Текст книги "Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу"

Миновав богатую деревню Нестерове, я впервые чувствую «запах опасности».

– К бою, – говорю я Копелеву, и водитель зябко поводит плечами.

Впереди, на вершине холма, какое-то темное пятно. Резко тормозим. Два мотора разворачиваются и стоят, не глуша движков. Мы с Ефимом на головной машине трогаемся с места и на первой передаче едем дальше. Каждую секунду ждем выстрелов. Их нет.

Пятно увеличивается в размерах. Это два развернутых поперек бетонки фургона с брезентовым верхом. В таких фургонах возят солдат или жандармов. Рядом с ними – человек десять в защитного цвета форме и при оружии. Боевой техники не видно. Кордон поставлен грамотно – с холма простреливается большущий отрезок дороги. И что творится за фургонами, нам не видать.

Продолжаем сближение. Начальник разведки поглядывает на меня, хочет понять по лицу, что у меня на уме. Остановиться или повернуть не предлагает.

– Смерти ищешь, командир? – не выдержав, наконец спрашивает Копелев. Я отвечаю:

– Победы ищу. – И, открывая дверцу: – Сейчас побеседуем…

«Пээр» с натугой взбирается по склону, я ставлю ногу на приступку, готовясь выскочить из машины. Оружие мое наготове – и «дыродел», и меч, и револьвер. Гранаты, понятное дело, на поясе.

Оказывается, кордон казачий. Казаки с непонятным ужасом смотрят на и-чу, не двигаясь с места. Это не боевая группа, а воинское стадо – решаю я и разом успокаиваюсь. Если понадобится, справлюсь с ними в одиночку. Даст бог, не придется.

– Вы это… – выкатив глаза, бормочет есаул, когда я соскакиваю на бетон. Он здесь старший по чину. – Вы как?..

– Что «как»? – вопросом на вопрос отвечаю я и, единым махом преодолев разделяющее нас пространство, приставляю револьвер к его виску. Эти обалдуи даже не успевают вскинуть карабины.

– Ты чего?.. Не балуй… – бормочет есаул, а я разворачиваю его грудью к остальным и оказываюсь у него за спиной. Загородившись телом заложника, слышу, как сзади приближается подмога: Ефим и еще один разведчик.

– Какого черта?! Кто приказал?! – рявкаю я на казачьих кордонщиков. – Убрать рухлядь с дороги!

И тут на глаза мне попадается вереница машин и повозок, скопившаяся на невидимом доселе обратном склоне холма. Возницы и шоферы сидят на обочинах, покуривая и обсуждая проклятущую жизнь-житуху.

– Да мы что… Мы сейчас… – Низенький подхорунжий бросается к кабине левого мотора.

– Стоять!

Он замирает.

– Повторяю вопрос! Кто приказал?! – страшным голосом рычу я, и есаул отвечает неожиданно внятно:

– Командующий округом. На два часа: с двенадцати пополудни до двух дня.

– А потом? – спрашиваю я уже без угрозы, смотрю на часы: полвторого.

– Освободить дорогу и вернуться в казармы.

– И зачем было ее перекрывать?

– Не могу знать.

Самое смешное, я верю есаулу. И только тут понимаю: почудившаяся мне опасность грозила отнюдь не со стороны Кедрина. Сейчас, впрочем, ее уже нет. И еще я понимаю, что целых двадцать три минуты, нарушив нашу договоренность, не связывался с колонной, а сама она тоже молчком молчит. Черт подери!

– Освободить дорогу! – повторяю приказ и отпускаю есаула. – Посторожи-ка их, – кидаю начальнику разведки и бросаюсь к нашему «пээру» с рацией.

На дворе сентябрь, бабье лето в разгаре. После устрашающих грозовых облаков распогодилось. Знойное марево над лесом. Солнечное сияние, растворив небесную голубизну, проникает в каждую твою клеточку, просвечивая ее насквозь. Пиликанье кузнечиков сливается с мушиным жужжанием в единую умиротворяющую мелодию, а на душе – черный ужас.

– Шмель! Шмель! Прием! – Только шорох помех в эфире. – Шмель!!! Тудыть твою в маковку!!! Это Комар! Отвечай!!! – Нет ответа.

