Текст книги "Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу"

Ойкнула женщина. Оказывается, у дверей стояла медсестра. Она убежала, но вскоре вернулась, приведя с собой врача. Я пытался спросить, где отец. Меня не хотели понять. «Больной! Вам вредно говорить!» Мне вкатили лекарство, воткнув шприц в уже истыканную вену…

Утром я возобновил свои попытки. Лишь с пятого раза доктор Пронин наконец уразумел, чего я от него добиваюсь. И сказал:

– Вашего отца здесь не было и быть не могло. Потому что… – Прикусил язык.

– Поклянитесь, – до боли напрягая горло, с трудом выговорил я.

– Зуб даю, – с видимым облегчением сказал Пронин и, что-то шепнув сестре, кинулся к дверям.

По-моему, он всегда носится по коридорам госпиталя как сумасшедший. Боится опоздать.

Доктор был похож на синематографического злодея. Он носил длинные черные усы с закрученными концами, пепельные кудри с едва заметной проседью, нос – крутым крючком, грозящий проткнуть верхнюю губу, и глаза про фессионального шулера. Именно носил, потому что казался неумело загримированным актером. Белоснежный докторский халат усугублял впечатление.

При этом Пронин был добр, сказочно добр к своим пациентам и персоналу. Доброта излучалась из пор кожи, из морщинок у глаз, из уголков рта. Распространяясь по воздуху, она ощущалась вполне материально: у меня, например, вставали дыбом волосы и кожу щипало, словно в электрическом поле.

– А вы, батенька, в рубашке родились, – сказал доктор под конец своего следующего визита.

И он поведал мне, что пуля раздробила плечо и, срикошетив о лопатку, по счастью, избежала встречи с позвоночником. Доктор Пронин мне ее подарил. Кривая такая, набок свернутая – будто столкнувшаяся в полете не с Игорем Федоровичем Пришвиным, а по меньшей мере с броневой плитой. Это вторая. А та, первая… Она вошла в грудь, застряв у сердца, – полноготка бы вправо… Господь, в которого я не верую, хранил меня. Хранил, иное предназначение мне определив. Есть вещи пострашнее, чем смерть.

На следующее утро ни свет ни заря доктор Пронин влетел в палату и самолично начал обматывать мне голову пропитанными сукровицей бинтами. Я хотел было спросить его, уж не вторая ли это по счету галлюцинация, но доктор зашипел мне в ухо:

– Молчи! У тебя сожжена гортань.

Был он смертельно перепуган. Забинтовав меня от макушки до ключиц, доктор выскочил в коридор. Я ничегошеньки не видел из-за бинтов и стал напряженно прислушиваться к происходящему за стенкой. Звуков было не много: стук дверей, шаги, раздраженные голоса.

Затем в палату ворвались жандармы. Они грохотали сапогами, бряцали автоматами и шашками. От них пахло луком и пивом.

– А это кто?! – рявкнул один из них. – Только не врать мне! Не врать! – Жандарм будто не с главным врачом разговаривал, а с беглым каторжником. Видно, в государстве нашем что-то резко поменялось, и «голубые гусары» вдруг стали главнее всех.

– Старший брандмейстер Пятшщын. Обгорел во время тушения колокольни. Вот его история болезни.

– Пожарный, говоришь… Герой… – раздался язвительный голос второго жандарма. – А почему бинты не поменяны?

– Так ведь мы… За ночь-то… За всем не уследишь.

Сейчас пришлю сестру.

– Смотри у меня, с-ско-тина!.. – угрожающе выкрикнул первый жандарм и наверняка замахнулся на доктора рукой.

– Вы не имеете права! Я – дворянин и государственный служащий! – вскричал Пронин, вспыхнув благородным негодованием. – На войне у меня был бы чин полковника! В жизни не видал подобной наглости! – Играл он не ахти как, но бывает и хуже. – Я буду жаловаться в Департамент здравоохранения!

– Горлышко не надсади, – усмехнулся второй жандарм. – До рая не докричишься.

Ушли они, хлопнув дверью. Доктор шумно перевел дух.

