Текст книги "Михаил Суслов"

Никто из русских товарищей – секретарей ЦК и других членов бюро на это совещание приглашены не были».

Генерал Ткаченко позволил себе раскритиковать и самого Суслова:

«Нам представляется, что при создавшейся обстановке нужна действенная критика работы партийных и советских руководителей и решительное искоренение безобразий.

Между тем выступления тов. Суслова на пленумах ЦК и различных совещаниях носят больше наставительный характер. К этим наставлениям и речам местные руководители так уже привыкли, что не обращают внимания и выводов для себя не делают. Никто из них никогда не возражает против предлагаемых тов. Сусловым решений, однако никто их и не выполняет, так как должного контроля за их выполнением с его стороны нет.

Лично тов. Суслов работает мало. Со времени организации бюро ЦК около половины времени он провел в Москве, в несколько уездов выезжал два раза по 1–2 дня, днем в рабочее время можно часто застать его за чтением художественной литературы, вечером (за исключением редких случаев, когда нет съездов или совещаний) на службе бывает редко».

В ту пору Берия, заместитель Сталина в Государственном комитете обороны, мог позволить себе критически оценивать даже высокопоставленных партийных чиновников. Во-первых, Лаврентий Павлович чувствовал себя более чем уверенно, во-вторых, точно знал, что вождь любит, когда ему доносят о личных недостатках тех или иных работников. А Суслов запомнил эту историю. Он не хотел, чтобы чекисты имели право присматривать за ним и жаловаться на него. Это проявится в 1953 году, когда Берия будет арестован…

Вооруженное сопротивление в Литве было в конце концов подавлено, подлинные и мнимые враги арестованы и депортированы. Чиновники на лету ловили слова Суслова, призывавшего к бдительности.

– В последнее время у нас выявлено еще немало людей, которых надо изолировать, – докладывал на пленуме республиканского ЦК заведующий потребкооперацией Литвы. – Об этих людях я сообщил в органы. Прошло полтора месяца, однако никаких мер не принято с целью изоляции тех людей, которым место не на свободе, а в тюрьме.

Суслов поднимал одного секретаря за другим и, сверяясь со списком, интересовался:

– Какие меры вы приняли по чистке аппарата? Вот взять председателя Гелгаудишской волости…

– Его расстреляли, – ответил первый секретарь.

– Кто это сделал? – насторожился Суслов.

– Органы.

– Значит, он был тем, кем не должны быть наши советские работники, – сразу же нашелся Суслов. – Его арестовали правильно…

В ходе ускоренной коллективизации в Литве кулаков – а точнее, всех зажиточных крестьян – высылали, их имущество экспроприировали. Сельское хозяйство лишилось людей, которые хотели и умели работать. И литовцы быстро забыли, что нацисты собирались изгнать их всех из родных мест и освободить земли для немецких колонистов.

В компартии Литвы литовцы в ту пору составляли меньшинство. Начальниками в республику присылали людей со стороны. В Москве заведующий отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК КПСС Евгений Иванович Громов информировал свое начальство: почти все вторые секретари (а они отвечали за кадровую работу) партийных комитетов – русские. Приезжие исходили из того, что Литва – такая же часть Советского Союза, как и любая другая область, поэтому нет смысла учить местный язык и вникать в местные обычаи.

Суслов писал в Москву:

«У некоторой части русских товарищей, прибывших в Литву, в партийной и государственной работе проявлялись в известной мере реакция на ошибки националистического порядка, допускавшиеся местными парторганизациями, недооценка, а иногда и игнорирование национальных особенностей. Так, например, секретарь Клайпедского горкома партии т. Шилин, ныне освобожденный от обязанностей, на пленуме ЦК КП(б)Л заявлял примерно так: “нам нечего беспокоиться об учете национальных особенностей, наша задача – проводить революционную линию”».

Все это вырвалось на поверхность после смерти Сталина. Лаврентий Берия сделал ставку на национальные республики. Он жаждал власти, примеривался к креслу первого человека в стране и хотел найти опору в лице секретарей республиканских ЦК. Поэтому требовал предоставить им больше прав – прежде всего в продвижении местных кадров.

Доклад тогдашнего министра внутренних дел Литвы генерал-майора Петра Павловича Кондакова о националистическом подполье Берию не устроил. Он спросил министра, почему он именует подпольщиков «бандитами»?