– Давай назад! – высунувшись из кабины, кричу Ефиму Копелеву.

Он быстро пятится к мотору, все еще держа на мушке зашевелившихся у фургонов казаков.

– Живей! – кричу я.

Мне чудится: именно этот миг решает судьбу наших, мы еще можем их спасти. Хотя в глубине души сознаю: то, что должно было произойти, случилось. Пока доберемся до колонны, будет уже два часа – выйдет время, отмеренное командующим округом. Значит, все закончится.

«Пээры» мчатся по бетонке, стрелка на спидометре колеблется у отметки «девяносто», деревья, кусты, избы, заборы мелькают по сторонам, а мне кажется, что мы тащимся едва-едва.

– Быстрей. Быстрей, – непрерывно шепчу я. Мое шипение действует на нервы водителю.

– Не гони лошадей, командир, – трогает меня за плечо Копелев. – Все равно смерть не обгонишь – быстрее скачет.

– Чью смерть? – бурчу я в ответ, потом вызываю по рации заслон: – Шершень! Шершень! Я – Комар! Прием!

– Я – Шершень. Все в порядке. Окопались, ждем. Приехали несколько армейских фургонов с солдатами, встали поблизости. Кто дремлет, кто в носу ковыряет. А что у тебя?

– Шмель замолчал. За Нестерове казаки на два часа перекрывали дорогу. Возвращаюсь с разведки. Думаю, дело плохо. Скоро узнаем. До связи.

– Понял тебя, Комар.

Пока говорил, вроде легче было. И тотчас снова окунулся в невыносимое ожидание. Что там с колонной? Самое худшее лезло в голову – это уж как водится. А вдруг у Шмеля просто-напросто сломалась рация?

…Колонна стояла на бетонке, растянувшись на две с лишним версты. Издали было не видать никакого движения около бронеходов, тягачей, грузовиков и санитарных лечучек. Двигатели ревели, гудели, тарахтели, работая на холостом ходу. Из-за облака выхлопных газов силуэты машин казались смазанными: постепенно истончались, сходили на нет, перетекая из нашего бренного мира в мир иной.

Сердце мое сжалось в груди – его будто стиснула рука людоеда-нгомбо. Я на ходу распахнул дверцу. Шофер ударил по тормозам. Не дожидаясь полной остановки, я соскочил с подножки. Не удержавшись на ногах, перекатился, вскочил и рванул что есть мочи – вровень с притормозившими из-за меня моторами.

Кабины грузовиков были открыты, крышки бронеходных люков подняты. И ни одного человека рядом. Ни живого ни мертвого. Куда они девались, черт подери?!

Я добежал до головного фургона, заглянул в кабину – пусто, никаких следов схватки, автоматы и подсумки с запасными дисками лежат на сиденье. И крови нет на трещиноватом бетоне, тут и там залитом черными кляксами вара. Гильзы не рассыпаны, окурки не брошены. Не пахнет ни потом, ни порохом. Я обежал мотор, заглянул в обтянутый брезентом кузов: людей нет, оружие и вещмешки – на деревянных скамейках. Ай-яй!

Обочины проверил – вдруг там следы? Ничего. Кинулся вдоль колонны – к передвижному госпиталю. Тяжелораненые никуда уйти не могли.

Мимо меня медленно, как во сне, проезжали «пээры» разведчиков. Бойцы круглыми глазами глядели на пустые машины. Я вскочил на подножку ближайшего, крикнул:

– Жми!

Водитель газанул.

Через три минуты оказались у моторов с красными крестами в белом круге. Я соскочил. Мы с Ефимом Копелевым заглянули в первую летучку. Окровавленные носилки на месте. Людей нет – ни врачей с медбратьями, ни санитаров, ни раненых. На бетоне рядом с машиной несколько бурых пятен и размотавшийся, пропитанный сукровицей бинт.

«А мертвые?!» – стукнуло мне. Кинулся к морозильникам. Двенадцать груженных трупами моторов стояли перед бронеходами арьергарда. Распахнул дверцы первого морозильника. В лицо дохнуло холодом. Иней на потолке и стенах. Трупы на месте. На них не покусились – значит, на колонну напали не желтые грызлы, которые таскают на горбу сирен и могут завлечь к себе в пасть не только живых, но и мертвых.