– Рай, значит… Как это прикажете понимать? Они что, всех чиновников департаментских успели туда отправить? – Замолчал, а продолжил уже совсем другим, деловым тоном: – Здесь покоя не будет. Мы будто под микроскопом. И донести могут. Надо линять, или, как это вы, военные, говорите? Менять дислокацию. Придумают же словечко!.. – Пронин малость повеселел.

…Меня снова волокли. Только теперь лицом вниз. Я был крепко привязан к днищу каталки. А сверху стонала, вскрикивала при каждом толчке роженица. Идея принадлежала доктору Пронину. Идея безумная, а потому обреченная на успех. Меня должны были провезти через весь город – под носом у озверевших жандармов, рыскавших в поисках уцелевших и-чу, – и спрятать в надежном месте. Там и будут не спеша затягиваться мои дырки.

Доктора я больше не видел. Он растворился где-то в больничных недрах, найдя себе замену в лице грозного акушера с подозрительно знакомым голосом. Много лет пройдет, прежде чем мы свидимся с Прониным снова. И обстоятельства нашей следующей встречи будут не радостней нынешних.

Пол уплывал назад. Был он истоптанным, заплеванным незваными гостями. Уплывал сначала медленно, потом все быстрее. Кусочек того, что было впереди, я тоже видел.

Больничные коридоры закончились, и нас с роженицей катили по пандусу приемного покоя. У дверей дожидался санитарный мотор. Рядом с мотором околачивались два жандарма – я видел их ноги в до блеска начищенных сапогах – и служебная собака.

– Осторожно. Не дергайте. Ей вредны толчки, – с нарочитым раздражением бухтел знакомый, но пока не узнанный мною голос акушера. По легенде, он прибыл забрать роженицу с неправильным положением плода.

Собака заволновалась, сунула под каталку мокрый черный нос – не нос, а настоящий хобот. Гавкнула призывно: дескать, непорядок, хозяин, – надо обшмонать.

– Да уберите же овчарку! – Акушер пришел в ярость. – Испугаете до смерти! Кто грех на душу возьмет?!

Он орал и орал, и жандармы, не выдержав атаки, начали пятиться. Собаку тянул назад прочный кожаный поводок, а она упиралась всеми четырьмя лапами и заходилась в лае. Поводок пережимал ей гортань, собака хрипела, но не сдавалась. В любое мгновение жандармы могли сообразить, что к чему. Роженица от ужаса перестала стонать и издавала только нескончаемое «ой-ёй-ёй-ёй-ёй!».

– Дайте пистолет! – рявкнул акушер, и жандармы, уцепившись за поводок вдвоем, наконец уволокли пса от санитарного мотора. Только тут я сообразил, что знаю слово, которое бы заткнуло собачью пасть.

Когда карета «скорой помощи» тронулась, роженица снова принялась подвывать. Мне вдруг показалось, что ей даже нравится ее «пение».

– Мокрый насквозь! – радостно воскликнул акушер. Он фыркал и отдувался, как скаковой жеребец после галопа. И мне стало смешно – перед дорогой меня чем-то накололи.

Мотор ехал по Нарыму с полчаса. Легонько подскакивая на брусчатке, миновал пригороды, выкатился на бетонку и, прибавив скорость, устремился на запад. Потом «скорая» свернула на проселок. Шины зашуршали по мокрому плотному песку. Прошло три часа, как мы покинули госпиталь, а конца пути не предвиделось.

Тело мое затекло, бинты, хоть и широкие, все сильнее врезались в кожу. Меня кинуло в жар, рана в груди заныла, высверливая тупой дрелью до самого нутра. А в раску-роченном плече тукал, ерзал, толкался, пытаясь выбраться наружу, осколок кости.

Я потерял сознание. Очнулся и понял, что карета «скорой помощи» стоит.

– Его спасем – уже немало, – сказал кому-то акушер. Еще чуть-чуть – и узнаю его голос. – Не зря, значит, рисковали…

– Что за шишка такая? – недоверчивым тоном спросил собеседник. У него был внушительный рокочущий бас. – Министер небось опальный? Али енерал боевой?

– Да ну их к бесу! – воскликнул акушер. – Человек это… хороший. Нужный человек.

