь в подвале, занимаешь всего лишь одну комнату, в которой постоянно темно, и привёл меня сюда, а он, младший твой брат, живёт на втором этаже, занимает две комнаты и в них всегда светло! Я это сам слышал и однажды спросил у матери, почему так произошло, она и ответила мне, что брат отца долго раздумывал, прежде чем переселился сюда: все комнаты к тому времени в уплотняемом доме миллионера разобрали, остались лишь подвальные помещения; Эйбат, с рождения горбатый, был полным сил мужчиной, о нём ещё будет; кстати, тягой к сочинительству, приобщением к чтению я обязан его сыну, моему двоюродному брату-ровеснику Энверу, талантливейшему на всевозможные выдумки.

Пятый – мой отец, если первый – Теймур, и 4 (шестой по возрасту из братьев) Гусейнов Шарбат Алекпер оглы, проживает в гор. Шемахе (тут родни не счесть: множество внуков и правнуков).

Через запятую после слова Шемаха отец спешит сообщить – набор оправдательных фраз из пяти пунктов, что братья: (а) не подвергались к репрессиям и арестам органами Соввласти, (б) не лишенцы, также (в) в войсках белых и (г) национальных правительствах не служили, (д) членами в других партиях не состояли.

Но вернусь к началу: Родился и вырос я в бедной трудовой семье кустаря-башмачника (иначе говоря, чувячника). И – модное в те годы, ибо чем ты беднее, тем ближе к всенародной рабоче-крестьянской власти: В очень жалких бедственных условиях мы влачили свое жалкое (дважды жалкое, кашу маслом не испортишь!) существование.

Есть противоречия – в другой пишет: Отец мой Алекпер Гусейн Али-оглы работал дома по починке башмака и чувяков. Умер с малых лет моих. Он был не имущий. По одной автобиографии малые года – это, как выведено рукой, приблизительно три года, а по другой – десять лет.

Вся тяжесть по содержанию матери вдовы (о бабушке по отцовской линии, увы, ничего не знаю, даже имени память не сохранила!), меня малыша и других пала на моего старшего брата Теймура Алекпер-оглы (умер, оставив двух дочерей, – о них чуть позже). Он служил в Баку приказчиком у известных мануфактуристов Бр. Мехтиевых, у которых получал за труд свой в месяц 9 руб. жалования, на это мизерное трудовое средство он содержал мать вдову и меня малыша. Когда я немного достиг старшего возраста, он меня определил в этот же мануфактурный магазин по Базарной угол Ст. Почтовой улице, где сам работал, мальчиком за три рубля вызова… – очевидно, отцу надо было прибавить лета, чтобы взяли на работу мальчиком на побегушках?

Когда отцу исполнилось, как пишет, 12, брат определил в Бакинскую русско-татарскую школу (или 4-е русско-татарское городское училище). В России нас, как всех тюркоязычных, называли татарами – для удобства запоминания, а может, из-за инородческой глухоты, и различали по месту обитания: казанские татары, крымские, тобольские, кавказские, астраханские, закавказские и т. д.; впрочем, мы сами азербайджанцами себя до революции не называли – внедрилось в пору паспортизации в 30-е гг.; называли себя турками (на русский манер – тюрками, дабы отличить от турок-османцев) или мусульманами: многие века жили в Персидской империи, которая – такая политика продолжается и поныне – внедряла в тюрок начало мусульманско-шиитское, гася начало этническое, дабы настроить их против постоянного соперника-врага на мировой арене – Оттоманской империи, обитатели которой – презренные сунниты.

С большими материальными затруднениями удалось мне, пишет отец, кончить учёбу. В каком месяце не помню, осенью 1914 года я устроился переводчиком к Аркадию Даниловичу Ковецкому – следователю по особо-важным делам, где прослужил до 1916-го года, его откомандировали в Москву (в Совет Коллегии защитников при Верховном суде), и я был уволен. Оставшись без работы, начал работать совместно с братом Эйбатом по Базарной улице № 51 в караван-сарае по заготовке шапочных принадлежностей, где и ночевал.