– Они вооружены, грабят и убивают советских людей, – ответил Кондаков.

– Вы сами вынуждаете их к таким действиям, – возразил Берия.

Он распорядился пересмотреть карательную политику в Литве:

«За послевоенный период подвергнуто разным видам репрессий более 270 тысяч человек, то есть около десяти процентов населения. Но буржуазно-националистическое подполье не только не ликвидировано, но и сумело пустить глубокие корни и даже создать себе некоторую опору в недрах самого населения. Основной ошибкой следует признать то, что партийное и советское руководство Литвы фактически перепоручило важное дело ликвидации буржуазно-националистического подполья органам государственной безопасности, а те, в свою очередь, свели это дело к массовым репрессиям и чекистско-войсковым операциям».

На работу в органы госбезопасности республики литовцев не брали – у многих были родственники за рубежом.

Антанас Снечкус робко поставил этот вопрос на секретариате ЦК в Москве:

– Неужели бабушки и дедушки играют решающую роль, а не сам человек?

Глава правительства Георгий Маленков его поддержал:

– Бандиты у себя друг другу больше доверяют, нежели наши работники.

Берия приказал продвигать местные кадры. В Литве за несколько дней сменили всех руководящих работников в системе МВД. Расстались с приезжими, с теми, кто не знал литовский язык. Все документы писали только на литовском языке, на совещаниях выступали исключительно по-литовски. Составляли списки нелитовцев в партийном и советском аппарате, интересовались: куда вы после освобождения от должности намерены вернуться?

По республике пошли разговоры, что все русские уедут.

На пленуме ЦК компартии Литвы председатель Совета министров республики Мечисловас Гедвилас сочувственно обратился к литовцам, не знавшим родного языка:

– Русских отзовут, а куда поедете вы, забывшие язык своих отцов?

Секретарь Варенского райкома партии Кашинскас порадовал коллег:

– Раньше политика в отношении литовцев была неправильной и проводилась так же, как при немецкой оккупации. Сейчас вопрос решается правильно. Нечего русским делать в Литве, пусть убираются отсюда.

Секретарь Пагегского райкома партии Генявичюс в ресторане провозгласил тост:

– Я пью за единую и независимую Литву!

Жена руководителя одного из районов рассказывала что «скоро подадут эшелоны и будут вывозить русских так, как они вывозили литовцев».

После ареста Берии эти разговоры прекратились, но республика осталась на особом положении. В том числе и потому, что в Москве сознавали особую сложность литовской истории и помнили, как отчаянно сражались «лесные братья». Литве позволяли, пожалуй, больше, чем другим республикам.

Летом 1959 года первый секретарь ЦК Никита Сергеевич Хрущев возмущался национальной политикой в Прибалтике:

– В Литве у руководства только литовцы. Русских никуда не выдвигают, только милиционерами. В милицию выдвигают русских, когда арестовывать, надо русских тянуть, мол, видите, что русские делают. Я это говорю для большей активности, что у товарища Снечкуса не лучше дело, чем у латышей. И в Эстонии не лучше дело, чем у латышей. Надо правду сказать и поднять людей на борьбу против этого.

В Риге тогда высоких постов лишилась большая группа «латышских националистов», но Литву не тронули.

Антонас Снечкус правдами и неправдами не позволял Москве строить в Литве промышленные гиганты, для работы на которых людей свозили бы со всей России. Хитрый Снечкус своим простецким подходом обезоруживал москвичей, которые знали, что он искренне верит в коммунистические идеалы. Он был уважаемым в республике человеком. Его жена, старая подпольщица, ездила в поликлинику на общественном транспорте, не брала у мужа машину – это было исключено. И он не давал в обиду свою интеллигенцию. В Москве интеллигенция иначе относилась к власти, да и у власти были люди иного сорта. А в Литве они не были чужими друг другу, они были свои.

Суслов действительно по-своему опекал Литву.

Я был хорошо знаком с профессиональным партийным работником Валерием Иннокентьевичем Харазовым. Он больше десяти лет трудился вторым секретарем ЦК компартии Литвы, то есть наместником Москвы – деликатная должность.

Когда в 1974 году умер многолетний руководитель Литвы Антанас Снечкус, Харазов составил список примерно из ста пятидесяти человек, которых стал опрашивать: кто достоин возглавить республику? Приглашал к себе партийных, советских и комсомольских работников, ученых, деятелей культуры… Когда Харазов поехал в Москву, у него с собой была тетрадь с итогами разговоров.

