Текст книги "Москва – Кавказ. Россия «кавказской национальности»"

Ослики на фоне нефтяных вышек

Судьба вернула меня в новом веке к этим свидетельствам прошлого, в частности, автобиографиям отца: у внучки, студентки Кембриджа Дины, единственной дочери моего единственного сына, названного в честь отца, вдруг пробудился интерес именно к кавказским своим предкам, что вызвало поистине ликование среди моих родичей и земляков: нашенское, так сказать, взяло верх, пересилило! – а в предках у неё, кроме азербайджанского, ещё и кровь русская, это бабушка по матери, и еврейская – дед по матери и бабушка по отцу.

Так вот: внучка решила побывать, как она заявила в Кембридже, в Азербайджане на родине деда-писателя, и подвигла меня, тогда полубольного, который не желает никуда двигаться с насиженного места, на серьёзное действо: сопровождать её в этой поездке.

Путь нашего с братом детства, по которому я хотел провести внучку, но не успел: подняться по древним и широким каменным ступеням и войти в ворота Крепости, потом вниз спуститься и свернуть в первый же узкий переулок, потом, пройдя его, войти в небольшой дворик, над которым навис широкий балкон второго этажа… – увы, не нашлось у нас с внучкой ни минуты лишней, чтобы пройти этим путём: прошли потом мы с Еленой.

Мы шли с бабушкой мимо дома Святого Этаги, или Человека-мяса, он был как бы без костей, сидел полуразвалясь в кресле у крыльца, голова его еле держалась на плечах и постоянно валилась с боку на бок, взгляд рассеянно-блуждающий, руки трясутся, и к нему, веря в его чудодейственную силу, тянется нескончаемый поток людей разных национальностей кто с дарами, кто с деньгами, особенно в годы войны, чтобы спас, сохранил, защитил, избавил от горестей и болезней… – в конце дня мешки красных тридцаток высыпались на стол, шла их делёжка среди многочисленной родни Святого. Он умер сразу после войны, и таких похорон, как похороны Этаги, Баку не знал, и ныне его могила в пригороде Баку посещается как святилище, о чём мне поведала уже в новом веке-тысячелетии правнучка моей бабушки по линии тёти – Лала, далёкая, казалось бы, от суеверий: когда ей предстоит что-то важное, она посещает могилу, даёт обет, и задуманное непременно сбывается.

И по сей день его именем клянутся: «Клянусь Этага!» После его смерти пришли из МВД, собрали все вещи, погрузили в две машины – она не сдвинулась с места. Еще один явился из МВД: не заводятся машины! «Не поедет она!» Выгрузили и вернули вещи – поехала!

…Передо мной результат нашей с внучкой Диной поездки (с 24.08. по 5.09. 2002 г.) – альбом выполненных ею цветных фотографий: она с ашугом, он играет на сазе, на ногах сапоги, одет в галифе и папаха на голове; мы втроём – посредине мой постаревший брат, видно, что один его глаз почти не зрячий, я тоже старый-престарый; множество детей – это шемахинцы, внуки и правнуки моего дяди, которых никогда не видел, троюродные и четвероюродные братья и сёстры моей внучки. Среди фотографий – мы с братом у него на даче, брат, играющий на таре, задумчив, даже горестен, ибо минорны звуки мугама. «Нет, Динара, – сказал брат моей внучке, когда пришли к нему на дачу в гости и он, впервые увидев её, назвал не Дина, а Динара, – прежде чем ты запишешь на диктофон мою игру на таре, я расскажу о нём, и пусть это тоже запишется: тар – это чудо-инструмент! Он сделан из тутового дерева, а вот пузырь, натянутый на корпус, – это знаешь, есть у животного сердце, оно имеет тонкую плёнку, из этой плёнки сделали! А вот гриф, тоже особенный, нижняя тут октава…» – и т. д., про «инкрустацию перламутровую на шейке» тоже. Старинный чан на даче брата, выдолблен из цельного камня, в нём мы, дети, босыми ногами топтали собранный виноград, и тёк в отверстие, тоже выдолбленное в чане, сок, выливался в сосуд, готовили на зиму сгущённый виноградный сок, тёмно-коричневый, густой и сладкий, – дошаб.