– Командир!!! – Бежит, размахивая руками, один из разведчиков. На груди у него прыгает на ремне «петров». – Нашел!!!

– Что? – беззвучно выдыхаю я. Во мне все провалилось.

– Следы ведут в лес!

Мы быстро шагаем к ольшанику, который густо пророс Давно отцветшей душицей. Начинаем пробираться сквозь переплетение стволов и стволиков. Трещат под ногами сучья, хлещут по лицу ветки. Я пру напролом, прикрывая лицо рукой. Ефим идет по пятам.

– Тут недалеко! – выкрикивает боец, опередивший меня на три шага. – Тут поляна! – Голос его срывается, давая петуха. Совсем еще пацан.

Сердце стискивает – чувствую: впереди ужас. Кричу бойцу:

– Возвращайся на дорогу! Найду сам! – И верно, ошибиться трудно: на земле множество следов, на ветках тут и там болтаются кровавые бинты, зацепившиеся и сорванные с голов пилотки и шапки.

– Тут недалеко! – кричит разведчик, замедляя шаг и начиная отставать. – Тут поляна!..

Сердце вот-вот разорвется, и в этот миг я вылетаю на поляну, поросшую иван-чаем. Спотыкаюсь о низенький пенек и падаю. Приземляюсь на что-то мягкое и влажное. Сочный, пышнолистый, курящийся белым пухом иван-чай в человеческий рост сохранился только по краю поляны. Дальше громоздилась гора ссохшихся тел – непривычно, невозможно маленьких, словно мановением волшебной палочки превращенных в сморщенных старичков-карликов. Здоровые и раненые, победители и побежденные, командиры и рядовые – все прошагали сюда с бетонки, протаранили заросли неостановимым потоком, чтобы найти здесь свое последнее пристанище. Во веки веков. Аминь…

Я с удивительным бесстрастием глядел на то, что осталось от моих братьев. Перегорел. Выгорел. До донышка.

Злая сила вырвала ребят из обычной череды жизни и смерти, чтобы высосать нутряные соки. Остались одни оболочки – извлечена даже внутриклеточная жидкость. Нет, они не превратятся в мумии (сродни египетским) – тленный грибок, поразивший их во время «пития», уже делает свою работу. Очень скоро тела распадутся во прах. До дома их не довезти. Здесь же они станут добычей птиц и насекомых. А может, какой-нибудь хищник набредет на поляну… Надо похоронить всех.

На моих братьев обрушилась великая черная сила, сталкиваться с которой мне еще не доводилось. Все, кроме оставленного позади заслона, должны были погибнуть разом, но мне и разведчикам повезло. Мы умчались от смерти по гладкой бетонке, чтобы вернуться слишком поздно.

Совсем недавно на этой поляне пиршествовал гигантский кровеед со сворой сосунов и пиявиц всех мастей и размеров. Они и переносят тленный грибок. Я еще чувствовал запах чудовища – запах мускуса, конского пота и крови. В обычном состоянии кровеед – не больше вола, но, когда напьется через все свои двенадцать хоботов, делается ростом со слона, а то и с двухэтажный дом. Он может вобрать в себя столько крови, сколько найдет, и раздувается как чудовищных размеров клоп.

Сам по себе кровеед не слишком опасен: движется он со скоростью пешехода, а насытившись, и вовсе на многие часы теряет подвижность. Его берет и пуля, и меч, и любой сильный яд. Незаметно подкрасться к человеку или к животному он не способен: уж больно громоздок, шумен, пахуч. Так что его обычные жертвы – раненые или больные существа. А потому он любит охотиться вместе с птицей феникс или котом баюном; они вьют гнезда прямо на его загривке, и добыча сама бежит к кровееду.

Кто доставил кровееда к бетонке, вывел на наш маршрут? Ведь кровееды не в силах преодолеть сотни верст по непролазной тайге, живут они в полынных степях и редколесьях. Кто доставил его сюда в нужное время и увез, как только все было кончено? Да и никакой феникс или баюн не смогли бы пересилить сотни бойцов и-чу. Здесь явно был кто-то посерьезней.