Иван Васильевич Капитонов, секретарь ЦК по кадрам, сказал:

– С тобой будет говорить Суслов.

Таинственным коридором, о котором Харазов и не подозревал, хотя сам прежде работал здесь же, на Старой площади, в отделе организационно-партийной работы ЦК, прошли к Суслову. В приемной Капитонова попросили подождать, что изумило Харазова. Что ж, Суслов – второй человек в партии…

Когда вошли в кабинет, Михаил Андреевич спросил:

– Кого будем назначать первым секретарем? Председателя Совета министров республики?

Харазов возразил:

– Нет. Во-первых, он сам против, вполне доволен своей нынешней должностью. Во-вторых, два влиятельных члена литовского бюро ЦК сказали, что, если будет предложена его кандидатура, они выступят против.

– Тогда кого?

Харазов рассказал, как и с кем он беседовал, раскрыл тетрадь и показал, кто набрал больше всех голосов. Это был Пятрас Гришкявичюс, первый секретарь Вильнюсского горкома.

Суслов выслушал Харазова и кивнул:

– Аккуратно скажите Гришкявичюсу, что он должен приехать в Москву на заседание Политбюро.

Вернувшись в Вильнюс, Харазов после какого-то мероприятия предложил Гришкявичюсу поехать вместе. В безлюдном месте попросил водителя остановиться. Они вышли из машины, пошли вдвоем, и тогда Харазов сказал:

– Ваша кандидатура будет выдвинута на пост первого секретаря ЦК компартии республики. Вам надо поехать в Москву, не привлекая внимания…

Так Гришкявичюс стал руководителем Литвы.

Иначе говоря, Суслов согласился с выбором самой республики.

Литва выделялась не только баскетболистами, но и особым интеллектуальным климатом. Такой писательской плеяды, пожалуй, не знала ни одна другая республика – кроме России, разумеется. Литовская литература советского периода от Юстинаса Марцинкявичюса до Витаутаса Бубниса – свидетельство интенсивной духовной жизни республики. Никому не дано знать, почему вдруг на той или иной земле рождается целое поколение настоящих писателей. Но уж коли они появились, в Литве им создали благоприятный климат – как и для кинематографистов, и для художников.

В Литве сопротивление Советской власти было самым интенсивным – это показано в некогда очень популярном фильме Витаутаса Жалакавичуса «Никто не хотел умирать», где блистательно играл молодой еще Донатас Банионис, будущий народный артист СССР. В советские времена Баниониса сделали членом ЦК компартии Литвы и депутатом Верховного Совета республики. Но был ли он советским человеком? Он начал играть в театре еще в независимой Литве. Летом 1940 года пришла Красная армия, через год Литву оккупировал вермахт, а в 1944-м Советская власть вернулась. На склоне лет Банионис застал возвращение независимости. Когда он писал воспоминания, то не мог скрыть, что спокойнее всего ему работалось при немцах – те не лезли в театральные дела…

Мы с литовцами много десятилетий жили в одной стране, но плохо представляли себе, что там происходило. Духовная жизнь республики питалась из такого мощного источника, как стремление противостоять Москве и сохранять национальную культуру. Ныне в республике коллаборационизм времен войны, сотрудничество с гитлеровской Германией грехом не считается. Немцы, побывавшие в современной Литве, говорили потом с удивлением, что им казалось, будто они попали в альтернативную реальность, где нацисты – просто хорошие парни…

Весной сорок шестого Сталин вернул молодого и растущего партийного работника Суслова в Москву. Его сменил в Вильнюсе заведующий отделом партийных кадров управления кадров ЦК ВКП(б) Владимир Васильевич Щербаков. Познакомившись с делами, он спешил сигнализировать в центр о проступках Суслова – прислал письмо секретарю ЦК Алексею Александровичу Кузнецову.

Этот документ нашел и поместил в своей книге «Неразгаданный Суслов» историк литературы Вячеслав Вячеславович Огрызко:

«Мне стали известны факты недостойного поведения Суслова М. А.

Пользуясь бесконтрольностью, жена т. Суслова набирала в лимитном продуктовом магазине непомерно большое количество нормированных продуктов, обменивала их на рынке на вещи и мебель.