В последующих автобиографиях содержатся два уточнения: первое, что поступил учеником по пошивке подкладок к азиатским шапкам в шапочную к кустарю (ни слова об Эй-бате) и получал поденно мизерные гроши, копейки; и второе, в последней автобиографии, более логичное и обстоятельное: что окончил русско-татарское училище (и поныне грузины называют азербайджанцев татарами, а армяне – турками, как и турок-османцев, лингвистически не делая различия между нами) в 1915 г., но т. к. средство (так в тексте) у моего брата (речь о Теймуре) не было, то я продолжать учебу не мог и пошел на заработки, начал работать со своим братом Гусейновым Эйбатом по пошивке шапочных подкладок по Базарной ул. 51 до 1916 года. Увидя что от этой работы в смысле моей знании не дает никакую пользу, то я решил устроиться на работу жить самостоятельно. В сентябре 1916 года устроился переводчиком у следователя Аркадия Даниловича Ковецкого, у которого я работал до декабря 1916 года по ул. Красноармейской д. 32. (Из беспокоящих совпадений: живу в Москве на Красноармейской улице. В Баку, кстати, Красноармейская прежде называлась Красноводской – вела к порту, откуда частый маршрут – на ту сторону Каспия, в город, ныне переименованный в Туркменбаши… Красноармейская потом стала улицей Самеда Вургуна… в Москве улица Самеда Вургуна рядом с нашей Красноармейской). Уволившись с работы я обратно начал работать со своим братом по пошивке шапочных подкладок, и таким образом работал до 1920 года – это рубеж: советизация! – и одновременно учился сам.

Да, существенная веха: советизация 28 апреля 1920 г. Азербайджана. Через несколько дней, в мае… – тут тоже в автобиографиях подробности перемежаются со скороговорками, тем самым создавая некоторые, правда несущественные, противоречия. Последняя – самая подробная, хотя несколько странноватая из-за последней фразы, о которой ещё будет.

Судя по сложившейся новой ситуации, отец был нарасхват: в те времена немного было грамотных из, так сказать, низов, не только знает два языка, но и владеет письменностями русским и тюркским, и потому нет трудностей с работой – устраивается в республиканский Наркомфин, но тут же командируется на родину – в городское казначейство Шемахи, где служит в качестве переписчика в бюджетно-расчётном управлении, и через два месяца, в августе, поняв, что по счетной работе мало подготовленный, переходит работать в Ревком Кашунского участка, Басхал (о первых послереволюционных месяцах именно этого Ревкома – в романе «Мир рушится» Абульгасана – живого свидетеля событий; в конце 50 – начале 60-х я переводил – вот уж судьба, что мне поручили перевод, но знай я тогда, что отец в то же самое время находился в Басхале, может, узнал бы кое-что о его жизни той поры) в качестве делопроизводителя. Однако, заболев малярией, которая свирепствовала тогда в Азербайджане, возвращается в Баку, поступает в АзСовнархоз на должность агента торгового отдела, уволен по сокращению штатов.

Вскоре начинает работать в органах рабоче-крестьянской милиции 1,2 и 4 районов райсмотрителем, Пом. Нач-ка района, то есть проходит путь, о чём говорится в другой автобиографик, от младшего милиционера до Пом. Нач-ка 4 района (есть уточнение: получая повышение). Но снова: Уволился по собственному желанию (в подтверждение называется приказ № 64).

С 1924 по 1929 год служил секретарем Комитета торгово-промышленных и кустарных производственных предприятий гор. Баку. И опять: Уволился по ликвидации названного комитета.

В ранней автобиографии подробнее: С 1-го сентября 1924 г. поступаю в Базарный Торговый Комитет 2-го Милрайона в качестве секретаря, где проработал до ликвидации означенного комитета (или иначе – уволен, при этом добавляется: присовокупляю, что я работал там – занимал выборную должность, состоял членом месткома частных предприятий № 29 и одновременно выполнял ответственную общественную нагрузку).

Частое слово в автобиографиях – дюжину насчитал – это уволился, и мотивов – три: по сокращении штатов, ликвидации учреждения, собственному желанию. Но неизменно (так было принято?): Имеется ряд оправдательных документов, при надобности могу представить или подлинные или официально заверенные копии.

С 1929 года ноября м-ца, по сей день, – пишет в автобиографии 1939 г., – работаю в органах Раб. Крест. Милиции.

Следует уточнить, что в год моего рождения отец лет семь, это уже на моей памяти, работал в 3-м отделении милиции, недалеко от нашего дома, или (из автобиографии 1932 г.) в 3-м Милрайоне в должности Зам. Начальника по учёту населения.