– Тады ладно, – с готовностью согласился Басистый. – Схороню. А с девкой что прикажешь?..

– Что, что… Домой отправлю – пусть борщ варит да носки штопает. А там, глядишь, и взаправду понесет. Давно пора, – загоготали оба.

Когда каталку наконец перевернули, меня отвязали и положили на скамью, я обнаружил, что акушер-то мой старый знакомый – отставной подполковник Перышкин. В его бытность штабс-капитаном мы мотались по Каменской губернии, преследуя неуловимого вервольфа. И вот после расстрела штаба Армии Белого Солнца к бодрому отставнику, который недавно обзавелся семьей и переехал в Нарым, заявился кто-то из моих людей и попросил помощи. Так пятидесятилетний Петр Фомич Перышкин вдруг попал в акушеры, а поработать роженицей пришлось его молодой жене.

Отлеживался я в хибаре старого затворника Пантелеймона по кличке Горластый. В наши края его сослали полвека назад – из ополяченной Московии, в недолгое безалаберное царствование Его Величества Гавриила Второго. Было тогда заключено секретное соглашение об обмене ссыльными поселенцами. Это поразительное творение бюрократической мысли доныне никто не отменял, хотя давно оно пылью покрылось да паутиной заросло. За какие именно прегрешения отправили Горластого в тайгу, уже никто не знает. Скорей всего за сектантство. Каждый сибиряк для москалей – сектант, так что всяким там хлыстам и жидовствующим у нас самое место.

Кстати, о Московии. В результате победоносной польской интервенции и разгрома ярославского ополчения Московское царство было упразднено. На его месте Сейм Речи Посполитой учредил наместничество в составе осьмнадца-ти воеводств. Само собой, ляхам было не сожрать столь огромный кусок – подавились. Однако кровь православная текла не ручьями и даже не реками полноводными – море крови было пролито, а слез еще поболе. Стон стоял над раздираемой на части Московией. Татары казанские да астраханские восстали. Крымский хан ударил в подбрюшье Руси, сжег Рязань и Тулу, увел в полон столько землепашцев, что все дороги от Калуги до Бахчисарая были забиты пыльными колоннами.

И тогда уже не в Дикую степь и не к Волге-матушке, а в Сибирь побежали тьмы и тьмы русских людей с Белого моря и берегов Ильменя, из донских степей и приокских пущ. Хоть немало переселенцев пали по дороге от голода и мора, под ножами татей ночных да под стрелами мстительных кочевников-башкирцев, все же половина великороссов постепенно собралась под крылом воеводы Ермака Тимофеевича и его наследников. Собралась и расплодилась, заселяя тучные, не ведавшие плуга степи и кишащие дичью леса.

К двадцатым годам семнадцатого века сложилась на русских землях такая вот печальная картина: Новгород Великий попал под власть шведов, Поморье, отколотое от Москвы и формально ставшее «вольной землей», платило Стокгольму немалую дань. Шведский гарнизон стоял на Соловках, а посольство в Холмогорах больше напоминало военную крепость.

Ляхи с литовцами, прирезав к Речи Посполитой Псков, Смоленск и Курск, посадили на московский престол Лже-дмитрия Третьего и были вполне довольны политикой своего ставленника. Когда «Сидорка» погиб при странных обстоятельствах и в Москве вспыхнул бунт, на ляшских штыках в Кремль въехал новый правитель – князь Вишневецкий. Его участь тоже была плачевной. Жестокого князя привязали за ноги к двум жеребцам и пустили их вскачь.

И только к середине века ляхи наконец вынуждены были отступиться. Земский собор избрал нового царя из знатного боярского рода. Но к тому времени Московское царство превратилось в небольшое государство, зависимое от могущественных соседей. Оно лишилось пограничных земель, многих крепостей, арсеналов и всякого выхода к морю.

Юг и восток Руси, казалось бы навечно закрепленные за Москвой Иоанном Четвертым, тоже были утеряны. Крымский хан, пользуясь поддержкой Порты, наголову разбил донских казаков. Заключив союз с ногайскими и калмыцкими ханами, он вывел свои тумены к Каспию, чтобы поддержать братьев по крови и вере.