Только в одном магазине в апреле-мае т. Суслова взяла 131 кг сахару, 55 кг конфет и шоколаду, 60 кг мыла, 156 кг мясных и колбасных изделий и т. д. всего на сумму 8000 руб. при лимите 1500 руб. в месяц».

С какой же радостью жаловался на Суслова его сменщик!

В Комиссии партийного контроля при ЦК провели следствие и доложили члену Политбюро и секретарю ЦК Андрею Александровичу Жданову, что именно сообщили опрошенные по этому делу:

«Известно о нескольких случаях задержания органами милиции на рынке у частных лавочек Сусловой с шофером… Жена Суслова всегда носила продукты на базар лично сама, никому не доверяла… При выезде из Вильнюса жена т. Суслова увезла на 22 тыс. рублей мебели, которая числилась за Бюро ЦК ВКП/б/ по Литве».

Объяснительные записки по этому поводу представили и жена Михаила Андреевича, и он сам.

Елизавета Александровна Суслова писала:

«Это гнусная клевета, ложь… Что касается цифр, то я считаю, что здесь, видимо, вкралась ошибка… На базарах в г. Вильнюсе я вообще бывала очень редко и никогда органами милиции не задерживалась… В апреле 1946 г. в связи с отзывом т. Суслова а Москву на работу я выехала вместе с ним и была в Москве с 12 по 28 апреля. В мое отсутствие семью обслуживала жившая у меня домашняя работница…»

Елизавета Суслова пояснила: «В Вильнюсе мы были прикреплены к продуктовому магазину № 1, где я могла получать продукты на 2400 руб.».

Много это или мало?

По статистике, средняя заплата в 1946 году составляла около пятисот рублей.

А что насчет казенной мебели?

Суслова не сомневалась в своей правоте:

«За нами в г. Вильнюс был прислан работник управления делами ЦК. Он обратился к председателю Бюро ЦК по Литве тов. Щербакову с тем, чтобы часть мебели, находящейся во временном пользовании Суслова, передать на баланс управления делами ЦК. Тов. Щербаков дал согласие. Мебель в количестве 26 предметов на сумму 20050 руб. находится на временном пользовании у нас в кв. № 23 по Старо-Конюшенному пер., д. № 19, но числится на балансе управления делами ЦК ВКП/б/».

Этот документ демонстрирует не только огромный разрыв в уровне жизни между обычными гражданами и высокими чиновниками, призывающими других строить коммунизм, но и полнейшую уверенность истеблишмента в своем праве на привилегии.

Опытный Суслов писал Жданову совсем в иной тональности:

«Я не в состоянии проверить правдоподобность приводимых фактов, поскольку эти факты имели место, когда я работал уже в Москве…

Во всяком случае часть этой мебели привезена женой напрасно, хотя с соблюдением законности. И, конечно, если бы переезд семьи происходил при мне, этого бы не случилось. Жену я крепко отругал тогда же, но поправить ее уже было поздно… Со своей стороны могу сказать лишь одно, что никогда не замечал за женой – членом ВКП/б/ – что-либо похожего на эти грязные и позорные дела, о которых сообщается…

Должен заявить Вам, Андрей Александрович, что пишу это объяснение с большой болью: за 25 лет своего пребывания в партии мне никогда еще не приходилось объясняться за свою личную жизнь. Всегда и всюду я проявлял партийную щепетильность в отношении материальных благ жизни и очень мало интересуюсь ими. И глубоко уверен в том, что никто не бросит в меня грязь в этом отношении».

Сталин на такие истории не обращал внимания, так что вопрос был закрыт. Но сам Суслов лишний раз уверился в правоте своего раз и навсегда установленного правила: строго следовать букве ведомственных инструкций, которые определяли жизнь страны.

На Старой площади

В ЦК партии на Старой площади, где Суслов будет трудиться до конца жизни, он оказался в центре бесконечных интриг. Аппарат раздирали внутриведомственные баталии, борьба за влияние и ресурсы.

«Приходилось тщательно изучать статус приближенных вождя, – вспоминал один из подчиненных Суслова в аппарате ЦК. – Кто и насколько близок был к вождю из его соратников. А приближение к вождю было разное».

И нельзя было промахнуться. Заманчиво добиться расположения одного из сильных мира сего. Но поставишь не на ту лошадку – пропадешь при очередной смене высокого начальства. Суслов изначально выбрал точную позицию: отношения со всеми исключительно служебные. Разговоры только по делу. Никакого панибратства.