Обтянутый пергаментной кожей костяк, ломкие волосы, ввалившийся рот, высохшие глаза… Все одинаково страшны и не похожи на людей. Мои бойцы лежат передо мной – один на другом, сваленные, как ненужный хлам. Тут были командиры ударных отрядов – Петрусь Голынко и Анвар Саматов, мои родные кедринцы и каменские добровольцы, таежные охотники и суровые горцы, алтайские лучники и уйгурские арканщики из числа непокорных хану и-чу. Где-то здесь лежал и мой заместитель Иван Раков.

Я решил собрать документы и личные вещи погибших. Переворачивал невесомые тела, заглядывал в лица, которые невозможно было узнать. Только паспорта и пропуска в карманах могли сообщить их имена. Я читал и не верил своим глазам: неужели этот скрюченный карлик – богатырь Степан Чулымский, способный одним ударом меча перерубить хребет змею-огнедышцу? А этот скукоженный уродец? Разве он в силах усыпить молодого баюна и заморочить голову сирене, как еще пару часов назад мог славный мастер Чингиз Исупов?

Я узнал Ивана Ракова по висящему на груди медальону с портретом жены. Он больше жизни любил свою Ксению. Она заказала у лучшего каменского ювелира платиновый медальон с миниатюрным портретом и оберегом – в надежде, что они охранят ее ненаглядного от смерти и увечья. Я, против здравого смысла, схватил его «птичью» лапку и щупал пульс на тонком сухом запястье, прижимался ухом к впалой груди, пытаясь обнаружить признаки жизни. Тщетно.

Наконец я взял себя в руки и оставил Ракова там, где его настигла смерть. Все кончено. Все решено. Я отомщу. Чего бы и кого бы мне это ни стоило. Найду каждого, кто участвовал, кто содействовал этой бойне, и лично… своими руками… Никому не передоверю. Все сам. Сам!

Не обошлось тут без враждебных нам сибирских генералов. Кто именно замешан – это я узнаю. Буду отвечать на вопросы по порядку. Шаг за шагом. Выстрел за выстрелом. Уверен: найдется много таких, кто захочет мне помочь.

Ефима Копелева, лучшего из нас следопыта, я послал искать следы. На поляну вышли два разведчика и радист. Они приволокли громоздкий черный ящик радиопередатчика, подыскали удобное место. Радист настроился на нужную волну. Я надел наушники и сел к передатчику. И едва услышал шорох эфира, шепот небесных сфер, в тот же миг потерял над собой контроль.

– Шершень! Я – Комар! Как слышишь?! – кричал я в микрофон – боялся, что мне не ответят, что с заслоном тоже покончено.

– Я – Шершень. Слышу тебя хорошо, – ответил Фрол Полупанов сквозь потрескивание помех. – Что там у вас? Я прочитал самозаговор и сказал громко и внятно:

– Слушай приказ: снимайся с позиций и полным ходом давай сюда. – Прикрывать Фролу Полупанову больше некого, а нам без помощи его бойцов мертвых не похоронить. Я перевел дух и довесил четыре пудовых слова: – Лопаты по дороге поищи. – И все стало ясней ясного. «Шершень» буркнул враз охрипшим голосом:

– У тебя саперные лопатки в обозе.

– Понял. Жду. Конец связи.

Я не боялся, что нас или отряд Полупанова атакуют. Чувствовал: на сегодня список потерь исчерпан. Завтра – там может быть все, что угодно.

– Чудовищ доставили по воздуху, а потом забрали с поляны. Думаю, с помощью дирижабля, – доложил вернувшийся вскоре начальник разведки. – Кровеедов было три: взрослые, отелившиеся самки в период кормления. Плюс полсотни хоботников и несколько баюнов. Я нашел клочки шерсти и волоски по меньшей мере от пяти котов. Чтоб они не передрались, кто-то изрядно повозился.

– Ты уверен, что обошлось без черной магии?