Ханов подстегивал и умасливал Стамбул. И пять лет спустя, смирив гордыню и пойдя на взаимные уступки, они наконец съехались в Бахчисарай. Там был подписан договор о создании Татарской конфедерации. Образовался так называемый «зеленый полумесяц», охвативший Мос-ковию с юга и востока. Он окончательно отколол от нее Сибирь, которая к тому времени фактически уже обрела самостоятельность.

Потом Конфедерация не раз пыталась продвинуться на восток, но Уральский Камень так и остался для нее непреодолимым препятствием. Когда Конфедерация распалась (а иначе и быть не могло), молодое сибирское государство могло вздохнуть спокойно. Правда, нападения отдельных татарских князьков, стремительные набеги башкирской конницы продолжались еще долго. Рабы и металл – вот что неудержимо влекло врагов в Сибирь.

Как бы то ни было, на два долгих века Сибирь оказалась отрезанной от христианского мира и ориентировалась исключительно на Восток. Торговля с фаньцами, бухарцами и моголами процветала. Крепла империя, которую по образу и подобию соседей провозгласил правнук Ермака Тимофеевича Ферапонт Крутой после того, как разгромил джунгарские тумены и замирился с неукротимым ханом.

Лишь в начале прошлого века Сибирь заявила о себе на европейской арене, отправив экспедиционный корпус в помощь окруженной врагами Галлии. Первый блин вышел комом, однако сибирские императоры были упорны, и в ходе гражданской войны, охватившей земли Священной Римской Империи, именно сибирские дивизии поддержали миротворческие усилия Венеции. После окончания междоусобицы сибиряки целых десять лет стояли в Вене и Мюнхене. Впрочем, это особая история…

Да, именно Сибирь стала местом консолидации новой русской нации. А надолго утратившая самостоятельность, лишившаяся окраинных земель Белокаменная потеряла всякую надежду стать Третьим Римом. Сейчас католиков и мусульман там много больше, чем православных. И вот уже четвертый век кряду единственное истинно русское государство – наша необъятная Сибирь, протянувшаяся от Камы до Охотского моря, от Ледовитого океана до джунгарских пустынь.

Поразительный бас старика не часто звучал в моей светелке. Пантелеймон, поспешая ввиду скорого наступления зимы, с утра до ночи разъезжал по окрестным лесам, занятый какими-то неотложными делами. Казалось бы, грибы-ягоды заготовлены, дичь и рыба засолена и завялена, травы насушены, настои да настойки по полкам стоят, вызревают. Ледник и кладовые в убогом с виду жилище Горластого ломились от запасов. ан нет, нашлись еще заботы У старика…

Охранявший меня Перышкин постепенно, строго дозируя горькую правду, рассказал мне о том, что произошло в Сибири. Операция «Падший ангел» началась одновременно по всей стране. Готовили ее высшие чины Корпуса Охраны – в строжайшей тайне от полиции и армии и даже от Временного Правителя. Утечки не случилось – все организаторы «Падшего ангела» были надежно заговорены.

Только накануне в ночь Сёмин-Ворчалов был поставлен перед фактом и после недолгих раздумий дал добро. В случае отказа (он это прекрасно понимал) ему был гарантирован внезапный «сердечный приступ». Однако вся ответственность за начавшееся кровопролитие, само собой, ляжет на него.

В операции участвовали все войсковые подразделения Сибири. В каждом городе и уезде командование взял на себя старший офицер Корпуса Охраны. Ему обязаны были подчиняться и полицейские участки, и армейский гарнизон, и казачий курень. Этот жандарм мог расстрелять без суда и следствия любого.

Лишь в пяти городах и-чу оказали серьезное сопротивление и отступили с боем. Так было в Кедрине, Охотске, Копях-на-Шилке, Нерчинске и Морских Воротах. Плюс, конечно, Дикие Лагеря, куда без бронеходов власти и сунуться-то боялись. Авиация отбомбилась на них с большой высоты, опасаясь противолетных заговоров, и вернулась на аэродромы. А когда по проложенным гатям и вырубленным и расчищенным просекам подошла наконец тяжелая техника, «дикари» давным-давно растворились в лесах.