«За годы работы в аппарате, – рассказывал Георгий Валентинович Шумейко, много лет проработавший в ЦК, – я привык к дисциплине, делающей служебной нормой уклонение товарищей от того, чтобы углублять разговор на “нежелательную тему” или вообще обрывать его без видимой причины. “Признано нецелесообразным” – на том ставилась точка!»

Формировался определенный тип партийного работника, который в идеологической сфере ни себе, ни другим не позволял отклоняться от генеральной линии. Это обеспечивало комфортное существование.

Чиновный люд на Старой площади передвигался бесшумно, своим поведением и обличьем показывая: чту начальство и готов беззаветно следовать указаниям. Один бывший сотрудник ЦК подметил любопытную деталь: люди высокие, статные сутулились, словно стеснялись своего роста. Не столько от природной застенчивости, сколько от того, что в партийных кругах было принято демонстрировать скромность.

В редакции, где я начинал трудовую деятельность, самый процветавший член редколлегии ходил по коридорам с таким выражением лица, словно его только что уволили. Особенно тоскливым становилось его лицо перед заграничной командировкой. Почему? Не дай бог, кто-то подумает, будто он радуется предстоящей поездке в капстрану. Наш многолетний собственный корреспондент в Соединенных Штатах, каждое лето приезжая в отпуск, по обязанности заходил в редакцию – в одном и том же костюме, который, видимо, купил в студенческие годы, отправляясь на картошку, и с сеткой, в которой лежали пачка самых дешевых сигарет без фильтра и коробок спичек. Всем своим обликом он демонстрировал невероятную трудность бытия за рубежами нашей родины…

«Суслов был чрезвычайно высок, – вспоминал часто приезжавший в Москву американский бизнесмен Арманд Хаммер. – Худое лицо с высокими скулами и проницательные серо-голубые глаза за толстыми линзами очков… Он произвел на меня впечатление скромного, чрезвычайно застенчивого человека».

Суслов был худым и очень высоким – сто девяносто сантиметров, это его сильно выделяло, начальство в ту пору было в основном невысоким и пузатым. Не поэтому ли он стал инстинктивно горбиться?

Алексей Иванович Аджубей, зять Хрущева и главный редактор сначала «Комсомольской правды», а затем «Известий», так описал Суслова:

«Высокий, худой, с впалыми, часто небритыми щеками, он ходил или стоял чуть пригнувшись, так как Сталин, да и другие партийные вожди были низкорослыми. Некое небрежение в одежде, особенно в будни, серый цвет лица, редкая улыбка и отсутствие благодушия во взгляде делали его похожим на семинариста, как их рисовали классики русской литературы, – не хватало только хлебных крошек и пепла на лацканах пиджака.

Даже в пору абсолютной моды на френч и гимнастерку Суслов носил цивильный костюм. Михаил Андреевич считался партийным интеллектуалом и не хотел связывать свой облик с военными чертами. (Исключение составили тогда годы войны.) Он умело пользовался эвфемизмами и даже врагов и отступников громил стертыми штампованными фразами, уберегая себя от волнений, ибо из-за слабого здоровья ценил жизнь превыше всего».

Для начала Михаила Андреевича утвердили инспектором ЦК; эта была особая должность в центральном аппарате, через которую пропускали перспективных партийных работников перед назначением на крупную самостоятельную работу.

18 марта 1946 года на Пленуме ЦК Суслова избрали членом Оргбюро ЦК. С 1919 года параллельно с Политбюро существовало еще и Организационное бюро, занимавшееся подбором и расстановкой кадров, центральных и местных, и вообще всеми текущими партийными делами.

На Пленуме ЦК Сталин, оглашая список новых начальников, упомянул и Михаила Андреевича:

– Суслов – бывший секретарь Ставропольской области, теперь он в Прибалтике подвизается. Мы его думаем тоже в Москву перевести… Есть ли какие-либо предложения? Нет. Замечания? Нет. Принято. Хороший пленум, не возражает… Заседание закрыто.

Председательствовать на заседаниях Оргбюро и руководить работой Секретариата ЦК было поручено отозванному из Ленинграда Андрею Александровичу Жданову, что делало его вторым в партийной иерархии. Оргбюро заседало каждую среду в восемь вечера.