– Остаточного излучения нет. Камень не светится. – Ефим Копелев вытащил из кармана талисман-индикатор, заряженный Великими Логиками, протянул на ладони. – Без потери энергии – невозможно…

– Убедил. А теперь найди, пожалуйста, саперные лопатки. И сколько есть тащите сюда. Начнем хоронить.

«Шершень» прибыл на место через полтора часа. Два бронехода шли во главе небольшой колонны и два в хвосте. Она прошла путь безо всяких происшествий. Я уже знал, что движение на бетонке возобновилось. Фрол Полупанов доложил мне, что местные жители опять сновали у изб и копались в огородах. Деревенские мальчишки шумно провожали военных – с обычной завистью и восторгом.

Лица и-чу были мрачны, зубы стиснуты. Без долгих разговоров прибывшие присоединились к нам. А мы не быстро и не медленно, но без остановок резали переплетения корней, копали и оттаскивали в заросли землю, роя братскую могилу. Могилу длиной с большую поляну. Пока не закончим, с места не тронемся. Сейчас самым важным было предать ребят земле.

В какой-то миг я вдруг подумал: спикируй на нас вражий самолет и одной многопудовой бомбой покончи со всеми нами – может, оно бы и к лучшему? Мы не увидим то страшное, что ждет Гильдию впереди. Живым всегда хуже, чем мертвым, – они несут на плечах двойной груз.

Глава восьмая
На пепелище

Мы катили по бетонке, не останавливаясь, всю ночь и большую часть дня. В Кедрин вошли уже под вечер и двинулись прямиком к зданию штаб-квартиры рати. Город встретил нас радостным колокольным звоном. Огромная колонна «пээров» и бронеходов в лязге и грохоте перла по главной улице. И горожанам казалось: тысячи и-чу вернулись с победой. Они еще не знали, что фургоны пусты: люди сидят только в кабинах. Чуть ли не всем моим бойцам пришлось сесть за руль или рычаги машин, чтобы они не достались врагу.

Я ничего не сообщал в Кедрин. Не хотел раньше времени устраивать в городе траур, не хотел и давать козыри врагам: чем позже они узнают, насколько мы ослабели, тем лучше. Ведь не кедринские наши супротивники устроили эту бойню – небось они и не ведают еще о своем счастье.

Воевода Никодим Ершов отправился навстречу колонне на персональном «пээре». Головной бронеход, в котором ехал начальник разведки, затормозил, окутавшись чадным облаком. В облаке потонула и вставшая перед ним легковушка. Ершов вьиез из машины на проезжую часть и, уперев руки в боки, стал ждать меня. Колонна замерла. Копелев связался со мной по рации. Я выскочил из пятого бронехода и побежал в голову.

Воевода раскрыл объятия. Я сбавил шаг, раздумывая на ходу, стоит ли мне в них попадать? Никодим сам устремился навстречу.

– Рад тебя видеть живым и здоровым, Игорь Федорович, – обняв меня, пробасил он. – А что радости нет на твоем лице, это хорошо. Это правильно, – продолжал Воевода, отстранившись и внимательно меня разглядывая. (Я молчал, покусывая нижнюю губу.) – Страшную тяжесть пришлось тебе взвалить на плечи. Теперь ты пишешь историю. Вот только… – Замолк, сдвинул к переносице густые брови. Что-то в моем взгляде его сильно смутило.

Колонна стояла, закупорив Скобелевский бульвар. Бойцы выпрыгивали из кабин на брусчатку, разминали ноги. Прохожие с любопытством смотрели на нас, кто-то подошел, желая расспросить о событиях в Каменске.

– Мы попали в засаду, – наконец вымолвил я. – Почти все кедринцы погибли…

Воевода побледнел, отступил на шаг, странно взмахнув руками, – словно отгребал ими воздух, пытаясь меня отодвинуть.

– Так почему же ты сам жив?! – выкрикнул он. Больше не проронив ни слова, развернулся, залез в свой «пээр» и умчался.

Ему нечего было сказать землякам, чьих сыновей он отправил в Каменск, посулив скорую победу. Я подвел его. Растоптал надежды. Именно я подрубил под корень его авторитет.