Дикие Лагеря – еще совсем недавно секретные лагеря, где мы готовили ударные отряды Армии Белого Солнца. Лучшие из лучших и-чу обучали там новобранцев. Тсс! У нас тоже была своя строжайшая тайна: мы набрали обычных сибирских парней, которые не имели ни малейшего отношения к Гильдии, но страстно желали стать великими воинами. Ради высокой цели мы преступили еще одну священную заповедь и-чу: ни при каких обстоятельствах не разбавлять свои ряды мирянами.

Мы взяли на себя страшный грех – и все впустую. Операция «Малая кровь» так и не состоялась. Нам не хватило считанных недель на ее подготовку. И теперь Дикие Лагеря – что-то вроде партизанских баз времен Мировой войны. И-чу использовали опыт пинских и беловежских партизан, которые годами терзали имперские тылы.

За одну ночь по стране взяли больше половины членов Гильдии – из обеих Армий, не разбирая. И почти всю ее верхушку. Старших чинов и-чу выследили заранее. Почему те не почуяли за собой «хвост»? Тайна сия велика. И в ее разгадке, быть может, кроются ответы на главные вопросы, что встали перед нами.

В ту роковую ночь множество семей и-чу были взяты в заложники. Верхушку Гильдии брали силами отборных пластунских эскадронов. Порой это были жаркие схватки, но чаще офицеры сдавались без боя, чтобы не пострадала семья. Остальные Истребители Чудовищ попрятались кто куда.

Ночь накануне Дня святого мученика Ферапонта Уральского позже назвали Ферапонтовской. Но дальнейшие потрясения выветрили из памяти народной этот незначительный, как потом казалось, эпизод страшных испытаний, обрушившихся на Сибирскую Республику.

И началась охота. На стенах домов появились надписи: «Убей и-чу» Добровольцы из «дружин очистки» помогали прочесывать городские кварталы, не пропуская ни одного сарая, чердака и подвала. Пойманных Истребителей Чудовищ грузили в фургоны и увозили незнамо куда.

Даже жандармы (те, на кого удалось выйти) не имели ни малейшего представления, куда отправляли наших – то ли в новые, засекреченные остроги, то ли на тайную ликвидацию. Как бы то ни было, оттуда не возвращались.

Младший логик Алекса Чекмень вскоре остался самым старшим по званию в губернии. Мы вместе слушали курс в Академии боевой логики. Сидя в затерянной лесной сторожке, он принял командование жалкими остатками рати и издал указ о переходе всех поголовно и-чу на нелегальное положение. Будь мы разведчиками в чужой стране, такое длительное перемогание называлось бы консервацией. Но ведь мы были у себя дома! Страшное время настало, немыслимое еще год, да что там год – всего месяц назад.

А затем и Чекменя выследили жандармские ищейки. Принял он свой последний бой в Соболином распадке и, как разнесла потом людская молва, вызвал на себя и окруживших его врагов огонь небесный, отчего загорелась окрестная тайга. Быть бы большому пожару, не затяни вскорости небосвод обложными тучами и не хлынь на землю настоящий потоп – словно небеса оплакивали пламенную кончину Чекменя…

Глава вторая
Серебряный браунинг

Инспектор Бобров третий год служил префектом славного города Туруханска – отправили его в почетную ссылку с видимостью повышения. Ранг и оклад его поистине генеральские, вот только населения в городе едва наберется десять тысяч и полицейских чинов в подчинении – кот наплакал.

У меня и в мыслях не было прятаться у старого знакомого – все вышло само собой.

Подлечившись, я сбежал из-под навязчивой опеки Петра Перышкина и спешно покинул Нарымский уезд. Нельзя бесконечно подвергать смертельной опасности жизнь моего радушного хозяина и тех, кто ему помогал. Я ведь, как и остальные и-чу, – смертник. Так что за любое содействие мне – бессрочная каторга.