Так Суслов оказался почти что на вершине власти. Отныне он был избавлен от всех бытовых и хозяйственных хлопот. Он получил хорошую квартиру, персональный автомобиль с водителем, ему не надо было думать ни о хлебе насущном, ни о пополнении гардероба. Высшему чиновничеству еще и выдавали вторую зарплату в конвертах, с которой не платились не только налоги, но и партийные взносы. Черный нал – раздачу денег в конвертах тайком – придумал Сталин.

На улице Грановского (ныне Романов переулок) существовала так называемая «столовая лечебного питания». Ее посещали крупные кремлевские чиновники и старые большевики. Они не столько обедали там, сколько запасались продуктами. В будние дни вечером улица Грановского заполнялась черными авто. Посетители заходили в так называемую столовую с озабоченным видом, а выходили с большими свертками, упакованными в плотную желтую бумагу и перевязанными бечевкой.

Высшее партийное руководство в магазине не показывалось. Достаточно было продиктовать обслуживающему персоналу, что именно нужно, и все доставят на дом. За это отвечало главное управление охраны Министерства госбезопасности.

Обычно охрана бережет жизни. В советской системе сложилось иначе. Одежда и еда, здоровье и досуг, щекотливые поручения и тайные встречи – всем ведала личная охрана. Без охранника небожители не могли ступить и шага.

Имевшим право пользоваться больницей и поликлиникой Лечебно-санитарного управления Кремля вручали номерную медицинскую карточку (в сороковых годах это были четырехзначные номера – то есть медициной для начальства пользовались несколько тысяч человек) с фотографией и за подписью начальника Лечсанупра. В карточке значился номер истории болезни, указывались имя, фамилия, дата рождения, место работы, должность и дата вступления в партию. На отдельной странице перечислялись члены семьи с указанием степени родства и возраста.

У высших чиновников все было свое: и медицина, и связь. Аппараты правительственной автоматической связи назывались «вертушками». Ведали спецсвязью чекисты. Они подключали «вертушку» тем, кто входил в список избранных, и отключали у тех, кто лишался такого права. Выпускали телефонный справочник для служебного пользования. В нем значились фамилия, имя, отчество и номер. Должность в справочнике не указывали, абоненты знали друг друга. Если встречались однофамильцы – писали место работы. Когда число абонентов увеличилось, создали ведомственную справочную, дежурный помогал выяснить телефонный номер нужного чиновника.

У Суслова, как и у некоторых других руководителей, «вертушка» стояла и дома. Аппарат спецсвязи – важнейшая привилегия и свидетельство высокого статуса – позволял дозвониться до любого начальника. По обычному телефону помощники соединяли только тех, кого считали достойными.

Высшим чиновникам устанавливали и аппараты ВЧ-связи. Высокочастотная связь использовалась в междугородней системе спецсвязи: можно было позвонить руководителям областей, краев, национальных республик. Считалось, что ВЧ-связь гарантирует конфиденциальность телефонных переговоров.

Привилегии того времени сегодня не производят впечатления. Но в те времена лишиться высокой должности, а с ней и права пользоваться «столовой лечебного питания», лечиться в Лечебно-санитарном управлении Кремля было немалым горем для чиновника и его семьи.

К новенькому присматривались. Как воспринимали Суслова в аппарате ЦК?

Георгий Шумейко, заведующий сектором международных организаций отдела ЦК КПСС по связям с коммунистическими партиями, рассказывал:

«В шутку иногда говорили: “Суслов – что святой. Но и святые бывают вредными”… Ни тебе мягкого расплывшегося широкой улыбкой лица, ни ленностного мужского расслабления. Сухой по характеру и своему астеническому сложению, постоянно покашливающий, не пьющий, не курящий и не выносящий табачного дыма, сгорбленный… Суслов умел, однако, смеяться: каким-то заливным смехом, он, кажется, рисковал захлебнуться, смех его сопровождался скрипящим тонким голоском.

Люди, приближавшиеся к нему хотя бы несколько раз, могли счесть его за больного туберкулезом. Когда он злился, выходил из себя – лицо его краснело, становилось неприятным».

Большая карьера Суслова началась с того, что ему решением Политбюро от 13 апреля 1946 года поручили руководить отделом внешней политики ЦК.

За несколько месяцев до этого, 29 декабря 1945 года, на заседании Политбюро постановили: «Организовать в аппарате ЦК ВКП(б) Отдел внешней политики. Основной задачей Отдела внешней политики считать подготовку и проверку кадров по внешним сношениям, отношение с компартиями за границей и другими рабочими организациями».