Родные и друзья встречали нас цветами. Не победе нашей радовались – над кем победа-то!.. Тому, что живы остались. Отец и мать тоже должны были стоять где-то на центральной площади, в окружении друзей – родителей других молодых и-чу. Они еще не знали о гибели Сельмы. Мне предстояло сказать им. Где бы набраться сил?..

Радость улетучилась в считанные секунды. И вот уже букеты валялись на брусчатке. Площадь Победы кричала, стонала и плакала.

Я долго искал мать и отца среди сотен испуганных, убитых горем лиц. И не находил. Я продирался сквозь толпу, пытался расспрашивать знакомых. Одни заискивающе со мной здоровались, другие смотрели с немым укором, третьи – с ненавистью. Так или иначе, ответа я не добился.

– А Васю?! Васю ты видел?! Среди них?! Своими глазами видел?! А вдруг он был еще жив?! – хватали меня за грудки и трясли, пока не удавалось высвободиться.

Нет, родных на площади не было. Но где же они? Новая тревога вытесняла старые переживания. Задыхаясь, я метался по площади, наконец вырвался из толчеи и стал озираться в поисках машины.

– Игорь! – вдруг прихватили меня за плечо. Я обернулся. Это был мой сосед и однокашник Виктор Черепанов. – Давай за мной. Твой дом горит.

Я дернулся, кажется. В глазах потемнело. Пошатнулся. Он не отпускал. Я глотнул воздуха и через мгновение взял себя в руки. И мы помчались к черному «пээру», знавшему еще моего отца в бытность его кедринским Воеводой. Движок работал на холостых оборотах. Едва мы запрыгнули в салон, водитель нажал на газ, и мотор рванул с места. Нас с Витей вжало в спинку заднего сиденья.

Гул огня, пожирающего бревна, доски и деревянные перекрытия, крики, слившиеся в разъяренный хор, – все это я услышал издалека. Скорее не слышал, а воспринимал всеми органами чувств разом.

Наш дом осадила распаленная толпа. Совсем иная, чем на городской площади. Толпа, пришедшая отомстить. Кто привел сюда этих мирян? Кто их организовал и подготовил? Многие в руках держали смоляные факелы и уже успели пустить их в дело. Где нашли столько факелов? Отвечать на эти вопросы было некому и некогда.

Само гнездо рода Пришвиных пока не пострадало. От стен и крыши валил пар – дом был хорошенько облит водой. Горели деревянный забор, сарай, беседка, оранжерея, кусты и деревья – словом, все, что окружало мое жилище.

Пылало, потрескивая и швыряя ввысь облака искр, мое детство. До сих пор я всегда мог мысленно в него вернуться – стоило мне приехать, пришагать, приползти сюда. В то место, где я появился на свет, где рос, открыл для себя большой мир. И вот теперь мое прошлое безжалостно приканчивали на моих глазах – чтоб и следа не осталось и не за что было зацепиться взглядом, не к чему принюхаться, не к чему прикоснуться.

Я оставил в бронеходе свой «дыродел» и автомат, однако у меня был меч, с которым я не расстаюсь, и маузер в кобуре. Но пока я глядел на ревущее пламя, Черепанов расстегнул на мне портупею, сорвал ее с меня и отскочил. Не отдаст. Ни за что.

Я остался без оружия и потому не мог убивать. Хотя я сумел бы расправиться с десятком-другим мирян и голыми руками. Слава богу, я утратил всякую способность к убийству. Иначе положил бы их всех до одного, всех, кто собрался испепелить мою жизнь.

– Они не успокоятся, пока не сожгут все, – сказал Виктор. Голос у него был мертвый, а смотреть ему в глаза я был не в силах. Он потерял на бетонке своего брата. – Пока не сожгут свой страх.

Я кинулся к дому. Никто не пытался меня остановить, потому что никто не замечал. Люди стеной стояли на пути, сомкнув вокруг нашего участка многослойное, плотно сбитое кольцо. Я ускорился и ужом скользил сквозь толпу, огибая одного поджигателя за другим. Я протискивался сквозь их сомкнутые ряды так быстро, что они не успевали заметить, кто их толкнул, пихнул, отжал. И я пробился. Перескочив через дымящиеся головешки забора, стрелой промчавшись сквозь пылающие кусты, я выскочил к парадной лестнице. Отец тут же окатил меня из ведра ледяной водой.