И далее в последней автобиографии: Живя в гор. Баку, – идёт всё тот же обязательный перечень, точно молитва, – ни в каких революционных организациях, также кружках я не участвовал и являюсь без партийным (так в рукописи). В войсках и учреждениях белых и национальных правительств как добровольно, так же по мобилизации не служил.

Любопытна композиция автобиографии, в которой – впервые – рассказывается о всех родственниках матери: отец делит их на две части, сначала и сразу, дабы не заподозрили, что скрывает о тех, которые из'яты как враги народа, – вынесенные в вожди революцией, ею же в 1937 г. уничтожены (о чём – далее), потом – о вполне лояльных, рядовых, но пред тем тут же заявив, что связь с заграницей как мои также жены родственники не имеют и в загранице не были.

Но зато требовалось сказать о собственной семье, чего в автобиографии нет, что Родители моей жены [ни в одной из автобиографий их не называет, даже здесь, в подробной: ни имя матери, ни моё с братом, сказать хотя бы: жена моя Махфират Мелик-Мамед кызы работает акушеркой в больнице имени Азизбекова, а сыновья… и перечислить: очень хотелось увидеть имя в отцовском написании, но – увы; не назвал, чтобы уберечь от… сглаза? защитить: нет имени – и охотиться не за кем?], т. е. отец ее Рахманов Мелик Мамед работал в Азрыба капитаном парохода. Он умер в 1926 году в гор. Баку. [Тут неточность, подвела отца память: умер не в 1926, а 1929 году, о чём у меня хранится справка, что дед «состоял на службе в качестве командира судов с 1922 по декабрь 1929 г…»; отец помнил, что тесть умер в год рождения сына, но спутал – не старшего, а младшего, то есть меня.] Теща моя Наргиз Алекпер кызы живет со мною и является домохозяйка. Брат моей жены Рахманов Рахман Мелик Мамед оглы [сводный, от второй жены деда, рождённый в канун привода им домой третьей жены Ширингыз] работает в заводе им. «Паркоммуны» в качестве механика. Сестра моей жены Рахманова Лейла Мелик Мамед кызы [тоже сводная, с чьими дочерьми, моими троюродными сестрами, и был спор про Ширингыз] учится в АКНИ. Сестра моей жены Махбуба Мелик Мамед кызы [старшая, родная] замужем за Меликовым Абдул Мамеда, который работает [в] продмаге продавцом [тут – обширная многорядная родословная, составлена на компьютере их внуком Джейхуном, славный малый, проектирует, сказал ему, будущность независимого Азербайджана; сын двоюродной моей сестры Биби-ханум, которая, единственная, держит все родственные связи, традиция от матери, а у той – матери своей].

К автобиографиям, когда мне из архива прислали из Баку их фотокопии, был приложен листок, написанный чужой рукой, будто мне в помощь, чтобы не запутался в них, – первые три даты совпадают с автобиографиями:

26 апреля 1922 г. – назначен районным смотрителем Бак-гормилиции 1-го района г. Баку.

28 февраля 1924 г. – помощником начальника 4-го района г. Баку.

С сентября 1924 по 1929 г. был секретарем Комитета торгово-промышленных и кустарно-производственных предприятий г. Баку.

А далее должности – частью уточняющие, частью – как бы новые и расходятся с автобиографиями:

С 1929 по 1930 г. – пом. Нач. 6 горотделения.

С 1930 по 1936 г. – сотрудник ГПУ Аз. ССР.

Впрочем, точно помню, что в году 1934-м или 1935-м отец работал в 3-м отделении милиции, о чём в памяти сохранился эпизод, впоследствии даже записал его, находясь в состоянии ностальгической (советской) эйфории:

Крутится чёрный диск. Мне кажется, что музыканты внутри ящика, из которого вылетают звуки. Я сижу на табуретке, ноги чуть касаются перекладины между двух ножек. Я в комнате третьего отделения рабоче-крестьянской милиции, что в одноэтажном глинобитном доме с зарешёченными окнами. Здесь одни мужчины. Патефон крутит пластинку – лезгинка! А мужчины, рослые, большие, на пятачке против стола танцуют. Хрустят коричневые упругие портупеи, оттопырены галифе, как лакированные, блестят начищенные сапоги. Отец любит танцевать, и другие милиционеры не отстают от него, встают на носки, как настоящие танцоры… Очень много лет прошло с тех пор, даже не верится, что это было: милиция, лезгинка, танец мужчин. Они почти все, как и мой отец, – из деревни, пришли добровольно в эту самую «рабоче-крестьянскую», верят в то, что делают, и делают то, во что верят. Лица расплылись в улыбках. Я рад, я захвачен их танцем, танцем больших мужчин.