Дина приглашена на азербайджанскую свадьбу, и сразу, главное, естественно, вовлеклась в танцевальный обряд, будто он для неё – дело привычное. И не устаёшь восхищаться свободой и лёгкостью молодых. Свадебный стол со всевозможными напитками и яствами – куски севрюги и осетрины, соленья и варенья. Чинно восседают жених и невеста.

…Виды современного Баку, пассажный ряд, где выставлены на продажу портреты, в центре красуется портрет Господина Президента, как его именуют, – красавец-мужчина, сидящий в массивном кресле; ещё портреты, заснятые внучкой: на ковре вытканный, на полотне, вывешен на широченном панно-плакате, чётко прочитывается большая президентская цитата, состоит из двух частей, первая вполне разумная, каждый под ней подпишется: Если есть Азербайджан, то и есть я! – а вторая какая-то двусмысленная, то ли хвастовство, то ли ошибка плакатиста: Ия, – утверждает Господин Президент на плакате, – буду вечно в Азербайджане! Впрочем, некоторые говорят, что Сам не ведает, виноваты подхалимы, оказывающие медвежью услугу, якобы и цитаты за него сочиняют, которые не произносил. – подобное, что царь не ведает, что творят бояре, знакомо с древнейший времён; торговцы арбузами, горой высятся на фоне нефтяных вышек; и ослики – опять-таки на фоне вышек, натыканных везде и всюду на этой выжженной земле. А вот и холмы, широкие степные просторы, горный пейзаж; а последние два фото, завершающие альбом, – это висящая табличка Закрыто на трёх языках: азербайджанском Baglilir, традиционно русском и новомодном английском – Closed, а также посадочный талон на обратный полёт, но на сей раз уже на двух языках, без русского, – азербайджанском и английском, припечатанный, точнее, заштампованный восьмиконечной звездой (символика нового государства), внутри которой дата возвращения Дины из путешествия на родину деда.

Прежде чем полететь в Азербайджан и проехать с внучкой по районам – а я решил показать ей пути-дороги своего детства, побывать в том числе на родине отца в Шемахе, – она ещё в Москве попросила рассказать ей под диктофон, что сочту нужным, чтобы она чуть-чуть вошла в сферу наших семейных отношений.

Я достал фотокопии автобиографий отца – вот, оказывается, для чего я хранил их! – и, читая вслух, стал комментировать и объяснять. Ушло на это полдня, но оказалось, диктофон неисправен, хрипы в нём, трудно мои слова разобрать, пришлось повторять запись, комкая повествование, ибо пропала охота, и возникла идея вернуться когда-нибудь к письменной фиксации рассказанного.

Отцовский род – из Шемахи, где и поныне живут потомки одного из братьев отца – Шарбата; его никогда не видел, а с внуками и правнуками познакомился много позже, когда приехал туда с внучкой. Дело в том, что после смерти отца отношения с родственниками по отцовской линии, особенно с теми, кто не жил в Баку, стали ослабевать, потом война… ни адресов, ни провожатых, но нашлись в Шемахе старожилы, которые что-то слышали о Шарбате и покойном его сыне Магерраме, моём двоюродном брате, кого я видел лишь раз лет тридцать назад в Баку, – один из старожилов и привел нас к нашим родичам, но пред тем умолял нас зайти к нему на минутку, попить чаю, и это вызвало удивление у моей западной внучки: как же так – приглашать к себе домой совершенно чужих людей?!

Шли дожди, и ни в высокогорный Лагич подняться нам не удалось, ни в Конахкенте побывать, где воевал мой отец с «бандитами», то были, как пишут сегодня, борцы против советской власти, – дорога туда трудная.

Разрезанные ангелы на потолке

Т ак куда же привёл Гасан умыкнутую им или бежавшую с ним юную девицу Махфират, ставшую впоследствии моей матерью?

В канун советизации в жизни отца случился ряд важных событий: смерть старшего брата Теймура, и почти в то же время, а точнее – полгода спустя он обрёл постоянное жильё.