Он занимался стенами, а два младших брата – Ваня и Коля – забрались на крышу. Горожане швыряли туда смоляные факелы, пучки горящей соломы, бутылки с олифой и бензином. Вся кровля была засыпана осколками стекла. Разбавленные водой бензин и олифа стекали по мокрой черепице, капали с карниза, лились из водосточных труб, образуя лужи у стен.

Вскоре и я, подобно отцу, оказался с ног до головы пропитан этой ядовитой вонючей смесью. Глаза невыносимо щипало, их приходилось то и дело промывать. Того гляди, займется одежда, и тогда ничем не потушишь.

– Почему вы не прогнали их заговором? – первым делом спросил я отца.

– Они уже заговорены, – буркнул он в ответ, и мне стало ясно: мы бессильны.

Пламя тут и там вспыхивало на крыше, когда очередной факел или зажженный пук соломы попадал на не смытую водой горючку. Ваня направлял туда струю из шланга, Коля совковой лопатой сбрасывал вниз «зажигалки». Мы с отцом поливали стены водой, а мама и Вера подносили нам из дома ведра.

Толпа стремилась отомстить нам – отомстить так, чтобы запомнили на всю жизнь. Но она не желала нашей смерти, она ограничилась древним домом Пришвиных. Достаточно было лишить нас «гнезда»…

Мрачнолицые горожане поочередно приближались по дорожке к дому и деловито бросали нам «посылочки», словно участвуя в тягостном, но обязательном ритуале. Подвода привезла новую партию зажигательных средств – коробки с пиротехникой: шутихи, петарды и фейерверки. Сейчас сожжение дома превратится в праздничное действо. Отличные поминки сотням кедринских и-чу.

Мы бессильны и потому позволим дому сгореть. Дотла. Безмолвно обменявшись этой горькой мыслью, мы с отцом побросали ведра. Младшие братья с заминкой, но последовали нашему примеру. Шланг, выпущенный из твердой руки, шипел и вертелся на скате крыши, безуспешно пытаясь отмыть нас от скверны.

А вот мать и сестренка не желали сдаваться и сами плескали воду на стены. Так что их пришлось заговорить.

Надо было вынести из дому самое ценное. Мы не стали глядеть, как занимается крыша, и ринулись внутрь. Документы, семейный архив Пришвиных, карты, логические атрибуты, оружие и конечно же книги. Нашу библиотеку собирали многие поколения моих предков.

Мы взяли столько добра, сколько могли унести на горбу и в руках. Потом вышли на крыльцо и, не оглядываясь, двинулись на толпу. Люди стояли тихо, будто даже не дыша. Они раздались, пропуская нас в город.

Позже мы с отцом сходили на пепелище. Искупительное пламя давным-давно потухло. От дома сохранилась лишь русская печь с высокой трубой, сплавившиеся «голландки» и каменный фундамент со ступенями лестницы. Зрелище было немыслимое. Этого просто не могло случиться с нами, Пришвиными. Как рассеялся дым, заполнивший, казалось, весь мир, пропитавший каждый наш волосок и ворсинку одежды, так и эта тоскливая картина разрушения обязана была исчезнуть, открыв взору все те же стены, крышу, окна, двери, крыльцо и фундамент…

Ни-ког-да. Никогда больше мы сюда не вернемся. Надо начинать новую жизнь, совершенно новую, жизнь без Сельмы… и без нашего «гнезда». Смириться можно со всем на свете. Рано или поздно каждому приходится терять самое главное, самое любимое. А разве мы – не такие, как все?

Сельма приехала в Кедрин в холодильном фургоне, а в дом Никодима Ершова, который приютил нашу семью, Сельму отвезли на черном «пээре». Ее покрывало пропитанное кровью знамя Гильдии. И некогда белое солнце, и белый меч на черном фоне стали кровавыми.