Мне нужно было лечь на дно или непрерывно перемещаться по стране. Туруханск я выбрал в силу его удаленности от цивилизации и еще потому, что там полным-полно ссыльных на поселении и каторжан, валящих вековую тайгу. В глубине души я, наверное, рассчитывал найти единомышленников, которым тоже нечего терять, сколотить боевую группу – и-и-и… Дальше боялся загадывать.

Я добирался до Туруханска в товарном вагоне – зарывшись в мешки с валенками. Служебные собаки дважды совались в мое прибежище, но унюхать меня, конечно, не смогли. С полицейскими собаками у и-чу разговор короткий – беззвучно сказанное слово подчинения, и исступленно виляющий хвостом пес с радостью исполнит любой твой приказ.

Меня взяли из-за сущего пустяка. После недельного «поста» я помирал с голоду и не удержался, почуяв сытный запах из вокзального буфета. Жажда моя и вовсе была нестерпимой. Купил пяток лоснящихся от жира беляшей, два стакана горячего чая с лимоном – и нос к носу столкнулся с полицейским патрулем, возникшим будто из воздуха.

Почему я не оглушил боевыми приемами эту троицу? Честно признаюсь: так ослабел от голода и жажды, что утратил способность сражаться. Я даже не смог как следует заговорить этих здоровенных дядек. Патрульные в растерянности потоптались передо мной с минуту и снова предложили мне предъявить паспорт.

Поддельных документов у меня не было, свои я показывать не стал и был задержан – до выяснения личности. Обычное дело: мало ли шляется беглых каторжан… Роняя слюну, я следил за перемещением моих драгоценных беляшей в бездонные полицейские глотки. Зато благородная ярость прочистила мне мозги, и, когда меня доставили в околоток, план действий был готов.

– Я – тайный агент господина префекта, – уверенным тоном заявил я околоточнику. – Личный агент. Мне нужно немедленно поговорить с ним по телефону. Если засвечусь – все насмарку. Не хочу, чтобы у вас были неприятности.

Тусклый немолодой околоточник явно не любил неприятности – скорый выход в отставку накладывает отпечаток и на внешность, и на характер старых служак.

– А если ты врешь? – с деланым равнодушием осведомился он. Сам же, скрипя плохо смазанными шестеренками, пытался просчитать в уме варианты.

– Тогда ваши костоломы на законных основаниях смогут пересчитать мне ребра. – Я весело улыбнулся и этак по-приятельски ему подмигнул.

Дозвониться до самого оказалось делом непростым. Господин префект не любит, когда его беспокоят по пустякам. Господин помощник префекта готов решить все вопросы незамедлительно. А личных вопросов у господина префекта нет и быть не может…

Но околоточник был упрям и не желал сдаваться. Пенсия – она и мертвого из могилы подымет.

– Брысь! – вдруг ворвался в трубку раздраженный голос Боброва. (Это он шуганул помощника.) – Чем могу служить?! Только живенько!

– Господин префект! Докладывает околоточник Найденов. Ваш личный тайный агент задержан на вокзале. Вот уже трубку рвет из рук, – затараторил околоточник, поглядывая на меня.

– Агент? – недоверчиво переспросил префект. – Какая кличка? Впрочем… – В голосе его появился интерес. – Ну-ка, пусть назовется.

Найденов передал мне трубку.

– Агент Милена на проводе, – бодро отрапортовал я.

Вынужденный говорить при полицейском, я из нашего общего с префектом прошлого выбрал такое имя, о котором знали только мы двое. И не ошибся – господин Бобров тотчас меня узнал.

– Оставайся на месте. Выезжаю. – И бросил трубку. Я повертел свою в руке, потом аккуратно опустил на рычаг.

– Что он сказал? – недовольный, что его не поставили в известность, спросил околоточник.

– Скоро будет.

У полицейского брови полезли вверх, и он осведомился совсем другим тоном:

– Чайку не желаете откушать?

– С удовольствием.

С тех пор как начал скрываться, я старался не думать, что сейчас происходит с Гильдией. Не гадать, кого из каменских и-чу убивают или калечат в эту минуту. Ведь помочь Гильдии я не мог. Пока. Вот разве префект… Что, если с его помощью мне удастся связаться с Великими Логиками? Если, конечно, он согласится рискнуть. Или только позволит мне пересидеть в укромном месте денек-другой, да так, чтоб носа не казал? А если и вовсе сдаст беглеца, обложенного со всех сторон и к тому же проклятого доброй половиной Истребителей Чудовищ?