Перед советизацией Азербайджана нашу семью постигло несчастье (отец считал, что несчастье – женского рода, и потому фраза в оригинале звучит так: постигла несчастья… – но не буду придираться) тем, что единственный наш труженик, поддерживавший наше существование, брат мой Теймур Алекпер оглы по болезни умер.

У него остались две дочери – трёхлетняя Таира и годовалая Сара. Был совет братьев: решили по бытовавшему тогда обычаю дать свободу вдове, чтобы распорядилась судьбой по своему усмотрению, а дочерей, которые считались достоянием отца – ни у кого из братьев тогда детей не было, – забрать и растить самим. И таким образом двоюродная наша сестра Таира, впоследствии жившая с нами, стала нам как бы родной сестрой, мы её так и называли: Тайра-баджи, или Сестра Таира. Сара досталась Ага-Али, и вдова, тихая, молчаливая, робкая, я её хорошо помню, кажется, её звали Ниса-ханум, уехала в Туркмению. Там вторично вышла замуж и, родив сына Юниса, перебралась с новой семьёй в Баку, продолжая, разумеется, поддерживать отношения с дочерьми, удочерёнными своими дядями (Юнис в годы войны пропал без вести, говорили, что погиб, хотя после войны была телеграмма, что «я жив», кто-то, очевидно, решил дать надежду семье).

Итак, 28 нисана, как написано арабскими буквами в левом углу большого фоторисунка, изображающего действующие лица нового народного правительства (председатель Ревкома – Нариман Нариманов), а в правом выведен по-русски эквивалент нисана – апрель, в Баку установилась советская власть, и тотчас после советизации повсеместно начался процесс насильственного захвата или уплотнения домов миллионеров, в том числе Исабека Ашурбекова. Нариман прежде хорошо знал Исабека, даже в молодости безуспешно сватался к родной сестре его жены Сона-ханум, и по-дружески посоветовал ему не ждать, когда домой ворвутся, это неминуемо, и самому заранее позаботиться, впустив к себе людей знакомых, порядочных, с которыми мог бы сосуществовать (потом Нариманову крепко достанется от интернационального содружества младокоммунистов за доброе отношение к буржуям).

Дом у Ашурбекова, построенный до советизации почти в центре города, был по тем временам шикарный: двухэтажный, каменный, с высокими потолками, расписанными масляной краской; печи и камины, покрытые белыми, розовыми, ярко-коричневыми изразцовыми плитами. С семью большими комнатами-залами на втором и множеством комнат на первом этажах плюс ещё обширные и просторные подвальные помещения с арочными перекрытиями во всю длину квадрата дома, вполне пригодные для жилья. Один из подвалов, близкий к чёрному ходу, массивные железные ворота, сдан в аренду, здесь – складское помещение мануфактуры Саввы Морозова, а подвал в глубине двора приспособлен для хранения изданной с меценатской поддержкой Ашурбекова художественной и общеполитической литературы на родном языке.

В этом доме[6]6
  Угловой дом этот с балконом-фонарём, ныне перестроенный неузнаваемо, является героем многих моих сочинений. О разрезанном ангеле я писал в романе Семейные тайны.


[Закрыть] принималась даже… царица, у которой в дни пребывания в Баку императора Николая II состоялась короткая встреча здесь со светскими дамами – преподнесли царице перламутровый поднос.

Что ж, надо уплотняться, и выбор Ашурбекова пал на старшего брата отца моего – Ага-Али, кого знал как порядочного купца, семейный, но бездетный, шуму будет мало. К тому же знал, что молодой брат Ага-Али Гасан, мой отец, – из госслужащих, и в случае чего – поможет. Оставив себе большую залу, комнату и кухню на втором этаже, Ашурбеков предоставил в распоряжение Ага-Али две комнаты и кухню, примыкавшие к его жилью, и тот переехал туда с женой, она была красива и белотела, юной сестрой жены, тоже красивой, а также младшим своим братом – моим отцом, надеясь впоследствии выдать золовку за брата, стать, так сказать, ещё и свояками. С ними переехали, о чём Ашурбеков не знал, а когда узнал, дело уже было сделано, две дочери умершего брата Теймура – Таира с моим отцом и Сара, удочерённая Ага-Али.