Я не мог находиться в доме Воеводы и отправился в офицерское общежитие кедринской рати. Вернее, меня приволок туда Фрол Полупанов – сам я еле ноги передвигал. Я не мог оставаться с семьей, потому что боялся смотреть в глаза матери. Я не был и на оплакивании моей сестры. И не оттого, что семья увидела в ране мой меч, – Ефим Копелев еще в Каменске обнаружил и тайком его вынул. Просто во мне сломался стержень: жизнь была кончена. После смерти сестры, гибели колонны и сожжения «гнезда» Пришвиных меня уже ничего не волновало, не заботило, не тревожило.

В полубеспамятстве я валялся на заправленной серым солдатским одеялом койке. Перед глазами являлись лица Сергея Платова и Кирилла Корина, посланных мною на смерть, Ивана Ракова, Петруся Голынко и Анвара Сама-това, сожранных кровеедом, Тимура Гарова и Игната Мостового, убитых моей сестрой, лицо Сельмы Пришвиной, чью кровь не смыть мне никогда, Назара Шульгина, лежащего на смертном одре и шепчущего, глядя на меня: «Дурак…» Дорога, усеянная телами ближних и дальних, тянулась за мной, и называлась она – жизненный путь.

Мертвые со мной разговаривали. Не корили, а пытались что-то объяснить, но я их не понимал. Мне казалось только, все они знают что-то, чего не знаю я. И не узнаю никогда. По крайней мере, пока жив… Они спрашивали о чем-то, беззвучно шевеля губами. Я не в силах был им ответить.

Так продолжалось вечность. Потом я не поверил: лишь два часа пролежал на той жесткой койке. И вдруг тяжелая рука легла мне на плечо, затрясла, пытаясь вырвать из цепкого плена мучительных видений. Я сопротивлялся – не хотел возвращаться в реальный мир. Тогда пришелец надавал мне пощечин: хлестких, звонких – с обеих рук, от которых похрустывали мои позвонки и моталась из стороны в сторону голова. Я очнулся. И тут он заплакал.

– Что делать, сынок? Как же теперь? Без Сельмы-то?..

Щеки горели, в голове звон. Я приподнялся на локтях, стукнулся затылком о металлическую спинку койки. Холодная латунь обожгла раскалившуюся голову. Я дернулся и сел на постели. Федор Пришвин сидел на табурете в изголовье кровати, держась за виски, и раскачивался из стороны в сторону.

– Убей меня, – произнес я спокойным, усталым голосом. Отца будто током ударило. – И всем станет легче, – развивал я свою мысль. – Мы сделаем так, будто я сам себя…

Он хотел снова хлестнуть меня по щеке, но я перехватил его руку, сжал изо всех сил. Я глядел на него, седого сгорбленного старика, погрузневшего, придавленного горем, и не мог узнать в нем Федора Пришвина – красавца, богатыря и мудреца, на которого в былые времена заглядывалась половина кедринских женщин.

– Ты… меня… слушай… Я… дело… говорю… – с паузами, чтоб дошло наверняка, произнес я.

– Сам себя кончай, коли приспичило! – выкрикнул он со злостью. – Нечего на других груз валить! – И брезгливо отодвинулся от меня. Справившись с собой, отец добавил глухим, чужим голосом: – Мать-то слегла – едва Сельму увидела. Сознание не теряла, не падала. Ослабла, дотащилась до постели – помощи нашей не приняла – и лежит. Руки едва поднимает и говорит с трудом. Врач сказал: «Нужен полный покой и хороший заговор – добрый, от своих».

Я слушал отца, и желудок мой наполнялся ледяной тяжестью, проваливался и тонул, и я тоже куда-то проваливался. Ма-ма! Господи! Ма-ма!..

– Пошли! – вдруг с прежней властностью произнес Федор Пришвин и поднялся с табурета. – Мать хочет тебя видеть. Убедиться, что ты жив-здоров. Нам не верит. И вот еще что… Она мне шепнула для тебя: «У нас большая беда. Надо быть вместе. Приходи скорей». Понял? А Никошу не бойся – он перебрался на время в штаб-квартиру. Сам перебрался – мы его не просили. Он ведь не сволочь. Психанул просто. Нервы у нас у всех шалят.

И представьте, я спустил ноги с койки, обулся, встал и пошел за отцом.