Мы сидели в креслах в уютной гостиной, рядом с камином, сложенным из гранитных валунчиков. Сидели, протянув ноги к ровно гудящему, истово рвущемуся вверх, в дымоход, огню. Я захмелел от сытости, разомлел от тепла и боролся со сном, не желая обидеть расположенного поговорить хозяина.

Господин Бобров изменился со дня нашей последней встречи. Он стал совсем седой и даже пыльный какой-то. Состарили его не столько годы, сколько мрачные думы.

– Вы были самым могучим кланом в стране, имели все мыслимые льготы и привилегии, но умудрились передраться и все просрать. Ныне вы малочисленны, гонимы. Народ никогда не жаловал Гильдию – из-за великой гордыни и богатства и-чу, из-за своих собственных дурацких суеверий. Но прежде он хотя бы вас боялся и уважал. А теперь он вас ненавидит. – Лицо господина Боброва было мрачно, сходящиеся к переносице брови нахмурены, голос гневен. Он разошелся не на шутку. – По сути, вы предали мирян: надеясь на вас, они разучились сами справляться с чудовищами и, оставшись без защиты, умоются кровью…

Префект Бобров презрительно глянул на кофе, разбавленный отличным тифлисским коньяком, плеснул коньяка из графинчика в граненый стакан и выпил одним глотком. Распахнул на груди махровый фаньский халат – видно, бросило в жар.

– Вы обвиняете нас? – осведомился я.

– Да, обвиняю. Обвиняю от лица народа. Вы нарочно приманивали в Сибирь чудовищ, а может, тайно разводили их сами. В результате вы всегда при деле, всегда – на коне, вы незаменимы, вам достаются слава и богатство, а страна тем временем становится одним большим кладбищем, люди нищают, а казна скудеет. Скоро нам придется обречь на голодную смерть обитателей домов призрения, затем настанет черед детских приютов и земских больниц…

Я разозлился. Нет, я разъярился. Я много чего мог высказать в ответ этому чинодралу. Но я был гостем. Более того – укрываемым государственным преступником.

– Не знай я истинное положение вещей, мог бы вам поверить. Вы – демагог высшей марки, и место вам не здесь, в нищей провинции, а в Столице, на трибуне Государственной Думы. Хотя там вы затеряетесь в толпе себе подобных, ведь в Думе болтунов пруд пруди.

Господин Бобров захохотал. Хохот был гомерический, но не заразный. Лично мне было не до смеха. Я сидел нахохлившись и ждал объяснений.

– Я тебя поймал! – вымолвил он, хохоча. – Купился, купился! Ну признайся! Хоть раз в жизни… – Префект подавился воздухом.

– Ладно, признаюсь. Поверил. Я нынче готов поверить чему угодно.

– Извини, – отдышавшись, префект сменил тон. – Не сообразил. Думал, разомлел, расслабился – сможешь понять юмор. А ты сейчас не в том настроении. Прости… Но в каждой шутке, как известно, есть доля истины. Я тебе чуть ли не дословно воспроизвел речь, которую на днях закатил с балкона комендатуры новый генерал-губернатор Туруханского края Фаддей Мухин. И представь себе, народ ему рукоплескал. Так что делай выводы.

– Чего уж теперь… когда Гильдия разгромлена?

– Крысы заставили кошек истреблять друг друга. – Господин Бобров зажег папиросу и с удовольствием посасывал мундштук.

– Или крысиный король.

В эти минуты мне казалось, что враждебный мир, который остался за стенами неказистого двухэтажного каменного дома, перестал существовать. Мы и гостиная Боброва – эти кресла, коньяк, горящий камин – и есть мир, средоточие порядка и довольства.