Отмечу, что и с другими комнатами дальновидный Ашурбеков – я его помню, быстрого, суетливого, с живыми, очень подвижными и, казалось бы, всевидящими глазами… – распорядился, как ему мнилось, умело, с учётом интересов собственной безопасности, хотя эта его, скажем, хитрость, не уберегла от позднейшей репрессии.

Год-два спустя после первого уплотнения возникла новая угроза, и тогда залы с лепными узорами и нарисованными на потолке, для чего были приглашены итальянские мастера, масляной краской ангелами, парящими на голубом небе, были разделены на комнаты, и у одного из ангелов ноги остались на той стороне, за стеной, и впущены новые жильцы.

Одна комната – бывшая огромная зала (где Узеир Гаджибеков, получивший всемирную известность «Аршин мал аланом», репетировал с оркестром первую свою оперу – первую и на всём Ближнем Востоке), была разделена, и часть досталась молодой немецкой семье Якова Киндсфатера, служил в бывшей нефтяной компании Нобелей, предки жили в России с екатерининских времён и обрусели; в семье две дочери, младшая старше меня лет на пять, вся семья – образец чистоты и организованности, и я, дабы зайти к ним, оказаться в мире порядка и уюта, которых у нас, да и родичей наших, сроду не было, придумывал поводы: де, не понял урока – понял превосходно, – прошу Катю подсказать, как задачку решить. Брала карандаш, выводила, чётко разъясняя. Нет, не её слушал, следил, как ясно и чётко выводит округлые буквы и цифры.

В другой комнате с балконом – абшеронец, госслужащий, земляк Ашурбекова, с женой аджаркой Ламия-ханум[7]7
  Под именем Хусниййе-ханум – одна из центральных фигур моего романа Магомед, Мамед, Мамиш.


[Закрыть], активистка женского движения в Баку, возглавляет Женсовет в масштабе Джапаридзевского района (имена 26-ти Бакинских комиссаров – в названиях улиц и скверов).

В конце длинного коридора с парадным выходом на улицу стал жить русский партиец Кутилов с молодой женой Розалией Исааковной, вот-вот диплом врача-педиатора получит, лечила нас.

Колбаса, предложенная мне ею… – позвала, протянула хлеб, на нём ломтик розовой, с белыми кружочками, колбасы. Свиная! Грех есть её!.. И хочется съесть, но и боюсь: вдруг страшное случится, пол под ногами разверзнется, стена рухнет. А не съем, подумает, что трус, боюсь. И точно, Попробуй, – говорит, – покажи, какой смелый! Взял, ем, вкусно, и. ничего вокруг не случается!.. Как легко, однако, совершается грех…

Однажды – запомнил – Кутилов катал меня и сына, мы ровесники с Глебом, по городу на служебной машине, красной, сладко пахучей, а зимой. – в Баку в 37-м выпало неимоверно много снегу, ворота доверху засыпало, такого старожилы не помнили, и Глеб, щёки у него красные, горят, а он как одержимый прыгает и прыгает в сугробы. – воспаление лёгких и – смерть. Тихие похороны. Я смотрю на Глеба, лежащего в гробу. Мать бледная, не плачет, сжаты губы, а отец. Его не вижу, он, говорят, сошёл сума. Но вот же он – привезли его однажды домой на машине, у ворот увидел меня, глаза вдруг засверкали, заблестели, заиграли. – не выдержал его взгляда, страшно стало, юркнул во двор, спрятался в подвале. А утром слышу, соседи шушукаются: Кутилова, как врага народа, арестовали!

Напротив, на той стороне коридора, он буквой «П», параллельно нашей квартире, живут Исаевы, имя – Исабек, тёзка Ашурбекова (замечу тут же, что старший сын Ашур-бекова Сулейман в советские годы выкинул из фамилии бек, стал Ашурли), жена Сурея – совсем девочка, моложе лет на тридцать, одна из многих дочерей последнего нахичеванского хана (о том в своё время будет произноситься с почтением: ханская дочь). Внизу, это скорее бельэтаж, разместились армянская и еврейская семьи – Ходжаевы и Розины; семья русского плотника дяди Васи, татарин-дворник… – его при паспортизации выслали, как персидско-подданного, в Персию.