Далее в том приложении к автобиографиям:

С 1936 по 1937 г. – вновь пом. Начальника отделения УРКМ НКВД Аз. ССР.

С 1937 по 1939 г. – сотрудник ОБХСС УРКМ Аз. ССР.

3 марта 1939 года умер.

Говорили в семье, что накануне отец был командирован в особом отряде на борьбу с «бандитами» в один из горных районов, кажется, в Конахкент, и, непривычный к конной езде, сильно натёр себе пах, случилось заражение крови; отца уложили на операционный стол, но врачи, поняв, что конец предрешён, зашили рану… Бабушка моя видела отца, он был в полном сознании, увозили на каталке из операционной, и сказал ей, тёще, бодрым голосом, как потом рассказывала – сочинила, дабы утешить нас с мамой? – Прощайте, я ухожу! Береги моих сыновей!

И вдруг странная – в последней автобиографии – заключительная фраза, выделенная им в особую строку:

В данное время себя чувствую слабым.

Что значит слабым? Больным? Неспособным к работе? Разве такое пишут в автобиографии? Странно звучат – особенно в свете скорой гибели.

Я часто задумывался над судьбой отца: его лихорадочные, иначе не скажешь, метания по жизни наперегонки с годами от одной работы к другой: уволили, сам ушёл, временно там, здесь. поиск работы, которая б отвечала его душевным потребностям? была б материально выгодна, вывела б из-под опеки братьев? давала моральную свободу?

Образованность, столь редкая в те времена для людей его среды – кустарей или мелких торговцев (но старший брат Ага-Али мнит себя купцом высшего ранга, его товары на рынках Стамбула, но отец-то понимает: мания величия человека, себя не реализовавшего), среди братьев и родни – единственный грамотный, и – невозможность удовлетворить потребности в дальнейшей учёбе, о чём он, как помню, всегда мечтал: Сам не стал врачом, а очень хотел, так пусть сын мой станет, – показывал на меня. И отчего-то охватывал меня страх: вдруг заставит?

А тут – милиция. Государственная служба. Облачён частичкой большой власти, на деле может показать служение отечеству. Честность. Помочь другим. Быть справедливым. Мундиром защищён от всяческих житейских, бытовых невзгод, который… Однажды был тёплый летний день, нищий пробрался в дом, снял свои лохмотья, преспокойно, не спеша надел отцовскую милицейскую форму и был таков. Сначала не сообразили, что форма украдена: лишь увидев на полу под вешалкой валявшееся тряпьё, поняли, что это – лохмотья нищего. Казалось – курьёзный случай, смешная частность, но было во всём этом что-то символическое, словно без мундира он сам – такое тряпьё… Пойдя в милицию, отец попал в некоторую кабалу обстоятельств и уже не мог просто так взять да уйти.

Хочу трезво судить об отце, не идеализировать. Не помню моментов шикования в нашей семье ни при жизни отца, ни тем более после него. Жили сверхскромно, от сих до сих. Чтоб кто-то что-то принёс домой в виде подарка, взятки, подношения? Невозможно. Даже когда двоюродные братья матери вознеслись высоко, общесемейные успехи не отразились ни на службе отца, ни в нашей каждодневной жизни. Такое, чтоб толкать своего, очевидно, не было принято. Или яркий индивидуализм отца тут всему сопротивлялся? Привилегии конечно же имелись, как без них? Помню, отец по месту работы получил талон на приобретение сукна, и мы с матерью однажды пошли в дом на морской набережной (где только таких домов не было? так и в Баку называли здание НКВД, потом – КГБ) и в складском помещении нам выдали, забрав талон, зеленоватого цвета сукно. Мне и брату из этого сукна сшили потом шинели и, как только они были готовы, повели фотографировать, неудобно в шинели было, шея чесалась, руки и ноги скованы, будто в панцирь заключён. Но зато тепло, никакие свирепые бакинские ветры не остудят тело.

И милиция же морально, а потом и физически сгубила отца: вынудила помалкивать, когда арестовали родственников жены, даже солгать, что никаких связей с ними… Будучи с детства, как теперь понимаю, впечатлительным, я слишком резко, взрывчато отношусь ко всякого рода несправедливостям, в том числе – увы, можно было бы тут в большей степени – собственным.