– Или король, – повторил хозяин. – Я всегда думал, что дьявол, демон зла, царь Кощей – это сказочные персонажи. Так ты полагаешь, авторы сказок пытались нащупать истину? – Господин Бобров почесал в затылке, потом в очередной раз капнул себе в кофе коньяка, – по-моему, в чашке эти напитки уже окончательно поменялись ролями, и суммарный градус был под сорок.

– По крайней мере, я уверен: есть некая первопричина, столкнувшая с горы камешек, который дал начало лавине. Нечто вполне материальное, подчиняющееся законам логики. Оно до сих пор управляет процессом. Эти чудовища, имя которым легион, рождаются не абы как, а строго циклично. Выявлены вековые закономерности – и в географическом их распределении, и в смене отдельных волн, их взаимоотношениях… Мы же боремся со следствиями, когда нужно искать рассадник нечисти. Это путь слепцов, мы обречены на поражение. В Сибири мы и наблюдаем сейчас закономерный финал проигранной партии. Рано или поздно Гильдия погибнет повсеместно…

– Да ты, я вижу, оптимист. – Префект загасил недокуренную папиросу о край серебряной пепельницы-рыбки и – без удовольствия, словно по инерции, – отхлебнул кофейного коньяку. – С таким настроением впору топиться.

– Я хочу сделать нашу гибель ненапрасной. Я должен найти «логово» и выжечь его дотла. Вот и все.

– Благородный замысел. Выходит, Игорь Федорович Пришвин сделает то, что оказалось не под силу гениям логической мысли и тысячам идеальных бойцов. – Бобров безрадостно усмехнулся. – Не много на себя взвалил? Утащишь ли воз? Или это он тебя – под гору?

Я промолчал. Девяносто девять шансов из ста за то, что ничегошеньки у меня не выйдет и я только ускорю свою и без того неизбежную погибель.

– Есть еще вопросы, которые я хотел тебе задать. Без ответов на них картина будет неполной. А ты – уж коли решился на великие подвиги – должен знать все.

– Валяйте, – мрачно уронил я. Чувствовал: ничего мало-мальски приятного не услышу.

– Сначала вопрос запрещенный. Запрещенный в силу самозапрета, который наложило на эту тему человечество. Уж больно тревожно…

Я демонстративно зевнул, обнажив два ряда белоснежных зубов – непременный атрибут любого и-чу, за исключением тех, кому жандармы успели съездить в челюсть прикладом али кованым сапогом.

– Так мне и надо, старому болтуну… – чуть веселее усмехнулся префект. Допил коньяк, аккуратно поставил чашку на пол и осведомился: – Тебе не кажется, любезный Игорь Федорович, что технический прогресс после Мировой войны остановился?

– То есть? – Я ждал от хозяина совсем другого. – Еще раз, пожалуйста.

– В ходе промышленной революции техника начала стремительно развиваться. В Европе, Индеане и даже на Востоке. Во время войны она сделала огромный рывок. Появились бро-неходы и скоростные, компактные моторы; аэропланы и дирижабли пришли на смену рыдванам, разваливающимся в воздухе; повсеместно распространилась эфирная и проводная связь; окончательно восторжествовало электричество, утеснив посрамленный пар. Список длинен. А что было потом? Назови хоть одно новшество, появившееся за последние тридцать лет. – Бобров остановил на мне пристальный взгляд и словно в выражении моего лица искал ответ на вопрос.

Я напряг извилины. Пулеметы были еще до войны. Автоматы – ближе к ее концу. Дизель… Мартен… Динамит… Было, было, было. Как назло, на ум ничего не шло.

– Сдаюсь.

– Вот видишь… Твое подсознание изо всех сил сопротивляется, не хочет воспринять очевидный факт, и потому сознание глядит в упор и ничегошеньки не видит. Нет, дело здесь нечисто…

Господин Бобров встал из кресла, с кряхтением разогнул спину. Поворошил чугунной кочергой угли в камине, подняв облако оранжевых искр. Подкинул два сосновых полешка, вернул кочергу на место и, снова усевшись в кресло, продолжил:

– Итак, все остановилось – на полном скаку, но без какой-либо пандемии, природного катаклизма, мировой резни. И как раз в это время возник и покатился на нас очередной вал чудовищ. Есть ли тут связь?