Вскоре к братьям присоединился, поселившись в подвале – пока раздумывал, лучшие комнаты на этажах разобрали, – холостой тогда Эйбат, с кем отец в юности шил подкладки к восточным шапкам. – вот такой интернационал, чисто бакинский.

Суперэтнос «бакинец»

Почти каждый второй такого рода дом в Баку – в конце позапрошлого и начале прошлого века больших, просторных домов было понастроено предостаточно в столице нефтяной империи – оказался после уплотнения многонациональным, отразив существенную особенность города, на долгие десятилетия предопределил, пока не наступили в конце XX века другие времена, судьбу не только города, но и горожан, которые назывались бакинцами, и это, как потом говорили, не столько показатель принадлежности к определённому городу, вроде москвич или одессит, сколько обозначением особой нации. Да, бакинец – поистине суперэтнос, интернациональное сообщество, русскоязычная, главным образом, интеллигенция, плохо знающая языки собственных этносов. Рассыпалось по всему миру бакинство, такое ласкающее слух слово, конгломерат, состоящий. – здесь, прежде всего, следует назвать евреев (30 %), они в почёте, в Баку нет и намёка на антисемитизм, женитьба на еврейке даже почитается «везением», чего и вам желаю, пример подают высшие слои: первый коммунист Мир-Джафар Багиров, большевик-младокоммунист Рухулла Ахундов, видный учёный-лингвист.

Бакинец – это и армяне (20 %): они, как и евреи, сыграли в бакинстве огромную роль в развитии экономики и культуры, науки и образования Азербайджана. Не могу тут же не сказать, ибо это моё глубокое убеждение, что последующие события – Сумгаит, изгнание армян из Баку – дело рук не коренных бакинцев, а т. н. еразов – ереванских азербайджанцев, которые (началось в 1965-м, в год 50-летия резни армян в Турции) были изгнаны как «турки» (азербайджанцы на армянском – турки) и, хлынув в Азербайджан, учинили в отместку погромы. Разумеется, к бакинцам относят, естественно, и коренных уроженцев Баку, русскоязычных азербайджанцев (20 %). Надо назвать – и количественно, и качественно как бы на четвёртом месте – русских (15 %), мастеровые, производственники, партийцы, к тому же бакинские русские отличаются от русских вообще, как и бакинские армяне – от армян вообще, и это различие можно выразить одним словом: и те и другие – свойские: ни гонора, ни чувства превосходства, ни намёка на какую бы то ни было агрессивность, сама отзывчивость, уступчивость, покладистость, доброта и внимание. Бакинец включает и разных прочих шведов (15 %), метафора и правда, шведы истинные… – кто только не жил в Баку, легче отметить в мировом списке этносов тех, кто здесь не жил, нежели тех, кто обитал.

Армянское население, как известно, изгнали из Азербайджана (как и азербайджанцев – из Армении); эмигрировали евреи, напуганные всякого рода стычками, наплывом воинствующих беженцев из оккупированных земель, в том числе – Карабаха; азербайджанцы из состава бакинцев частично вымерли, часть сбежала, вроде Д.Г. – в Германию или А.Д. – в Москву; ушли в тень напуганные взявшими власть чернобородыми из Народного фронта, да ещё + нищета + вседозволенность + хаос + наглые нелюди-хищники + мафиози (рассуждать, глядя издалека, легко, к тому же на хирургию – пусть и словесную – уже ни сил, ни желания, да и слово девальвировалось: вопи, призывай. – кто услышит?).

Парадокс: Баку лепил из меня русского по образованию, культуре. Чуть-чуть, и я уже буду вполне русским (вспоминаю письмо-жалобу к русскому царю – приведено в «Докторе N» – отпрыска карабахского хана: считал себя, очевидно, чтобы понравиться царю, русским), русификации моей способствовали объективные и субъективные обстоятельства, мне нравились умело сотворённые пропагандистские потоки из Москвы. Но она, чьи стены Кремля, поётся в нравившейся мне тогда, а главное, теперь тоже, песне, утро красит нежным цветом, возвращала меня – тоже парадокс – в азербайджанскость: выталкивала. Финальный дипломный этап учёбы в МГУ; обзоры и переводы, в т. ч. судебных материалов; СП СССР – абсолютная ориентация на национальное, главным образом – азербайджанское; Москва развивала при этом во мне, углубляла благотворнейшее и спасительное для моей писательской судьбы русское начало, – я стал тем, кем стал: живу в Москве с думою о Баку, пишу ныне по-русски, но все мои проблемы – азербайджанские, и странный орнамент плетётся из того, что называют стилем, мышлением, сочинительством.