Иначе говоря, название отдела не соответствовало его реальным задачам. Дипломатией занималось Министерство иностранных дел. Ключевые решения Сталин принимал сам, а для обсуждения важных внешнеполитических вопросов создавались комиссии Политбюро.

Во время беседы с одним из иностранных дипломатов в мае 1933 года нарком иностранных дел Максим Максимович Литвинов уверенно сказал:

– Наша Коммунистическая партия не имеет внешнеполитических отделов, и наш комиссариат осуществляет внешнюю политику как государства, так и господствующей партии.

Но попытки сформировать в партаппарате внешнеполитическое подразделение предпринимались и не раз. Еще в апреле 1932 года при ЦК образовали Бюро международной информации. Его возглавил бывший член ЦК и Исполкома Коминтерна Карл Бернгардович Радек. Это была одна из самых ярких фигур в большевистском руководстве, человек острого и язвительного ума, образованный и циничный. Новая роль Радека стала известной в мире, его приглашали за границу, с ним старались вести тайные переговоры, считая, что он и есть тот человек, который формирует стратегию внешней политики Москвы.

Но уже в мае 1934 года новое постановление Политбюро свело задачи бюро Радека до простого информирования аппарата ЦК по международным делам. Его помощники, сотрудничая с военной разведкой, готовили и рассылали узкому кругу партийных руководителей «Доклады Бюро международной информации», «Сообщения БМИ» и «Бюллетень иностранной прессы БМИ». Самого Радека ждала печальная судьба – в 1936 году его исключили из партии и арестовали. Суд вынес самый мягкий по тем временам приговор – десять лет, но его убили в заключении…

В июне 1943 года, после расформирования Коммунистического Интернационала, в аппарате ЦК создали отдел международной политики, в декабре 1945-го переименованный в отдел внешней политики; его возглавил недавний руководитель Исполкома Коминтерна болгарский коммунист Георгий Димитров. Помощником у него начинал будущий секретарь ЦК Борис Николаевич Пономарев. Теперь он стал первым заместителем Суслова.

Помимо контроля за кадрами, которым поручены заграничные дела, Суслову поручили и отношения с иностранными компартиями.

Дипломат Андрей Михайлович Александров-Агентов, будущий помощник Брежнева, вспоминал:

«Я появился в его кабинете как переводчик, сопровождавший делегацию шведской компартии, Суслову было поручено сообщить шведам ответ руководства ВКП(б) (то есть Сталина) на какой-то интересовавший их вопрос. Мне хорошо запомнились и внешняя обстановка, и характер состоявшейся беседы. Нас встретил высокий, моложавый и худощавый человек почти аскетического вида, больше всего напоминавший бедного студента или строгого школьного учителя. Довольно сухо поздоровавшись, он сразу же зачитал по бумажке весьма лаконичный ответ и больше ничего не добавил.

Все попытки гостей завязать беседу, обсудить ту или иную деталь нашей позиции оказались бесплодными: Суслов, как автомат, буквально повторял в той или иной последовательности фразу из зачитанного документа. Конечно, это было сталинское время, когда “самодеятельность” в такого рода делах могла оказаться опасной, но всё же я почувствовал, что передо мной отнюдь не творческая личность. Таким Суслов и был».

Суслов прежде всего озаботился доступом к мидовским документам, чтобы знать, что происходит. Но министр иностранных дел Молотов не спешил делиться с ним секретами внешней политики.

МИД присматривал и за прессой, за тем, что писалось на международные темы. Исключения – только с санкции высшего руководства.

Вот решение Политбюро, принятое в 1947 году:

«В связи с тем, что реорганизация “Литературной газеты” предусматривает неофициальный характер освещения в газете вопросов международной жизни, разрешить редакции “Литературной газеты” публиковать материалы на международные темы без представления на визу в отдел печати Министерства иностранных дел».

Михаил Андреевич обратился к Жданову:

«Прошу предоставить Отделу внешней политики возможность получать материалы министерства иностранных дел, как-то: отчеты, доклады, письма и шифрограммы послов, посланников и консулов, а также другие материалы о политическом положении стран и внешней политике их правительств. Прошу также предоставить возможность руководству Отдела знакомиться с решениями ЦК ВКП(б) по внешней политике СССР по отдельным странам и отдельным международным проблемам».