«О, если б не было разлук!»

…Отец привёл жену в дом Ашурбекова – кому в радость и ликование, к примеру, Ламии-ханум, ратующую за женскую свободу, а кому – в огорчение, а то и к неудовольствию, в частности, своего старшего брата Ага-Али: Гасан нарушил его планы.

Мне кажется, отец поспешно женился, дабы поставить брата пред свершившимся фактом: слишком уж тот усердно и настойчиво навязывал ему свою золовку, которая отцу не нравилась, – чопорная, форсистая, самовлюблённая, с неестественными ужимками. Умыкнул, ибо не захотел заранее оповещать старшего брата о своём намерении жениться по своему выбору, а тем более просить пойти сватом в дом невесты.

История с отцом в какой-то мере повторилась, кстати, со мной: у жены моего брата Сурии-ханум были две сестры на выданье, и мне, студенту МГУ, приезжавшему на каникулы в Баку, сначала предназначалась одна, моя ровесница Шафига, но та поняла, что ей придётся долго ждать меня и, хорошо зная поговорку про журавля и синицу, вышла за другого, замечательного парня (оба ныне, увы, покойные), а потом другая, младшая, моложе меня лет на семь, очень симпатичная Рафига… – оказывается, её, ладную и красивую, уже давно присмотрела для своего сына Мурада Ламия-ханум, но, зная, что в качестве жениха родственники видят меня, специально завела со мной однажды серьёзный разговор. Беседа была обставлена чинно, с угощениями, чаепитием, велась. точнее было бы сказать, вилась или вязалась умело. «Ведь я знаю, ты на ней не женишься, не правда ли? – говорила Ламия-ханум. – Разве она тебе пара? Там, в Москве, такие умные девушки с тобой учатся! К тому же я хочу напомнить тебе слова твоей покойной мамы, ах, как мне недостаёт её! – и всплакнула. – Помнишь, она как-то при тебе сказала: «Мой сын, я чувствую, женится не на азербайджанке». Я это действительно помнил. Короче, Ламия-ханум попросила меня «уступить свою невесту» ей, для её «непутёвого сына: ему, не очень образованному, именно такая жена и нужна, тоже без образования», – сказала с прямотой, на которую всегда была способна. Я с радостью откликнулся на её просьбу не только потому, что в моих намерениях и впрямь не было жениться на ней, а потому, что уже собирался жениться в Москве на другой, о чём тогда же поведал Ламии-ханум и даже, на минутку зайдя к себе, это несколько шагов по коридору, принёс и показал ей фотографию невесты. Ламия-ханум рассыпалась в обещаниях устроить нам с нею, имя Марина уже склоняется в её устах, шикарную встречу в Баку (так и случилось: она была в числе встречавших нас с Мариной на бакинском вокзале).

Отношения между жёнами братьев – старшего Ага-Али и младшего Гасана – были напряжённые, но братья есть братья, не должны ссориться из-за женщин, если даже они – любимые, и тогда Ага-Али, кому к тому времени была в тягость, изрядно надоела эта открытость всему и всем в кишащем многолюдьем доме, решил его покинуть с женой и золовкой, переселился по тому адресу, который указан в последней автобиографии отца, в отдельную, закрытую от глаз посторонних квартиру в Нагорной части города, и там вскоре у него родилась дочь Алия.

Но прежде чем это случилось, братья договорились поделить сироток – дочерей старшего брата Теймура: Ага-Али взял на себя заботу о Саре, ей ещё нет двух лет, а отцу оставил Таиру, а ей почти пять, поможет на первых порах жене, к тому же разница между ними всего-то десять лет, и спустя некоторое время Таира и Махфират станут близкими подругами.

…Вскоре Махфират родила сына, и его назвали в честь отца мужа (и собственного деда!) Али-Акпером. И почти в те же дни бабушка моя Наргиз-ханум поселилась здесь у дочери и зятя (у азербайджанцев более точные, конкретные и детализированные определения степени родства: зять, или езне, – только муж сестры, а муж дочери – кюрекен[8]8
  Такого рода детализации хоть и часты (азербайджанцы различают дядю по отцу, это ами, и дядю по матери – даи, а также тётю по матери, хала, и тётю по отцу – биби), но наблюдаются не всегда: русские, к примеру, в отличие от азербайджанцев, чётко различают родителей жены и мужа: тесть – тёща, а также свёкор – свекровь, в то время как у азербайджанцев и то и другое обозначается одним словом: гайнана (это и тёща и свекровь) и гайната (тесть и свёкор), слово это переводится как «мать или отец брата мужа или жены».


[Закрыть]), чтобы помочь дочери, на руках у которой ещё и малолетняя племянница мужа.

Первенец, или самый старший наш брат, жил недолго, его сглазили, как сокрушалась бабушка, виня в приключившейся беде себя самою: не надо было ей спешить показывать крепыша-внука, которому и месяца не было, родичам в Крепости, – повела его, а там, увидав мальчика, все разохались, кто – в радости, кто – в зависти: Ах, какой малыш родился у нашей Махфират!.. Надо же, столькие страдают от бездетности, а она не успела выйти замуж – тут же родила (услышь: согрешила с мужем до замужества), да ещё мальчика!

И не успела бабушка вернуться с внуком домой, как тот вдруг – ни с того ни с сего – захныкал, застонал, поднялась у него температура, всю ночь от него не отходили, и наутро его не стало!..

О старшем нашем брате в семье – ни слова, больно. Незаживающая рана. Однажды лишь, помню, мать произнесла его имя, и тут же губы у неё дрогнули, глаза наполнились слезами. Наступила жуткая тишина.

Вообще-то бабушка, видимо, это перешло ей от собственной её матери, многие потери, особенно неожиданные и скоропалительные, и смерть моего отца тоже, объясняла сглазом. И редко впоследствии выпускала нас с братом из дому, прежде не взяв пальцами щепотку пыли или праха с порога нашей квартиры и трижды не покрутив руку над нашими головами, спасая как бы от дурного глаза.

А что до потерь иных, вещественных, даже очень дорогих (первая жена моя как-то потеряла платиновое колечко с бриллиантом), то здесь она наказывала не переживать, а радоваться, ибо потерей откупился от Сатаны, который готовил страшное бедствие.

И ещё одно из воспитательных правил, которое я усвоил на всю жизнь: есть в гостях надо с удовольствием, это радует хозяина, ни от чего не отказываться и чтоб на тарелке не оставлять ни крошки, иначе остатки тебя будут преследовать по пятам, к тому же у кого чистая, вылизанная до блеска тарелка – тому повезёт с хорошей тёщей и красавицей-женой. И гостям, которые сегодня приходят к нам или приезжают издалёка, из Кракова, к примеру, это Данута и Сташек, говорю, заметив непустую тарелку: Вы что же, не уважаете мою бабушку? Смеются, знают, что это значит: ничего на тарелке из еды не оставлять!

И ещё: книгу, наставляла бабушка, никогда нельзя оставлять открытой, – шайтан прочтёт, весь смысл усвоит и не оставит тебе из знаний ничего, а то и исказит смысл!..

Через год после смерти первенца родился Али-Икрам, сокращенно Аликрам, отметивший, слава богу, восьмидесятилетие; мы с ним – каждый в отдельности – уже живём на свете столько, сколько жили отец и мать, если сложить вместе их возраста. А через три года родился я – в комнате, где камин, обложенный белыми изразцовыми плитами, окаймленный позолотой. На камине вылеплены фигурки – семья, собравшаяся вокруг… камина, повторяющего реальный… – все мы рождались не в больнице, а дома, так было в те годы принято, чтобы не в больнице.

К моему рождению семья занимала квартиру, где по сей день живёт Аликрам, состоящую из двух комнат и кухни по улице Старая Почтовая, д. 59 – угол Персидская. Первая стала потом имени Николая Островского, а после краха советской власти тотальная переименовка пошла, назвали в честь актёра Сулеймана Тагизаде, сын его, московский кинодеятель постарался, первый перестроечный миллионер в СССР; вторая, Полухина, один из 26-ти (цифра эта условная, бакинские комиссары исчисляются единицами, и многие оказались в тюремном списке на получение пайков случайно, расстреляны по недоразумению. Так, Полухин буквально за несколько недель до трагедии послан был с горсткой матросов-балтийцев Лениным удержать Баку, единственный тогда источник нефти для России, – арестован, потом расстрелян (об этом подробно – в романе «Доктор N»), ныне – имени бакинского миллионера Муртуза Мухтарова, носит по праву: в самом её начале высится построенное им удивительно красивое каменное здание, сплошь с ажурной резьбой, тонко выточены мраморные колонны, стиль рубежа веков сецессион.

Счёт жизни новорожденного ведётся днями, потом неделями… – ив один из начальных дней состоится обряд имянаречения, начисто забытый сегодня: собрались аксакалы, во главе стола свояк отца Али-Мамед, Бирдже-даи, дядя Единственный, научен мусульманской грамоте, должен с молитвой на ухо шепнуть, тем самым закрепив на всю жизнь, моё имя; младенца передают из рук в руки, каждый повторяет на ухо имя. Вообще-то в мусульманской семье – обычай, тоже забытый: рождающийся мальчик автоматически получает имя Мухаммед, если девочка, – Фатима, может иметь при этом – и такое есть право у родителей – второе имя.

Старший брат, умерший, как уже было сказано, в младенчестве, назван был отцом в честь своего отца Алекпером, полное имя – Али-Акпер. К слову сказать, многие азербайджанские имена связаны с исламом, шиитским течением (азербайджанцы в основном шииты). Али-Акпер означает Али Великий, имеется в виду двоюродный брат и зять пророка Мухаммеда, женатый на его дочери Фатиме. Али особо почитаем шиитами, которые ставят его вровень с Мухаммедом, а зачастую даже выше. Чаще имя Али даётся в сочетании с другими священными именами или ипостасями Всевышнего Аллаха. Здесь же замечу, что право назвать сына именем отца принадлежит первенцу в семье, но так как ни у кого из старших братьев отца сыновей тогда не было, это право, как принято в азербайджанской семье, перешло к нему.

Отец, не ломая установленную им же самим традицию, чтоб в имени непременно был Али, решил дать мне имя Али-Ислам, продолжая линию Али-Акпер и Али-Икрам. И тотчас во всём доме это стало предметом разговоров, де, жить младенцу в новую эпоху, а носить имя дедовских времён, и соседи, интернациональное содружество, чуть ли не заставили отца, настояли – якобы всё это было делом рук аджарки Ламии-ханум или неведомой мне татарки, чтобы отец поменял мне имя.

Снова был приглашён свояк отца, и на другое, кажется, левое, ухо мне прошептали Чингиз. Поменяли, как говорится, шило на мыло: в российских условиях имя завоевателя земель русских, с кого пошло так называемое татаро-монгольское иго, вряд ли могло вызвать иного, нежели отторжение, отношения. И я неловко себя чувствовал, когда в школе на уроках по истории произносилось Чингисхан с отрицательным, разумеется, оттенком. И долго всматривался в портрет дикого завоевателя в учебнике, тщетно пытаясь постичь в положительном свете своего тёзку, но на меня смотрели узкие и хищные глаза, я видел свисающие усы, скрюченные руки, колчан, забитый островерхими стрелами… Некоторые из родичей-ровесников к тому же зачастую переиначивали Чингиза на Джингиза, а джинн известно что за существо.

А пока мой возраст исчисляется месяцами: первый, третий, седьмой… Стоп! Кажется, семь месяцев!.. Но никто не поверит, что можно запомнить себя, семимесячного, даже сам не верю! Но расскажу, потому что отчётливо помню: младенец спал в подвесной люльке, а мать с отцом прилегли тут же в тени старого инжирового дерева, подремать на паласе.